Текст книги "Тайный дворец. Роман о Големе и Джинне"

Теперь он вел совершенно иную жизнь. Он соблюдал правила и условности – в той мере, в какой полагал себя на это способным. Он следил за своим языком и обуздывал свои желания, а также старался по возможности не забывать, что все его действия имеют последствия. Он был Ахмадом аль-Хадидом, появившимся на свет в мастерской жестянщика в сердце Манхэттена, – не джинном и не человеком, но чем-то средним между одним и другим. Вот с кем она ходила на прогулки. Вот кому она себя обещала.

Ахмад мрачно принялся одну за другой передвигать ноги вперед. Один конек зацепился носком за щербинку во льду; он пошатнулся, резко откинулся корпусом назад, чтобы удержать равновесие, – и полетел навзничь, больно ушибив плечо. Он поднялся, делая вид, что не слышал, как на берегу сдавленно простонала Голем. Он все делал неправильно: пытался продвигаться вперед, как на салазках, в то время как конькам необходимо было сопротивление. Если он выдвинет одну ногу слегка наискось, как бы вдавливая ее в лед…

Он покатился вперед и, проехав расстояние, приблизительно равное длине руки, остановился.

С берега донесся удивленный возглас, негромкий, но воодушевляющий. Ахмад вытолкнул вперед и наискось другую ногу, затем снова первую и покатился прочь от берега, слегка забирая вправо. Потом наклонил корпус влево, нащупал равновесие и затормозил, резко выпрямившись. Он огляделся по сторонам, очень довольный собой, и поехал дальше, выталкивая вперед то одну ногу, то другую, постепенно приноравливаясь к ритму и наращивая скорость, пока не очутился на середине пруда, где свистел ветер.

– Осторожно! – крикнула с берега Голем. – В центре лед тоньше всего!

Раздраженный, он закричал в ответ:

– Да не переживай ты так, Хава, у меня хватит ума спрятаться от дождя! – и медленно остановился, уже во второй раз за день споткнувшись о собственные слова.

На берегу воцарилось молчание.

Ахмад снова размашисто заскользил по льду прочь, кляня себя за опрометчивость. Зачем он копался в закоулках своей памяти, точно в старом шкафу, разворошив воспоминания, вместо того чтобы оставить их в покое? Он принялся кружить на льду, выписывая замысловатые фигуры и чувствуя себя загнанным в угол. Возвращаться на берег было страшно. «Что ты сказал? – спросит она. – Про то, что у тебя хватит ума спрятаться от дождя? Что это значит?» Метафора была очевидной: она означала, что Хава обращается с ним как с маленьким; но ей нужно было услышать это из его собственных уст, чтобы она могла задать еще один вопрос, а за ним еще и еще. Он оглянуться не успеет, как она вынудит его раскрыться перед ней, и виноват в этом будет только он сам. Потому что он только что собственноручно дал ей в руки рычаг…

Слабый голос с берега позвал его по имени.

Ахмад оглянулся. На фоне павильона темнел крохотный силуэт Голема. Между ними раскинулся скованный льдом пруд. Занятый своими мыслями, он доехал почти до другого берега.

– Ахмад! – позвала она снова. Голос ее казался совсем слабым и каким-то чужим. – Я сейчас превращусь в ледышку.

Он поехал обратно так быстро, как только мог. Хава неподвижно стояла на берегу, медленно разжимая и сжимая кулаки, чтобы размять пальцы. На лице у нее искрились кристаллики льда.

Он сорвал с ног коньки и швырнул их в сугроб.

– В домике есть печка, я сломаю замок…

– Нет, – отрезала она сквозь стиснутые зубы. – Давай пойдем обратно, пожалуйста.

Медленно, точно ожившая статуя, она развернулась и двинулась по направлению к дорожке. Он нагнал ее, положил ее негнущуюся руку себе на локоть и накрыл своей ладонью, как будто они были милующейся парочкой. Она бросила на него раздраженный взгляд, но руку не убрала, и к тому моменту, когда они добрались до Вашингтон-сквер, следов изморози на ее лице видно уже не было. Впрочем, от угрызений совести это Джинна не избавило. Перед глазами у него стояла София Уинстон, какой он видел ее в последний раз: бледная и подавленная, дрожащая, несмотря на ворох шалей, в которые куталась. Она ничего ему не объяснила и ни в чем не упрекнула. Во всяком случае, вслух.

– Отвести тебя домой? – спросил он Голема на Гранд-стрит, думая, что на сегодня она должна быть уже сыта по горло его обществом.

– Нет, – ответила она неожиданно для него. – Пожалуйста, пойдем к тебе.

Так что они двинулись дальше на юг, вместо того чтобы свернуть на восток. За все это время они не обменялись ни одним словом, хотя она жалась к нему. Ее рука, лежавшая на его локте, стала немного мягче, податливей. Так, по тротуарам, они дошли до Вашингтон-стрит – сейчас он не рискнул бы тащить ее по крышам, – и вскоре очутились перед его домом. Было три часа утра; в заиндевелых окнах не было ни огонька, в подъезде ни одной живой души.

Он открыл дверь квартиры, завел ее внутрь и принялся отогревать.

– Ахмад?

Она лежала на боку лицом к нему, подложив руку под подушку. Прямоугольный медальон, который она носила на шее, покоился на простыне, рядом с длинной цепочкой. Хава никогда не снимала его, хотя ему очень хотелось бы этого. Однажды Ахмад раскрыл этот медальон, вытащил хранившийся в нем листок бумаги и был на волосок от того, чтобы произнести вслух слова, призванные уничтожить ее. Ему было неприятно прикасаться к медному прямоугольнику, даже случайно, но он давно уже решил не обращать на это внимания. Если она постоянно живет с неумолкающим криком плененного волшебника в голове, то и он перетерпит уж как-нибудь медальон у нее на шее.

– Можно задать тебе один вопрос? – спросила она.

– Конечно.

Он внутренне напрягся в ожидании.

– Когда ты поцеловал меня тогда в парке, о чем ты думал в тот момент?

Ахмад ошеломленно захлопал глазами. Поцелуй? Он принялся перебирать в памяти события вечера. Они говорили о бедном одиноком Юджине и о том, что у него, возможно, тоже есть тайная любовница… Она возразила против такого определения, сказав, что оно им не подходит…

И тут он неожиданно представил ее с другим мужчиной.

Это не был кто-то конкретный, просто смутный образ с лицом, тонущим во мраке. Зато ее лицо представилось ему совершенно отчетливо, с этим ее особенным выражением затаенного наслаждения, ставшим ему таким знакомым за время их свиданий украдкой в темных комнатах или укромных беседках. Это было живое воплощение выражения «тайная любовница», и неожиданно для него самого оно пронзило его ревнивым гневом.

Это было смешно. Он всегда воспринимал их обещание, данное друг другу, как нечто, ограничивавшее его свободу, но никак не ее, и тем не менее в эту минуту он был рад, что она тоже дала обещание, что в этом смысле она принадлежит ему одному и никому больше. Это шло вразрез как с его природой, так и с его принципами, и тем не менее он был этому рад. Поэтому, не понимая, что еще сделать, он выбросил из головы эту мысль и поцеловал Хаву.

Она между тем терпеливо ждала ответа.

– Я думал, – сказал он, – о том, как мне повезло встретить тебя.

Она обдумала его ответ, потом крепче прижалась к нему. Он сплел свои пальцы с ее пальцами. «Это теперь моя жизнь, – подумал он, сжимая ее в объятиях. – Это мое счастье. Оно меня абсолютно устраивает. Я смогу им довольствоваться».

Так уж вышло, что так страшившей Хаву встрече с бедным одиноким Юджином не суждено было состояться, поскольку место матримониальных планов в мыслях Теи Радзин надежно заняли более грандиозные события.

– Что-что ты хочешь сделать? – переспросила Тея мужа.

– Расширить пекарню, – медленно и раздельно повторил Мо Радзин тоном человека, невыносимо страдающего от необходимости что-то объяснять тугодуму.

На столе стоял шаббатний ужин, и в плошках перед ними стыл фирменный Теин куриный суп. Дети, Сельма и Аби, уже наученные за годы родительских препирательств, переглянулись, слушая, как Мо объясняет, что владелец обувной лавки, расположенной по соседству с пекарней Радзинов, решил перебраться в другой район.

– Вот я и подумал. Можно же перехватить у него помещение и снести стену. Это в два с лишним раза увеличит наши площади.

Тея ушам своим не поверила.

– Куда нам столько места? Чем тебя не устраивает наша пекарня?

– Чем не устраивает? Да мы уже давным-давно там не помещаемся! По утрам очередь торчит на улицу, и люди уходят к Шиммелям, чтобы не ждать на холоде…

Тея помрачнела.

– А-а, понятно. Тебе Фрэнк Шиммель покоя не дает? Хочешь раз и навсегда утереть ему нос, да?

– Фрэнк тут совершенно ни при чем! Ты сама третьего дня жаловалась на то, что витрина у нас совсем крохотная, ничего в нее не влезает…

– Придержи язык! Нам что, чего-то не хватает? Крыша над головой есть, еда на столе есть, ребятишек двое здоровеньких, да пребудет с ними Божье благословение…

Упомянутые ребятишки торопливо проглотили остатки супа, рассовали по карманам куски халы и скрылись.

– …и ты готов рискнуть всем, чего мы добились, ради того чтобы стать самой большой лягушкой в луже?

Но Мо не собирался сдаваться. Он открыл пекарню, будучи насмерть перепуганным юнцом с десятью долларами в кармане, и за эти годы она превратилась в идеально отлаженный механизм, работавший как часы. И теперь Мо казалось, что успех подействовал на него отупляюще. Ему хотелось чего-то нового, чего-то такого, что позволило бы ему продемонстрировать – его лучшие годы еще не прошли.

– Нам понадобятся еще три работницы, – сказал он Тее.

– Я даже пальцем не пошевельну, чтобы обучить их, – отрезала она ядовитым тоном. – Я слишком стара и слишком устала для твоих дурацких затей.

– Ну и пожалуйста, – сказал Мо. – Я поручу это Хаве.

План этот пришел в голову Мо так внезапно, что в кои-то веки стал для его лучшей работницы полной неожиданностью.

– Ты будешь отвечать за наем и обучение, – сообщил он ей. – Вдобавок к своим обычным обязанностям. У меня будет хлопот полон рот с владельцем дома и с банком. Как думаешь, справишься?

Голем перевела взгляд с него на Тею, которая с чопорным видом восседала за кассой, делая вид, что ничего не слышит. «Бог девочке в помощь, теперь мы в ее руках», – подумала она.

– Да, мистер Радзин, – заверила его Хава. – Я справлюсь.

Впрочем, по правде говоря, она вовсе не испытывала в этом такой уж уверенности. Как вообще люди выбирают новую работницу, не говоря о троих сразу? Она собралась с мужеством, вывесила в витрине объявление – и к ним валом повалили молодые женщины. Все рвались работать, но у каждой были свои причины. Некоторые воображали, что это примерно как печь что-то дома вместе с матерью; другие, как некогда Анна Блумберг, мечтали стоять за прилавком на виду у всего района, теша себя надеждой, что это обеспечит им внимание определенного рода. Многие искали возможности сбежать от обрыдлой семейной жизни или от босса, позволявшего себе распускать руки. Поначалу Голем опасалась, что ее разжалобят истории самых бедных и отчаявшихся и она примет их на работу, невзирая на способности, но вскоре обнаружила, что оказалась перед дилеммой совершенно иного рода.

Интересно, эта миссис Леви всегда такая серьезная? Наверное, работать с ней ужасно скучно…

Наверное, это и есть та самая вдова, выглядит она определенно…

Какая странная женщина. Она как будто нависает надо мной…

Будет ли с ее стороны несправедливым, если она откажет тем, чье мнение о ней оказалось самым неблагоприятным? Она старалась судить других по их делам, а не по мыслям, как учил ее равви Мейер. С другой стороны, едва ли кто-то мог бы упрекнуть ее в том, что она не горит желанием целый день выслушивать чужие нелестные мысли в свой адрес. К огромному ее облегчению, подходящих кандидатур оказалось столько, что она могла позволить себе роскошь выбирать. Она остановилась на трех молодых женщинах, которые производили впечатление способных и энергичных и чьи мысли не задевали ее за живое.

– Поздравляю, – сообщила она им. – С завтрашнего дня вы начинаете.

Мо, занятый переговорами, целыми днями не показывался в пекарне. Три новые подопечные Голема прибыли, и она с гордостью представила их работодателю – однако наградой за все ее усилия было досадливое выражение, промелькнувшее на его лице. Оно почти сразу же исчезло, и все же она успела уловить жалобную мысль: ну неужели нельзя было найти хоть одну симпатичную мордашку?

Первой реакцией Голема было изумление – и обида. А потом до нее дошло. Как же она сразу не поняла? Возможно, Мо и не нанимал работниц, руководствуясь исключительно их внешностью, но и он тоже позволял себе роскошь иметь выбор.

– Ты хочешь сказать, что никогда этого не замечала? – недоверчивым тоном спросила ее Анна Блумберг. – Не замечала, что Мо Радзин кого попало к себе в пекарню на работу не берет?

Они вместе прогуливались по дорожке, огибавшей детскую площадку в Сьюард-парке: после того памятного лета, когда Хава прислала ей лед, они стали встречаться там раз в несколько месяцев. Место встречи выбирала Анна; она по-прежнему побаивалась Голема, и в общественном месте встречи давались ей легче. Кроме того, это было возможностью показаться на людях в обществе добропорядочной женщины. Мамаши с колясками смотрели, как они идут рядом, вполголоса обсуждая что-то серьезным тоном, и гадали, о чем вообще могут говорить друг с другом две столь разные женщины. Некоторые высказывали предположения, что овдовевшая миссис Леви в отсутствие собственной семьи взвалила на себя общественную обязанность вернуть незадачливую мисс Блумберг на путь добродетели. Жизнь Анны и впрямь начинала, пусть и потихоньку, налаживаться. Она устроилась на работу в новую прачечную, где ей платили достаточно, чтобы она могла позволить себе снять небольшую квартирку на четвертом этаже, в которой имелись не только открывающиеся окна, но и выход на пожарную лестницу. Кое-кто из ее старых знакомых теперь даже здоровался с ней при встрече на улице.

– Ну, пожалуй, я замечала, что покупатели на нас глазеют, но воспринимала это как нечто неизбежное, – отозвалась Голем. – К тому же я была единственным исключением, так ведь? Мо меня не выбирал, он взял меня на работу из уважения к покойному равви Мейеру. Будь у него выбор, он дал бы мне от ворот поворот.

– И наказал бы самого себя, потому что его процветание – целиком и полностью твоя заслуга, – фыркнула Анна. – Да ты сама посуди, – сказала она, видя, что на лице Голема отразилось сомнение. – Где бы он был без тебя? Сколько противней отправляется в печи в среднем за день?

– Тридцать пять, – без заминки отозвалась Голем.

– До твоего появления их было в лучшем случае две дюжины. Та же витрина, те же очереди, только теперь они продают в полтора раза больше выпечки. Разница в тебе. – Она покосилась на спутницу. – Он тебе хотя бы прибавку к жалованью дал за всю ту дополнительную работу, которую ты тащишь на своем горбу?

– Пятьдесят центов в день.

Анна выразила свое мнение о щедрости Мо, снова фыркнув, но тут дорожка повернула, и вниманием молодой женщины всецело завладела маленькая фигурка на детской площадке для мальчиков: темноволосый малыш с ангельским личиком забрался на верхнюю перекладину качели и устроился там, болтая ногами в дюжине футов над не успевшей еще до конца оттаять землей.

– Нет, этот ребенок смерти моей хочет, – пробормотала Анна, и в сознании ее промелькнул пугающий образ: Тоби, проснувшийся рано утром, вырывается из рук матери, охваченный паническим страхом.

– Ох, Анна, – вздохнула Голем. – Опять кошмары?

Анна кивнула.

– Он не хочет говорить со мной о них. Или не может. Это несправедливо, Хава. Он же совсем еще малыш! За что ему все это?

– Возможно, со временем он их перерастет, – произнесла Голем. – Или расскажет о них тебе, когда станет постарше.

– Ты просто говоришь мне то, что я хочу услышать.

– Но это еще не значит, что это неправда.

– Может, значит, а может, и нет, – буркнула Анна, и Голем почувствовала, что та приготовилась переменить тему. – Ты-то сама как? Как переносишь зиму?

– Теперь, когда потеплело, уже лучше.

Она бросила взгляд на деревья, ветви которых были уже окутаны зеленоватой дымкой первых почек.

– А Ахмад?

Голем с трудом удержалась, чтобы не улыбнуться тому нарочито нейтральному тону, которым молодая женщина произнесла его имя; непродолжительное знакомство Анны с Джинном приятным назвать было никак нельзя.

– С переменным успехом. Я думаю, он зиму переносит почти так же тяжело, как я, только не желает признавать этого.

Ей вдруг захотелось рассказать Анне о том, что случилось тогда на катке. После этого фраза «У меня хватит ума спрятаться от дождя» время от времени случайным образом всплывала у нее в памяти как секрет, который не предназначался для ее ушей.

– Но он держит свое слово? – уточнила Анна. – Не нарушает?

Голем бросила на нее вопросительный взгляд.

– Во всяком случае, мне об этом ничего не известно. А почему ты спрашиваешь?

– У тебя такое выражение лица, как будто ты пытаешься в чем-то себя убедить.

– А, это потому, что в последнее время мне кажется, что он несчастен. Не из-за меня, ну или, по крайней мере, я так думаю. Я просто боюсь, что он скучает по своей прошлой жизни и сравнивает то, что у него есть, с тем, что он потерял. Мне хочется, чтобы он был доволен, но я не знаю, что ему нужно.

– Ну разумеется, он сравнивает свою нынешнюю жизнь с прошлой – ему ведь много сотен лет, разве не так?

Она произнесла это небрежным тоном, каким могла бы рассуждать о возрасте кого угодно другого, но от Голема не укрылась промелькнувшая у нее в сознании болезненная мысль: Подумать только, какая долгая жизнь!

– Лет двести, я думаю.

– Ну так вот. Для него пять лет – все равно что одно мгновение. Так что погоди немного, прежде чем бросаться все исправлять.

Голем вздохнула.

– Ты права. Но как же сложно не терять терпения! Да, кстати – мне удалось благополучно ускользнуть от попытки Теи свести меня с очередным женихом. Расширение пекарни заставило ее забыть об этом.

Губы Анны скривились.

– Что ж, во всем можно найти положительную сторону.

– Жаль, нельзя отправлять всех ее холостяков прямиком к тебе, – нерешительно произнесла Голем.

– Если бы они позарились на меня, я не захотела бы иметь с ними ничего общего.

– Анна!

– Я всего лишь шучу, Хава.

– Это неправда.

Анна вздохнула, сознаваясь в собственной лжи.

– Ладно, это все равно не имеет никакого значения. Я не могу пойти на такой риск.

Она снова устремила взгляд на Тоби, который уже висел на перекладине качелей вниз головой, улыбаясь до ушей несмотря на то, что лицо его начинало медленно багроветь. Ее мальчик, ее маленький непоседа. Ей так многое хотелось ему дать: добротную одежду не с чужого плеча, вдоволь еды, серебристый швинновский велосипед[2]2
  Швинновский велосипед, «Швинн байсикл компани» – старейшая американская компания по производству велосипедов, основанная в Чикаго в 1895 г.


[Закрыть], который так ему приглянулся. «На таких ездят ребята из „Вестерн Юнион“, мам». И да, чтобы у него был отец, ей тоже хотелось, но больше всего ей хотелось, чтобы прекратились наконец мучившие его по ночам кошмары. Она никогда не простила бы себя, если бы еще больше усложнила ему жизнь, если бы совершила еще одну ошибку, как тогда с Ирвингом, – от одиночества или от потребности быть желанной. Нет уж, она такого не допустит, даже если это будет означать, что ей придется спать одной до конца своих дней.

Голем покосилась на подругу, пораженная ее мыслями. А ведь когда-то Анна была убеждена, что жизнь без любви не стоит того, чтобы жить. Теперь той восемнадцатилетней свистушки больше не было, необходимость выживать на нью-йоркском дне в два счета лишила ее романтических иллюзий – и тем не менее в каком-то трудноуловимом смысле это была все та же Анна. «Жаль, что не все знают тебя так, как знаю я», – хотелось сказать ей, или, может: «Я рада, что мы с тобой снова подруги», – но что-то не давало ей этого сделать. Та ночь в танцевальном зале по-прежнему стояла между ними – вместе с настороженностью Анны и ее собственной больной совестью. Возможно, они никогда не будут близки настолько, чтобы иметь право считаться настоящими подругами, но Голем приняла решение быть той, кто нужен Анне.

– Анна, – произнесла она вслух, – можно я куплю Тоби тот велосипед на день рождения? Можешь сказать ему, что нашла его на распродаже.

Анна в изумлении вскинула на нее глаза, потом сокрушенно покачала головой:

– Нет, в твоем присутствии просто нельзя лишний раз ни о чем подумать! Не надо пытаться меня облагодетельствовать, Хава. Льда было вполне достаточно.

– Прошу тебя, Анна. У меня свободнее с деньгами, чем у тебя, и если это его порадует…

– Ладно, ладно, раз уж ты так настаиваешь. Но только, чур, в последний раз. Я не хочу, чтобы он считал, что я могу по щелчку пальцев раздобыть все, что ему приспичит. Так что никаких больше сюрпризов, пожалуйста.

– Никаких сюрпризов, – согласилась Голем, чувствуя себя немного лучше.

– Пойду я уже, пожалуй, а то мне еще ужин готовить, – сказала Анна. – Через месяц?

– Через месяц.

На детской площадке Тоби, висевший на перекладине вверх тормашками, перекувырнулся и захихикал, чувствуя, как щекотно отливает от головы кровь. Потом принялся оглядываться по сторонам в поисках матери, пока не увидел ее на дорожке, в шляпке с выгоревшими матерчатыми розами, рядом с высокой леди, которую он знал как просто миссус Хаву.

Миссус Хава была в жизни маленького Тоби фигурой крайне загадочной. Мама рассказывала ему, что раньше они вместе работали в пекарне Радзинов, но это было само по себе странно, потому что его мама работала в прачечной, а не в пекарне, и все ее немногочисленные подруги тоже, как и она сама, были прачками – женщины c жесткими от крахмала волосами, не способные рассмеяться без того, чтобы тут же не закашляться. К тому же они виделись с миссус Хавой только в Сьюард-парке, где две женщины с серьезным видом ходили кругами вокруг площадки, склонив друг к другу головы, точно два раввина. Если Тоби пытался подслушать, о чем они говорят, мама неизменно отправляла его побегать и поиграть, и в ее обыкновенно веселом голосе звенела сталь. Точно таким же тоном она разговаривала с ним всякий раз, когда он приходил к ней с вопросами о своем отсутствующем отце. Как его звали? Как он выглядел? «Вырастешь – узнаешь, сынеле. А теперь беги поиграй на улице».

Тоби очень любил свою маму, но в то же время немножко ее побаивался. Его пугали вспышки ее дурного настроения, приступы гнева и грусти, моменты, когда она приходила из прачечной, падала на диван и смотрела перед собой пустыми глазами. Пугала его и боль в ее взгляде, когда ему в ночных кошмарах снилась злобная ухмылка того старика и кошмарное оцепенение и он, проснувшись, в ужасе выскакивал из постели, чтобы убедиться, что может двигаться. Она пыталась поймать его, умоляя: «Скажи мне, что с тобой, милый, я не смогу тебе помочь, если ты не скажешь мне, что с тобой!» Но ему почему-то казалось очень важным не рассказывать ей о своем кошмаре; он боялся, что, если он расскажет маме про старика, он явится и за ней тоже. Поэтому Тоби лишь молча выдирался из ее объятий и мчался на крышу, чтобы там носиться кругами до тех пор, пока ужас немного его не отпустит.

Его секрет и секрет его матери, его ночные кошмары и его отсутствующий отец. Ему казалось, что все это каким-то образом связано между собой, что все это грани одной тайны, слишком огромной, чтобы его разум мог постичь ее.

По-прежнему восседая верхом на перекладине качели, он наблюдал за тем, как женщины распрощались и его мать направилась в сторону площадки, а миссус Хава двинулась к выходу из парка. Он проводил ее взглядом – единственную одинокую женщину в море матерей с детьми. Кем бы ни была эта миссус Хава, Тоби было совершенно ясно, что и она тоже часть этой тайны: о чем еще они с его матерью могли разговаривать каждый месяц, если не о том, чего ему знать не полагалось?

Миссус Хава вдруг резко остановилась и обернулась, точно ее окликнули. Их взгляды встретились, и Тоби на мгновение бросило в дрожь.

– Тоби!

Он вздрогнул от неожиданности и опустил глаза. Рядом с качелями стояла его мама, раздраженно сложив руки на груди.

– Тоби, я уже второй раз тебя зову. Пожалуйста, не заставляй меня ждать. Время ужинать.

Он спустился на землю и взял ее за руку, и они вернулись в их темную квартирку. Он не вспоминал про миссус Хаву до самого дня рождения, когда ему в очередной раз приснился кошмар, и он, в панике вскочив со своего тюфячка, едва не налетел на велосипед, который ждал у двери, прислоненный к стене.

Потрясение его было так велико, что он позабыл о своей панике. Протянув руку, он нерешительно погладил его: блестящую металлическую раму, кожаное седло, обрезиненный руль. Велосипед был для него слишком велик, но это не имело никакого значения; Тоби был мальчиком для своего возраста крупным и быстро рос. Велосипед. «Швинн». Настоящий. Его собственный.

Мама, уже одетая, чтобы идти на работу, улыбнулась ему с дивана.

– После ужина, – пообещала она, – мы с тобой спустим его вниз и попробуем прокатиться по переулку.

Тоби не стал спрашивать, откуда взялся велосипед. Несмотря на свой юный возраст, он не поверил бы в историю про то, что мама нашла его на распродаже, или про доброго лавочника, который согласился сделать ей скидку по случаю дня рождения сынишки. Он просто присовокупил велосипед к тайне, решив, что когда-нибудь – когда он вырастет и будет знать достаточно – он поймет, какое отношение все эти вещи имеют друг к другу.

В тот вечер Анна, едва державшаяся на ногах от усталости, брела домой, размышляя о том, что бы такого взять в мясной лавке, чтобы побаловать Тоби в честь дня рождения… может, обрезки грудинки? Они ей не по карману, но он их так любит… А может, она сделала ошибку, позволив Голему купить ему велосипед? Решит еще, не дай бог, что мать его украла…

Погруженная в свои мысли, она не замечала ни возбужденных воплей, ни виляющую фигурку, от которой они исходили, пока мимо, едва не сбив ее, не пронесся маленький мальчик, балансировавший в седле слишком большого для него велосипеда. Она успела заметить лишь его широкую улыбку, когда он проезжал мимо нее.

– Тоби? – пискнула она слабым голосом, остолбенев от неожиданности.

Но он уже скрылся из виду, распугав пешеходов.

Она не стала бранить его ни за то, что едва не сшиб ее с ног, ни за синяки и ссадины, которыми он успел обзавестись за время этого самовольного урока.

– Я хотел сделать тебе сюрприз, – заявил он за ужином, за обе щеки уплетая грудинку, а потом рассказал, как несколько часов катал велосипед туда-сюда по переулку, как отыскал ящик и воспользовался им, как ступенькой, чтобы забраться в седло. Слушая его, Анна ощущала, как от любви к нему в груди у нее все сжимается в комок.

После ужина они в четыре руки перемыли посуду, а потом Тоби свернулся калачиком на своем тюфячке, напротив велосипеда. Он поставил его так, чтобы, проснувшись утром и открыв глаза, сразу же его увидеть. Анна подоткнула ему одеяло и убрала волосы со лба. Усталый, но счастливый, он уже почти спал. Комок в груди у нее никуда не делся; он был как предупреждение, предчувствие будущего горя, и, подчиняясь какому-то внезапному порыву, она сказала:

– Тоби, если ты когда-нибудь окажешься в беде – в страшной беде, когда это вопрос жизни и смерти, – а меня рядом не будет, найди миссус Хаву.

Тоби сонно улыбнулся:

– Хорошо, мам.

– Посмотри на меня, сынеле.

Мальчик потер глаза и приоткрыл их.

– Миссус Хава живет в пансионе на углу Элдридж– и Хестер-стрит. Повтори.

– Миссус Хава живет в пансионе на углу Элдридж– и Хестер-стрит.

В его голосе прозвучали испуганные нотки, и лишь тогда Анна осознала, как это все должно выглядеть: этот разговор, ее лицо, склоненное над ним в темноте. «Вот и хорошо, – подумалось ей, несмотря на то что сердце у нее болезненно сжалось. – Может быть, он запомнит».

– Я люблю тебя, – прошептала она и, поцеловав сына в лоб, оставила засыпать.

* * *

Промозглым декабрьским днем 1905 года Крейндел Альтшуль с отцом стояли у входа в синагогу на Форсит-стрит, глядя, как мимо них в молчании проходят десятки тысяч евреев, все до единого облаченные в черные траурные одеяния.

Зеваки набились на крыши и гроздьями свисали с пожарных лестниц; женщины рыдали, прижимая к лицу носовые платки, ребятишки цеплялись за материнские юбки. Крейндел, стоявшая на тротуаре, ничего толком не видела, кроме спин людей впереди. В какой-то момент ей показалось, что у нее заложило уши, и она запоздало сообразила, что даже шум строительных работ, которые велись в дальнем конце Форсит-стрит – там строили новый мост через Ист-Ривер, – затих. Изумленная, она оглянулась в сторону реки, туда, где над эллингами высился мачтовый кран, – действительно, бригады клепальщиков исчезли с его балок.

Она украдкой покосилась на отца – заметил или нет? Глаза его были скрыты из виду полями низко надвинутой шляпы, но по щекам тянулись мокрые дорожки, и край бороды мелко трясся. От этого зрелища девочке стало не по себе, и она отвела глаза, вновь устремив взгляд на марширующих с их знаменами, каждое из которых обозначало принадлежность к различным течениям: юнионисты, прогрессисты, сионисты, ортодоксы. Вместе их, пусть и ненадолго, собрала трагическая новость из Российской империи: более тысячи евреев были убиты в городе Одессе, стали жертвами последнего погрома.

Наконец мимо проплыли последние знамена, и толпа начала рассасываться. Мужчины из синагоги сгрудились вокруг ее отца, утирая глаза и вполголоса переговариваясь. «Какое горе, что же теперь делать». Крейндел стояла в дверях, не очень понимая, куда себя деть, пока отцовский взгляд случайно не упал на нее. Вид у него на мгновение стал озадаченный, как будто он совершенно забыл о том, что она тут.

– Иди домой, Крейндел, – произнес он непривычно мягким тоном и скрылся внутри.

Крейндел Альтшуль исполнилось уже восемь лет. Отец наотрез отказывался отдавать ее в школу, несмотря на то что по закону всем детям ее возраста полагалось туда ходить, так что за ней по-прежнему по очереди присматривали все матери из их дома – вот только они вечно забывали, когда чья очередь, поэтому Крейндел нередко оказывалась предоставлена самой себе. Она в одиночестве бродила по коридорам, прислушиваясь к тому, что делается за тонкими стенами, и заглядывая в приоткрытые двери. Время от времени ей удавалось выудить из мусорной корзины в коридоре номер «Тагеблатт» или «Форвертс», и по ним она мало-помалу выучилась читать. Иногда мимо нее проплывали дамы из реформистского общества помощи, высокие, розовощекие и чистенькие, с корзинами, полными молока и яиц, стучась во все двери. Кто-то впускал их, кто-то захлопывал двери у них перед носом.

Почувствовав голод, она пробиралась в какую-нибудь квартиру и устраивалась за столом вместе с хозяйскими ребятишками. Мать семейства, оторвавшись от плиты, обнаруживала, что Крейндел поедает хлеб со смальцем вместе с ее отпрысками, и задавалась вопросом, сколько времени она уже здесь сидит и что успела услышать. Попрекнуть ее куском хлеба язык ни у кого не поворачивался: все жалели бедную девочку, сироту, лишенную материнского тепла, чей отец, святой человек, дневал и ночевал у себя в синагоге, – и тем не менее в ее присутствии всем было не по себе. Сколько бы Крейндел ни ела, она оставалась худенькой, тихой и внимательно следившей за всем, что происходило вокруг. И всякий раз, когда она задавала очередной неудобный вопрос, порожденный этими молчаливыми наблюдениями: «А почему тот мальчик с первого этажа все время ходит в синяках?» или «А почему миссис Вайнтрауб проводит столько времени в квартире мистера Литвака на втором этаже, хотя они с мистером Вайнтраубом живут на четвертом?» – они в ответ досадливо цедили одно и то же: «Пойди спроси у отца».