Текст книги "Тайный дворец. Роман о Големе и Джинне"

Иногда она делала попытки убедить себя в том, что все это ей померещилось. Нечеловеческая сила Хавы, обжигающие руки ее друга Ахмада, древний колдун, удерживавший ее на месте одним прикосновением, – все это было порождением ее чересчур живого воображения, романтическим вымыслом, призванным отвлечь ее от убогой реальности, в которой она, обесчещенная и без гроша в кармане, вынуждена была с утра до вечера гнуть спину над лоханью с бельем, чтобы прокормить своего ребенка. Она не может позволить себе верить в подобные фантазии. Больше не может.

Вот только…

Она взглянула на невозможную, немыслимую гору льда, медленно тающего в лохани, потом на малыша, мирно посапывающего у нее на руках. На своего прекрасного мальчика, живого и здорового.

Внезапно вскинувшись во сне, Тоби проснулся и тут же залился пронзительным плачем. Анна заворковала над ним, убаюкивая, пока он не задремал у нее под грудью, потом осторожно переложила в кроватку. Затем отыскала ручку и лист бумаги и написала:

Дорогая Хава,

спасибо за лед. Я думаю, что он спас Тоби жизнь. Я знаю, что мы с тобой в последнее время не разговаривали, но, возможно, пора это изменить.

Веки малыша Тоби, лежавшего в кроватке рядом с ней, дрогнули, и он вновь погрузился в прерванный сон.

Странный это был сон, особенно для такого малыша. В нем Тоби – уже не младенец, а совсем взрослый, – охваченный непреодолимым оцепенением, стоял посреди залитого солнцем огромного зала, а ухмыляющийся старик железной хваткой сжимал его запястья. Этот сон преследовал его все время, пока он рос, повторяясь снова и снова и превратившись в самое старое его воспоминание, самый глубинный страх. Пройдут годы, прежде чем Тоби сможет заставить себя произнести вслух слова, способные описать его, но его мать мгновенно узнала бы и этот зал, и этого старика.

Передаваемая из уст в уста, от племени к племени, от одного юного джинна к другому история о скованном железом джинне продолжала путешествовать по Сирийской пустыне.

Обрастая все новыми и новыми подробностями и изменяясь по пути, она продвигалась на север, пока не достигла ушей огромного племени джиннов, которые силой и способностями очень напоминали своих собратьев, обитавших в той самой долине, где эта история началась. Они тоже могли жестом вызывать ветер и принимать облик любого живого существа, а в своем бестелесном и бесформенном обличье проникать в сознание спящих и бродить внутри их сновидений. Владения этого племени простирались широкой полосой, к которой непроходимыми препятствиями примыкали земли людей: город Хомс на западе и оазис Пальмира на востоке.

Когда-то давно Хомс не имел для джиннов никакого значения. Им не нужна была его территория, прилегавшая к смертоносной реке Оронт, равно как не тревожили их и его обитатели, занятые земледелием на плодородных прибрежных почвах и время от времени воевавшие между собой. Но с появлением железной дороги все переменилось.

Началось все с двойной полосы железных лент, которая пролегла с севера на юг, повторяя контуры границ пустыни. Затем появились паровозы – оглушительно громкие чудовища из стали и пара, которые передвигались по этим железным лентам быстрее, чем джинны могли летать. Вскоре воздух огласили чудовищные взрывы: люди принялись пробивать тоннели в древних горах. Даже само небо превратилось в лабиринт, ибо меж скал повисли железнодорожные мосты, а вдоль путей выросли телеграфные столбы, между которыми протянулись провода.

Теперь, когда урожаи стало можно перевозить поездами, хомсские крестьяне потихоньку повели наступление на исконные земли джиннов, распахивая их под пшеницу и хлопок. Надежная и привычная каменистая почва стала предательски влажной. Джиннам, обитавшим на восточной границе пустыни, волей-неволей пришлось перебираться во внутренние районы, вследствие чего конкурирующие кланы вынуждены были потесниться. Это способствовало как возобновлению давних междоусобиц, так и возникновению новых – и вскоре в результате их мелких стычек уже даже в самом сердце пустыни в воздухе постоянно висели тучи пыли и песка.

Но как бы ни осложняла жизнь джиннам бурная деятельность обитателей Хомса, все это не шло ни в какое сравнение с тем, что происходило в Пальмире.

Город-оазис Пальмира на протяжении тысячелетий фигурировал в преданиях как джиннов, так и людей. В стародавние времена, гласили легенды, молодой царь по имени Сулейман явился в крохотную деревушку под сенью пальм на пыльном перекрестке дорог и заявил: «Это будет часть моего царства». Он сровнял с землей кирпичные хижины и приказал возвести на их месте строения из сверкающего камня – силами сонма джиннов, обращенных в рабство Сулеймановой магией. Это джинны добывали камни в каменоломнях и доставляли их на стройку при помощи могущественных ветров, джинны прочесывали пустыню в поисках редких металлов, чтобы расплавить их и покрыть ими камни. Племена людей поклонялись Сулейману и передавали из уст в уста сказания о его великих деяниях и еще более великой мудрости, но в историях джиннов он был презренным тираном, объектом ужаса и ненависти.

Но даже Сулейман был смертен, и, когда он умер, черный морок его царствования сгинул вместе с ним. Столетия спустя Пальмиру завоевали римляне, превратив ее в многоязычную торговую столицу, город храмов, амфитеатров и величественных колоннад. Но и их владычеству пришел конец, а вместе с ним пришел конец и процветанию Пальмиры: теперь основные торговые пути пролегали в стороне, и влиятельный некогда город вновь превратился в скромный оазис. В конце концов права на него заявили местные бедуинские племена, и теперь в тени разрушающихся храмов были разбиты их шатры, а среди колонн мирно паслись стада овец.

Но у джиннов хорошая память, и те из них, что обитали в окрестностях Пальмиры, старались держаться от нее подальше, как люди стараются держаться подальше от зловонной скотобойни. Они именовали Пальмиру Городом Сулеймана или просто Проклятым городом, и умудренные опытом старшие пугали молодежь: Будь осторожен, юноша, а не то будешь изгнан в Город Сулеймана, и его дух, обитающий в тамошних камнях, подчинит тебя своей воле! Или: Если будешь плохо себя вести, я cброшу тебя в самый глубокий и темный колодец в Проклятом городе, а потом до краев наполню его разъяренными фуриями! Ни одна подобная угроза никогда не была исполнена, но молодежь все равно побаивалась.

Среди бесчисленного количества джиннов была одна молоденькая джинния лет пятидесяти, которая на первый взгляд ничем не отличалась от своих соплеменников. Детство ее прошло самым обыкновенным образом: она училась летать на крыльях ветра, сражалась в тренировочных битвах со своими товарками и товарищами и слушала рассказы об отважных джиннах и коварных людях, истории, известные как всему ее роду, так и только ее племени. Она слушала рассказы о недавних сражениях на западных границах их земель и о хомсских крестьянах, которые были тому причиной, и любопытство ее разгоралось все сильнее и сильнее, пока в конце концов она не решила взглянуть на все это собственными глазами.

Полетим со мной, предложила она молодому джинну, одному из своих всегдашних товарищей по играм.

А куда?

Посмотреть на людей.

И они вместе полетели на запад. Внизу под ними проносились земли джиннов, хранившие следы битв: до гладкости выутюженные ветрами пески, растрескавшиеся и осыпающиеся горы. Наконец впереди показалась ферма, где на темной от влаги земле зеленели всходы озимой пшеницы. Даже сам воздух был напитан водой; казалось, он покалывает их, точно предупреждение перед бурей.

Этим полям не видно конца, произнес молодой джинн изумленно.

Смотри, сказала джинния.

Между рядами колосьев шел человек. В одной руке он держал изогнутое металлическое лезвие, прикрепленное к деревянной рукоятке. Время от времени он останавливался то там, то сям, чтобы проверить землю, потом выбрал несколько стебельков, осторожно скосил их лезвием и принялся внимательно изучать срезы.

Джинния указала на лезвие.

Это железо?

Не приближайся, предупредил ее спутник.

Но она принялась пробираться вперед, и он за ней следом, пока они не оказались прямо над человеком, так близко, что могли бы до него дотронуться. Легкий ветерок всколыхнул пшеницу, и по макушкам колосков пробежала дрожь.

Человек резко крутанулся, вспоров серпом воздух, и его острие просвистело в считаных дюймах от них. Спутник джиннии, охваченный инстинктивным нерассуждающим страхом за свою жизнь, развернулся и пустился наутек.

Джинния же ничего не почувствовала.

Крестьянин опасливо оглядел всходы, держа серп наготове. Потом, видимо, пришел к выводу, что это был какой-то зверь или птица, а не притаившиеся в засаде бандиты. Положив серп на землю, он двинулся вдоль ряда к дереву, под которым лежал бурдюк с водой, чтобы напиться.

Джинния внимательно наблюдала за тем, как он идет, потом перевела взгляд на серп. Что произошло? Почему она не почувствовала страха? Она подобралась ближе, еще ближе, но страха по-прежнему не было. Тогда она приняла человеческий облик и, подняв серп за деревянную рукоять, стала его рассматривать. Плоское лезвие там и сям было тронуто ржавчиной. На острие зеленел пшеничный сок. Джинния собралась с духом и дотронулась до него кончиком пальца.

Ничего. Ни ужаса, ни леденящей и жгучей боли – лишь сточенный металл.

Послышался негромкий вскрик, и джинния вскинула голову. Крестьянин закончил пить и стоял под деревом, во все глаза глядя на девушку, которая из ниоткуда появилась посреди пшеничных колосьев. Обнаженная и прекрасная, она держала в руках его серп.

Мгновение они смотрели друг на друга, разинув рты. Потом девушка исчезла, а серп упал на землю.

Когда джинния нагнала своего товарища, он все еще дрожал.

Я хотел быть храбрым, сказал он прерывающимся от стыда голосом. Я думал, что сумею превозмочь страх. Он взглянул на нее. Ты его потрогала?

Нет, отозвалась она. Давай вернемся домой.

Она никому не рассказала о том, что произошло. Страх перед железом испытывали все джинны до единого, от самых ничтожных до самых великих; он отличал их от людей и составлял самую суть того, что делало их джиннами. Не чувствовать страха, безнаказанно прикасаться к металлу было делом небывалым, неслыханным. Поэтому с того дня джинния обуздала свое любопытство и оставалась в поселении, где можно было слушать сказителей, чьи рассказы помогали ей на время забыть о своей тайне, которую она хранила от всех глубоко в своем сердце.

А потом однажды до их краев долетела новая молва: история о скованном железом джинне, который заточил своего повелителя в медный кувшин, а потом скрылся в мире людей.

Эта история мгновенно обрела всеобщую популярность. Джинны молодые и старые умоляли рассказывать ее им снова и снова, но внимательнее всех слушала молоденькая джинния. Ее завораживала мысль о том, что эта легенда может быть правдой, что где-то там, среди людей, скрывался джинн, который полагал – отнюдь не без оснований, но все же совершенно ошибочно! – что никогда не сможет вернуться обратно к своим соплеменникам и жить с ними бок о бок.

Это всего лишь легенда, сказка, твердила себе она. Его не существует на самом деле.

И тем не менее она не могла о нем не думать.

4

Текли месяцы, времена года в свой черед сменяли друг друга, завершая круг и опять начиная все заново. А вместе с ними менялся и Нью-Йорк, беспрестанно торжествуя непрекращающееся собственное обновление, нескончаемо переизобретая сам себя.

На улицах там и сям начали мелькать автомобили. Поначалу они были всего лишь игрушками для богатых, диковинным зрелищем, при появлении которого все останавливались поглазеть. Томас Малуф, самый богатый человек в Маленькой Сирии, обзавелся канареечно-желтым двухместным авто с откидным верхом, в котором обожал красоваться перед соседями, хотя, по правде говоря, они куда чаще видели его перед капотом, остервенело накручивающим пусковую рукоятку или обмахивающим своей шляпой перегревшийся двигатель. А потом автомобили вдруг едва ли не за один день заполонили весь город. Теперь они были буквально повсюду: проносились через перекрестки и с визгом выскакивали из-за углов, оглушительно сигналя конным повозкам и пешеходам.

– Пожалуй, я тоже прикупил бы себе автомобиль, – задумчиво произнес как-то Джинн.

– Терпеть весь этот шум и чад только ради того, чтобы стоять в пробках вместе со всеми остальными? – фыркнула Голем.

Наконец-то открыли долгожданную подземку, и они спустились на станцию под зданием городской администрации, где сели в тряский поезд и доехали на нем до 145-й улицы, где Джинн чуть ли не бегом взбежал по лестнице, торопясь выбраться наружу.

– Это было невыносимо, – выдохнул он. – Эта толща земли над нами, давящая всем своим весом.

– А мне понравилось, – призналась Голем.

В обиход вошли телефоны. Джинн, который не мог поверить, что подобная штука возможна без колдовства, был ими просто зачарован. Он уговорил Арбели провести телефонную линию в мастерскую, но тот терпеть не мог кричать в трубку и предпочитал держаться от этого достижения прогресса подальше. Квартирная хозяйка Голема тоже установила аппарат в вестибюле своего пансиона, но Голем никогда им не пользовалась. Был только один человек, которому она могла бы позвонить, но никто бы не поручился, что телефонистка их не подслушает.

По ночам эта парочка продолжала совершать многомильные прогулки. Они отважились пересечь Уильямсбургский мост и добраться до Бруклинских военно-морских верфей, откуда любовались недостроенными кораблями в сухих доках. Любовались они и модными театрами на площади Лонг-Акр, но внутрь никогда не заходили даже ради того, чтобы увидеть последние громкие новинки: Голем опасалась, как бы в такой толпе людей ее не подмял под себя вал их эмоций, вызванных игрой актеров.

– А вдруг я потеряю контроль над собой и выскочу на сцену? – спрашивала она.

– Я тебе не дам, – отвечал он.

Но она лишь качала головой, и они проходили мимо.

На Кони-Айленде они непременно заходили в Луна-парк, где катались на аттракционах. Однажды Голем кормила с руки арахисом дрессированного слона, в то время как Джинн держался поодаль, опасаясь напугать животное. Слон съел арахис, потом озадаченно обнюхал женщину, которая протягивала ему лакомство на ладони. Вскоре он уже ощупывал ее с ног до головы своим хоботом, пытаясь определить, что она такое.

– Вы ему явно нравитесь, мисс, – заметил дрессировщик.

Голем ласково похлопала животное по серому хоботу и с грустной улыбкой повернулась к Джинну.

– Что такое? – встревожился тот.

– Я думаю, он хочет домой, – сказала она.

Они досконально изучили ночную жизнь всех окрестных районов. Гринвич-Виллидж – смесь ожесточенных споров и смеха, иммигрантов и дилетантов, которые пили шампанское и весело рассуждали об анархии. Риверсайд-авеню, тихая и обращенная внутрь себя с ее дорогими квартирами, заселенными беспробудно спящими умами. Самые криминальные районы: Хеллс-Китчен, Тендерлойн, Сан-Хуан-Хилл – они старались обходить стороной, чтобы не попасть в переплет или в облаву. В те несколько раз, когда они все-таки решились сунуться в район трущоб, их останавливали полицейские, сурово выговаривавшие Джинну за то, что тот привел даму в такое неблагополучное место. Джинн находил во всем этом некий мрачный юмор – в отличие от Голема, которая не видела ровным счетом ничего смешного.

– Они правы, Ахмад, – говорила она. – Не надо бы нам сюда ходить.

Его своенравная натура восставала против этого. На неприятности можно было нарваться где угодно, так какая тогда разница? Но коль скоро Голем была против этих прогулок, он стал ходить в трущобы один – и, разумеется, все обращали внимание на высокого, хорошо одетого мужчину и пытались его облапошить, ограбить или продать ему себя. Однажды ночью какая-то оборванная молодая женщина с младенцем, примотанным к ее груди грязным тряпьем, потянула его за рукав в надежде выклянчить немного денег. Однако, прежде чем он успел как-то отреагировать, от стены отделился плечистый мужчина и отвесил ей крепкую оплеуху. Женщина даже не заплакала, лишь молча отскочила в сторону, держась за щеку.

Перед глазами Джинна мгновенно промелькнуло все то, что он мог бы сделать с этим мужчиной, который бессилен был бы ему сопротивляться. Но потом ему вспомнилась другая ночь и другой переулок: хруст костей, ломающихся под ударом кулака Голема, и ужас на лице Анны Блумберг. Ничего хорошего из этого не вышло и уж точно не принесло никакого удовлетворения, одно только расстройство и неприятности. Поэтому он сдержался и лишь пригвоздил своего противника тяжелым взглядом. Тот снова слился со стеной, с напускной бравадой пробормотав что-то себе под нос.

После этого Джинн больше туда не возвращался.

Месяцы превращались в годы. Каждая зима становилась испытанием, каждая весна приносила облегчение. Лето было персональным праздником. Долгими теплыми ночами они гуляли по широкой набережной вдоль реки Гарлем, затем, перейдя через реку, углублялись в тихие по ночному времени холмы за мостом Хайбридж. Но самым любимым местом для прогулок по-прежнему оставался для них Центральный парк, куда они снова и снова возвращались для того, чтобы побродить по знакомым дорожкам. Когда же в очередной раз неизбежно возвещала о своем приближении осень, Голем обреченно прощалась с летом и снова собиралась с мужеством, готовясь к приходу зимы.

Джинну с наступлением холодов тоже приходилось нелегко. Нескончаемые дождливые ночи он пережидал в своей квартирке или в мастерской, не находя себе места и становясь все более и более угрюмым, так что под конец промозглых осенних месяцев Голему приходилось веселить и взбадривать его. Зимой ограничений у него было меньше, но теперь, когда Голем рассчитывала на его помощь и поддержку, ему приходилось выходить на улицу даже в те ночи, когда он предпочел бы остаться дома, чтобы Голем могла размяться и развеяться.

Она тем временем становилась все более и более раздражительной. В самые худшие ночи она забывалась на полуслове и смотрела перед собой отсутствующим взглядом. Когда он пытался заманить ее в постель, которую сделал собственноручно, на совесть, из кованого железа, c шариками на столбиках, она или отмахивалась от него, раздраженно хмурясь, или с пугающей горячностью соглашалась. Ее тело было лишено собственного тепла, и порой, сжимая ее в объятиях в зимнее время, Джинн с трудом удерживался от того, чтобы не отпрянуть от ее леденящего прикосновения, и наутро неизменно радовался возможности отогреться у горна.

– Как Хава? – спрашивал Арбели в те дни, когда Джинн казался особенно рассеянным, скручивая очередную сигарету и яростно затягиваясь.

– Да как обычно. Переживает из-за всего, что не в ее власти, – отвечал его партнер или же говорил просто: – Ночи считаю до весны.

В летнее же время Джинн нередко являлся в мастерскую в прекрасном расположении духа, улыбаясь или насвистывая себе под нос. Арбели лишь раздраженно вздыхал, не скрывая зависти.

– Нашел бы ты, что ли, себе тоже кого-нибудь, – говорил ему в такие дни Джинн.

И его партнер хмуро бурчал:

– У меня и без того дел по горло, и потом, мне в отличие от тебя нужно когда-то спать.

Голему же в отличие от Джинна не посчастливилось работать среди тех, кому был известен ее секрет. Труднее всего ей приходилось по утрам зимой, до того, как печной жар успевал обогреть ее; она могла проявить неуклюжесть или не расслышать просьбу кого-нибудь из покупателей, а то и впадала в оцепенение, не домесив тесто. Зато летом ей приходилось скрывать свою радость: это было проще, но неизменно сопровождалось ощущением стыда.

– Тея зовет меня на ужин, – кислым тоном сообщила она Джинну однажды зимней ночью, когда они прогуливались по аллее под заснеженными вязами. – Она втайне планирует пригласить какого-то своего соседа, «бедного одинокого Юджина», как она о нем думает. О ее мотивах можешь догадаться сам.

– Ясно, – протянул он мрачным голосом. – Соперник. Прикажешь вызвать его на дуэль?

– Ахмад!

– Если он тебе понравится, сможешь встречаться с ним каждый второй четверг.

Она ответила ему итальянской фразой, которую они услышали в окрестностях Малберри-стрит; она переводилась как «свинья несчастная», образ столь красочный, что они тотчас же добавили его к числу позаимствованных у людей выражений, которые придавали перцу их разговорам. Любимой фразочкой Джинна была «Ну оторви мне теперь голову», услышанная летней ночью от пары, которая ругалась на пожарной лестнице, когда они проходили мимо. Сама фраза и тот жалобный гнев, с которым мужчина выпалил ее – «Господи, Бернис, ну оторви мне теперь голову, если хочешь!» – показались Джинну неописуемо смешными, и он так хохотал, что Голему пришлось схватить его за локоть и утащить прочь, пока разъяренный мужчина не бросился за ними вдогонку. Ее же любимыми идиомами были те, что служили для выражения досады, и ей представлялась масса возможностей использовать их в своей речи.

– Я понимаю, что тебя все это забавляет, – произнесла она, – но мне совсем не до смеха. – Тут ей в голову пришла одна мысль, и она повернулась к нему, охваченная внезапным беспокойством. – Ты же понимаешь, что я рассказала бы им про тебя, если бы могла, да? Просто о нас тут же пошли бы слухи и пересуды, все только об этом говорили бы, и конца-краю этому не было бы…

Он взял ее руку и стиснул пальцы.

– Я все понимаю, Хава. Не переживай. Меня вполне устраивает быть твоим тайным любовником.

Она улыбнулась, слегка успокоившись, но тревога никуда не делась. Действительно ли это его устраивает? Она никогда не была до конца в этом уверена. Неужели все любовники остаются для своих партнеров загадкой? Или это он кажется ей загадкой в сравнении со всеми остальными, ведь лишь его мысли она не может читать? По правде говоря, ей не то чтобы очень хотелось быть в курсе абсолютно всех его желаний и страхов: она давным-давно пришла к выводу, что в отношениях необходимо сохранять определенную степень закрытости. И все же порой, когда они гуляли по крышам или исхоженным вдоль и поперек аллеям Центрального парка, по его лицу нет-нет да и пробегало выражение мрачной отрешенности, а молчание между ними затягивалось слишком уж надолго; и в такие мгновения она готова была отдать все ради того, чтобы узнать, о чем он думает.

Рядом с ним она иногда чувствовала себя такой юной и неопытной, такой неуверенной в себе. Он успел прожить на свете много веков, но о его прошлой жизни она не знала ровным счетом ничего, лишь скудный набор разрозненных фактов. Уж, наверное, историй, которые он мог бы рассказать ей, хватило бы на добрых несколько сотен ночей – так почему же он никогда ничего не рассказывает? Или, может, боится, что эти истории причинят ей боль? Она знала, что у него были любовницы, что образ жизни, который он вел, люди назвали бы аморальным – в этом отношении он, по крайней мере, был с ней предельно откровенен. Возможно, он считал ее слишком неискушенной для того, чтобы посвящать в подробности? И самое ужасное, так ли уж сильно он был не прав?

Джинн покосился на нее.

– Ты что-то примолкла, – произнес он. – Что-то случилось?

Выложить ему все начистоту? Нет, он, по своему обыкновению, или отшутится, или затеет спор, чтобы заговорить ей зубы, а ей сейчас не хотелось ни того ни другого.

– Я просто думала о бедном одиноком Юджине, – отозвалась она в конце концов. – Я бы сказала Тее, что поклялась до конца жизни хранить верность покойному мужу, но это ведь ее только раззадорит.

– А тебе никогда не приходило в голову, – спросил он, – что у бедного одинокого Юджина у самого может быть тайная любовница?

Хава против воли улыбнулась.

– Нет, не приходило! Это было бы просто прекрасно. Но, честное слово, нам с тобой нужно подыскать нашим отношениям определение получше, чем «тайные любовники».

– Ты считаешь, оно нам не подходит?

– А ты?

Она ожидала, что он отделается уклончивым ответом или отпустит насмешливый комментарий, однако Джинн остановился и посмотрел на нее с таким видом, как будто всерьез задумался над этим вопросом. Она молчала, стараясь не стушеваться и не съежиться под его взглядом, но жалея, что не промолчала.

– Ты права, – произнес он наконец. – Оно нам действительно не подходит.

А потом вдруг обхватил ее лицо ладонями и поцеловал – прямо на дорожке. Его поцелуй не был долгим – губы у нее, должно быть, были неприятно холодными, – но, когда он оторвался от них, частица его теплоты на мгновение осталась с ней, прежде чем ее украл порыв зимнего ветра.

Обрадованная, но в то же время и слегка озадаченная, она сказала:

– Ты сегодня какой-то странный. Что-то произошло в мастерской?

Он изобразил напряженную работу мысли.

– Да. Сегодня наконец-то пришла новая партия болванок.

Хава закатила глаза, не в силах тем не менее удержаться от улыбки.

Они вместе пошли дальше по тропинке к дамскому домику на берегу замерзшего пруда, который в зимнее время превращался в каток. На ночь дверь всегда запирали, но Хава все равно подергала за ручку двери. Сегодня тело ее было еще более негибким и неподатливым, чем обыкновенно, и ноги мучительно ныли. Ей отчаянно хотелось получить передышку от холода, хотя бы на несколько минут.

– Смотри! – сказал Джинн.

В снегу перед дверью лежала пара коньков. Он поднял их за кожаные ремешки и внимательно осмотрел, потом приложил один к ботинку и оценивающе покосился на замерзший пруд.

– Не вздумай, – сказала она.

– Почему?

Он подошел к ближайшей скамейке, уселся на нее и принялся привязывать коньки к ногам.

– Ты сам прекрасно знаешь почему, – раздраженно отозвалась она. – А вдруг ты провалишься под лед?

– Хава, этот пруд замерз еще несколько месяцев назад. И глубины там всего ничего. И потом, если что, ты ведь меня спасешь?

– Ты так в этом уверен? Если лед не выдержит тебя, он и меня тоже не выдержит, и тогда я пойду ко дну и замерзну там насмерть. К тому же ты даже не умеешь кататься. – Она запнулась. – Или умеешь?

– Нет, насколько мне известно. – Он поднялся со скамьи, с трудом удерживая равновесие. – Но, может быть, это как с языками. Возможно, я отлично умею кататься на коньках, просто пока что сам об этом не подозреваю. Надо хотя бы попробовать. – И он на нетвердых ногах неуверенно поковылял к пруду.

Хава двинулась за ним следом, приготовившись наблюдать. В подобных случаях у нее всегда возникало впечатление, что Джинн пользуется ее инстинктивной осторожностью, без нужды щекоча ей нервы, чтобы почувствовать себя отчаянным удальцом. Если бы она могла сказать ему: «Да, иди катайся, я думаю, что это отличная идея», наверное, ему немедленно расхотелось бы это делать. Впрочем, он слишком хорошо ее знал, а она совершенно не умела притворяться.

Хава осталась на берегу и, обхватив себя руками, принялась наблюдать за тем, как он осторожно ступил на лед и неуклюже двинулся вперед, раскинув руки и наклоняясь то в одну, то в другую сторону. Не будь она так взволнована, то не удержалась бы от смеха: обычно такой грациозный, сейчас он больше всего напоминал пьяного аиста. Все его тело, казалось, превратилось в одни суставы, ни один из которых толком не слушался.

– Кажется, это не совсем как с языками, – крикнула она с берега.

– Похоже на то. Как вообще на них передвигаются, чтобы не…

Ноги у него разъехались в разные стороны, и он с размаху шлепнулся на лед.

Хава поморщилась, хотя очень старалась удержаться.

Джинн между тем с независимым видом поднялся и попытался сообразить, как, стоя на этих тонких лезвиях, сохранять равновесие. Это должно быть несложно; он видел, как это делают ребятишки… Он нахмурился, перенеся вес с одной ноги на другую и пытаясь заглушить чувство вины, вдруг всколыхнувшееся откуда-то со дна его души.

«Что-то произошло в мастерской?»

Он в очередной раз задался вопросом, действительно ли его мысли так надежно скрыты от нее, как он полагал. Да, в мастерской действительно кое-что произошло. Он не стал говорить ей об этом, поскольку это была сущая мелочь, незначительный пустяк; только в его глазах это вдруг почему-то приобрело такое преувеличенное значение. Он стоял за верстаком, разглядывал одну из только что доставленных болванок – у него наклевывались кое-какие идеи по поводу серии декоративных товаров из кованого железа – андиронов, сетчатых экранов для камина и тому подобных вещей, – когда Арбели, листавший у себя за столом какой-то каталог, спросил:

– Ты не помнишь, сколько у нас еще осталось припоя?

– Так навскидку не скажу, – отозвался Джинн – и замер, преисполнившись острого отвращения к себе самому.

«Ну, оторви мне теперь голову. Она расклеилась. Вот-те раз. Это ты кому-нибудь другому пойди расскажи». Обмениваться подобными фразочками с Големом – это одно; они проделывали это сознательно, для них это было чем-то вроде игры, совместного развлечения. А сейчас его ответ Арбели был настолько рассеянным, настолько непринужденным, как будто он всю свою жизнь вел разговоры в подобном духе. И кажется, впервые за все время его вдруг оглушило мыслью о том, что он никогда больше не будет ни с кем говорить на своем родном языке.

Ощущение громадности этой потери вызвало у него замешательство. Он ведь теперь даже думал на родном языке редко-редко. Он принял решение до конца дня только на нем и думать, чтобы убедиться, что до сих пор способен воспроизвести в уме слова, которые звучали как ветер и огонь, как звуки первозданного мира, и лишь тогда осознал, какая огромная часть его жизни не поддается переводу. Газета, гроссбух, автомобиль. Деньги, сигарета, клиент, банк, каталог. Тщетно он пытался подобрать если не эквиваленты, то хотя бы метафоры: все они оказывались либо чересчур расплывчатыми, либо чересчур поэтизированными. Но хуже всего было то, что все выражения, в которых фигурировало железо, были бранными. Профессия, которую он избрал для себя, превращалась в нескончаемый поток сквернословия.

И по мере того, как он перебирал в памяти слова своего неизреченного языка, откуда-то из глубин его сознания всплывали забытые присловья, поговорки старших, детские дразнилки. Злющий, как мать гуля. Не кради мой ветер. Приветливый, как грозовая туча. И все они сопровождались мыслью: надо рассказать это Хаве. Но перевести их на язык людей было делом непростым. Каждое слово было многослойным и зависело от времени года и времени дня, от массы самых разнообразных обстоятельств. Он представил, как будет, запинаясь, пытаться объяснить ей смысл, то и дело спохватываясь, что упустил какую-то критически важную мелочь, силясь донести до нее историю, умещающуюся в каждой из этих фраз. Нет, эта задача ему не по зубам; если из этого что-то и выйдет, то лишь одно расстройство для них обоих. А даже если бы ему и удалось найти нужные слова, что она в них увидит? Словарь прихотей и капризов, алчности и сумасбродства; лексикон, созданный для того, чтобы шастать где вздумается и брать что захочется. Язык, отражающий образ жизни джиннов, который воплощал собой все то, к чему она питала отвращение.