Текст книги "Кошки-дочери. Кошкам и дочерям, которые не всегда приходят, когда их зовут"

12
Воссоединение

Дочери, как и кошки, даются нам только на время

– Вы потом ничего и не вспомните, – сказал Грег, склонившись над операционным столом.

Из-за яркой лампы у него над головой словно сиял нимб. В тот момент я считала его близким другом – легко привязаться к человеку, от которого зависит твоя жизнь!

В следующий раз я увидела Грега в красной шапочке для душа. Выглядел он невероятно самодовольным. Я подумала, что вижу неприличный сон. Мои гормоны когда-нибудь оставят меня в покое?

– Все прошло хорошо, – сказал тем временем Грег. – Мы уверены, что опухоль получилось удалить полностью.

А… то есть это не эротические фантазии. Непривычная боль с левой стороны, прямо под ребрами. Пластиковая змея. «Дренажная трубка», – объяснил кто-то. Вот меня везут по серому коридору, а я завороженно смотрю на тысячи маленьких дырочек в потолке. Интересно, архитекторы, проектирующие больницы, понимают, сколько времени пациенты проводят, глядя вверх? Кислородная маска присосалась к моему лицу, как морская звезда.

– Ваш муж ждет вас, – сказала медсестра.

Как романтично… Что может быть сексуальнее, чем четыре дренажные трубки, капельница, катетер и кислородная маска им в тон? И это не говоря уже о шипящих пластиковых рукавах, в которые запаковали мои ноги для того, чтобы уменьшить риск возникновения тромбов. В общем, запеленали меня, как Тутанхамона.

И все же я была рада видеть Филиппа, хотя он и выглядел усталым и взволнованным. Болеть плохо, но еще хуже – расстраивать тех, кто тебя любит. Я постаралась как можно скорее выпроводить мужа из палаты, чтобы он ехал домой отсыпаться.

И погрузилась в беспамятство.

Периодически приходя в сознание, я начала различать какой-то звук сквозь шипение аппаратов. Мелодичный, успокаивающий женский голос произносил незнакомые фразы. Они звучали как колыбельная. Только я не могла разобрать ни слова. Во всем виноваты обезболивающие. Да, именно так.

Я открыла глаза и попыталась сосредоточиться на точке возле окна, где раньше был Филипп. Изящный, очерченный тенями профиль. Симпатичная женская головка. Лидия?! Обезболивающие сыграли со мной злую шутку. Я против воли погрузилась обратно в лекарственный полубред.

Придя в себя через какое-то время, я первым делом посмотрела туда, где видела Лидию. Точнее, где мне привиделась Лидия. К моему огромному изумлению, дочь действительно сидела в кресле возле окна, прикрыв глаза. Незнакомые певучие слова срывались с ее губ и обволакивали меня.

Лидия не сразу поняла, что я очнулась. Она замолчала и улыбнулась, так что комнату наполнило мягкое сияние. Затем дочь наклонилась и прижала три прохладных пальца к моему лбу. А потом исчезла. Обезболивающие, чтоб их…

Когда я открыла глаза в следующий раз, надо мной стоял доктор Грег и рассуждал о том, что восстановление груди можно сравнить с садоводством. Как саженец нуждается в воде, так и новая грудь нуждается в крови. Следующие двадцать четыре часа станут критическими. Если моя «ирригационная» система будет работать как следует, то пересаженный с живота жир приживется и освоится в непривычной для него роли.

– А если нет? – тихо спросила я, затаив дыхание.

– Тогда мы все хорошенько поплачем, отвезем вас обратно в операционную и все удалим.

Подобная перспектива здорово отвлекала от мыслей о раке!

На противоположной стене висела тошнотворно яркая картина.

Абстракция, прибрежный пейзаж. Из очертаний пляжа и утеса складывалось лицо человека. Если бы я могла встать с кровати, то непременно вышвырнула бы картину в окно. Правда, оно не открывалось.

Сестра Мэй из Малайзии сменила кислородную маску на пластиковые трубочки, которые вставили мне в нос (при помощи таких же дышал умирающий от СПИДа Том Хэнкс в фильме «Филадельфия»). С ними было гораздо удобнее – в маске меня мучила клаустрофобия.

– Разве не чудесно, что ваша дочь здесь? – спросила Мэй, делая пометки в графике.

– Лидия? – прошептала я едва слышным и явно не мне принадлежащим голосом.

– Ее так зовут? Она, конечно, повеселила нас своим пением. Но я спокойно отношусь к таким вещам. Исцеление принимает разные формы. К тому же она очень красиво поет.

– Она здесь?

– Да, сказала, что прилетела со Шри-Ланки, чтобы повидать вас. Принесла вам вот это… – Мэй кивнула в сторону трех свечей в форме лотоса, которые стояли на подоконнике.

То есть это был не сон. Лидия улетела месяц назад и не сказала, когда вернется. А теперь прилетела обратно, чтобы быть рядом со мной. Моей старшей дочери не все равно! Несмотря на давящую боль и кашу в голове, я почувствовала, как меня омывает новое чувство. Радость. Чистая радость.

Лидия правда приехала, она здесь, в больнице. И три свечи на подоконнике тому подтверждение.

– Только здесь их не зажигайте, пожалуйста. Нам запрещено разводить открытый огонь в больнице. Да, она вот что еще принесла…

Мэй спохватилась и достала старую бутылку из-под лимонада, наполовину заполненную янтарной жидкостью.

– Святая вода, – подмигнула она. – Рекомендую прокипятить перед приемом.

– Где… – прохрипела я.

– Я отправила ее вниз выпить кофе, – сразу поняла меня Мэй. – Девочка выглядела очень усталой. Она скоро вернется.

В ту же секунду в дверях показалась фигура Лидии. Белая шаль на плечах, длинные рукава, рубашка с высоким воротом застегнута на все пуговицы. Дочь выглядела почти по-викториански.

Эта женщина разительно отличалась от Лидии – автора колонки о сексе и строптивой маленькой девочки, которой как-то раз пришло в голову продемонстрировать свою голую попу с пешеходного моста над автострадой. С одной стороны, она тогда находилась под влиянием книги Фионы Кидман «Неподходящие друзья», с другой – не стала скрывать, что испытывала определенное удовольствие, шокируя беспечных водителей.

Трудно поверить, что святое создание у моей кровати имело какое-то отношение к энергичной, самоуверенной девушке, которая любила карабкаться по дверным косякам и бесстрашно ныряла со скал в озеро Таупо.

Я напряженно вглядывалась в ее лицо в поисках знакомых черт – шрамика от ветрянки над правой бровью, намека на ямочку на подбородке… Мне было грустно видеть, что глаза у Лидии запали, а веки припухли, что навевало мысли о Ганди после очередной голодовки. И все же она оставалась той молодой женщиной, которую я так любила. Никогда прежде я не замечала в ее взгляде подобной нежности.

– Ты так похудела, – протянула я. Именно это сказала бы моя мама.

Лидия моргнула, возможно стараясь подавить раздражение.

– Я люблю тебя, – мягко сказала она.

– И я тебя, – ответила я, чувствуя себя несчастной из-за того, что начала не с тех слов. Ну почему я не могла сперва сказать «я люблю тебя» или хотя бы «спасибо»?

– Хочешь пить? – спросила Лидия.

Я кивнула. Она передала мне бумажный стаканчик и помогла схватить губами соломинку. Втягивая теплую воду, я чувствовала себя слабой и беспомощной. Сейчас именно Лидия, твердой рукой державшая стаканчик, была кормилицей.

Я откинулась на подушки и поняла, что хочу задать ей тысячу вопросов. Почему она передумала и вернулась? Когда забронировала билеты и кто за них заплатил? Как успела так сильно похудеть? Заболела или специально морила себя голодом?

Но самый важный вопрос: как далеко она собирается зайти, чтобы доказать свою самостоятельность и «непринадлежность» ко мне? Я была готова отпустить дочь во взрослое плавание на ее условиях. Но когда же она поймет, что для этого не нужно со мной бороться?

В результате сил у меня хватило только на «Когда ты прилетела?». Глупый вопрос, но мой мозг по-прежнему напоминал желе.

– Несколько часов назад. Я приехала сюда из аэропорта.

Рукава на ногах зашипели. Сознание снова окутала мутная пелена.

– Можно я еще спою? – тихо спросила Лидия.

Я была против. Не хотела, чтобы медсестры над нами смеялись. Они должны быть на нашей стороне, а не считать семьей чудиков.

Мама с папой воспитывали нас в традициях англиканской церкви, но в больничной анкете я поставила галочку в графе «атеист». Когда благообразная санитарка заглянула ко мне в палату и спросила, не хочу ли я помолиться перед операцией, я отказалась. Улыбка, перекосившая ее лицо, показала, что она немало часов провела перед зеркалом, репетируя сочувствие.

Но я слишком устала, чтобы объяснять это Лидии. И просто кивнула. Мэй улыбнулась и сказала, что вернется через пару минут.

Дочь села в кресло, закрыла глаза и выдохнула. Сперва я почувствовала себя неуютно. Она пела на совершенно незнакомом языке. Эти слова могли означать что угодно. И все же в них ощущалась благожелательность. И они, несомненно, были важны для Лидии. Она верила, что это больше чем просто звуки. Я позволила пению омыть меня, подобно волнам на пляже… И уснула.

Я спала бы целыми днями, если бы кто-нибудь мне разрешил. Но Мэй будила меня каждые полчаса, чтобы проверить показатели, и залезала под рубашку, чтобы пощупать пульс в новой груди. Ночью у меня понизилось давление и поднялась температура. А я хотела только спать. Повернувшись к темному окну, я смотрела на Лидию. Она сидела неподвижно, выпрямив спину. Ее не нужно было подбадривать или развлекать. Она медитировала.

Казалось, эта ночь никогда не закончится. Я отчаянно мечтала о сне. Ближе к рассвету мне представилось, будто я военнопленный и солдаты тычут в меня копьями, едва я закрываю глаза. Каждый раз я проверяла, на месте ли Лидия. Молчаливая, неподвижная, она ни о чем не просила. Ее присутствие наполняло меня силой. Все сомнения по поводу того, любит ли меня дочь, таяли в сухом больничном воздухе.

Время в больнице течет по-другому. Внешний мир уплывает далеко-далеко. Подходит к концу ночная смена. Капли дождя бегут по стеклу, как черные бриллианты, но засухе все равно не видно конца и края. Темное небо постепенно выцветает и становится серым.

Больница медленно просыпается. Торопливые шаги, грохот подносов и болтовня медсестер прогоняют остатки ночи. Мимо моей палаты проносятся каталки с пациентами, тележки с едой и медицинское оборудование.

Неприветливая девушка из Восточной Европы приносит завтрак. Кукурузные хлопья в пластиковой чашке и чай в пакетиках. Поскольку руки и ноги у меня по-прежнему не работают, я не могу даже поднести ложку ко рту. На помощь приходит Лидия. Она кормит меня и придерживает чашку, пока я с шумом втягиваю чай.

Дочка выглядит усталой. Я говорю, чтобы она шла домой и отдыхала. Но в ответ Лидия только прижимается щекой к моей щеке. И тогда я вспоминаю, о чем хотела спросить ночью. Слова даются мне нелегко.

– Ты надолго вернулась?

Рукава на ногах с шипением выпускают воздух. Если Лидия уедет завтра, то разобьет мне сердце.

– Я буду рядом столько, сколько понадобится, – отвечает дочка.

Я падаю на подушки. Именно это я и хотела услышать.

В последующие дни моя палата постепенно заполнялась цветами. Я была очень благодарна родным и близким, которые их прислали. На огромной открытке, подписанной всеми женщинами из моей группы по йоге, почему-то был изображен сиамский котенок.

Подруги по несчастью, о которых рассказывала Мэри, не замедлили проявить себя. Они присылали открытки и электронные письма, а Филипп распечатывал их и приносил мне в больницу. Еще он рассказывал, что кто-то оставляет кастрюли с едой на пороге нашего дома.

В замкнутом мирке больничной палаты амбиции и дедлайны утратили какое-либо значение. Мастэктомия – лучший путь к осознанию того, что важнее всего любовь и доброта.

Сожалела ли я о чем-то? Да, конечно, но в основном о том, что слишком серьезно относилась к жизни, год за годом убеждая себя в том, что впереди еще будет время для веселья. Я провела бесчисленные часы, закрывшись от мира и склонившись над клавиатурой. Вместо того чтобы проживать жизнь, я о ней писала.

Лидия, Мэри, друзья, женщины из группы по йоге и читатели, принявшие мою беду близко к сердцу… иногда мне казалось, что все они собрались здесь, в палате. Их добрые пожелания и молитвы наполняли комнату. Это чувствовали даже медсестры.

– В вашей палате удивительная атмосфера. Так бы и просидела тут весь день, – сказала сестра Мэй, после чего добавила, что на голове у меня полный беспорядок.

Пока она копалась в моей сумочке с туалетными принадлежностями, я вдруг, к стыду своему, поняла, что забыла положить туда расческу. Сестра Мэй предложила купить ее в больничном магазине. И через несколько минут уже аккуратно причесывала меня. Воплощенная доброта. Поскольку я не могла ни сидеть, ни шевелить руками, о том, чтобы самой ухаживать за собой, и речи не шло.

Посетители. Я и ждала их, и боялась. Хотя Лидия часами сидела в моей палате, ее я посетителем не считала – с ней не нужно было разговаривать или что-то изображать. Дочь стала моим счастливым талисманом, одно ее присутствие наполняло меня надеждой и спокойствием. При ней я спокойно засыпала и не боялась показаться невежливой.

Я соскучилась по другим членам семьи, но не хотела, чтобы они видели меня в таком мумиеподобном состоянии, в окружении капельниц и пикающих аппаратов. И все же однажды вечером дверь в палату открылась. Роб и Шантель. Принесший минеральную воду и лаймы Роб прекрасно знал, что мне сейчас нужно. Он настроил кровать, убедился, что кнопка вызова медсестры находится в зоне досягаемости, и внимательно проверил уровень жидкости в капельнице. Во рту у меня было сухо, как в кошачьем лотке, так что минералка с долькой лайма пришлась как нельзя более кстати.

В палату регулярно заглядывал взволнованный Филипп. Гладил меня по голове, восхищался цветами и спрашивал, может ли он что-нибудь сделать. Лучшим подарком стало радио, которое муж принес из дома. Настроенное на волну классической музыки, оно наполняло палату мелодиями Баха, Бетховена и Моцарта. Музыканты и цветы – о чем еще может мечтать женщина?

Дополнительным источником комфорта неожиданно стал плед из овчины, который порекомендовала мне подруга медсестры, перенесшая похожую операцию. Я целыми днями лежала на спине и радовалась мягкости овчины, а также тому, что она позволяла воздуху свободно циркулировать подо мной.

Во время дневной смены медсестра ускорила капельницу, и в моем животе скопилось столько жидкости, что меня вполне можно было принять за беременную на седьмом месяце.

Глядя на свой раздувшийся, выпирающий из-под корсета живот, я вспомнила, как выглядела мама в последние дни болезни. К горлу подступила тошнота. В палату прибежали взволнованные медсестры.

– Оцените силу боли по шкале от одного до десяти, – попросила одна из них.

Живот по ощущениям напоминал мешок с битым стеклом. Я чувствовала, что вот-вот потеряю сознание, но не хотела, чтобы они сочли меня нытиком. Поэтому выбрала консервативные шесть баллов.

Медсестры переглянулись. Одна уточнила:

– Так сильно?

Мне было слишком больно, чтобы ответить.

– Все это субъективно, – сказала старшая медсестра. – Если она оценивает боль на шесть баллов, значит, так оно и есть.

Медсестры иногда разговаривают так, будто вас нет в комнате. Благодаря этому можно получить примерное представление о том, насколько сильно вы в действительности больны.

Тем временем медсестры решили, что беспокоиться не о чем, и сделали мне укол. Послеоперационный корсет сменили на мягкий бандаж. Несколько часов спустя пришла Мэй; она обтерла меня, как расстроенного младенца, выпавшего из колыбели. Поправила простыни и устроила на ночь. Эту женщину надо причислить к лику святых.

Вскоре после ее ухода появился Грег. Он регулярно меня проведывал, но на этот раз с гордостью сообщил, что его «садоводческие» опыты увенчались успехом. Пересаженная ткань прижилась. Я поблагодарила хирурга, а он заметил, что в первый раз видит мои волосы в приличном состоянии. Льстец!

Воодушевленная, я стала выбирать, что хочу съесть завтра. Средиземноморская паста со шпинатом и пармезаном и карамельный крем на десерт. На бумаге это выглядело как кухня высшего разряда, но больничная еда везде одинакова. Главное блюдо на вкус напоминало картон, а десерт я и вовсе предпочла оставить нетронутым.

На следующее утро с меня сняли несколько дренажных трубок и катетер. Хотя с последним я была бы рада не расставаться. Постоянный катетер невероятно облегчает перелеты и походы в театр. А без него мне приходилось, подобно древней старушке из сказки, ковылять в сторону туалета, согнувшись в три погибели.

И если бы только это! Теперь мне предстояло пройти через «высаживание». Может показаться, что нет ничего сложного в том, чтобы пересесть с кровати на стул. Но в действительности это совсем непросто. По словам медсестер, «высаживание» должно было пойти мне на пользу. Оно позволит легким развернуться в полную силу, а кровь будет циркулировать гораздо свободнее.

Но сидеть на стуле было тяжело. У меня болел копчик. Я все время тоскливо поглядывала на кровать, мечтая вернуться туда и с наслаждением вытянуться. Но нужно было высидеть на стуле двадцать минут. Для меня это было слишком. Я нажимала кнопку вызова уже через несколько минут, и медсестры помогали мне перебраться в кровать.

Еще были упражнения для рук, которые заставлял меня делать добрый физиотерапевт. По десять раз в день. Неужели он и правда думал, что я смогу отжиматься от стены?

После операции я ни разу не заплакала. Может, со мной что-то не так? Но однажды Филипп привел Катарину. Дочка выглядела бледной и взволнованной, но старательно делала вид, что все в порядке. Она хотела показать мне запись школьного концерта. Я согласилась только ради того, чтобы ее порадовать. Но когда юные солисты затянули первые ноты «Моста над беспокойными водами», в груди что-то надломилось.

Песня напомнила мне о боли, которая сопровождает человека всю жизнь, о святых существах, которые даруют утешение и собственную сияющую чистоту через музыку или (в редких случаях) посредством современной медицины. Я рыдала впервые с тех пор, как в последний раз разговаривала с Лидией по телефону.

В больнице время обретало иное значение. Когда речь шла о возвращении домой, был важен каждый день. Женщине, лежавшей в палате по соседству, операцию сделали тогда же, когда и мне, но выписывали ее раньше. Потому что она официально справлялась лучше. Я ей не завидовала. Мысль о том, чтобы вернуться домой с двумя дренажными бутылками и учиться самостоятельно за собой ухаживать, меня пока не радовала.

Лидия нередко помогала мне ходить по коридору со всеми капельницами и трубками. Иногда мы отваживались спуститься на лифте и выйти во внутренний двор. Там я жадно вдыхала свежий воздух. Слегка тронутый сигаретным дымом, он казался сырым и опьяняющим.

Дни были похожи один на другой: мрачная женщина из Восточной Европы приносила хлопья, я принимала лекарства, затем меня навещали хирурги, а медсестры измеряли температуру и давление. Удивительно, как быстро я привыкла. Наверное, в тюрьме происходит то же самое. Меня радовали вещи, на которые я прежде и внимания бы не обратила: чайный пакетик в синей упаковке, незнакомые консервированные фрукты…

С шипящими рукавами, массировавшими мои ноги, спать было невозможно. Но считать проведенные без сна часы тоже не имело смысла. Четыре утра ничем не отличались от четырех после полудня, за исключением отсутствия посетителей.

Из всех ночных звуков самым раздражающим был самозабвенный храп, доносившийся из коридора. Кто посмел забыться блаженным сном, пока я тут лежу и изучаю потолок?

На третью ночь я увлеклась программой, посвященной английской архитектуре. Ее передавали по крошечному телевизору, который был прикреплен к стене в правом углу палаты. Пока я любовалась королевской резиденцией в Бате, мой кишечник подал признаки жизни впервые с момента операции.

Я позвала сестру Мэй, которая помогла мне дойти до туалета. Обернутая дренажными трубками, я медленно двигалась по палате в сопровождении верной капельницы и сама себе напоминала столетнюю старуху. Вцепившись в блестящий стальной поручень, я опустилась на унитаз. Убедившись, что со мной все в порядке, Мэй закрыла дверь и сказала, что, если возникнут проблемы, я должна сразу ее вызвать. Я сидела, как на троне, а телеведущий продолжал рассказывать, что Бат стал невероятно модным в начале XVIII века, а добытый в окрестных холмах камень превратился в основу для архитектурных шедевров.

К сожалению, архитекторы XVIII века не уделяли особого внимания интимным потребностям организма – во всяком случае, ведущий не сказал об этом ни слова. Но в тот момент меня куда больше беспокоило, где Мэй. Из палаты не доносилось никаких звуков. Наверное, она ушла по делам. И оставила меня одну.

Мне стало страшно. Накатила волна дурноты. Ярко освещенная ванная закружилась, слова ведущего слились в ничего не значащий гул. Позвякивая дренажными бутылками и трубками, я сползла на пол, успев по дороге нажать тревожную кнопку.

Дверь тут же распахнулась. Надо мной склонились сразу несколько медсестер.

– Тащите сюда кресло! – приказал властный голос.

– У нее малокровие, – предположил кто-то. – Она такая бледная с тех пор, как ее привезли из операционной.

– И явно недосыпает.

Опять говорят обо мне в третьем лице. Спасибо, девочки.

– Но уровень кислорода в крови в норме, – возразила Мэй.

Меня прикатили обратно в палату и уложили в кровать. Дурнота отступила не сразу. Стоявший на тумбочке телефон запищал. Я была не в настроении совершать подвиги Геракла, поэтому просто смахнула трубку и рухнула на подушки.

Наконец в палату заглянула хирург, вырезавшая опухоль. Только что пришли результаты анализов тканей, которые взяли на обследование. Опухоль полностью удалена. Она оказалась больше, чем врачи предполагали. Если бы мы опоздали на полгода, болезнь распространилась бы по всему телу.

Напоминает строчки из какой-то песни… Слава богу, я не стала слушать терапевта, который советовал отложить скрининг груди! Я заставила доктора повторить эти чудесные новости еще три раза. Чтобы отпраздновать, мне позволили оставить на ночь подкладное судно. Какая роскошь!

На следующее утро медсестра все-таки отвела меня в туалет, и там уж я воздвигла памятник нерукотворный, достойный всех архитектурных шедевров Бата. За бледно-зеленый цвет «памятника» стоило благодарить предоперационное сканирование, во время которого меня накачали радиоактивным красителем. С трудом наклонившись, чтобы смыть свое творение, я мысленно попросила прощения у специалистов по охране окружающей среды, отвечавших за муниципальные очистные сооружения. Только радиоактивных какашек им не хватало!

После завтрака Мэй вытащила меня из кровати и помогла принять душ. Она призналась, что заметила страх в моих глазах, когда я вчера пошла в туалет, но сегодня я явно взяла себя в руки. Когда Мэй сказала, что ей нравится запах моего крема для рук, я сделала мысленную пометку прислать ей баночку, когда вернусь домой.

Такими же беспомощными, наверное, чувствовали себя раненые солдаты с дырками от пуль по всему телу. Неудивительно, что они влюблялись в медсестер. Я и сама в них почти влюбилась – по крайней мере, в компетентных. Хорошие медсестры – настоящие ангелы, добрые и сильные. Мне нравилось, с какой заботой они поднимают меня, чтобы поправить постель, или помогают передвигаться по палате на подкашивающихся ногах.

Но скоро мне придется обходиться без их помощи. Скоро, очень скоро.