Текст книги "Тайный дворец. Роман о Големе и Джинне"

Голем. Она же знает заклинание, оживляющее его, помнит наизусть. Но подействует ли оно через дверь? Она должна попытаться.

Крейндел сделала глубокий вдох, насколько это было еще возможно в дыму, и, устремившись мыслями к глиняной фигуре, лежащей на кровати, срывающимся голосом выкрикнула команду.

Голем поднималась по лестнице, мысленно обшаривая пустые коридоры и не обращая никакого внимания на языки пламени, которые уже начинали лизать ступени. Где же искать девчонку? На втором этаже? На третьем? Времени на ошибку не оставалось. Ага! Вот она, на четвертом этаже, не случайно же дверь в общий коридор оказалась приоткрыта.

Голем вошла в нее и очутилась в ревущем огненном горниле.

Ее тело мгновенно начало терять влагу и твердеть. Она двинулась по коридору, преодолевая сопротивление становившегося все более негибким и неподатливым тела. Девочка была где-то там, впереди.

– Есть тут кто-нибудь? – крикнула она в сизую мглу сиплым от дыма голосом.

Промелькнувший алый всполох на миг осветил коридор. Она различила смутный силуэт маленькой девочки и услышала, как та кричит что-то, пытаясь перекрыть рев пламени…

И тут по всему телу Голема пробежала странная дрожь. Совсем рядом пробуждалась какая-то сила, и ощущение было такое, словно внезапно ни с того ни с сего наступила весна. Повсюду вокруг тлело дерево, и тем не менее откуда-то тянуло запахом влажной после дождя земли. Голем сделала шаг вперед, бездумно, не рассуждая, стремясь лишь отыскать источник этого за…

…и с криком ухнула вниз сквозь провалившийся пол.

Джинн не сводил глаз с входной двери, и с каждым мгновением тревога одолевала его все сильнее и сильнее. Наконец он пробился сквозь толпу к линии оцепления.

– Эй, ты, давай назад, – рявкнул полицейский.

– Послушайте, там моя подруга, – закричал он в ответ – и в тот же миг деревянная лестница в подъезде, страшно заскрипев, рухнула.

Громадный клуб дыма вперемешку с золой вырвался из двери на тротуар. Толпа отпрянула, едва не сбив Джинна с ног. Оцепление разорвалось; полицейские бестолково заметались, кашляя, утирая слезящиеся глаза и натыкаясь друг на друга.

Потрясенный, Джинн обернулся. На улице творился настоящий бедлам. Обитатели соседних зданий вытаскивали свои пожитки на улицу из опасения, что огонь может перекинуться на их дома, и тротуары были завалены стульями и чемоданами, колыбельками и стопками книг. Из-за угла, возвестив о своем приближении воем сирены, вывернула пожарная машина, и зеваки немедленно бросились врассыпную, чтобы не угодить под колеса. Пожарные проворно спрыгнули на землю и побежали к дому, на ходу готовя лестницы и разматывая шланги. В стену дома со звоном воткнулся первый пожарный топор. Сквозь пробоину тут же вырвались наружу языки пламени.

Стоя в растерянности посреди всего этого хаоса, Джинн впервые почувствовал нечто близкое к настоящей панике.

Крейндел скорчилась на полу перед входом в квартиру, напрягая слух.

Сработало ли заклинание? Голова у нее кружилась, перед глазами все плыло. На мгновение ей показалось, что она слышит женский голос, зовущий ее сквозь рев пламени, но потом что-то оглушительно заскрежетало и коридор содрогнулся, как будто его часть обрушилась.

– Папа! – закричала она. А потом: – Йосселе!

В квартире раздался глухой звук тяжелых шагов – и в следующий миг дверь снесло с петель.

В проеме стоял голем. Он был даже больше, чем казался на вид, когда лежал на кровати. Пару мгновений – вопреки всему – Крейндел могла лишь изумленно взирать на него. Он ответил ей спокойным взглядом разноцветных глаз, в которых отражались отблески огня.

Протиснувшись мимо него, она бросилась в квартиру.

– Папа!

Отец лежал на полу гостиной, хрипло и прерывисто дыша. Судя по всему, он пытался вытащить фанерный чемодан в коридор, но наглотался дыма, и силы оставили его. Раскрывшийся чемодан лежал рядом, и его содержимое валялось на ковре: пять бесценных фолиантов и – от этого зрелища у Крейндел защемило сердце – «Цэна у-Рэна».

Девочка с плачем склонилась над отцом. Он открыл глаза, увидел сперва дочь, а затем, у нее за спиной, существо, которое она пробудила. Его глаза расширились, и он некоторое время мучительно хватал ртом воздух.

– Прячься, – прошептал он.

Его взгляд потускнел, и он испустил последний вздох.

Сильные пальцы ухватили Крейндел за талию.

– Постой! – закричала она, но для Йосселе опасность, грозившая его хозяйке, значила больше, чем ее приказ.

Он без усилий подхватил ее на руки, точно младенца, и зашагал к двери. Она успела лишь бросить прощальный взгляд на отца – и его тело скрылось из виду.

В коридоре дышать было уже невозможно, и Крейндел старалась задерживать дыхание. Йосселе свернул налево, в направлении парадной лестницы, но почти сразу же остановился. Крейндел посмотрела вниз и увидела, что в полу зияет огромный провал, а на дне его пылает огонь.

– В другую сторону, – прошептала она. – Во двор.

Он развернулся и побежал по коридору в противоположном направлении. Пол содрогался от каждого его шага.

К счастью, черная лестница была пока еще цела. Когда они выбежали на задний двор, сверху посыпались угли и пепел. С улицы доносились крики и вой пожарных сирен. Йосселе опустил ее на землю и, распрямившись во весь свой огромный рост, застыл рядом с ней. Кожа его в лунном свете казалась сероватой, Крейндел различила на глиняном теле там и сям следы от пальцев. Он не сводил с нее глаз, которые получил благодаря ей, в ожидании команды.

– Прячься, – прохрипела она, эхом повторив отцовские слова, и указала на противоположную сторону двора, на переулок, который вел к строительной площадке под недоделанным мостом. – Там, в воде. Не позволяй никому тебя увидеть. Я позову тебя, когда будет безопасно. Иди.

Йосселе немедленно развернулся и побежал, с каждым шагом точно забивая сваи в землю.

Крейндел проводила его взглядом, потом, пошатываясь, выбралась на Кристи-стрит и, обойдя горящее здание, двинулась туда, где толпились люди. Ей казалось, что кожа у нее на лице натянута туго-туго, точно кожура на виноградине, глаза опухли и превратились в щелочки.

– Девочка! Стой! – крикнул какой-то мужчина.

Он был таким высоким, что поначалу она решила, что это вернулся Йосселе. Потом он опустился перед ней на корточки, и она увидела, что это не Йосселе, а просто какой-то мужчина. В его темных глазах плескалась тревога. В руках он держал что-то похожее на женский плащ.

– Моя подруга побежала в дом следом за тобой, – произнес он на идише, но с каким-то неуловимым странным акцентом. – Женщина, высокая, как я. Ты ее не видела?

Какая-то женщина побежала в дом следом за ней? Мужчина напряженно смотрел на нее, не шевелясь и не моргая, как будто от ее ответа зависела его жизнь. Потом она вспомнила слабый голос, который послышался ей в коридоре.

– Я ее слышала, – прошептала она.

– Где? На каком этаже?

– На четвертом. Только… только она…

Оглушительный скрежет, провал в полу у ног Йосселе. Пламя, бушующее внизу.

Она села на тротуар и заплакала.

Мужчина молча смотрел на нее с высоты своего роста, потом провел дрожащей рукой по лицу и, выругавшись, бросился за угол, туда, откуда только что пришла Крейндел.

Вскоре после этого один из полицейских заметил Крейндел, в одиночестве сидевшую на тротуаре, и отнес ее в карету скорой помощи, где какой-то мужчина прижал к ее запястью два пальца и стал задавать вопросы, которые она не понимала. Она замотала головой и снова заплакала. Тогда он куда-то ушел и вернулся с еще одним мужчиной, который говорил на идише. Тот спросил у нее, где ее родители, но она лишь заплакала еще сильнее. В конце концов они заставили ее лечь и накрыли одеялом, и лошади потянули карету прочь.

Голем лежала на спине, пригвожденная к земле тяжестью дерева и штукатурки.

Она поерзала, пытаясь сориентироваться, но обнаружила, что не может пошевельнуться. Куда она приземлилась? Ее лицо было все в пыли и каких-то обломках, руки от жара ссохлись и превратились в клешни. Она попыталась моргнуть и поняла, что глаза не закрываются. Судя по ощущениям, лежала она на утоптанной земле, а не на деревянном полу и не на ковре. Подвал? Неужели она пролетела несколько этажей и находится в подвале?

Она тряхнула головой, прочищая глаза от пыли, и взгляду ее предстали четыре этажа огня и разрушений. Казалось, какой-то обезумевший великан проделал пылающую дыру в центре дома. Клубы дыма поднимались к небу, заволакивая обнажившиеся внутренности квартир с их диванами и лампами. На глазах у нее кухонный стол накренился и, рухнув в провал, разлетелся в щепки.

Она изогнулась, пытаясь высвободиться, и вздрогнула от тошнотворного ощущения чего-то постороннего, засевшего в бедре. Она ощупала ногу негибкой, непослушной рукой и обнаружила, что из тела торчит железный штырь в несколько дюймов толщиной. Падая, она приземлилась прямо на него, и теперь он пригвождал ее к земле, точно насекомое.

Голем принялась лихорадочно озираться по сторонам. Сколько у нее еще времени, прежде чем все здание обрушится окончательно? Удастся ли ей уцелеть? Или она развалится на куски – на тысячу одушевленных осколков, которые будут валяться среди мусора? Эта мысль привела ее в ужас. Она попыталась позвать на помощь, но не смогла выдавить из себя ни звука.

Она бессильна что-то сделать. Ей не удалось даже спасти ту девочку. Она подумала о Джинне и о том, как они поругались. Ужасно, что все закончится вот так. Жаль, что она не извинилась и не попрощалась.

Джинн вбежал в безлюдный двор дома. Дверь на черную лестницу была распахнута настежь, внутри клубилась чернота. В воздухе летал пепел.

Он положил плащ на землю и пошел ее искать.

Жара немедленно обволокла его со всех сторон, обостряя чувства. В считаные секунды он почувствовал прилив сил и бодрости. Он побежал вверх по лестнице. Одежда на нем горела, но он не обращал на это внимания, лишь постоянно звал Хаву.

«Будь здесь Арбели, – подумал он, – он велел бы мне молиться».

Пол в коридоре четвертого этажа был весь объят пламенем. Джинн бросился внутрь ближайшей квартиры, напряженно вглядываясь в пелену дыма, но там никого не оказалось. Он заглянул в другую, в третью, снова и снова повторяя ее имя, но ответа не было.

Стены следующей квартиры, в которую он зашел, уже горели, а в гостиной он обнаружил тело бородатого мужчины с худым бледным лицом. Рядом лежал раскрытый фанерный чемодан с рассыпанными вокруг книгами. Прямо у него на глазах пламя начало лизать ковер, потом добралось до книг, и бумага, мгновенно занявшись, ярко вспыхнула. Что-то в этом зрелище заворожило Джинна: древние книги, обращающиеся в пепел… Он встряхнулся и развернулся было, чтобы уйти, – и тут на него повеяло до боли знакомым запахом: пахло то ли землей, то ли глиной.

– Хава? – позвал Джинн.

Он распахнул дверь в маленькую комнатку. Ее дальняя стена тоже уже тлела. Здесь запах был сильнее, но ни на кровати, ни под ней ничего видно не было. Он огляделся по сторонам, совершенно озадаченный.

Пол вдруг начал уходить у него из-под ног: одна за другой лопались балки. Комната накренилась вниз, мебель заскользила по полу и въехала в горящую стену. Джинн попытался сгруппироваться, но потерял равновесие…

…и прямо на глазах у Голема рухнул с четвертого этажа на землю неподалеку от нее.

– Ахмад! – прохрипела она слабо. Слышал ли он ее? А вдруг он ранен?

– Хава! Ты где?

Ей хотелось смеяться от облегчения.

– Я тут…

Она уперлась локтями в землю и попыталась повернуться вокруг металлического штыря.

Послышались шаги – и в следующий миг он уже разгребал обломки, расшвыривая дерево и штукатурку по сторонам. Казалось, он сам объят пламенем: даже воздух вокруг него плавился от жара. Он отбросил в сторону последние куски – и замер с широко распахнутыми глазами. Что-то привело его в ужас…

А, ну да. Это была она. Его взгляд был устремлен прямо на нее.

– Я не могу пошевельнуться, – прошептала она.

Он очнулся, схватился за штырь и, переломив его пополам, вытащил из ее тела. Потом наклонился поднять ее – и отскочил, когда она закричала от его обжигающего прикосновения.

Сверху послышался ужасающий скрежет. Это наконец готовилась обвалиться прогоревшая крыша.

– Прости, Хава, – сказал он и, подхватив ее на руки, помчался сквозь пламя.

Во дворе дома было по-прежнему безлюдно. Он вытащил Хаву наружу и бережно уложил под веревками для сушки белья. Она лежала молча, неподвижная, как бревно. Вдоль ее руки и бедра там, где он касался ее, чернели глубокие ожоги. Нужно было как можно скорее доставить ее домой; безлюдным двор долго оставаться не мог.

Он озирался по сторонам, пока не увидел кран, торчавший из земли посреди двора. Пустив воду на полную мощность, он собрался с мужеством и нырнул под струю.

Вода мгновенно взорвалась клубом пара. Джинна пронзила острая боль; он закричал и отшатнулся, едва не повалившись наземь. Мгновение спустя он уже высох. Он изгнал из сознания остатки боли, потом потрогал одну из рубашек, сушившихся на веревке поблизости. Она не загорелась, и он стянул ее с веревки вместе с парой штанов и оделся, жалея, что нельзя раздобыть таким же образом и обувь. Потом подобрал с земли Хавин плащ, который лежал там же, где он его оставил, и осторожно закутал ее в него.

– Хава, – сказал он. – Нам нужно уходить. Ты можешь передвигаться?

Ее ресницы дрогнули, и она вскинула на него затуманенные глаза. Потом медленно и неловко встала на колени, попыталась подняться, но тут же, вскрикнув, повалилась обратно на землю.

Джинн подхватил ее и понес со двора прочь, стараясь по возможности держаться подальше от освещенных мест. Когда они добрались до ее пансиона, в окне хозяйской спальни горел свет: без сомнения, она почувствовала запах дыма, услышала вой сирен и отправилась разузнать, что случилось. В остальных комнатах было темно и тихо.

Джинн отыскал ключи в кармане плаща Хавы, с ней на руках быстро поднялся на ее этаж, отпер дверь и уложил ее на кровать. Скорчившаяся, она напоминала тугой сверток. Плащ закрывал ее лицо, точно занавеска. Джинн уже собирался зажечь свет, когда она пошевелилась и еле слышно прохрипела:

– Не надо. Не волнуйся, Ахмад, со мной все будет в порядке. Увидимся завтра ночью.

Повисла пауза.

– Хава, – произнес он медленно, – ты просишь меня уйти?

– Ахмад. Пожалуйста.

Единственное кресло стояло перед письменным столом: изящная конструкция из гнутого дерева в стиле рококо, куда более уместное в девичьем будуаре, нежели в этой скромной, по-спартански обставленной комнате. Он поставил его рядом с кроватью и сел, вытянув длинные ноги. Кресло протестующе заскрипело, но выдержало.

– Я никуда не пойду, – заявил он.

Она хотела было возразить, но потом сдалась, поникнув под плащом.

Джинн долго смотрел на нее – неподвижную темную фигуру на темной постели. От нее пахло пересохшей землей, растрескавшейся от жары. Этот запах был ему так же знаком, как и ее обычный, всегдашний запах – только он никогда не предполагал найти его в этом городе, в этой комнате. Если закрыть глаза, можно было представить, что он летит над летней долиной на другом конце земного шара.

– Тебе больно? – спросил он негромко.

И снова пауза.

– Нет. Больно – это не совсем то слово. Скорее… неприятно.

Голос ее все еще напоминал скрежет.

Сидеть и смотреть на нее вот так было страшно. Он видел ее обезображенные черты всего несколько секунд, но теперь они неотступно стояли у него перед глазами. Ее раны действительно заживут, как она и сказала? Или это была ложь, призванная успокоить его? Ему вдруг захотелось лечь рядом и обнять ее, но он удержался, опасаясь причинить ей боль – и увидеть истинный масштаб ущерба тоже.

Он поерзал в кресле, прокашлялся и принялся вертеть головой по сторонам в попытках на что-нибудь отвлечься. Его нога задела что-то стоявшее рядом с кроватью; это была большая корзина c крышкой, сплетенная из ротанга. Хава держала там свое шитье. Джинн поднял ее с пола и поставил к себе на колени, но в темноте разглядеть что-либо было невозможно. Он нашел на прикроватной тумбочке ночник и щелкнул пальцами у фитилька. Он уже начинал скучать по недавней обостренности всех чувств, по тому, как выпукло и многогранно выглядели в дыму малейшие проявления цвета и формы. Неужели именно так он и видел мир до своего заточения в кувшине, а потом просто позабыл об этом?

Она слабо пошевелилась под плащом.

– Что ты там делаешь?

– Роюсь в твоей швейной корзине.

– Зачем?

– За неимением других развлечений.

Она умолкла, потом раздраженно вздохнула и снова пошевелилась, словно пытаясь найти более удобное положение.

Швейная корзина, словно волшебная шкатулка из сказки, была полна других, меньших по размеру шкатулочек, в каждой из которых находились еще меньшие. Он по одной доставал их и внимательно изучал содержимое. В них были пуговицы, иголки и десятки катушек с нитками: черными, белыми, цвета слоновой кости, различных оттенков серого, темно-синими, нескольких оттенков желтого и зеленого и одна, но поразительного цвета фуксии. В другой шкатулке лежали обрезки тесьмы, лент и кружева, перья и цветы для украшения шляп. Следующей была рабочая шкатулка: в ней обнаружились маленькая металлическая линейка с бегунком, игольница, аккуратно утыканная булавками, полупрозрачный портновский мелок и изящная пара позолоченных ножниц в форме аиста. Лапы аиста плавно переходили в кольца, длинная шея служила полотном, а острые лезвия – клювом. Джинн взял их в руки и залюбовался в свете ночника, изумленный тем, что у Хавы могла обнаружиться подобная вещица.

На дне корзины лежали сложенные квадратики полупрозрачного муслина. Джинн выбрал один из них, потом взял иголку и катушку темных ниток. Отмотав кусочек, он отрезал его ножницами.

С кровати вновь послышался слабый шорох.

– Ахмад, что ты там теперь делаешь?

– Практикуюсь в шитье.

Он завязал кончик нити узелком и, не особенно задумываясь, принялся как попало вышивать на муслине крестики и зигзаги. Но нитка оказалась слишком толстой, и тонкая ткань быстро начала морщить и пошла сборками. Джинн аккуратно распустил вышитое, выбрал нитку потоньше и начал все заново.

– Поговори со мной, – попросила она неожиданно. – Пожалуйста.

– О чем?

– О чем угодно. Мне просто хочется слышать твой голос.

«Ты будешь рада узнать, что та девочка спаслась». Он едва не произнес это вслух – но в самый последний момент прикусил язык, не будучи уверен в том, что в его голосе не прозвучит горечь. Она едва не погубила себя, и ради чего? Девочка осталась в живых без ее участия. Поэтому он сказал:

– Тогда я расскажу тебе историю про гору Каф.

Он некоторое время молчал, удивленный собственными словами. С чего вдруг он вспомнил об этом? Наверное, это все запах горелой земли: он выбил Джинна из колеи и перенес в прошлое.

Она не спросила: «Что это еще за гора такая?» – а просто молча лежала в ожидании. Джинн кашлянул, прочищая горло.

– В легендах джиннов, – начал он, – гора Каф – это изумрудная гора, которая опоясывает наш мир и подпирает небо. Это край изумительной красоты, где все цветы и деревья растут сами собой, не нуждаясь в дожде. Лишь на горе Каф Рух, царица всех птиц, позволяет себе коснуться когтями земли. На протяжении сотен поколений гора Каф была домом для всех племен джиннов. Тогда между нами не было вражды, ибо мы ни в чем не знали недостатка и были довольны и счастливы. Но однажды джинны были изгнаны оттуда – все до последнего гуля и ифрита. Никто не знает почему. Нас просто изгнали.

Хава не пошевельнулась, но теперь ее молчание было полно напряженного внимания. Джинн открыл шкатулку с лентами и тесьмой, выбрал катушку с золоченым шнуром. Некоторое время он рассматривал его, потом сказал:

– Хава, этот шнур слишком толстый, чтобы его можно было вдеть в иголку. Как им шьют?

Молчание.

– Сначала его укладывают поверх ткани, – произнесла она наконец озадаченным тоном, выдававшим бесконечное терпение, – и прикалывают к ней булавками. Потом прихватывают маленькими стежками, а булавки вынимают.

Он отыскал игольницу, отрезал кусок шнура.

– Мы упали с горы на землю, – продолжил он свой рассказ, аккуратно укладывая шнур на муслин, – и очутились в пустыне, и вынуждены были мириться с дождем, с железом и с людьми с их магией. Мы пытались найти причину, понять, в чем мы проштрафились. Брат винил сестру, клан обвинял клан, говоря: «Вот это было неправильно, вот то было скверно». Началась самая первая битва, и с тех самых пор мы все враждуем друг с другом. – Он вдел в иглу другую нитку и принялся пришивать золотой шнур аккуратными желтыми стежками. – Говорят, что, если когда-нибудь мы сможем узнать, почему были изгнаны, птица Рух соберет нас всех и отнесет домой, на гору Каф, где мы будем снова жить в ладу и мире. А до тех пор мы обречены на нескончаемую вражду.

Он умолк. Повисло долгое молчание, потом она произнесла:

– Ахмад, а ты веришь в гору Каф?

Она ждала, что он скажет «нет», он понимал это. Услышь он и сам историю такого рода из уст человека, он назвал бы ее бредом. Но сейчас ему почему-то казалось важным ответить подробнее.

– В юности верил, – сказал он. – А потом начал сомневаться. Разве может гора опоясывать землю? И если бы такое место существовало, неужели не нашлось бы тех, кто видел его своими глазами? Я решил, что это выдумка, что все подобные истории на самом деле выдуманы и что я не собираюсь позволять им завладеть моим воображением. Но да. Когда-то я в нее верил.

Хава некоторое время лежала, обдумывая его слова, пока он продолжал шить. Потом она произнесла:

– Равви Мейер однажды дал мне книгу, в которой была похожая история. Только она была не про гору, а про сад в месте, которое называлось Эдем. Там жили Адам и Ева, первые люди. Они съели плод с Древа познания, единственный плод, который Бог запретил им есть.

Она помолчала, как будто ждала от него пренебрежительного комментария. «Зачем растить такой плод только ради того, чтобы потом запретить его есть?» Но Джинн продолжал молча шить и слушать.

– Как только они вкусили запретный плод, они познали, что есть добро и что есть зло, и поняли, что обнажены, и им стало стыдно. Бог увидел их стыд и понял, что они нарушили Его запрет. И тогда Он изгнал их из сада. И с тех пор люди так никогда больше и не смогли его найти.

Джинн задумался.

– Эти две истории похожи, – сказал он, – но не полностью. Я совершенно уверен, что ни один джинн никогда не стыдился своей наготы.

– Я почему-то тебе верю.

– Получается, что все остальные мужчины и женщины произошли от этих двоих?

– Да. Но там все не так просто.

– Я так и думал.

Вновь повисло молчание. Джинн продолжал шить, потом завязал нитку узлом и отрезал конец.

– Эти твои ножницы, – произнес он. – Они меня удивили. Они похожи на вещь, которую мог бы сделать я, а не которую могла бы выбрать для себя ты.

– Почему?

– Они слишком затейливые. А ты превыше всего ценишь в вещах практичность.

– Они хорошо сделаны, а стоили ничуть не дороже всех остальных ножниц в лавке.

Ему показалось, или ее голос в самом деле стал поживее? Впрочем, возможно, дело было в возмущении, которое в нем прозвучало. Она некоторое время молчала, потом пробормотала что-то, чего он не расслышал.

– Что-что?

– Я сказала: «И потом, они напоминают мне о тебе».

Изумленный, он улыбнулся в почти полной темноте.

– В самом деле?

– Ты же сам сказал, что мог бы сделать что-то в таком духе. Я пользуюсь этими ножницами и думаю о тебе. Ну вот, теперь ты знаешь, до какой степени я тобой одержима.

Она произнесла это, словно оправдываясь, как будто считала, что может упасть в его глазах, и внезапно у него защемило сердце при мысли о том, что даже сейчас, раненая и обессиленная, она считает необходимым защищаться таким образом.

– Можно, я расскажу тебе еще одну историю? – спросил он.

– Конечно.

Он вдел нитку в иголку и снова начал рассказывать:

– Жил-был когда-то джинн, которого один волшебник пленил и обратил в человека. Судьба случайно забросила его в огромный город, где все считали его очень странным – и где он встретил такую же странную женщину. Женщину, сделанную из глины.

Слова лились сами собой, как будто приходили к нему из какого-то далекого источника. Он протянул нитку сквозь ткань, и ее шорох напомнил ему негромкий треск пламени.

– В скором времени, – продолжал он, – ему стало казаться, что в этом городе, полном невиданных чудес, эта женщина была самым чудесным чудом, которое больше всего заслуживало его внимания. Многие годы бродили они вместе, а потом однажды ночью набрели на здание, охваченное пламенем. А неподалеку было дитя, чей отец остался в этом здании. Дитя вбежало внутрь, и женщина побежала следом. Он кричал ей вслед, умоляя остановиться, – но было уже слишком поздно, женщина скрылась в здании. А он остался гадать, слышала ли она его? Или, потому что она не могла чувствовать его желаний, они просто не имели для нее такого значения, как желания девочки? А главное, увидит ли он ее теперь снова?

– Ох, Ахмад, – прошептала она. – Мне так жаль.

Аистиный клюв перекусил кончик нитки.

– Если бы я был в другом месте, ты бы сегодня погибла?

– Если бы ты был в другом месте, я бы вообще никуда не пошла.

Она пыталась увести разговор в сторону, он не хотел этого допускать.

– Тогда ты могла услышать шум и выйти посмотреть. Или в пекарне произошел бы несчастный случай, и кто-то оказался бы заперт внутри. Ты о собственной безопасности хотя бы на миг подумала?

Глухой вздох.

– Нет. Я вообще не думала, я просто действовала. Она так боялась за своего отца, а я… наверное, я оказалась слишком восприимчива. Пожалуйста, не сердись. Я ничего не могла с этим сделать. Я такая, какая есть.

Джинна снова охватил гнев, как будто она своими словами вызвала его.

– Позволь мне, – сказал он, – ответить тебе твоими же словами. «Я ничего не могу с этим сделать, я такой, какой я есть». Да, ты не могла не броситься следом за ней, и в тот момент я ничего для тебя не значил. Я знаю это, я пытаюсь смириться с этим, но понять этого я не могу, и это меня злит. Сегодняшний день мог стать для тебя последним, Хава. С кем бы я мог тебя помянуть завтра, если бы ты сегодня погибла? С Арбели? С Анной Блумберг? Я не смог бы даже пойти в твою пекарню и поплакать там с Радзинами.

– Ты никогда не плачешь, – послышался шепот из глубин плаща.

– Прости уж мне это преувеличение. Я пытаюсь донести до тебя, Хава, что, если однажды…

Он умолк. Она внезапно зашевелилась и теперь сидела на постели, неловко ощупывая себя руками.

– Что такое? – спросил он.

– Я не могу найти медальон.

Плащ распахнулся – и он увидел глубокие трещины, покрывавшие ее тело, уродливые темные полосы в тех местах, где он к ней прикасался. Остатки хлопчатобумажной блузки приварились к коже. От рук остались одни кости, костяшки пальцев распухли. У Джинна закружилась голова, но он не мог отвести взгляда.

– Его нет, – со страхом в голосе произнесла она. – Нет, погоди… это что…

Ее пальцы нащупали что-то в одной из трещин. Джинн содрогнулся при виде того, как она выковыривает находку из собственного тела – продолговатый предмет из сплющенной и потемневшей меди.

– Смотри.

Она протянула ему ссохшуюся ладонь, на которой лежал медальон.

Он осторожно взял его и поднес к ночнику. Створки сплавились друг с другом. Он взял ножницы, вставил кончик аистиного клюва в оставшуюся тоненькую щелочку и повернул его. Медальон, затрещав, раскрылся и распался на две части. Там, где раньше лежала свернутая записка с заклинанием, теперь чернела щепотка пепла.

– Она сгорела, – произнесла Хава глухим голосом.

«Туда ей и дорога», – подумал Джинн.

– Ахмад, что я буду делать? А вдруг я?.. – Она умолкла, потом внезапно повернулась к нему. – Ты же его знаешь, – сказала она. – Ты его читал, ты должен его помнить.

Ему очень хотелось сказать ей, что он забыл заклинание, сознательно выкорчевал его из памяти после того кошмарного дня, когда оказался в шаге от того, чтобы уничтожить ее. Но это была бы ложь. Он не мог забыть его, как не мог забыть свое настоящее имя.

– Ты помнишь, – прошептала она. – Я знаю, что помнишь.

– Хава, нет. Не проси меня об этом.

– Пожалуйста, Ахмад. Пожалуйста, запиши его, а я куплю новый медальон…

Она протянула к нему похожую на клешню руку, в громадных глазах застыло умоляющее выражение.

– Нет!

Он вскочил с кресла, перевернув швейную корзину.

Ошеломленная, она отодвинулась, потом снова подняла капюшон и вполоборота отвернулась от него.

– Можно узнать почему? – спросила она отрывисто.

– Ты что, не слышала ни единого слова из того, что я сказал? Я не желаю помогать тебе заниматься самоуничтожением!

– А если я потеряю контроль над собой и превращусь в чудовище? Сколько невинных людей могут погибнуть, если не будет медальона, чтобы меня остановить?

– Хватит!

Слово вспороло воздух между ними, точно удар хлыста. Ее лицо под капюшоном казалось темной тенью, губы были сердито сжаты в тонкую ниточку.

– Говорю тебе, Хава, я не могу дать тебе того, о чем ты просишь. Найди себе кого-нибудь другого, кто согласится тебя убить. А я отказываюсь.

С этими словами он развернулся и вышел из комнаты и из пансиона и, как был, босиком и в чужой одежде, пошел обратно к себе, на Вашингтон-стрит.

Пожар на Форсит-стрит наконец потушили, хотя провал в центре обугленного дома еще продолжал дымиться. Толпа рассосалась, соседи начали расходиться по своим квартирам, радуясь, что не пострадали.

Синагога на Форсит-стрит, несмотря на поздний час, распахнула двери, чтобы принять людей, только что оставшихся без крова. Многие из уцелевших в пожаре были прихожанами синагоги, но среди них не оказалось ни равви Альтшуля, ни маленькой Крейндел. Никто не видел их ни во время пожара, ни после – и члены общины пришли к единственному возможному заключению. Скорбь их, впрочем, имела привкус виноватого облегчения. Смерть ребенка нельзя было назвать ничем иным, как трагедией, – но вот от их равви под конец исходило ощущение чего-то темного и неприятного, чтобы не сказать зловещего.

Между тем девочка, которую они оплакивали, погруженная в глубокий сон, лежала на койке в больнице Святого Винсента, и ей снилось, что она заблудилась в лабиринте заполненных дымом коридоров. Наконец она нашла дорогу к комнате отца и открыла дверь. На кровати лежало тело, но это был не Йосселе, а тот высокий мужчина с улицы, подруга которого бросилась в горящее здание следом за ней. Он лежал неподвижно, глядя на нее полными горя глазами и сжимая в руках скомканный женский плащ. Она взяла его, встряхнула и накрыла мужчину, точно саваном.

Наутро к ней пришли женщины с добрыми лицами и начали что-то спрашивать у нее по-английски. «Меня зовут Крейндел Альтшуль», – ответила она им на идише. «А сколько тебе лет, – не унимались они, пытаясь объясниться с ней на пальцах. – Восемь? Девять?» – «Elf», – сказала она, одиннадцать. Но они не поняли и, посовещавшись, записали в ее деле «восемь», и эту ошибку позднее так никто и не исправил. Потом приходили еще какие-то люди и опять задавали ей вопросы и записывали ее ответы, после чего наконец ее искупали, одели и повели в ближайший суд, где судья в черной мантии раздраженно вздохнул, узнав о том, что ни одного живого родственника у нее нет, и провозгласил, что отныне она будет находиться на попечении штата.