Текст книги "Еще один день на войне. Свидетельства ефрейтора вермахта о боях на Восточном фронте. 1941–1942"

Герман молчит, и это его молчание сродни умиротворенности, которую можно истолковать как угодно.

Ночью у меня не осталось никаких сил. Я так устал, что веки закрывались сами собой. Но все-таки я не имел права уставать и поэтому оставался рядом с Германом или ходил по избе взад-вперед. Герман был очень бледен. Он следил за мной взглядом. Я совсем пал духом. И уже подумывал о том, чтобы смениться. «Господи, если ему суждено умереть, пусть умрет сейчас». Может, Герман прочитал эту мысль по моим глазам? Его взгляд помрачнел, руки взмыли в воздух, словно к нему подошел кто-то, кого он боится. Он вдруг приподнялся, громко крикнув: «Прочь, прочь! Ты хочешь убить меня… Ты… ты…» Он поднялся. Я подскочил к нему, стал успокаивать, но он отбивался. У него и в самом деле был взгляд человека, который видит перед собой живого сатану. Боже мой, что я такого ему сделал? Мне стало стыдно. Но почему?! Я ведь не отказался от него. Нет! И все-таки на какое-то мгновение я пал духом, ни во что не верил, впал в отчаяние. Видимо, он понял это, расстроился и стал презирать меня. Но как ему снова помочь? Мне и так тяжело, просто ужас как тяжело. Глаза его были широко открыты, на лбу выступил пот. Он дышал так, словно задыхался. Я попросил его не отчаиваться. Лишь некоторое время спустя мне удалось подавить в нем внезапный страх передо мной. По мере того как я вновь обретал силы, ему передавалась моя уверенность. Это, казалось, успокоило его. Ну, а вскоре я уже радовался, потому что он протянул мне руки и сказал, что мы снова друзья…

Пока я читал, Герман вдруг начал молиться. Делал это очень тихо и спокойно. Он сложил руки. Слова произносил медленно, почти шепотом. Иногда он останавливался, и я молился за него, а в конце мы вместе читали «Отче наш». После того как мы дружно произнесли «Аминь», Герман долго смотрел на меня (взглядом, который уже казался вполне земным), и на его губах появилась улыбка. Да, это действительно была улыбка, которой я почти никогда не видел…

Еще до полудня в избу зашел доктор Нико. Он ввел Герману морфий. Вскоре после его ухода пришли товарищи Германа. Пришли проститься. Они узнали о параличе кишечника, понимали, что видят Германа в последний раз, но все говорили, что увидятся после войны, а может быть, уже даже в отпуске. В последний раз они видели Германа, когда тот уходил с ними в караул – крепким и здоровым или когда после боя копал могилы. Видно было, что некоторым явно не по себе при виде умирающего…

30 ноября

Моя хижина опустела. Товарищи унесли Германа. Около полудня он впал в агонию. Она продолжалась недолго. Тело бессознательно сражалось за последние мгновения. Нико уже ничем не мог помочь. Наступил паралич кишечника. Наконец, когда душа уже почти отделилась от тела, лицо умирающего исказилось, как будто вся пережитая боль вновь собралась вокруг глаз, щек и рта. На лице несчастного отразились горечь и темное, бездонное отчаяние. Но прежде чем умирающий совсем затих, незадолго до своего последнего вздоха, в самый момент смерти, лицо его разгладилось, стало каким-то необыкновенно мягким и умиротворенным. И наше содрогание моментально уступило место изумлению. На лице Германа больше не было признаков перенесенных мук. Оно превратилось в лицо человека, избавленного от мирских страданий. На нем явственно отразилась печать потустороннего мира. «Он смог», – проговорил Кирхгофф. Потом молча вышел из комнаты вместе с Нико. Я закрыл умершему глаза и сложил его еще теплые руки на груди. Александра стояла на коленях перед иконой и плакала. Сначала она решила, что Герман просто спит, потому что так и на самом деле казалось. Но когда пришли носильщики и положили тело на носилки, Александра вскрикнула. Ее простодушное сердце не хотело, да и не могло поверить, что для Германа все кончено. Она бросилась вслед за носильщиками. Теперь я сижу перед пустой кроватью и уже слышу издалека грохот гранат, потому что Германа предстоит положить в могилу, закопать в землю. А земля нынче сильно промерзшая и твердая. Да, да, земля твердая – и горькая…

Я остался один с Александрой, один… Герман покоится под землей. Хочу написать его жене, но пока не в силах. Жены всех погибших писали, что никак не могут поверить в это. «Зачем мне пришлось повстречать своего мужа? Почему Бог забрал его? Ведь на свете так много плохих людей. Почему?» Вот и жена Германа спросит то же самое. Что я ей напишу? Надо ли ее утешить? Да, конечно! Но только где взять силы? Почему слова никак не складываются во фразы?..

Сегодня начало Адвента. Йозеф вспомнил, как, произнося прощальную речь над могилой Германа, он напомнил о тех, кто погибал за нас. Я верю, что это и есть утешение и что такое утешение должно в нас утвердиться, обрести некую форму. У большинства, правда, остается одна лишь идея. Но идея – не Бог. С идеями еще можно повоевать, но с Богом…

Александра спрашивает, что мне подарить на прощание. Я указываю ей на одну из двух ее икон. Она колеблется, ей, наверное, невероятно тяжело расстаться с одним из двух дорогих для нее образов. Я готов уже отказаться от своей просьбы. Но она все же берет одну из икон, страстно целует, прежде чем отдать мне со слезами на глазах, подносит к моим губам и жестами просит меня тоже поцеловать. Только тогда я смогу считать эту икону своей. Мне показалось, что сейчас, в этот момент, в ней проснулось нечто демоническое, какое-то благочестивое побуждение, которое, кажется, соответствует ее натуре…

1 декабря

С передовым отрядом выехали на фронт в соседнюю дивизию, которая запросила помощь. В жуткий мороз трясемся по обледенелой дороге и с тревогой поглядываем на небо. Оно сегодня стального цвета. Только к полуночи прибываем в Борисово, где на перевязочном пункте непрерывно кипит работа. Много тяжелораненых. Вот обер-лейтенант с простреленной грудью и шеей. Чуть дальше – рядовой с осколком гранаты в спине. Рядом унтер-офицер с раздробленной верхней челюстью и выбитым глазом. Ладно, все идет своим чередом. Сейчас раненые лежат в открытом поле, а кругом бушует метель. Наше наступление на Тулу захлебнулось. Русские ожесточенно сопротивляются и идут в контратаку. Артиллеристы жалуются, что почти не могут стрелять, потому что слишком холодно. Несмотря на все это, пехотинцы держатся стойко. Не дает покоя русская артиллерия. После нее только развалины и пепел…

2 декабря

Не могу больше писать: слишком много дел и слишком много страданий вокруг. Все же интересно, где мы проведем Рождество…

3 декабря

После суточного дежурства в операционной я наконец немного «отдохнул». Но что это значит на самом деле? При 30-градусном морозе пехотинцы мучаются, сидя на корточках в обледенелых окопах, а мы здесь что же, должны прохлаждаться? Первые случаи отморожения конечностей…

Я все думаю о Германе Груле. Наверное, его могила уже совсем не видна под снегом. Один из товарищей сделал фотоснимок. Никогда нам больше не увидеть эту могилу. Но память ведь остается, а вместе с ней и потрясение от великого превращения, на которое я считаю способным каждого человека, ибо ни один человек не может быть настолько плох, чтобы в нем навечно поселился мрак…

Фельгибель придрался к моему плохо застегнутому ремню. «Нелепый карлик, кто только произвел вас в ефрейторы», – проворчал он, а я, вытянувшись перед ним, коротко ответил: «Тот же, кто произвел вас в унтер-офицеры». В ответ Фельгибель лишь посоветовал мне заткнуться…

4 декабря

Привезли бедолагу, который напоролся на мину. Придется ампутировать обе ноги. Встаю рядом и держу его ноги. От сильной кровопотери он так скукожился, что, казалось, едва ли выживет. Но доктор Нико не отступает. После ампутации первой ноги он прерывает работу и, сделав переливание крови, снова сдает собственную кровь. Затем отпиливает ему вторую ногу. В деревянной кадке, накрытой кровавой марлей, я выношу отрубленные конечности за дверь. И вижу круглый диск солнца – оказывается, уже утро! Солнечные лучи освещают открытую яму, в которой уже свалено много кровавых останков, покрытых тонкой ледяной коркой…

Кто убьет солнце? Что такое земные ужасы по сравнению с его вечным сиянием?

Кажется, что чем сильнее мы погружаемся в войну, тем больше от нас отдаляется солнце…

По ночам вокруг школы, расположенной на краю деревни, прокатывается метель. Щели в стенах заледенели. Мы мерзнем. Ночью снова придется оперировать при свечах, потому что наш агрегат не работает. Для раненых не осталось соломы. Мы оставляем их на носилках. Они пробудут здесь недолго, потому что мы едва ли сможем их прокормить. С каждым часом столбик термометра опускается все ниже. Зима превращается в какой-то ледяной ад, и все живое, которое неспособно согреться, застывает…

Карл, у которого ампутированы обе нижние конечности, пожаловался на то, что стынут «ноги». Я попросил у Пауля немного горячей воды. Мы отыскали две резиновые бутылки, наполнили их водой и положили Карлу на его обрубки. Кровь, капающая из бинтов, начинает замерзать на полу. Слишком мало горючего материала. Но, к счастью, еще есть горячая пища…

Фельгибель приказал мне реквизировать в деревне корову. Я ходил от одной избы к другой. Местные на грани отчаяния. Все жали мне руки, женщины плакали, старики умоляли не дать им умереть с голоду. Наконец, рядом с коровой в одном хлеву я обнаружил барана. Когда я его отвязывал, прибежали дети местной хозяйки. Они смотрели на меня, как на вора, который тайком пробрался к ним в хлев. «Мы тоже голодаем», – как могу, почти на пальцах, объясняю я женщине, которая причитает о бедственном положении своей семьи. Я сказал, что не могу забрать корову у тех, у кого больше нет никакого скота. Но барана заберу, таков уже приказ. Когда я уходил, мне было, конечно, не по себе… Баран все время подпрыгивал, падал на гладкую, обледенелую землю, снова прыгал, не желая слушаться. Жители стояли перед своими избами. Некоторые смеялись, и их смех несколько смущал меня. Мне казалось, что сейчас меня «прогоняют сквозь строй». Фельгибель, который увидел, как я волоку упирающегося барана за веревку, расхохотался и говорит: «Если вас пошлют к черту, то вы притащите Господа Бога».

Пауль, увидев, что я едва держусь на ногах от усталости, предложил мне первитин. У него припасена целая бутылочка этих крошечных таблеток. Я принял одну из таблеток, и вскоре мою усталость как рукой сняло. «Это на тот случай, если нам придется покорять Берлин», – сказал он и рассмеялся. Пауль – один из немногих, кто рассчитывает на обратный марш, на наше отступление и кому завоевание Отечества кажется куда более важным, чем поход миллионов в поисках золотого тельца…

Пока неясно, получит ли Карл золотой нагрудный значок «За ранение». Вообще, за потерю обеих ног полагался лишь серебряный значок. Но доктор Нико попросил для него золотой. Дело передали для утверждения дивизионному врачу, который должен быстро все решить, чтобы Карл успел получить орден еще до отправки в тыл.

После того как Карла прооперировали, я принес для него марлю из операционной и увидел маленького Пунцеля. Тот сидел на ящике, держал в руке шприц и сам себе вводил морфий. Ампула лежала открытой на перевязочном столе. Пунцель вздрогнул, его глаза словно затуманились, он повернулся ко мне спиной. Я молча вышел, но теперь знаю, почему он оцепенел. Вскоре после этого он пришел ко мне и попросил никому не рассказывать. «Обе ноги, – причитал он, – это даже для самого Господа уж слишком».

Тяга к жизни у наших раненых не так уж велика. Многим безразлично, что с ними происходит. Когда я сказал им: «Вы же не хотите попасть в лапы к русским», один из них ответил, что сейчас он и остальные – это просто «мясо» и что лучше бы они погибли…

5 декабря

Утром произошел воздушный бой между немецким и русским истребителями. Мы наблюдали, как русская машина загорелась и рухнула вниз. Потом раскрылись два парашюта. Один из двух летчиков успел застрелиться прямо на наших глазах еще до того, как приземлился. А другой, упав в снег, тоже направил на себя пистолет, но не попал в висок, а прострелил глаз и был схвачен. Залитого кровью, его принесли к нам в лазарет. Фельгибель назвал пленника «жирной добычей». Он стянул с него почти новенькие унты и обулся в них. После операции русского передали мне. Его нужно как можно скорее доставить в штаб дивизии на допрос. Он рассказывал, что в русские войска поступают крупные резервы.

На его непроницаемом лице не было ни ненависти, ни презрения. Впрочем, особым теплом от него тоже не веяло…

Сегодня поступил раненый из штрафной роты. Он пытался дезертировать и во время побега был тяжело ранен. Солдаты, которые привезли его, заявили, что, как только он выздоровеет, его тут же предадут военно-полевому суду. Того, кого, скорее всего, ожидает смертный приговор, следует тщательно охранять. Раньше, по его словам, он был офицером, лейтенантом. Потом его понизили и отправили в штрафное подразделение. За то, что он не выполнил приказ о наступлении. «Я хотел пощадить своих людей», – объяснил он.

Молодому пехотинцу, который десять часов, не шевелясь, пролежал на снегу (по его собственному признанию, он оказался где-то на ничейной территории, которая простреливалась противником, и должен был непременно дождаться наступления темноты), Нико пришлось отнять все пальцы обеих рук, так как на кончиках уже образовалась характерная «демаркационная линия» (желтая полоса на коже). Но маленький девятнадцатилетний ефрейтор (внешне он напоминает нам Георга, за которым мы ухаживали в Мужинове) все-таки не унывал. Он, как ребенок, с нетерпением ждет возвращения домой, к родителям. Потому что война для него теперь навсегда закончилась, и он видит перед собой лишь возможность возвращения, а не малоприятные последствия потери пальцев. Рождество он встретит у себя дома, а в ближайшее время, по его мнению, о нем позаботится родное отечество. «Мне не страшно», – сказал он. Ефрейтор пообещал написать нам – видимо не осознавая, что самостоятельно сделать этого уже не сможет…

Карл все-таки получил золотой нагрудный знак. А молодой пехотинец, у которого были ампутированы пальцы, – серебряный. Награды вручил лично главный врач. Карл получил его из рук полковника своего полка, который также передал привет от всей роты.

Сегодня пришел фельдфебель, у которого не распрямляется средний палец правой руки. Наверное, повреждены сухожилия. Он надеялся лечь к нам в лазарет, но доктор Нико категорически отказал и отправил его обратно на фронт. Пришел еще один раненый, который жутко морщился, когда мы снимали с него куртку. К его немалому ужасу, выяснилось, что у него лишь царапина от крошечного осколка, а такого ранения отнюдь не достаточно, чтобы оставить раненого в лазарете. Поэтому его тоже пришлось, не мешкая, отправлять на фронт.

Фельгибель увидел меня рядом с дезертиром, который уже почти превратился в скелет. Тот неохотно поделился со мной, что творилось у него в душе, пока не принял решение сбежать. На что Фельгибель заметил, что люди, желающие перейти на сторону врагов, хуже евреев. Он давно носит Железный крест 2-го класса и крест «За военные заслуги» 1-го класса за «безупречную дисциплину в подразделении».

Завтра русского должны забрать. Лицо его по-прежнему непроницаемо, словно маска, и глаза не выдают ровным счетом ничего. На каждый вопрос он отвечает однотипно: сказать ему особенно нечего, но скоро начнется штурм.

Мысли о мире. Многие считают, что, добравшись до Москвы, мы приблизим его, как никогда. Правда, о параде по Москве, который мы так надеялись устроить на Рождество, речи уже не шло. Некоторые вполне были бы рады остаться здесь, в Борисове, и верили, что мы наконец-то получим настоящие зимние квартиры. Ведь должны же наши подкрепления, новенькие дивизии, в последнем решительном натиске добыть столь долгожданную победу!

Сегодня в супе мы обнаружили баранину! Меня похвалили. В голове вдруг мелькнуло: «А если бы человеческое мясо оказалось таким же вкусным?» Нет, немыслимо…

Доктора Нико неожиданно вызвали в деревню. По возвращении он рассказал, что оказывал акушерские услуги молодой матери.

6 декабря

Незадолго до рассвета русский летчик все-таки застрелился. Охранявший пленного Альфред рассказал, что вышел в операционную, чтобы раздобыть обезболивающие таблетки для раненых, как вдруг раздался выстрел. Вернувшись, он обнаружил русского лежащим в крови, а рядом с ним – винтовку, которую он, должно быть, поднес ко рту. Его лицо было до неузнаваемости изуродовано выстрелом. На потолке образовалось большое кровавое пятно с рыжеватыми точками, в которых мы признали частички мозга. Русский застрелился из заряженной винтовки Альфреда…

Дезертир позавидовал русскому. Он попросил меня оставить его на некоторое время одного и сделать то же самое. То есть как бы «забыть» свой пистолет. Но так поступить я не могу…

Когда мы выволокли русского, чтобы опустить в братскую могилу, Фельгибель сказал: «Будь он жив, его следовало сжечь. Всю Москву нужно спалить дотла…»

У Карла случился сердечный приступ, и он умер. Произошло это почти мгновенно. В тот момент мы с ним о чем-то разговаривали. В середине разговора у него вдруг начались судороги, и он потерял сознание. Через несколько мгновений он сделал последний вдох, и жизнь покинула его тело, несмотря на укол, который успел сделать бедняге доктор Нико. С несколькими товарищами я отнес покойника в открытую братскую могилу, где уже лежал русский летчик. Карл оказался рядом с ним. Мы вынуждены были положить его без одеял и без брезента. Одеяла становятся дефицитом, и мы больше не можем себе позволить, как обычно, накрывать ими мертвых. Но почти сразу же выпал снег и толстым слоем укрыл тела. Под снегом исчез и золотой нагрудный значок Карла, который мы прикрепили к его окровавленной форме. По небу плыли рваные серые облака…

Лишь изредка заглядываю в свой томик Нового Завета, который ношу в кармане. Слова в нем подтверждают то, что у меня на сердце. Как-то раньше прочитал такое: «Теперь мы видим как бы сквозь тусклое стекло, гадательно… тогда же лицом к лицу». Слова, которые утешают…

Нашего дезертира забрали. Пришла машина из дивизии. В ней сидели солдаты, вооруженные автоматами. Они сказали, что после допроса должен быть вынесен приговор.

Стоит таким, как Ф., показать людям свою душу, как они начнут ее топтать, как будто хотят потушить огонь, способный обнажить их вину. Он сказал, что дело не в чувствах, а в идеях. Великий может позволить, чтобы за его идею умирали миллионы. Если только идея победит…

7 декабря

Поступили первые больные тифом…

8 декабря

В соседнем селе – Поповка – организован новый лазарет. С фронта, который находится всего в трех километрах от нас, поступают сотни солдат с обморожениями.

Более чем мрачное зрелище. Доктор Нико трудится без перерыва. То, что он делает, просто за пределами человеческих сил. После 20 часов непрерывной работы он жертвует одному из раненых свою кровь, а затем снова трудится не покладая рук. Рюм тоже достоин всяческого восхищения. Обмороженных, которые, словно звери, едва ли не на карачках приползают к нам на перевязочный пункт, он укладывает на операционный стол и проявляет поистине отеческую заботу. Одному тяжелораненому надо сцедить кровь из области спины. Он едва может дышать, у него прострелена грудь…

10 декабря

Многие обмороженные вскоре умирают. Их одежда почти целиком изношена и истлела. Некоторые вообще без шинели и свитера. Зимнего обмундирования нет. Положение на фронте осложняется с каждым днем. Солдаты сотнями набиваются в избы, и потом их везут на санях обратно в бой. Свыше тысячи обморожений за считаные дни, у многих отморожения всех конечностей. Тоже придется ампутировать. Вот уж поистине страдания! Лейкопластырем мы заклеиваем некоторым дыры в одежде. Те, у которых диарея, не могут сами себе помочь. Грязь примерзла у них к ногам. Один из раненых, рыдая, рассказывает нам, что много часов пролежал на льду и ползком добрался до перевязочного пункта. Только здесь он наконец чувствует себя в безопасности. Его руки и ноги отморожены.

Приходит русский врач. Неужели в деревню прорвался враг? Но это штатский врач, и к тому же он говорит по-немецки. Рассказывает, что учился в Прибалтике и женился на немке. Здесь, в деревне, у него небольшая больница, где много тифозников. Просит помочь с лекарствами. Мы ненадолго прерываем работу. И немного сбиты с толку. Что он мог подумать? Может, завтра в деревне уже будут русские. Почему он не боится? «Настоящий Санта-Клаус», – сказал Пунцель. Мы уставились на него, как будто он явился к нам из другого мира. Он улыбнулся, но это была отнюдь не циничная улыбка.

13 декабря

Мы возвращаемся обратно в Борисово. Поговаривают, что теперь наконец следует всерьез позаботиться о зимних квартирах. Двадцать пять больных и тяжелораненых и двадцать больных тифом, для которых выделено отдельное помещение. Беспрерывные атаки русских. Поповка объята пламенем. Видно, как на окраине деревни пехота выходит на боевые позиции…

Внезапная тревога. Необходимо как можно скорее собрать медоборудование и вернуть раненых. Что-то случилось? При одной этой мысли нам не по себе…

Ночью возвращаются машины с ранеными. Сильная метель. Утром они вновь уезжают.

15 декабря

Русские летчики сбрасывают листовки. Мы выскакиваем из здания школы и гуськом пробираемся сквозь глубокий снег. Снова налет. Бомбы попадают в обозную колонну. По дороге нам попадается какая-то старуха. Она несет хлеб и кувшин с молоком. И причитает что-то со слезами на глазах. Тут и без слов все ясно. Все молча расступаются…

Кирхгофф остался в Борисове. Ему нужно дождаться, пока к полудню машина заберет ящики с инструментами и медикаментами. А на тот случай, если машина не доедет, а русские все же займут деревню, выделено несколько больших бочек с бензином. Кирхгофф получил приказ в случае крайней опасности поджечь бензин, чтобы медоборудование не попало в руки врага. И если ему удастся при этом спасти и собственную жизнь, не попасть в плен, а значит, не быть расстрелянным, то его ждет достойная награда: Железный крест 2-го класса. Это ему твердо пообещали. Мы видели его, когда выходили из школы. Весь такой серьезный, с автоматом. Мы надеемся, что машина все-таки придет, потому что, как сказал шеф, без инструментов нас всех точно упекут в пехоту. Придется лишь уповать на то, что Кирхгофф сделает все как надо. Он – наша единственная надежда…

Проходим через деревню, где я ухаживал за Германом Грулем. Его могила по-прежнему засыпана снегом, но из снежного холма торчит крест, на котором написано его имя. Крест немного наклонился от ветра, но все еще виден. Жители радостно приветствовали нас, не подозревая, что мы отступаем. «Куда вы?» – спрашивали нас. «На родину», – шутил Пунцель. Он даже в самых неприятных ситуациях не теряет чувства юмора. Пришли дети и принесли вареную картошку. Единственная теплая пища, которая досталась нам сегодня. К сожалению, изба Александры оказалась на замке, из трубы шел дым. Сказали, что старуха отправилась в лес за дровами. Вскоре деревня осталась позади…

16 декабря

Кирхгофф еще не вернулся. Мы продолжаем отступление. Надежды на то, что наткнемся на части, которые отбросят назад русских, не оправдались. Напротив, чем глубже мы отходим в тыл, тем больше удивляемся, ведь нигде не видно настоящих боевых частей, одни лишь части пополнения. Даже немецкой авиации почти нет в воздухе, лишь иногда мелькают самолеты-разведчики. Настораживает то, что русские все чаще атакуют отступающие колонны. Попадающимся нам раненым мы и помочь толком не можем, разве что подвезти их на санях, и без того нагруженных нашим барахлом. Надеюсь, скоро появится Кирхгофф…

Разведгруппы, которые мы встретили по пути, сообщили, что деревня Борисово, в отличие от сгоревшей Поповки, уцелела. Через бинокль им даже удалось разглядеть школу. Она была цела и невредима. Но вот получилось ли вывезти наши ящики до подхода русских? Мы пока надеемся. В крайнем случае Кирхгофф поджег бы дом. Возможно, по дороге машина была захвачена партизанами…

Артиллеристы рассказывают, что им пришлось бросить свои тяжелые орудия. Невозможно было в такой спешке тащить их по сугробам. Отступление прикрывают танки…

Когда мы проходили мимо заснеженного ельника, Пунцель подбежал к одному деревцу и срубил штык-ножом. Через восемь дней уже Рождество, а к тому времени, как он считает, вся эта суматоха с отступлением должна наконец закончиться…

17 декабря

Кирхгофф до сих пор не вернулся. Мы волнуемся – и за него, и за ящики с медицинскими инструментами.

Движемся дальше, проходя через деревни, которые даже не значатся на картах Генштаба. Жители занимаются своими обычными делами, и им непонятно, почему мы так часто делаем перерывы, чтобы согреть застывшие конечности. Мы почти не видим здоровых мужчин, кругом одни лишь женщины, дети и старики. Местные рассказывают, что, когда мы шли вперед, а русские отступали, они забрали с собой всех более или менее крепких мужиков. Завтра мы надеемся оказаться в более крупном населенном пункте и разузнать там про нашего Кирхгоффа.

18 декабря

Слава богу, Кирхгофф жив! И он смог все погрузить и отправить. «В самую последнюю минуту», – радостно доложил нам он. Русский авангард попытался было помешать погрузке, но немецкий танк, замыкающий немецкую колонну, прикрыл огнем ее отход. Потом их продвижению сильно помешала метель, и Кирхгофф внезапно оказался в расположении соседней дивизии. Хорошо, что он прибыл туда еще вчера. Теперь мы возвращаемся к своей привычной работе и организовали небольшой перевязочный пункт для нашего арьергарда, в то время как основная часть отряда продолжала отступление. О том, чтобы развернуться и снова наступать, немецкое радио, по словам Кирхгоффа, который был в курсе свежих новостей, пока еще ничего не сообщало. Так что о предстоящем ужасе остается лишь думать да гадать. Самое время позаботиться о зимних квартирах. Командир роты рассчитывает на то, что на ближайшее время мы расположимся в Калуге и там же проведем Рождество. Все должно происходить по плану. Излишне тревожиться не стоит.

19 декабря

Отходим в сторону Альчибино. Двадцать один километр пешком, притом ночью, через сугробы. В бездорожье. Для каждого из нас это тяжелейшее внутреннее потрясение. Прежде всего мы до сих пор не можем поверить в то, что отступаем. В сводках вермахта говорится о каком-то «выпрямлении линии фронта». В русских же листовках черным по белому написано, что в распоряжении противника неисчерпаемые резервы. Русские пытаются взять нас в клещи мощными силами. Ганс шепнул мне на ухо, что русские уже в Калуге и, возможно, сегодня ночью мы все окажется в плену. Что же случилось? Тем не менее мы по-прежнему думаем о Рождестве…

21 декабря

Все дальше и дальше. Тревога. Где-то рядом строчит пулемет…

22 декабря

Послезавтра рождественский сочельник. Но всем нам попросту не до него, мы не думаем об этом и не чувствуем ничего особенного. Весь вчерашний день и почти всю ночь трудились, не поднимая головы. Раненные в голову и в живот. У многих такие обморожения, которые мне даже трудно описать. Вчера, как нам стало известно, Калуга атакована русскими. Интенсивные уличные бои. Южная часть города в руках противника. Привезли тяжелораненого, который двое суток провел в снегу, ползком пробираясь до ближайшей деревни, где его и подобрали товарищи. В нем едва теплится жизнь. Осталась лишь радость от счастливого возвращения к своим. Можно ли это вообще описать, как-то еще почувствовать? Такой героизм? Сейчас, за два дня до праздника на родине? Рождество, Рождество…

24 декабря

Теперь очень коротко, несколько заметок. Приехали наконец в Калугу. Русские по-прежнему в южной части города. По дороге все машины застряли в снегу. Шеф хотел их даже сжечь. Метр за метром пробирались мы по глубокому снегу. Здесь, в бывшем госпитале (абсолютно пустом после отхода русских), мы обустраиваемся, устанавливаем оборудование. Сюда же перевозят всех раненых из полевого госпиталя, оказавшегося под обстрелом противника. Так что мы для них – последняя санитарная колонна. И сразу же чудовищная давка среди раненых. Ужасная война. За каждый дом, за каждую улицу. Человек против человека. Беспрерывные уличные бои. На автобусах подвозили немецких полицейских из Смоленска, но их одного за другим косили вражеские снайперы. А теперь дорога на запад (в сторону Смоленска) уже в руках у русских. Говорят, что мы окружены и можем скоро оказаться в плену. Это что же, такой вот подарочек на Рождество? Некоторые ругаются. Дорога на аэродром также под постоянным пулеметным обстрелом. Наш курьер-водитель застрелен. Его тело оказывается в братской могиле. За те полчаса отдыха, который нам любезно выделяет вечером доктор Нико, мы читаем письма, а я второпях пишу эти строки. На операционном столе мы поставили небольшую елку, украсили ватой и серебристыми нитями от сигаретных пачек (которые заботливо собрал Пунцель) и пытаемся петь. «Тихая ночь, святая ночь», но после второго куплета уже никто не поет, и песня застревает у нас в горле. Слишком много горя и мучений вокруг, и я вновь с восхищением поглядываю на доктора Нико. Ампутации он откладывает на следующий день, чтобы сочельник остался в памяти все-таки светлым днем… Да, вот такой он, Нико. Во время операции он иногда шутит, иначе бы просто не выдержал. «Все, хватит отдыхать, ребята. За дело».

25 декабря

Рождество. Раненые не получают горячую пищу. У нас есть только ящики с фруктами. Остатки из запасов роты снабжения…

Вчера доктор Нико велел запереть лазарет. Раненые заполнили все проходы и даже часть операционной. Нико приказал Готфриду прекратить прием раненых. Готфрид приказ не выполнил, он ведь священник, а в сочельник он не может отказать раненым. Тогда Нико сам встал грудью у дверей. Выпроводив нескольких раненых, он вдруг бросился за ними, вернул всех обратно и потом с такой самоотдачей прооперировал одного из них, что едва сам не упал в обморок. Как мы потом узнали, Готфрида он ни в чем даже не упрекнул. Но теперь раненых так прибавилось, что они уже лежали едва ли не друг на друге. Нужен целый эшелон, чтобы их всех забрать отсюда…

Днем к нам поступила русская студентка-медик с переломом от осколка гранаты. Ее привезли местные жители. Очень интеллигентная. Волнение делает ее еще прекраснее. Все на нее смотрят как на ангела, а Пунцель говорит, что она и есть наш рождественский ангел. Мы очень рады такому существу в нашем аду. Весьма тронут даже старик Рюм. Когда Кирхгофф поднимает студентку со стола и кладет на каталку, он говорит: «Такую малютку я бы тоже хотел подержать на руках». Да, мы порой становимся наивными как дети. К сожалению, скоро мы отдадим нашего рождественского ангела местным жителям, а они отвезут это нежное существо домой…