Текст книги "Тайный дворец. Роман о Големе и Джинне"

Голем лежала на кровати и смотрела в потолок, страдая от невозможности моргнуть.

Наконец она уселась. На прикроватной тумбочке все еще горел ночник, окруженный разбросанными шкатулками, ножницами в виде аиста, катушками ниток. Рядом лежало ручное зеркальце с треснувшей ручкой.

Хава набралась мужества и взяла его в руки.

В некоторых отношениях ее лицо выглядело лучше, чем она ожидала, в других, наоборот, хуже. Волосы и брови не пострадали – защищенные, судя по всему, той магией, которая создала ее. Но темные провалы щек, растрескавшиеся губы и не закрывающиеся глаза – все это придавало ей сходство с трупом, на который нахлобучили парик.

Она восстановится. Просто обязана восстановиться. Ее рука снова и снова сама собой тянулась к изрытой глубокими трещинами груди, где должен был находиться медальон. «Найди себе кого-нибудь другого, кто согласится тебя убить». Неужели он думает, что она хочет умереть? Он просто ничего не понимает! Голем сердито тряхнула головой, пытаясь ослабить натяжение век. Где-то в глубине ее существа начинало зарождаться странное ощущение, от которого было не по себе: не боль, но нечто столь же всеобъемлющее, какое-то неодолимое стремление к чему-то, что она не в состоянии была облечь в слова, к чему-то, что напоминало ей о жарких летних днях, о ребятишках, плещущихся в струях пожарных гидрантов, о наслаждении, которое приносил первый глоток ледяного лимонада…

Пить. Ей хочется пить.

Голем встала с кровати и сделала неуверенный шаг. Потом на нетвердых ногах двинулась по темной лестнице вниз, на общую кухню. Дыра в бедре при движении неприятно морщила. Найдя кувшин, она наполнила его, принесла к себе в комнату и принялась стакан за стаканом пить воду. Ее тело жадно впитывало каждую каплю, так что кувшин очень быстро опустел, и ей пришлось спуститься за водой еще раз, а потом еще и еще. Трещины в коже начали сглаживаться, обугленные ошметки блузки полетели на пол. Натяжение век наконец-то ослабло, и она с облегчением заморгала.

К утру лицо ее разгладилось, утратив сходство с черепом. Она осмотрела темные полосы на руках и по бокам, там, где Джинн держал ее. Они понемногу начинали смягчаться и бледнеть по краям, тоже обещая зажить. Дыра в бедре настолько затянулась, что уже практически не мешала нормально ходить. К завтрашнему дню, если повезет, она снова будет как огурчик, и в пекарне никто ничего не заме…

Пекарня. Сельма Радзин. Она даже не рассказала Джинну о том, что произошло.

Крохотная искорка оптимизма угасла. Голем налила себе еще стакан воды и залпом выпила его, потом принялась собирать шкатулки и жестянки, которые Джинн рассыпал по ее рабочему столу. Она аккуратно сложила ткани и принялась методично втыкать иголки и булавки обратно в игольницу, ожидая приступа злости и мыслей в духе «Вечно он устраивает беспорядок, а потом исчезает», – но слишком устала, чтобы спорить даже у себя в голове. Она взяла корзину, собираясь убрать ее на место, и лишь тогда увидела квадратик муслина, оставшийся лежать на полу там, где Джинн его уронил.

Голем подняла его, разгладила. На полупрозрачной ткани из шнура был выложен силуэт женщины. Из ее спины и плеч росли крылья из золотого пламени.

«Если бы ты была джиннией…» Так вот чего он хотел? Женщину, такую же, как он сам, ту, кого ему не так сложно было бы понимать? Она убрала вышивку на самое дно корзины и сложила сверху все остальное, точно пыталась спрятать ее от себя самой. Когда он вечером придет, надо будет обсудить это с ним, решила она. Они поговорят обо всем как можно более рационально, и она, как всегда, попытается донести до него свою мысль так, чтобы он понял.

Но их обычный условный час наступил и прошел, а Джинн под ее окном так и не появился.

8

Директриса Воспитательного дома для еврейских сирот хмурилась, читая лежащий перед ней отчет, напечатанный на машинке.

Крейндел Альтшуль, восемь лет, рост четыре фута два дюйма, вес 52 фунта. Мать, Малка, умерла от родильной горячки. Отец, Лев, раввин, погиб при пожаре. Братья и сестры отсутствуют, другие родственники тоже. Ребенок описывает одинокое детство и отсутствие родительской заботы. Школьного образования не получала, по-английски почти не говорит, но демонстрирует высокий интеллект. За исключением явного недостатка веса, никаких видимых отклонений в состоянии здоровья не наблюдается.

– Она слишком большая, – сразу же сказала директриса. – Вы же знаете, мы не принимаем детей старше пяти лет.

Мужчина, сидевший напротив нее, сухо улыбнулся.

– А вы знаете, что вольны принимать или не принимать ребенка, когда его вам передают родители. Мисс Альтшуль же в настоящий момент находится на попечении штата Нью-Йорк, а в таких случаях штат требует, чтобы было сделано исключение. Я понимаю, – продолжил он, видя, что директриса открыла было рот, чтобы возразить, – что ей понадобится больше времени, чтобы освоиться. Но у нее нет никаких родственников, которые могли бы взять ее к себе, а все менее крупные еврейские сиротские учреждения заполнены до предела.

– Мы тоже заполнены до предела, – отрезала директриса ледяным тоном. – И не просто заполнены, а давным-давно переполнены. Мы не сможем никому помочь, если штат будет считать, что нам можно сбагривать сложные случаи.

– Почему вы полагаете, что она сложный случай? Если не считать возраста, она кажется ребенком именно того сорта, помогать которым призвано ваше заведение.

«Вы не хуже моего знаете, с чем девочке придется здесь столкнуться», – очень хотелось сказать директрисе. Но это было бы воспринято как проявление слабости, и потому она промолчала.

– Я надеялся, – продолжал между тем мужчина, – что мы с вами сможем решить этот вопрос между собой. Но если вы считаете, что лучше будет пригласить доктора Вальда, чтобы он вынес свой вердикт…

Ее глаза сузились. Доктор Вальд был попечителем Воспитательного дома, в чьи задачи входил надзор за тысячей с лишним его питомцев. Дети знали его главным образом как человека, который примерно раз в неделю без предупреждения появлялся в приютской столовой с целью инспекции внешнего вида воспитанников. В остальное время он заводил знакомства среди городских чиновников, посещал престижные собрания и обхаживал нью-йоркский немецко-еврейский бомонд. Отрывать его от этих занятий не рекомендовалось.

– Думаю, не стоит его обременять, – произнесла директриса кислым тоном, признавая поражение.

Они обо всем договорились, и мужчина покинул приют, отказавшись перекусить под предлогом того, что хочет успеть на поезд. Директриса вызвала к себе секретаршу.

– Заведите новое личное дело и предупредите сестру-хозяйку, что в ближайшее время на карантин прибудет новая воспитанница. Крейндел Альтшуль, восемь лет.

Она протянула секретарше отчет.

Глаза женщины расширились.

– Восемь лет? – Потом, пробежав взглядом отчет: – Охохонюшки. Настоящая сирота.

– Все так.

– Какое имя мне указать в личном деле, как думаете?

Директриса вздохнула.

– Давайте попробуем Клер. Я предвижу сопротивление – но надежда умирает последней.

* * *

Стоя на крыше Амхерста, Джинн сворачивал самокрутку.

Шел пятый день после пожара, и за это время он ни разу не появился в пансионе у Голема. «Пусть помучается неизвестностью, увидит она меня сегодня или нет, – сказал он себе в самый первый вечер, – как мучился я, не зная, увижу ли ее еще когда-нибудь». Но с каждым днем эта идея казалась ему все менее и менее убедительной. Теперь он просто чувствовал себя надувшимся ребенком.

На лестнице послышались шаги, и на крыше, пыхтя и отдуваясь, появился Арбели. Ребятишки тут же облепили его, точно изголодавшиеся чайки, и он, по своему обыкновению, принялся с улыбкой вытаскивать изо всех карманов печенье. Наблюдая за этой сценой, Джинн впервые за все время подумал о том, что его партнер отказался ради него от возможности иметь не только жену, но и детей тоже. На него вновь нахлынуло чувство вины. Он отвернулся и стал смотреть на корабли на реке.

Скоро печенье закончилось, и Арбели подошел к тому месту, где стоял его партнер.

– Ты в последнее время мрачнее обычного, – произнес он, немного помолчав. – Не хочешь об этом поговорить?

На некоторое время повисло изумленное молчание, потом Арбели издал печальный смешок.

– Что ж. Наверное, для нас обоих лучше будет, если мы просто погреемся на солнышке.

– Наверное, – согласился Джинн.

Они молча стояли рядом, глядя на бухту. Потом Арбели хлопнул Джинна по плечу – неужели решил простить его? – и развернулся, чтобы идти обратно к лестнице.

– Ты идешь?

– Сейчас.

Арбели пошел обратно в мастерскую. Оставшись в одиночестве, Джинн докурил самокрутку и принял решение.

– У вас все хорошо, миссис Леви?

Голем вскинула глаза от разделочного стола и обнаружила, что одна из ее подопечных в замешательстве смотрит на нее.

– Да, конечно, – торопливо солгала она. – А что?

– Просто вы раскатываете утренние бялы[6]6
  Бялы – традиционная еврейская выпечка, вид ватрушки с несладкой начинкой. Название происходит от города Белосток, где, как считается, эта выпечка появилась.


[Закрыть], а мы уже скоро закрываемся.

Голем c досадой посмотрела на стол. И в самом деле, она успела раскатать целых два противня бялов, которые теперь стояли в ожидании, когда в углубление в центре каждого положат порцию мелко нарубленного репчатого лука. Ну надо же было так задуматься!

«Это все из-за Ахмада», – подумала она сердито. Последние четыре ночи она провела в своей комнате, сходя с ума от невозможности выйти на улицу. А он даже не удосужился прислать хотя бы записку с вопросом, как у нее дела!

– Наверное, я просто устала, – сказала она и вывалила содержимое обоих противней в помойное ведро, досадливо морщась при мысли о впустую переведенных продуктах.

«Это зашло уже слишком далеко», – думала она, возвращаясь вечером домой. Поглощенная своими мыслями, она машинально уворачивалась от ребятишек и мамаш с колясками, даже не видя их. Сейчас она заглянет домой, а потом, пока не село солнце, пойдет в Маленькую Сирию и потребует от Ахмада, чтобы он поговорил с ней. Если придется, она даже будет барабанить кулаками в его дверь, и плевать на соседей…

– Хава, – окликнула ее квартирная хозяйка, когда она была уже на лестнице. – Я как раз собиралась отнести это вам в комнату. Его только что доставили.

Она протянула Голему маленький сверток, надписанный знакомым почерком.

Она закрыла за собой дверь и, разорвав оберточную бумагу, обнаружила маленькую, обитую пупырчатой кожей коробочку вроде тех, какие используют ювелиры. Внутри оказался продолговатый медальон на серебряной цепочке. Медальон был сделан из стали, не из меди, но в остальном Джинн воспроизвел его в точности.

Голем заколебалась, потом нажала большим пальцем на замочек. Створки раскрылись, и она обнаружила внутри плотно сложенный бумажный квадратик.

Она поспешно захлопнула створки обратно. Потом надела цепочку на шею, аккуратно заправила медальон внутрь блузки и пошла в Маленькую Сирию.

Он открыл ей еще прежде, чем она успела постучать. Она вошла внутрь, и он закрыл за ней дверь. Потом жадно оглядел ее с ног до головы, вбирая ее обновленный облик. Что он ей скажет? Наверное: «Ты хорошо выглядишь».

Вместо этого он негромко произнес:

– Ты имеешь полное право на меня злиться.

Голем изумленно вскинула брови.

– Я не должен был исчезать, – продолжал он. – Но я понимал, что сдамся, что ты убедишь меня. А мне нужно было сперва убедить себя самого. Я должен был прийти к этому решению самостоятельно, потому что в противном случае возненавидел бы тебя за то, что принял его под твоим давлением. Понимаешь, о чем я?

Она все еще держалась настороженно, но кивнула. Такие вещи она понимала.

– И я решил, – сказал он, – что будет правильно, если в этом вопросе я подчинюсь тебе. Если тебе это нужно, чтобы чувствовать себя хозяйкой собственной жизни, то, отказывая тебе, я делаю тебя пленницей, точно так же как сам являюсь пленником этой штуки. – Он со вздохом вскинул запястье. – А теперь, если ты все еще хочешь на меня накричать, обещаю все безропотно выслушать.

«Ты правда жалеешь, что я не джинния?» – рвалось у нее с языка. Но он предлагал ей движение вперед, и задать сейчас ему этот вопрос означало затеять спор, победить в котором не мог ни один из них. Она решила пока не поднимать эту тему.

Он настороженно наблюдал за ней, словно она была динамитной шашкой, способной в любую секунду взорваться. Она подошла к нему вплотную, приблизила свое лицо к его лицу и поцеловала его. Он некоторое время стоял неподвижно, никак не реагируя на ее поцелуй, и она внутренне сжалась, жалея о своем порыве, – но тут его руки обвили ее, и в следующий миг он уже целовал ее в ответ, обжигая ее губы своими.

– Ты открывала его? – спросил он ее уже после.

Свет ламп был приглушен, ее голова покоилась на его плече.

– Открывала, – ответила она. – Но только медальон. Бумажку я не разворачивала.

Она умолкла, и он понял, о чем она думает. Ей хотелось получить какое-то подтверждение, его слово, что он на самом деле написал то, о чем она просила, – что, если когда-нибудь, в какой-то отчаянный миг, ей придется развернуть листок, там не окажется простое извинение или даже вообще ничего. Он чувствовал, как она изо всех сил борется с собой, чтобы не попросить его об этом, показывая своим молчанием, что она ему доверяет. Это была не та борьба, в которой ей часто удавалось одерживать победу.

Но молчание затягивалось и постепенно превратилось в их обычное уютное нахождение рядом без потребности в словах. Удивленный, Джинн почувствовал, как напряжение, владевшее им, понемногу отпускает. Его рука скользнула вдоль ее бедра, и пальцы наткнулись на небольшую ямку в том месте, где оно было проткнуто металлическим штырем. Джинн вздрогнул и убрал руку.

– Болит?

– Нет, просто отсутствует чувствительность. Как будто какого-то кусочка не хватает.

– Значит, ты уже в порядке? Ничего… непоправимого?

Она определенно выглядела и вела себя как обычно. Наверное, если бы он хотел, то мог бы сделать вид, что ничего не случилось.

– Да, я полностью восстановилась, – ответила она. – У Радзинов никто ничего даже не заметил.

– Вот и хорошо. Я очень рад.

– Только… ой, я же так тебе и не рассказала. – И она поведала ему историю про Сельму Радзин и ее ошеломляющее открытие. – Мне в ближайшее время придется уйти из пекарни, – вздохнула она. – Иначе замечать это начнут все, а не одна только Сельма.

– В таких вещах невозможно быть уверенным.

Может, она выдумывает себе проблемы на ровном месте, позволяя страху взять верх над разумом?

– Еще как можно. Это как когда женщина скрывает беременность. Сначала об этом знает один человек, а на следующий день уже десять, хотя никто не сказал ни слова. Я не знаю, как они это делают, но так это все и происходит. – Она снова вздохнула. – И пойти работать в какую-нибудь другую пекарню я тоже не могу, меня все знают. А снова начинать все с нуля в другом деле…

Он легонько сжал ее руку.

– А есть еще что-то такое, чем тебе нравится заниматься?

– Понятия не имею, – произнесла она смущенно. – Наверное, я могла бы быть швеей, если бы пришлось. Но я и так уже половину ночей шью.

– А может, ты смогла бы стать медицинской сестрой?

Голем задумалась.

– Возможно. Но иметь дело с людьми, которым больно и плохо… Думаю, мне было бы трудно держаться так, чтобы ничем себя не выдать. Особенно в зимнее время.

– Жаль, – сказал Джинн, – что женщины не могут быть кузнецами, а то я взял бы тебя к себе в подмастерья.

Он почувствовал, что она улыбается в темноте.

– Не взял бы.

– Конечно, взял бы. Тогда ты смогла бы рассказывать мне, о чем Арбели думает весь день напролет.

– А, понятно, – фыркнула она.

Он подумал про письмо Арбели и свою невольную роль в неудавшемся романе партнера. Наверное, следовало рассказать ей об этом, но Джинн не мог себя заставить поднять эту тему. Она, скорее всего, начнет убеждать его, чтобы поговорил об этом с Арбели, или вообще скажет, что ему тоже лучше поискать себе другую работу, чтобы его партнер мог наконец обзавестись семьей. При одной мысли об этом Джинн почувствовал, что начинает злиться.

– А учительницей ты стать не хочешь? – брякнул он наобум.

Он ожидал, что Голем отметет это предложение, как и все предыдущие. Но она неожиданно вздрогнула в его объятиях.

– Ты что? – спросил он.

– Ничего. Просто… просто ты случайно задел рукой мое бедро.

– Извини.

Он передвинул руку в более безопасное место.

– Ты считаешь, что я похожа на школьную учительницу? – спросила она через некоторое время.

– Даже не знаю. Наверное.

Что-то вдруг царапнуло его память, как будто они уже обсуждали что-то подобное… говорили про школьных учителей? Но ему не хотелось сейчас пытаться вспомнить.

Снова повисло молчание. Потом она произнесла:

– Я никогда раньше об этом не задумывалась, но, вообще-то, я, если можно так сказать, уже занимаюсь чем-то подобным, если считать моих новых подопечных в пекарне.

– И в самом деле. Тебе понравилось их учить?

– Вообще, да. И они научились всему куда быстрее, чем те, кого на моей памяти обучала Тея. – В ее голосе послышалась нотка сомнения. – Но ведь, чтобы быть учительницей, нужно образование? А я ни одного дня в жизни не ходила в школу, откуда мне…

– Хава, не переживай об этом раньше времени. Ты ничего еще даже толком не обдумала, а уже начинаешь выдумывать причины, почему эта идея никуда не годится.

– Ты прав, – сказала она. – Это хорошая идея. Просто мне страшно об этом думать.

– Я знаю.

Он притянул ее к себе и поцеловал, стараясь ненароком не коснуться ее бедра.

* * *

– У нас в карантине новенькая. Большая девочка, не малышка.

– Я слышала, она настоящая сирота.

Как и большинство заведений подобного рода, Воспитательный дом для еврейских сирот не был сиротским приютом в строгом смысле этого слова. У подавляющего большинства его воспитанниц имелся в наличии по меньшей мере один живой родитель, мать или отец, который собственноручно привез и сдал сюда свою рыдающую кровиночку. Но время от времени в стенах приюта оказывался настоящий или настоящая сирота, и к этому статусу прилагался особый жутковатый престиж. При появлении настоящих сирот все сразу притихали. Их первыми приглашали во все команды, им предоставляли выбрать самый лучший кусок за обедом. Украсть что-то у настоящих сирот, дразнить или обижать их было делом совершенно немыслимым.

У этого боязливого почитания были свои положительные стороны, но в то же самое время оно ставило тех, кто был его объектом, вне рамок естественного порядка вещей в Воспитательном доме. Быть настоящим сиротой означало подвергаться завуалированному, но при этом постоянному остракизму. Им сложнее было обзавестись друзьями, они должны были быть неизменно жизнерадостными, забавными и добросердечными и стараться всеми силами избавиться от этого своего особого статуса – в противном случае были обречены на одиночество на протяжении всего своего пребывания в стенах приюта.

Крейндел ничего этого не знала, знала лишь, что очутилась в том самом месте, куда когда-то наотрез отказался отдать ее отец, среди людей, которых он презирал.

В первую ночь в карантине ее раздели и усадили в металлическую лохань, а потом налили туда такой горячей воды, что она едва не вскрикнула. Медицинская сестра дюйм за дюймом осмотрела каждую прядку ее длинных темных волос, дантист заглянул ей в рот, выдрал два коренных зуба, а остальные признал крепкими. «Восемь лет, – перешептывались нянечки, глядя в карточку Крейндел. – Для восьмилетки она довольно рослая, но до чего же худющая! Ничего, это дело наживное».

Крейндел, которой было одиннадцать, не стала их поправлять. В этом ужасном месте ей казалось полезным иметь секрет, который можно было обратить себе на пользу.

Ее накормили мягким белым хлебом, вымоченным в бульоне, но ее горюющее тело взбунтовалось, и еда пошла обратно. Нянечки держали перед ней миску и поглаживали по спине. Засыпала она ночью под приглушенные рыдания новеньких малышей в яслях – сама же не пролила ни слезинки. Если нянечки и были этим обеспокоены, как втайне беспокоилась сама Крейндел, то виду они не подавали. Они вздохнули с облегчением, поняв, что она умеет писать на идише – ну, хотя бы не совсем неграмотная, спасибо и на том! – и выдали ей английскую азбуку с красивыми картинками. Она без интереса полистала ее, потом подошла к окну и стала смотреть на огромное здание на той стороне лужайки: два этажа кирпича и гранита, остроконечная готическая крыша, увенчанная открытой колокольней. Звон колокола знаменовал каждую веху дня, подъем, отбой и все, что происходило между ними: когда строиться в синагогу, когда выходить из столовой, когда готовиться идти на уроки, когда распределяться на работы, когда собираться для инспекции, на кружок, лекцию или экскурсию. Крейндел казалось, что он трезвонит безостановочно. Иногда после удара колокола девочки гурьбой высыпали в коридор или устремлялись за дверь. А иногда его эффект был невидимым.

«Ты привыкнешь к колоколу, – уверяли ее нянечки. – Очень скоро ты вообще перестанешь его замечать».

Аппетит мало-помалу возвращался к ней, и через непродолжительное время хлеб с бульоном начали оставаться там, где и положено. Спала она плохо, но сновидения приходили к ней, едва она закрывала глаза: ее отец, Йосселе, тот высокий мужчина с улицы, женщина, зовущая ее сквозь рев огня. Она просыпалась, совершенно дезориентированная, и ей каждый раз приходилось заново вспоминать, что произошло и где она находится.

В Шаббат она попросила у сестры-хозяйки пару свечей, чтобы она могла произнести над ними благословения, и нянечки, сгрудившись в дверях, смотрели, как она зажигает их и молится, и утирали слезы. Среди них была еще одна женщина, в длинном темном платье и со стального цвета волосами. Это, как теперь знала Крейндел, была директриса.

– Сестра-хозяйка говорит, что ты хорошая здоровая девочка, – произнесла директриса бодрым тоном, когда все остальные разошлись. Она говорила на идише как немка, как и все реформистские дамы. – Мы подержим тебя тут неделю, на всякий случай. А потом ты сможешь жить вместе с остальными девочками. – Она внимательно посмотрела на Крейндел, словно оценивая ее, потом продолжила: – Сестра-хозяйка говорит также, что она объяснила тебе, каким образом сюда попадает большинство девочек.

– Она сказала, что их привозит кто-то из родителей, – ответила Крейндел. – и что я намного старше остальных. Потому что мне восемь.

Директриса кивнула.

– Поначалу тебе может быть нелегко. Поэтому давай подыщем тебе какой-нибудь кружок или группу по интересам – что-то такое, чем ты любишь заниматься и что может помочь тебе привыкнуть. К примеру, если ты любишь петь, ты можешь вступить в наш хор. Или, допустим, ты могла бы научиться играть на каком-нибудь музыкальном инструменте, или стать членом нашей команды по бадминтону, или учить иврит…

– У вас есть уроки иврита? – удивилась Крейндел. – И для девочек тоже? Не только для мальчиков?

– Есть, а как же, – улыбнулась директриса.

Впервые с ночи пожара Крейндел почувствовала, как внутри у нее что-то шевельнулось и ее заледеневшая душа начала оживать.

– Я хотела бы ходить на уроки иврита, если можно.

– Тогда я скажу, чтобы в группе начинающих ждали новую ученицу. Да, и еще одно. – Женщина снова улыбнулась, как будто для того, чтобы смягчить то, что должно было прозвучать следом. – Мы настоятельно советуем нашим новым воспитанникам брать новые имена, чтобы легче было вливаться в коллектив. Поначалу это может казаться странным, но обещаю тебе, ты привыкнешь. Ну, как бы тебе хотелось, чтобы тебя называли? Может быть, Клер?

Крейндел оторопело смотрела на директрису. Новое имя? Клер? Это немыслимо – но самое немыслимое уже произошло. Ее отец мертв, а она на милости чужих людей в приюте. Теперь над ней с ее именем будут смеяться другие дети? Ну разумеется, будут.

Директриса терпеливо ждала, надеясь, видимо, что Крейндел надоест молчать. Так легко было бы сказать ей «да», ведь она не знает тут совсем никого, сирота, совершенно одинокая…

Так. Стоп. Она не одинока. И никогда не будет одинока, потому что у нее есть Йосселе. Она оживила его, и теперь он скрывается где-то там в ночи в ожидании ее команды. Ее защитник, священный дар ее отца и Всевышнего одновременно. Она докажет, что достойна его.

Крейндел распрямила плечи и вскинула голову.

– Меня зовут, – отчеканила она, гневно глядя директрисе прямо в глаза, – Крейндел Альтшуль.

А где-то там, в водах Ист-Ривер, крепко держась за сваи пирса, Йосселе видел все то, что видела Крейндел, и чувствовал все то, что чувствовала она. Над ним без конца сновали туда-сюда буксиры и баржи, отбрасывая на воду темные тени. Течения и волны набегали на него со всех сторон; машинное масло пленкой затягивало стеклянные глаза, вглядывающиеся в мысли его хозяйки в ожидании, когда она призовет его к себе.

Они все равно пытались звать ее Клер.

Когда она поправляла их, они улыбались и как ни в чем не бывало продолжали говорить дальше, уверенные, что она смирится с переменами, как только окажется среди девочек, которые уже и не помнили, что когда-то их звали Ривка, а не Ребекка, или Двора, а не Дебора. Но когда карантин наконец закончился и ее отвели в дортуар, Крейндел увидела в ногах своей койки сундучок с выведенным на нем черной краской именем «Альтшуль Клер» и пришла в ярость.

– Покажите мне, – потребовала она, – где написано, что я обязана сменить имя, чтобы жить здесь.

Но разумеется, такого правила не существовало. Предполагалось, что модернизация детских имен должна происходить естественным образом, вследствие усвоения прогрессивных ценностей Воспитательного дома, а не по приказу сверху. Крейндел загнала их в угол, вопрос тихонько замяли. Но репутацию девочки это определило раз и навсегда. «Ершистая, несговорчивая. Трудный ребенок».

Ее отношения с другими воспитанницами складывались не сильно удачнее. Сначала несколько самых бесстрашных девочек отважились представиться ей и позвать вместе с ними на площадку – прыгать на скакалке и играть в шарики. В восемь лет Крейндел, возможно, и была бы рада приглашению, в одиннадцать же игры эти казались ей глупыми и бессмысленными, и вскоре звать ее перестали. Будь на ее месте другая девочка, она стала бы мишенью для обычных проделок: то вещи из сундука пропадут, то простыня окажется связанной в тугой узел, то поднос с обедом из рук выбьют. Но Крейндел, настоящую сироту, оставили в покое.

Каждое утро с первым ударом колокола она облачалась в форму, состоявшую из белой блузки и коричневой юбки – уродливого мешковатого покроя и сшитой из такого грубого хлопка, что на ощупь он напоминал скорее мешковину, – и шла по коридорам в синагогу, в которой не было специального женского балкона и девочек от мальчиков отделял лишь проход между рядами скамей. Оттуда – в столовую, где она шепотом произносила полагающиеся молитвы над ломтем хлеба с маргарином, пока все остальные за столом таращились на нее и хихикали. Очередной удар колокола – и они строем тянулись по склону холма вверх, в школу номер 186, где у Крейндел были индивидуальные занятия с учителем английского. Она терпеть не могла эти уроки, но это не мешало ей быстро осваивать язык, и вскоре она уже училась вместе со всеми остальными арифметике и естественным наукам, истории и литературе. Потом они возвращались в приют, чтобы пообедать тушеным мясом с черносливом – который все поголовно терпеть не могли как за то, что наколоть его скользкие кусочки на вилку было решительно невозможно, так и за его, как это именовала сестра-хозяйка, благотворное воздействие на организм, – а после обеда она шла наконец на кружок, который пообещала ей директриса.

Занятия ивритом были единственным, что хоть как-то скрашивало для Крейндел пребывание в приюте. Поначалу ее определили в группу к начинающим, но очень скоро преподавательница поняла, что имеет дело с вундеркиндом, и сделала Крейндел своей помощницей. Она даже поручала ей проверять работы других девочек, что отнюдь не прибавило им любви к ней.

После урока иврита все высыпали на перемену в пыльный двор, и младшие девочки разбредались по своим излюбленным местам: кто качался на качелях, кто играл в классики, кто уединялся в каком-нибудь тенистом уголке. Крейндел в это время прогуливалась по периметру двора, держась так близко к забору, как только позволяли надзирательницы. В заборе, который тянулся вдоль 136-й улицы, она заметила калитку, от которой отходила дорожка, ведущая к лестнице в подвал. Калитка запиралась на простой навесной замок, который, приложив достаточно усилий, можно было сломать.

За ужином Крейндел снова молилась и ела, стараясь не обращать внимания на взгляды и приглушенные смешки. Потом все расходились по дортуарам, чтобы помыться и переодеться, и выстраивались у коек в ожидании вечернего смотра. От зорких глаз надзирательниц не укрывалось ни малейшее пятнышко на лице, ни намек на грязь под ногтями. Проштрафившихся во всеуслышание стыдили и награждали кого шлепком, кого щипком. Поскольку Крейндел всегда мылась со всем возможным тщанием, до нее не сразу дошло, что прегрешения эти существовали по большей части исключительно в воображении надзирательниц и попросту служили предлогом для наказаний и что сама она могла этого не опасаться.

Ровно в девять часов вечера все забирались под серые шерстяные одеяла, которые кололись даже сквозь тонкие хлопчатобумажные простыни. Колокол провозглашал отбой – и свет во всем приюте разом гасили.

Кашель, вздохи, ерзанье, стук маленьких кулачков, пытающихся взбить комковатые подушки, чтобы поудобнее было спать. Приглушенные рыдания там и сям. Мало-помалу шум затихал, но лишь когда вся комната погружалась в сон, Крейндел наконец выныривала из постели и прямо как была, в ночной рубашке, на цыпочках пробиралась к двери в коридор, медленно и осторожно приоткрывала ее и выскальзывала наружу.

Ночью, при свете луны, приют приобретал какой-то великанский масштаб, превращаясь в лабиринт, где коридоры уходили в бесконечность, а потолки терялись во мраке. Ночь за ночью Крейндел изучала здание, запоминая места, где под ногой норовила хрустнуть рассохшаяся от старости деревянная половица, прислушиваясь, не скрипнет ли где-нибудь дверь или не послышится ли из уборной шум сливаемой воды. Порой ей приходилось стремглав бросаться в какое-нибудь укрытие, пережидая, когда мимо нее из мальчишеского дортуара, оглушительно перешептываясь и шикая друг на друга, проносилась ватага налетчиков, которых их товарищи отряжали на кухню за хлебом и сыром. Если во время этих вылазок их ловили надзирательницы, мальчишки воспринимали это как обряд инициации и, стоически перенеся побои, наутро гордо демонстрировали всем свои синяки. Крейндел, с детства привыкшая вести себя тихо, как мышка, не попалась ни разу.