Текст книги "Тайный дворец. Роман о Големе и Джинне"

В конце зала находилась массивная дверь, которая вела на лестничную площадку. Они открыли ее и двинулись наверх, по очереди проходя мимо каждого из своих съемщиков. Кружевной цех занимал полностью второй и третий этажи; за открытыми дверями сидели, склонившись над грохочущими станками, десятки девушек; руки их проворно летали туда-сюда. На четвертом этаже размещался кондитерский цех, откуда постоянно пахло сахаром и ванилью. Работники в белых фартуках, раскрасневшиеся от жары, высыпали на площадку покурить и немного охладиться. Бригадир, который тоже был среди них, горячо приветствовал Арбели. Тот навсегда завоевал его сердце, собственными руками переложив капризную газовую трубу, и в знак своей безграничной благодарности бригадир, судя по всему, дал обет до конца жизни бесперебойно снабжать своих арендодателей свежайшим печеньем. Они заверили его, что печенья у них еще уйма, после чего пожелали хорошего дня и двинулись по лестнице мимо последнего, пятого этажа, где располагалось сигарное производство, добавлявшее терпкую табачную нотку в и без того нагретый и пропитанный запахами воздух. Табачники, впрочем, в отличие от кондитеров были ребятами неразговорчивыми и лишь молча кивнули, когда Джинн с Арбели проходили мимо.

Наконец, открыв дверь, они очутились на свежем воздухе – и теперь уже ребятишки, которые играли на крыше Амхерста в шарики и в бабки, вскочили на ноги и облепили Арбели. Тот расплылся в улыбке, даже думать забыв про свое дурное настроение, и, точно фокусник, принялся одно за другим извлекать из карманов печенье.

Джинн устроился на своем всегдашнем месте на краю крыши, на отшибе от остальных, и принялся сворачивать самокрутку. Ему нравилось наблюдать за Арбели в такие моменты. Если не считать странных приступов хандры, в последнее время его партнер казался более решительным, более уверенным в себе. Когда Сэм Хуссейни или Томас Малуф останавливались перекинуться с ним словечком, в их взглядах сквозило непривычное уважение. И Мариам тоже на торжественном открытии смотрела на Арбели с нескрываемой гордостью; однако, стоило ей перевести взгляд на Джинна, как улыбка ее, по обыкновению, померкла. Порой он задавался вопросом, какой самоотверженный поступок или какая жертва с его стороны способны завоевать уважение этой женщины, но подозревал, что это ему не под силу.

Быстро расправившись с печеньем, ребятишки вернулись к своим играм. Арбели отряхнул руки от крошек и, подойдя к Джинну, устремил взгляд поверх узкой полоски соседних крыш на портовые сооружения. Долгое время ни один из них не произносил ни слова. Взгляд Арбели снова помрачнел и стал отсутствующим. Что же за думы его снедают? Джинн затушил самокрутку, собрался с духом…

– Как продвигается работа над наконечниками? – неожиданно спросил Арбели.

Решимость Джинна развеялась, как дым от порыва ветра.

– Они уже наполовину готовы, – ответил он. – Несколько последних оказались слишком хрупкими – думаю, я сделал не тот сплав.

Арбели кивнул.

– Тогда, наверное, лучше нам не терять попусту времени.

И они двинулись обратно по лестнице на первый этаж, где обнаружили перед столом Арбели ожидавшую их хорошо одетую семейную пару, напряженно косившуюся по сторонам, словно они опасались, как бы обитатели Маленькой Сирии их не съели. Арбели поспешно повел супругов в демонстрационный зал, и Джинн остался в одиночестве.

Это, пожалуй, было даже хорошо. Как его партнер и сказал, времени попусту лучше было не терять. Он отвернулся от стола Арбели и направился в кладовую.

Кладовая тянулась вдоль всей длины мастерской. В ширину она составляла футов, наверное, двадцать, хотя из-за высокого потолка казалась намного у́же – этаким ущельем с окнами. Джинн прошел мимо стеллажей с разнокалиберным железным прутком, с лотками с порошком, с недоделанными заказами, мимо подъемника, на котором из подвала доставляли уголь. В дальнем конце кладовой за стеллажом была натянута плотная черная штора. Если не знать о ней, можно было с легкостью принять ее за стену.

Джинн проскользнул между стеллажами, поднырнул под штору и оказался в своем личном царстве.

Это был маленький квадратный закуток, угнездившийся в самом углу здания, с замазанными черной краской окнами, чтобы туда не заглядывали со двора любопытные соседские ребятишки. Черная краска там и сям уже облупилась, и в комнату пробивались тонкие лучики солнечного света. С другой стороны к стене вплотную примыкал горн, жар от которого чувствовался даже через штукатурку. Джинн принес сюда из дома какие-то коврики и подушки, а также несколько старых ажурных фонарей, предназначенных скорее служить украшением, нежели что-то освещать. Рядом штабелем были сложены чугунные заготовки, а также стояла жестяная лохань с водой, где он охлаждал свои творения, и сачок, при помощи которого он вылавливал их из воды. Арбели в шутку называл этот закуток пещерой Али-Бабы и неизменно добавлял что-то про сим-сим, но Джинн счел за лучшее не спрашивать, что это такое. Временами в закуток проникал шум со двора, в особенности по понедельникам, когда женщины выстраивались в очередь за водой к колонке, – но в общем и целом более уютного помещения он и пожелать не мог.

Джинн уселся на подушку, вытащил из кучи заготовок железный прут и принялся за работу.

В пекарне Радзинов рабочий день подходил к концу. Мо Радзин ворошил угли в печах, в то время как Тея заверяла выстроившихся в очередь к прилавку покупателей, что хал, разумеется, хватит всем желающим; ее девушки всегда выпекали их в достатке. Голем уже протирала разделочный стол, и тут в запертую входную дверь постучали. На пороге стояла молодая женщина и махала рукой через стекло.

– Сельма! – воскликнула Тея и бросилась отпирать дверь.

Голем улыбнулась. Она тоже была рада видеть Сельму Радзин; в ее присутствии беспокойство, которое стало постоянным спутником Теи с тех пор, как Сельма в приступе независимости перебралась в «Асторию», немного отпускало ее. «И что ей дома-то не живется, как всем нормальным девушкам?» – рыдала Тея, отдавая себе, впрочем, отчет, пускай и смутно, что причиной тому стало не что иное, как чрезмерная опека с ее стороны. В конечном итоге битву за независимость Сельма выиграла, хотя все равно каждую неделю по просьбе матери приходила домой на шаббатний ужин.

Девушка сняла шляпку и терпеливо вынесла поцелуи, которыми, по своему обыкновению, бросилась осыпать ее Тея, и сухой чмок Мо в щеку. Потом повернулась поздороваться с Големом – и замерла, озадаченно сведя брови. «Почему, – промелькнула в ее сознании мысль, – Хава совсем не стареет?»

В следующий миг Сельма уже выкинула эту мысль из головы и оживленно рассказывала родителям обо всем, что произошло за неделю, о проделках ее подруг и соседок по комнате. Но промелькнувшая у нее в голове удивленная мысль продолжала эхом звучать в сознании Голема, точно набат, возвещавший беду.

Торопливо попрощавшись, она поспешила к себе в пансион, где достала маленькое зеркальце, уселась на постели и долго разглядывала свое лицо. Широко расставленные глаза, нос с горбинкой. Вьющиеся волосы до плеч. Все это было в точности таким же, как в тот день, когда она была создана. А теперь кто-то раскрыл правду, пусть даже самый маленький ее краешек.

Как она могла быть такой дурой? Почему ей никогда даже в голову это не приходило? Она что, думала, что будет работать в пекарне до скончания веков и никто ничего не заметит? Может, попытаться имитировать морщины и седину при помощи косметики, как это делают актеры в театре? Нет, не выйдет, вблизи это будет слишком сильно бросаться в глаза. А скоро и остальные тоже начнут замечать, иначе просто и быть не может. Какая-нибудь покупательница невзначай обронит в разговоре с подругой: «Ты знаешь, эта Хава, кажется, совсем не меняется с возрастом», а подруга ответит: «Да, я тоже обратила на это внимание». Вскоре любопытство начнет перерастать в подозрения – и чем дольше она будет оставаться в пекарне, тем сильнее они будут становиться. Неужели ей придется уйти от Радзинов? Но куда она пойдет? Пекарня с ее устоявшимся режимом стала в буквальном смысле фундаментом ее жизни. Ей придется c мясом выкорчевывать себя оттуда и снова начинать все сначала…

Что-то хрустнуло, и она поняла, что деревянная ручка зеркальца раскололась у нее в руке.

Хава поспешно отложила зеркало. Она не могла больше ни секунды оставаться в своей крохотной комнатке, все ее существо требовало движения, гнало ее на улицу – но Джинн обещал прийти не раньше полуночи. Солнце уже садилось за крыши, расчерчивая их длинными тенями. Еще немного, и женщине находиться на улице без сопровождения будет неприлично. Если она хочет выйти, надо сделать это сейчас.

Она набросила плащ и пошла в Маленькую Сирию, пытаясь сделать вид, что спешит по делам, чтобы не вызывать ничьих подозрений. И тем не менее, когда она заходила в его дом, сразу несколько соседей с любопытством взглянули на нее: никак это дама Бедуина? Вдобавок дверь ей никто не открыл, и в квартире не было видно света. Скорее всего, Джинн был в мастерской: с тех пор как они с Арбели купили Амхерст, работы у обоих стало невпроворот. Но если она сейчас пойдет в Амхерст, то привлечет к себе еще больше внимания. Так что придется ей ждать его здесь.

Она открыла дверь своим ключом, сняла плащ и нахмурилась. Как обычно, в квартире царил страшный беспорядок. Шкаф стоял нараспашку, из корзины для грязного белья внутри него свисали брюки. На комоде как попало валялись запонки; подушки на кровати были свалены в кучу, постель сбита. Иногда ей казалось, что он делает это нарочно, в пику ее организованности. «Ты не будешь пытаться ничего здесь прибрать, – сказала она себе. – Это его квартира и его бедлам». Но беспорядок действовал на ее и без того взвинченные нервы, и не успела Голем оглянуться, как уже разбирала запонки по парам, развешивала брюки на вешалки и ворочала тяжеленный матрас, чтобы туго натянуть простыню по углам. Он на нее рассердится, но сейчас это казалось ей меньшим из двух зол, потому что помогало успокоиться. И потом, чем ей еще было занять себя в ожидании?

– Ты сегодня допоздна?

Джинн вскинул глаза, оторвавшись от работы. Арбели просунул голову за занавеску и теперь подслеповато щурился в темноте, пытаясь разглядеть, чем занят его партнер.

– Думаю, придется, – отозвался он. – Но я прилично продвинулся. Остальные будут готовы к завтрашнему дню.

Он протянул Арбели один из готовых наконечников: удлиненное завихрение волокон, сходящихся в одной точке, – стилизованное пламя, запечатленное в железе.

Арбели полюбовался им, кивая, но мысли его явно были заняты чем-то другим. Наблюдая за ним в свете фонарей, Джинн не мог не заметить ни серебристую седину, начинавшую пробиваться в зачесанных назад волосах его партнера, ни новые морщинки, прорезавшие его лицо. Видеть, как люди стареют, было пугающе.

– Это изумительно, – произнес Арбели, протягивая Джинну наконечник. – Ладно, спокойной ночи.

– Спокойной ночи. – Потом, поддавшись какому-то порыву, окликнул: – Арбели!

Но было уже поздно: его партнер ушел, и лишь легонько колыхавшаяся занавеска напоминала о том, что он вообще здесь был. Джинн негромко вздохнул и вновь принялся за работу.

Когда он закончил последний наконечник, было уже часов, наверное, десять. В здании было тихо, на улице не очень: ночь выдалась теплая, и во дворе все еще было полно народу: женщины болтали и бранили ребятишек, а мужчины играли в нарды при свете фонарей, дожидаясь, когда в их квартирах станет попрохладнее и можно будет попытаться заснуть. Он загасил огонь в горне, повесил фартук на крючок и направился к выходу, но уже у самой двери остановился. На стол Арбели падал свет уличного фонаря; рядом стояла полная мусорная корзина. Джинн немного подумал, потом вытащил лежавший на самом верху смятый лист бумаги, расправил его и принялся читать:

Дорогая Рафка,

я должен извиниться перед тобой. Я был не прав, когда подал тебе надежду. Пожалуйста, поверь мне, когда я говорю, что вина во всем лежит исключительно на мне. Я должен честно тебе признаться, хотя мне следовало бы сделать это еще в Захле, что я принял решение никогда не жениться. Есть один секрет, который я не могу раскрывать, поскольку он имеет отношение к жизни другого человека и я не вправе никому о нем рассказывать. Возможно, ты сказала бы, что будешь хранить эту тайну вместе со мной ради нашего брака, – но временами она лежала на моей душе тяжким бременем, бременем, которое я не решаюсь разделить с кем-то, кого я

На этом месте письмо обрывалось.

Джинн снова скомкал бумагу и бросил обратно в мусорную корзину, горячо жалея о том, что позволил любопытству взять над собой верх. И как ему теперь жить c мыслью, что он лишил Арбели шанса на любовь? Нет, он не только сию минуту заметил и то, что его партнер упорно не желал расставаться с холостой жизнью, и то, как он нагружал себя работой, чтобы не оставалось времени больше практически ни на что. Он просто счел, что это жизнь Арбели и только ему решать, что с ней делать. Теперь же ему хотелось кричать: «Я не просил тебя выпускать меня из кувшина! Можешь растрезвонить обо мне хоть всему миру, если хочешь!» Это было несправедливо и жестоко, он знал. Он решил, что забежит домой переодеться, а потом прогуляется в одиночестве, прежде чем идти к Голему. Это даст ему время успокоиться и подумать о том, что он скажет Арбели завтра утром.

Он дошел до дома и уже готов был переступить порог своей квартиры, когда до него донеслись решительные шаги из-за двери напротив. Спасаться было поздно – дверь распахнулась, и на пороге появилась его соседка Альма Хазбун в атласном халате, под которым, судя по всему, ничего не было. Ее распущенные волосы были растрепаны, зрачки в тусклом свете казались огромными.

– А, – протянула она с притворным удивлением в голосе, – это ты.

– Добрый вечер, миссис Хазбун, – отозвался он настороженно.

Он как-то пожаловался на Альму Арбели и узнал, что та пользовалась в округе дурной славой. «Не повезло тебе с соседкой», – сочувственно сказал ему тогда партнер.

Женщина выплыла в коридор, преградив ему путь.

– Я же тебе сказала, чтобы ты звал меня просто Альмой. – Язык у нее заплетался. – Не хочешь заглянуть ко мне на огонек?

– Нет, спасибо.

– Мой муж в отъезде. – Ее губы изогнулись в улыбке. – Я приготовлю тебе поесть.

– Я не голоден, – ответил он.

– Ты всегда отказываешься, – надулась она c напускным огорчением. – А та, другая девушка, я смотрю, тебе очень даже нравится. Которая сейчас у тебя в квартире.

– Прошу прощения? – нахмурился Джинн.

– Она сейчас у тебя в квартире, – повторила Альма, повысив голос. – Эта твоя еврейка, высокая такая, которая одевается как учительша. Я видела, как она заходила.

Хава пришла к нему одна, ночью? Что должно было произойти, чтобы она решилась на такое? Он решительно протиснулся мимо Альмы – та возмущенно взвизгнула – и положил руку на дверную ручку. Дверь оказалась не заперта. Голем находилась от него всего в нескольких футах. И разумеется, все слышала.

Он собрался с духом и открыл дверь.

Она стояла у окна в дальнем конце комнаты, глядя вниз на улицу, как будто провела за этим занятием последние несколько часов. Выдавала ее юбка: подол все еще колыхался, как будто она только что перебежала к окну с другого места.

Джинн закрыл дверь и осторожно подошел к ней.

– Хава?

– Прости, – пробормотала она в ответ. – В пекарне кое-что произошло, и мне нужно было тебя увидеть. Я не хотела… Не надо было мне приходить.

Она произнесла все это, не оборачиваясь.

– Она любительница опиума, Хава, – сказал он. – И обладательница определенной репутации.

– Я знаю.

В ее голосе прозвучали нетерпеливые нотки. Разумеется, она почувствовала и опиумный дурман, и вожделение, снедавшее женщину. Как наверняка должна была и понять, что это был далеко не единственный их такой диалог. Он приготовился к обвинениям.

Она наконец повернулась к нему.

– А ты знаешь, что ее муж отказывается давать ей развод?

Джинн озадаченно захлопал глазами.

– Ей невыносимо с ним оставаться. Она надеется, что, если она достаточно опустится в его глазах, он не захочет больше иметь с ней дела. А ты мужчина неженатый, можно не бояться разрушить семью.

Теперь он припомнил, что не раз видел на руках Альмы следы застарелых синяков. Он всегда списывал их на ее образ жизни.

– Ты защищаешь женщину, которая только что пыталась затащить меня в постель? – спросил он озадаченно.

– Разумеется, нет. Она не должна была этого делать. Но она загнана в ловушку, и ей очень плохо.

Джинн окончательно перестал что-либо понимать.

– В чем тогда ты меня обвиняешь? – спросил он раздраженно.

– Ты не желаешь видеть людей вокруг себя. – В глазах ее блеснул гнев. – Эта женщина – твоя соседка, но ты считаешь ее прилипалой с дурной репутацией! Ты, который даже не признает моногамии!

Теперь и он тоже рассердился.

– А кем я, по-твоему, должен ее считать, Хава? Я вроде как член общества, так ведь? Если все остальные считают ее прилипалой, то и я тоже считаю!

Она сложила руки на груди.

– Кто еще живет на твоем этаже, кроме Хазбунов?

– Прошу прощения?

– Другие твои соседи, эти самые «все остальные», с которых ты берешь пример. Будь так добр, назови мне хотя бы пятерых. Ладно, троих.

Это уже начинало походить на бред.

– Элиас Шама, квартира сбоку, – начал перечислять он. – Маркус…

Нет, спохватился он, Маркус Майна – это предыдущий жилец. А того молодого человека, который живет в его квартире теперь, зовут… как же его зовут? Джинн мог воспроизвести в памяти его лицо, но узнать имя так и не удосужился. Он напряг память. Мужчина, который жил сбоку от Хазбунов, женился и переехал в Бруклин, а в его квартире поселилась пожилая чета, муж и жена, которые в его присутствии называли друг друга исключительно «хабиби» и «хабибти». В квартире рядом с ними жила семья по фамилии Надер, но они, видимо, тоже съехали, потому что он уже довольно давно не слышал их пианино. Наконец он вспомнил парнишку из квартиры в конце коридора – его мать постоянно кричала: «Рами, паршивец, а ну поди сюда немедленно!»

– Рами! – сказал он.

Хава вскинула бровь.

– Рами?

– Я почти никогда здесь не бываю! – вспылил он. – И потом, что я могу сделать, если они все время переезжают? Только я успеваю с ними познакомиться, как они уже тут не живут! – Это была чистая правда, вдруг осознал он: в какой-то момент он так устал от постоянно меняющихся лиц, что просто перестал спрашивать. И тем не менее они все откуда-то знали, кто он такой. Бедуин. Странный партнер Арбели. Тот, кто гуляет по крышам со своей подругой. – Ты хочешь от меня невозможного, Хава, – сказал он ей. – У меня нет твоих талантов. Я не сомневаюсь в том, что у Альмы не самая легкая жизнь, но, когда она предлагает мне себя в коридоре, все, что я вижу, – это женщину, которая хочет от меня того, чего я не имею права ей дать.

Глаза Голема расширились.

– Не имеешь права?

Он закрыл глаза, с трудом подавив желание выругаться. Формулировка была не самая удачная, и ему следовало бы взять свои слова назад – но он не мог заставить себя сделать это. Для одного вечера он уже и так получил достаточную порцию стыда.

– А разве это не так? – сказал он. – Если я неверно понимаю наши взаимные обещания, скажи мне об этом, и я соблазню каждую женщину на этой улице.

– Это не смешно, Ахмад.

– Когда я вошел, у меня было отчетливое впечатление, что ты стояла под дверью и слушала.

Хава вскинула подбородок.

– Я подошла к двери только потому, что услышала в коридоре твой голос.

– Значит, ты собиралась поздороваться со мной? Находясь в моей квартире без сопровождения, прямо на глазах у соседки, которая стояла всего в нескольких шагах от двери?

– Разумеется, нет. Я всего лишь хотела убедиться, что это ты.

Он усмехнулся.

– Стены здесь очень тонкие, а слух у тебя очень острый. В этой комнате нет ни единого уголка, откуда ты не смогла бы распознать мой голос. А вот чего ты не смогла бы сделать на расстоянии, так это заглянуть в мысли Альмы Хазбун достаточно глубоко, чтобы убедиться, что я ни разу не поддался на ее поползновения. Для этого тебе нужно было подобраться как можно ближе.

На ее лице виноватое выражение боролось с вызовом.

– У тебя повернется язык меня обвинить? Мысли у нее были довольно откровенные. Я не смогла определить, фантазии это или воспоминания, потому что ее сознание было затуманено опиумом.

– А если бы вместо этого ты просто подождала и спросила меня? Ты поверила бы моему ответу? Поверила бы безоглядно, не пытаясь искать подтверждения моим словам в ее мыслях?

Она открыла было рот, потом на мгновение заколебалась – но этого оказалось достаточно.

Джинн издал странный резкий звук и отвернулся от нее.

– Я никогда не смогу завоевать твое доверие. Если бы ты могла, ты вскрыла бы мое сознание, как устрицу. Это ты несешь ответственность за все свои страхи и недоверие, Хава, а не я. Если бы ты была джиннией, то…

Он осекся и умолк.

Ее глаза расширились.

– То что, Ахмад? Если бы я была джиннией, то что?

Но он молчал, всем своим существом излучая досаду.

Голем издала сердитый смешок.

– Вот видишь? Ты твердишь, что я должна тебе верить, а сам отказываешься говорить! Дразнишь меня загадками, но не говоришь ничего!

Она проскочила мимо него в коридор и захлопнула за собой дверь.

«Это не моя вина, – подумал он. – Я выполнил все, о чем она просила, и все равно она упорно в чем-то меня подозревает, хотя я ни в чем перед ней не виноват!»

Он оглядел пустую квартиру, которая теперь прямо-таки колола ему глаза своей чистотой. А ведь Хава так и не сказала ему, что привело ее в Маленькую Сирию. Его взгляд упал на аккуратно заправленную постель – и на ее плащ, лежавший поверх покрывала. Она так торопилась уйти, что забыла его.

Чертыхнувшись, Джинн схватил плащ и поспешил за ней.

* * *

Наконец голем Альтшулей был готов.

Отец с дочерью в напряженном молчании заканчивали последние приготовления. Крейндел собрала небольшой саквояж, достаточно легкий, чтобы она могла сама нести его. Драгоценные книги уже лежали в чемодане. У них было отложено достаточно денег, чтобы купить два билета в каюту третьего класса на пароход, который отходил в Гамбург завтра днем. Оставалось только дождаться, когда все соседи улягутся спать, и испытать свое детище.

И тем не менее следовало принять во внимание возможность возникновения непредвиденных обстоятельств. У них могло не получиться оживить голема с первой попытки. Старейшины из синагоги могли решить в самый неподходящий момент проведать выздоравливающего равви. Поэтому равви Альтшуль на всякий случай написал президенту синагоги коротенькую записочку с просьбой не беспокоить его еще неделю. Рисковать нести ее сам он не мог, поэтому поручил это Крейндел.

– Возвращайся скорее, – велел он. – У нас еще много дел.

В общем коридоре тянуло дымом, и Крейндел удивилась – неужто уже успела наступить осень? Но на улице стояла теплая летняя ночь, тихая и спокойная. Девочка перебежала пустынную улицу, отперла дверь синагоги, прошла по гулкому святилищу в кабинет президента и положила записку на стол.

А потом она вдруг заколебалась. Здесь, в темной синагоге, ей внезапно стало одиноко и страшно. Ее отец смертельно болен, а ей всего одиннадцать лет. Как она повезет его к виленскому равину, если никогда не бывала даже за пределами Нижнего Ист-Сайда? А вдруг отец не переживет путешествия? Что она тогда будет делать?

На глазах у нее выступили слезы, но она утерла их. Ее отец – святой человек, и сам Всевышний привел его на этот путь. Она не должна позволять себе усомниться в их цели.

Оставив записку на столе, Крейндел прокралась через синагогу обратно к выходу и открыла дверь – и только тогда увидела кубы густого дыма и услышала крики собирающейся толпы.

Лишь на полпути к дому Голем спохватилась, что забыла свой плащ.

Первым ее побуждением было развернуться и пойти обратно. Находиться в одиночестве на улице в такой поздний час в одной блузке с юбкой значило нарываться на неприятности. Но мысль о том, чтобы вернуться в квартиру Джинна и униженно постучаться в дверь, была ей просто невыносима, поэтому она поспешила по Бродвею дальше, мимо закрытых ставнями витрин лавок, сиявших в свете уличных фонарей.

«Это не моя вина», – подумала она сердито. Но разве могла она объяснить ему, что исходило от миссис Хазбун? Нарастающее возбуждение, надежда и вожделение; мелькающие у нее перед глазами образы его, обнаженного, в ее постели; черное отчаяние, скрывающееся подо всем этим, страх перед побоями мужа – и все это приправлено опиумным дурманом, который делал ее мысли похожими на тягучее тесто, льющееся из миски. А потом…

«Эта твоя еврейка, высокая такая, которая одевается как учительша…»

Она увидела себя глазами этой женщины: непривлекательная дылда в ботинках на пуговицах и старомодном плаще, с худым и бледным лицом, на котором застыло недовольное выражение. Карикатура, и притом совершенно беспощадная, – но в свете собственных фантазий карикатура эта показалась Голему подтверждением всех ее мучительных сомнений в себе самой. «Ты надоешь ему, и он нарушит свое обещание, – казалось, говорила она. – Это всего лишь вопрос времени». Эта мысль причинила ей боль, а поскольку схлестнуться с Альмой Хазбун она не могла, досталось Джинну.

«Если бы ты была джиннией…» Упоминал ли он до этого хоть раз в ее присутствии это слово?

Она свернула на Гранд-стрит, поморщившись, когда водитель проезжавшего мимо фургона засвистел ей. Вряд ли кто-то мог принять ее за проститутку, но полицейским нужно было выполнять разнарядки. Она в красках представила, как проведет ночь за решеткой, а потом вынуждена будет объяснять Радзинам свое отсутствие на рабочем месте.

Подходя к Лафайетт-стрит, она услышала справа чьи-то шаги: быстрые и решительные, они определенно должны были пересечься с ее шагами. Напуганная, она попыталась прощупать мысли своего преследователя, но ничего не почувствовала – и немедленно поняла, кто это, еще даже до того, как повернулась и увидела Джинна с ее плащом в руках.

Первой ее реакцией было неизмеримое облегчение, но это лишь еще больше ее рассердило. Она ускорила и без того уже быстрый шаг и пошла дальше.

– Хава, – позвал Джинн, пытаясь нагнать ее. – Постой.

– Я не хочу с тобой разговаривать.

Его лицо на миг исказило выражение неподдельной боли. Ей стало совестно, и она готова уже была смягчиться, но тут в ее сознание холодной змеей вполз непонятный страх. Скорее, надо будить детей и соседей, снимать со стены свадебную фотографию и посеребренные подсвечники, а потом бежать вниз, по лестнице…

Озадаченная, она вскинула голову и увидела столб дыма и зарево, занимающееся на фоне ночного неба.

– Хава?

Но теперь и Джинн тоже встревожился.

На Форсит-стрит что-то горело.

Пожар начался на втором этаже с непотушенной сигареты – ее хозяин проснулся, обнаружив, что вся спальня объята огнем. Поток воздуха от открытого окна раздул пламя и погнал его к воздуховоду, по которому оно стремительно взбежало вверх до самой крыши. Здание было старое, построенное еще до жилищных реформ, поэтому ни железных лестниц, ни кирпичных перегородок, способных замедлить распространение огня, в нем не было – лишь сухое старое дерево от одного конца дома до другого.

Голем завернула за угол и очутилась на Форсит-стрит, Джинн бежал следом за ней. Их глазам немедленно открылось пугающее зрелище: прибывающая толпа, клубящаяся чернота, оранжево-красные сполохи. Жители выскакивали на улицу в пижамах и ночных сорочках, давясь кашлем и слезами, вытаскивая перепуганных детей, перины, стулья. Их ужас накрывал Голема с головой, лишая последних остатков самообладания. Она должна им помочь, но как…

Отец!

Этот мысленный крик исходил от маленькой худенькой девочки неподалеку, которая жалась к дверям синагоги. Ее ужас вспорол сознание Голема, а следом за ним возник образ: изнуренный бородатый мужчина, забившийся в угол гостиной в попытке спастись от подступающих языков пламени. Он болен и беспомощен, она должна спасти его.

Девочка метнулась через улицу, стремительно пробралась сквозь толпу и бросилась в охваченное огнем здание. В следующий миг, не в силах остановиться, Голем уже мчалась за ней.

7

На лестнице Крейндел прикрыла лицо краем блузки и поспешила по ступеням вверх.

Теперь, когда мимо нее пробежали последние обитатели дома, она осталась одна. С каждой ступенькой дым становился все гуще, и к тому времени, когда она добралась до четвертого этажа, она едва могла дышать. Дверь в общий коридор была закрыта, а дверная ручка так раскалилась, что до нее было не дотронуться. Крейндел обернула ее подолом юбки и надавила.

Волна жара едва не сбила ее с ног. От неожиданности она ахнула и тут же закашлялась, наглотавшись дыма. Хоть что-то разглядеть можно было на расстоянии ближайших нескольких футов, дальше начинался рдеющий мрак. Рев пламени напоминал звук работающего двигателя или гул многоголосой толпы.

Отец. Она должна до него добраться.

Крейндел сделала шаг вперед, затем еще и еще.

Кто-то за спиной Голема позвал ее по имени.

Она, даже не обернувшись, побежала дальше, потом принялась пробираться сквозь толпу. Мужчины и женщины на нетвердых ногах спускались по ступеням, прикрывая лица тряпьем. На площадке дорогу ей преградил какой-то мужчина со словами:

– Дамочка, я не знаю, что вы там забыли, но сейчас не время…

– Дайте пройти.

Она едва узнала собственный голос. Непривычно низкий, он был начисто лишен своей всегдашней мелодичности и чем дальше, тем меньше напоминал человеческий. Мужчина испуганно посторонился, и она без помех прошла внутрь.

– Хава! – снова закричал Джинн, но было уже слишком поздно: она скрылась в здании.

Он попытался протиснуться сквозь толпу следом за ней, но тут, оглушив собравшихся воем сирены, подъехал полицейский фургон. Полицейские дружно выскочили из машины на тротуар и, выстроившись в цепь, стали оттеснять зевак на проезжую часть. Толпа все прибывала и прибывала, пока не стала плотной, как стена.

Поняв, что ему уже не выбраться, Джинн вытянул шею и стал внимательно наблюдать за входом, откуда в любой момент могла появиться Голем с задыхающейся девочкой на руках.

Крейндел шаг за шагом продвигалась вперед сквозь обжигающее пекло и дым.

Первая дверь, вторая, третья: их квартира. Заперто на замок. Отец по привычке запер за ней дверь. А она не сообразила взять с собой ключ.

Девочка замолотила кулаками в дверь, потом с разбегу навалилась на нее, но все было напрасно. В отчаянии она разрыдалась, представив, как отец лежит там за дверью, всего в нескольких шагах от нее, или заперт в огненной ловушке в спальне вместе с големом, на создание которого они положили столько сил…