Текст книги "Клятва. История сестер, выживших в Освенциме"

Через час мои ногти становятся черно-синими от убийства паразитов, и я начинаю просто сковыривать их на пол и топтать суетливые белые тельца, а то и вовсе их игнорировать. Если задуматься, чем я занимаюсь, или если разглядывать их пристальнее, меня вырвет.

Этот ритуал зачистки занимает весь день. Я мою руки и лицо раза три или четыре в надежде, что это вернет мне ощущение чистоты. Но тщетно. Теперь надо лечь и отдохнуть. Однако сон не идет: меня донимают недодавленные вши, я слышу голоса словацких девушек вокруг, тяжелое дыхание сестры. Она дремлет. Я должна охранять ее. Я лежу на нарах, уставившись в потолок и ожидая, когда меня унесет сон. Иногда он приходит моментально. А иногда мешкает – где-то рядом, но вне досягаемости. Порой я слышу, как у стены блока 11 стреляют. А в иные ночи не слышу ничего, но это отнюдь не значит, что русских в тот момент не расстреливают.

Это значит лишь, что у меня не осталось энергии на то, чтобы слушать и думать о смерти по соседству.

Утром, когда все еще спят, я просыпаюсь от ощущения какой-то перемены в моем теле. Пару минут гляжу на верхние нары, размышляя: что бы это могло быть? И тут началось. Медленная струя стекает по прилегающей к моей ноге шерстяной ткани. Спазм в животе. Я рывком поднимаюсь и стягиваю штаны. Пятна на бедре ни с чем не перепутаешь. У меня месячные.

Я бросаюсь вниз, в туалет, но там ни тряпок, ни гигиенических салфеток – лишь газетные клочки. С тех пор как я встала, кровотечение усилилось. Проверив, куда направлен прожектор, выхожу из блока, а по ноге струится кровь. Помню, мама, давая мне мягкий лоскут, говорила:

– Пойди поменяй. А старый принеси мне. Только не смотри на него!

– Да, мама, – послушно отвечала я. Она не хотела, чтобы я напугалась вида собственной крови.

Я рыскаю, высматривая на земле хоть что-нибудь, способное заменить прокладку. Но ничего не нахожу. В нашу дверь уже вносят котлы, и я понимаю, что Данка встала и недоумевает, куда я делась.

Вернувшись в туалет, беру там пару газетных обрывков. Тру их о штаны, дабы убедиться, что они чистые, и меня передергивает. Потом, отринув все дальнейшие размышления, рву их на мелкие кусочки и засовываю между ног. Весь день я напряжена, настороженна и со страхом думаю о том, чем могут обернуться для меня месячные в таком месте, как лагерь. Я не могу обсуждать такое с Данкой. Единственный способ борьбы с этим проклятьем – молиться, чтобы месячные поскорее кончились и больше никогда не начинались.

Сегодня в наших рядах пополнение – наверное, привезли очередной состав.[23]23
  2–3 апреля 1942 года. В первые дни еврейской Пасхи двумя составами из Словакии в лагерь доставлены 1962 женщины. Следующий состав прибыл еще через десять дней, и на этот раз среди привезенных оказались мужчины. Кроме этих поездов был только еще один – из Франции, с 1112 мужчинами, которым присвоили номера 27533–28644 (Czech).


[Закрыть]

Эмма забирает нас на работу, и мы строем приходим на открытое поле. Слава богу, там никаких тележек и никакого песка. Спину еще ломит, хотя синяки на ноге уже прошли.

Перед нами груда кирпичей.

– Перенести их на ту сторону поля, – командует Эмма. – Брать десять штук за раз!

Мы накладываем кирпичи на согнутую руку по одному, балансируя, чтобы они не упали, пока не наберется полная порция.

Руки трясутся, готовые под грузом ноши вывернуться из суставов; мы шагаем осторожно, стараясь не спотыкаться. Нам мешают сандалии, которые скользят то в одну сторону, то в другую. В грязи очень трудно удерживать их на ногах, к тому же из-за кирпичей не видишь, куда идешь. Пока мы тащимся по этой пересеченной местности, под ногу норовят подвернуться камни и колючки. Если уронишь хоть один кирпич, то, чтобы поднять его, придется сначала уронить всю остальную стопку. Эмма идет сзади, кнутом заставляя нас работать усерднее.

– Стой! – Эмма стоит у котла, разливая нам дневную пайку.

Мы с жадностью набрасываемся на похлебку. Очень трудно сдержать соблазн и не выпить ее в один присест, поскольку желудок требует еще и еще. Потом снова кирпичи, пока не раздается очередное «стой!».

У входа мы разбираем свой хлеб. Мне кажется или наши с Данкой пайки уменьшились? В лагерь привезли сестру нашей блоковой старосты Эльзы, и та похлопотала, чтобы ее поселили к нам в блок. Думаю, она ест наш хлеб.

– Пойду к окну. Может, удастся что-нибудь организовать, – говорю я Данке, отправляясь к стене в конце блока. Это у нас новоиспеченная система бартера, а мужчинам по другую сторону ограды я могу предложить только одно – то, что я полька. Им очень хочется пообщаться с соотечественницами, а в женской части лагеря полек кроме нас с Данкой еще всего пара человек: это наше важное преимущество перед словачками, которые польского не знают.

– Как тебя зовут? – слышу я мужской голос из окна напротив.

В его голосе слышится доброжелательность.

– Рена. Я здесь с сестрой, и мы обе до смерти проголодались.

– Спускайся. Я что-нибудь брошу.

Я жду и жду у дверей, но к ступенькам ничего не падает.

Дверь Эльзы приоткрыта. Я беспокоюсь, что после нашей недавней стычки она теперь накажет меня за то, что я спустилась. Что-то падает в грязь. Я озираюсь на вышку. Охранник смотрит в другую сторону. Я стремглав бросаюсь из дверей к своей передачке, хватаю ее и затаив дыхание прижимаюсь к стене. Это трудно понять – как столь обыденная задача может быть сопряжена с риском для жизни: за кусочек хлеба величиной с мою ладонь я могу умереть.

Данка с ужасом смотрит на меня, когда я отламываю ей половину.

– Рена, сейчас Пасха, нам нельзя квасной хлеб.

– Это мицва, Данка. Дар. Бог наверняка поймет.

Четыре утра.

– Raus! Raus!

Мы вскакиваем с нар и запрыгиваем в сандалии. Быстро съедаем на двоих нашу добавку хлеба.

– Марш!

Несмотря на усталость, мы стараемся шагать твердо, как нам и велят.

– Марш!

Мы держим головы прямо, маршируем в ногу, играя роль послушных слуг Третьего рейха, но гордиться здесь нечем. Мы организовали добавку хлеба. Для нас это очень много, а для них пустяк.

– Стройся поперек поля!

Груда кирпичей за ночь ничуть не уменьшилась. Мы строимся, гадая, что это будет за работа?

– Вставай справа от меня, – говорю я Данке.

– Повернуться ко мне лицом!

Мы разбредаемся по своим местам сантиметрах в тридцати друг от друга, ожидая, что дальше. Приказы рявкают по-немецки. Первая в шеренге девушка берет кирпич и кидает его соседке, а та передает дальше. Хлыст сбивает нерешительность с первой девушки, и она хватает следующий кирпич.

Девушка слева от меня кидает мне в руки первый кирпич. Я без труда перекидываю его Данке и успеваю вовремя повернуться, чтобы принять следующий. Мы слышим, как эсэсовец у начала шеренги орет: «Schnell! Schnell!» Темп нарастает, и даже мига уже не хватает, чтобы перебросить кирпич соседке и поймать новый. После двадцати передач мои руки исцарапаны, из них начинает сочиться кровь. Грубые ребра обожженной глины врезаются в наши ладони, наслаивая друг на друга свежие раны. Данка не столь проворна и не всегда успевает повернуться вовремя, чтобы поймать мой кирпич, но девушка слева от меня не ждет. Она все равно продолжает кидать.

Хочется орать от боли, когда кирпичи приземляются мне на ноги, но я сдерживаюсь. Нельзя привлекать к себе внимание. Я перебрасываю кирпичи, как мне велят, но не кидаю их на ноги сестре: я ни за что не причиню ей мучений, которые причиняют мне. Я быстро хватаю упавшие мне на ноги кирпичи и держу, пока Данка не сможет их подхватить. Порой у меня в руках накапливается две-три, а то и четыре штуки. Данка видит мои затруднения и увеличивает скорость, но она, как и я, не хочет бросать кирпичи на ноги соседке. Нам повезло в одном: эсэсовец не видит, что кирпичи валятся нам на ноги. Других за подобную оплошность бьют. На прошлой неделе наши спины болели от песка и тележки, а сегодня у нас болят бока от постоянного верчения туда-сюда с кирпичами в руках. Ломит все тело. Обед приносят спустя много часов после восхода, много часов после того, как на наших руках расцвели злые улыбки первых ран. Нашим ладоням, превратившимся в мешанину из лохмотьев кожи и саднящих порезов, больно держать даже красные миски с бело-серым супом. Двадцать минут передышки – и снова шагом марш назад в шеренгу, к кирпичам. Голод в желудках и боль в руках настырной крысой грызут последние остатки нашей человеческой сущности.

После обеда время еле тянется.

На закате мы шагаем обратно в лагерь. Строимся на поверку. Нас пересчитывают. Рядом с нами лежит пара тел. Они выглядят словно живые, словно можно протянуть руку и их разбудить. Если они с виду не кажутся нам мертвыми, размышляю я, то, может, мы уже тоже все мертвые? Может, кроме этого места ничего нет? Может, за оградами лагеря нет никакого мира? От таких мыслей нельзя не свихнуться. Поэтому я оставляю размышления, способные привести к безумию. Вновь сосредотачиваюсь на настоящем. В бригадах, которые после работы сносят в лагерь тела, у капо зеленые треугольники, то есть они осуждены за убийство. Хорошо хоть наша капо не одна из них.

Четыре утра.

– Raus! Raus!

Мы становимся на поверку. Мы заснули бы на месте, если бы не чеканные немецкие команды, щелкающие в ночном – хоть тут уже и утро – воздухе. Потом выстраиваемся за Эммой. В нашей команде некоторых уже недостает, есть и новенькие.

У меня сердце замирает, когда я вижу, что мы подходим ко вчерашнему полю. Команды эсэсовцев звучат насмешливо, они расхохотались бы в голос, если бы могли.

– Вернуть эти кирпичи на тот конец поля!

Мы стоим как вкопанные, мы не понимаем.

– Schnell! – Щелчок хлыста, и мы, рабы, расходимся.

Данка стоит сбоку от меня, дальше от груды. Я молюсь, чтобы сегодняшняя соседка не швыряла кирпичи мне на ноги. Первый надрез на руке я получаю, когда из-за туч выглядывает солнце. Боль и свет. Я перебрасываю кирпич Данке в руки, стараясь, чтобы он упал в них помягче, и мысленно взывая к нему не ранить мою сестру. Наш труд бесполезен! Боль куда сильнее, когда осознаешь бессмысленность работы и понимаешь, что немцам она не нужна. Сколько это сможет продолжаться?

Если так пойдет дальше, наши руки превратятся в культи. Это не труд. Это средство уничтожения. Я прячу подальше эту мысль, как грозовая туча прячет солнце.

После вечерней поверки мне что-то не хочется идти с другими в блок, и я задерживаюсь снаружи. Может, это из-за легкого запаха весны в воздухе или, может, я слишком устала, чтобы сейчас бежать наперегонки и стоять в очереди. Данка пошла со всеми.

– Рена? Рена!

Я смотрю сквозь проволоку и на мужской половине вижу скелет. Похоже, он меня знает. Мои ноги приросли к земле. Прищурившись, я пристально вглядываюсь.

– Это я. Толек. – Кости его черепа словно проступают сквозь кожу. Над скулами выпученные глаза. Он оглядывается на вышку, проверяя, не заметили ли нас.

– Толек! Что ты тут делаешь? Давно ты здесь?

– Арестовали несколько дней назад за переправку людей через границу.

– Тебя покалечили?

Его рот молчит, но ответ читается в глазах.

– У тебя оголодавший вид, – говорю я. – Жди здесь. Сейчас принесу хлеба. Тебе повезло, что я не успела поужинать!

– Я не буду есть твой хлеб, Рена! – Он слегка отворачивается – нельзя, чтобы видели, как мы разговариваем.

Я тоже смотрю в сторону.

– Вы с Анджеем спасли нам жизнь. Если бы вы не перевезли нас в Словакию, мы бы погибли, а то и хуже. Тебя арестовали за то, что ты спасал таких же, как мы!

– Ну и посмотри, где вы теперь.

– Мы живы, и это главное. Ты так и не взял денег за свою помощь. Возьми хотя бы мой жалкий хлеб. – Я не слушаю его протесты и иду к блоку. – Отказа я не приму.

В моих ногах возродилась надежда, и я бегу искать Данку. Я встретила человека из нашего прошлого, и значит, мы не мертвы. Я могу хоть кому-то помочь.

Я больше не чувствую себя беспомощной игрушкой судьбы, которой правит СС. К нашим нарам я подбегаю, запыхавшись.

– Данка! В мужском лагере Толек!

– Толек? – В ее глазах промелькивает жизнь. – Где?

– Там, снаружи. Пойдем. Он очень голоден. Сегодня мы должны поделиться с ним хлебом. – Я останавливаюсь и смотрю ей прямо в глаза. – Он выглядит просто кошмарно, такое чувство, что сейчас рухнет на землю от истощения. Мы обязаны ему помочь.

– Да, конечно. – В ее глазах стоят слезы. Мы бежим к лагерной дороге и перебрасываем нашу скудную еду через колючую проволоку. Сегодня второй попытки не потребовалось; хлеб приземляется прямо ему под ноги.

– Благослови вас Бог! – К его горлу подкатывают слезы.

– И тебя, Толек, – отвечаем мы и уходим от изгороди: продолжать беседу слишком рискованно.

Данка сжимает мою руку.

– Ведь с ним все будет хорошо, да?

– Я надеюсь.

Какое-то время мы ревностно припрятываем немного хлеба, чтобы, увидев Толека, перебросить ему лишнюю порцию… Через несколько дней он перестает выходить к ограде.

Эрна, как и я в свое время, все время разглядывает вновь прибывших – нет ли среди них Фелы, но наша ежедневная пахота оставляет мало возможностей следить, прибыл ли очередной транспорт. Понятия не имею, откуда Эрна узнала, но она каким-то образом находит сестру среди только что обритых женщин. Мы берем ее в свой блок и сидим там с ней в обнимку, и она рассказывает новости – столь страшные, что наши сердца не выдерживают, и мы рыдаем, оплакивая тыличских девушек.[24]24
  Фелу Дрангер привезли 3 апреля 1942 года на восьмом составе и присвоили ей номер 6030. В том поезде ехали 543 мужчины и 457 женщин. К 15 августа 1942 года «[из мужчин] выжили только 41, то есть за 16 недель убили 502 мужчин»; данные о погибших женщинах за тот же период были либо уничтожены СС, либо документация велась небрежно (Czech).


[Закрыть]

В четвертое воскресенье нашего пребывания в лагере нас опять побрили. Мы втайне надеялись, что нам позволят отрастить волосы, но не успел прекратиться зуд щетины на головах, как ее вновь сбривают. От вшей и клопов на теле постоянно хоть где-нибудь да покалывает. Я стремлюсь к порядку и опрятности, мне необходимо любым способом почувствовать себя менее грязной.

Наша капо Эмма – брюнетка. Она туго затягивает волосы в узел на затылке и носит платок. Ростом она выше большинства из нас. Ее подруга Эрика – тоже капо – хорошенькая кудрявая блондинка с круглым личиком, стройная, среднего роста. Блоки узников – с пятого по десятый. Эмма, Эрика и другие капо размещены в отдельном блоке, но тоже в лагере. За его пределами, за проволокой под током, живут только эсэсовцы.

Я уже давно не видела Толека и беспокоюсь за него. Уже сумерки, пора собираться спать, но я вместо этого вглядываюсь в мужскую половину лагеря – не появится ли знакомое лицо?

Мимо проходит Эрика и оборачивается ко мне.

– Хочешь посмотреть наш блок? – спрашивает она. Я ошарашена, но удивления не показываю.

Ее предложение выглядит странно.

– Мне нельзя. Я еврейка, – отвечаю я.

– Ну разумеется, ты еврейка, иначе жила бы в моем блоке, но все равно пойдем посмотришь. Ответственность беру на себя.

«Конечно, – думаю я, – ответственность будет на тебе, а побои на мне». Я иду за ее растущей тенью, а закат отсвечивает красным на наших лицах.

Она открывает дверь, и я оказываюсь в мире аккуратно убранных кроватей, где есть простыни и подушки. Еще там есть одеяло – на вид толстое и теплое. Как бы я хотела такое одеяло, как у Эрики!

– Ты когда-нибудь любила женщину? – спрашивает она.

Я сбрасываю грезы.

– Конечно. Я люблю маму и сестру, которая тут со мной.

Эрика благодушно улыбается.

– Хочешь спать сегодня здесь?

– О нет! Это опасно. Да и сестра будет волноваться. Нечестно, если я буду спать на хлопковых простынях, а она – на соломе.

Опасаясь показаться грубой, я спешно извиняюсь:

– Но большое спасибо за приглашение. Я просто не могу оставить сестру, даже если меня ждал бы сон в уюте и тепле.

– Ладно, иди в свой блок, – смеется Эрика. – Ты еще не созрела. – Она провожает меня до двери. – Вот. – Она сует мне кусок хлеба. Я быстро хватаю его, не понимая, за что такая милость, и вообще не осознавая сути произошедшего. Землю освещает свет из блока капо, но, когда Эрика закрывает дверь, он гаснет. Я исчезаю во мраке опускающейся ночи.

Вернувшись в блок, я отламываю Данке хлеб. Свежая, чистая белизна простыней в блоке капо теперь не дает мне покоя. Мне невыносимо думать о грязи на моем теле, об условиях, в которых нас содержат. Волдыри на наших руках теперь превратились в огромные мозоли. Грудь и ноги все время красные от укусов насекомых и от натирающей кожу шерсти. Мне хочется чесаться не переставая, пока этим кровососам не станет нечего жрать. Вдруг меня осеняет идея, и я стягиваю штаны.

– Ты что? – Кажется, Данка обеспокоена.

– Хочу на ночь аккуратно положить эти жуткие штаны под матрас, чтобы завтра на них были стрелки.

– Рена, не надо. Холодно же.

– Хочу выглядеть опрятно, а постирать и погладить здесь негде. – Плюнув на пальцы, я сжимаю ими ткань и веду вдоль штанины. – Если я не могу быть чистой, буду хотя бы опрятной. Мой взгляд падает на пол. У меня грязнющие сандалии.

На наши бедные стопы невозможно смотреть без слез. Раньше они были здорового розового цвета, а теперь бледные, с красно-бурыми полосами от ремешков. Скоро лето, и ногам будет хотя бы не холодно, но сейчас весна, к тому же такие холода в это время года не стояли уже много лет. Я плюю на ремешок и принимаюсь натирать его изнанкой штанов.

– Вот как можно почистить туфли, не слишком запачкав штаны!

Показываю сандалию Данке, чтобы она оценила.

– Ты ненормальная.

Я вновь принимаюсь за стрелки и потом жестом прошу Данку подвинуться. Подняв матрас, укладываю штаны вдоль нар и разглаживаю их, не оставив ни единой морщинки. Возвращаю матрас на место и позволяю Данке снова лечь. Она молча качает головой.

Утром мы вскакиваем с наших соломенных лежанок. Из-под матраса я извлекаю свои аккуратно выглаженные штаны. Немного дрожа, влезаю в них, заправляю рубаху и подпоясываюсь веревкой. Я с улыбкой провожу ладонью по штанине, а блеск ремешков на моих сандалиях заметен даже в темноте. Чего бы я не сделала за носки!

– Ты прекрасно выглядишь, – отмечает Данка.

Из-за обезвоженности нам редко приходится пользоваться туалетом – наверное, раз в день, но умываться я стараюсь дважды – и утром, и вечером. А справлять нужду мне больше нравится вечером – вместо того чтобы стоять в утренней очереди, рискуя быть избитой на поверке.

Мы перекапываем поле. Лопата за лопатой – мы поднимаем мокрую грязь с камнями и бросаем ее обратно. Из земли проклевываются побеги молодой травы.

Когда никто не видит, мы украдкой срываем эти стебельки и закидываем их в рот. Белые части сладкие и сочные.

Они совсем крошечные, но дают облегчение пересохшему горлу.

Эсэсовка, которая надзирает сегодня за нашей бригадой, совершенно ослепительна. Ее волосы цвета воронова крыла блестят на солнце. Она, наверное, сделала перманент. Я тоже делала перманент до Аушвица. Она одета в серое. Юбка скроена точно в талию, а сапоги начищены до блеска. Нежная кожа так и светится, оттеняя розовые щеки, а губы дышат здоровьем, несмотря на ветреную погоду.

Ветер кусает нас, узниц, пробираясь в пулевые отверстия на нашей одежде. Черная накидка эсэсовки развевается на ветру, будто дразнит: «Смотрите на меня! Смотрите! Разве я не прелестна? И насколько я выше вас!»

Она стоит в отдалении. Ведь у нас вши. Мы вызываем у нее брезгливость, ее утонченные чувства страдают от нашего вида. Я не могу удержаться, чтобы украдкой не бросить на нее взгляд-другой. Ее красота приковывает к себе внимание. Я благоговею. До чего же мы уродливы в сравнении с ней.

Она рейхсдойче. У ее пса, немецкой овчарки, тоже превосходная родословная; его морда не слишком заострена, а уши стоят торчком, чутко улавливая команды хозяйки. Черно-серый окрас пса гармонирует с ее нарядом. Они важно вышагивают по ту сторону postenkette, границы рабочей территории, отделяющей ее от нас, рабов. Она постукивает хлыстом по сапогу. Ветер хлопает ее накидкой. Мы орудуем лопатами.[25]25
  Описывается, скорее всего, Юана Борман, имевшая прозвище «Дама с собаками». Ее перевели из Равенсбрюка в Аушвиц в марте 1942 года (Clark).


[Закрыть]

Краешком глаза я вижу, как она снимает фуражку. Волосы у ее щек танцуют на ветру. Она вызывающе свысока смотрит на Эмму – та ей не ровня и никогда ровней не будет. Бросает фуражку на землю за пределами границы, которую нам запрещено переступать. Я тут же опускаю взгляд. Ветер стихает.

– Эй ты! – рявкает эсэсовка. – Принеси фуражку.

Одна из девушек отрывается от работы и растерянно смотрит на нас, но мы заняты: орудуем лопатами. Мы незаметны. Значит, говорят ей? Она откладывает лопату и бежит через поле выполнять приказ. Она не задумывается над тем, что делает, и не задает вопросов. Она рабыня, как и все мы. Остановившись в нерешительности у границы, она оглядывается на эсэсовку.

– Schnell! – Надзирательница щелкает хлыстом. Чтобы поднять фуражку, девушка наклоняется. Потом неуверенно идет к арийке и тощей, хрупкой рукой робко протягивает ей фуражку.

– Взять! – Порыв ветра подхватывает эту команду.

Девушка замирает, парализованная страхом и смятением. Мимо нас пролетает ощерившийся пес. Руки девушки взлетают к лицу.

– Не смотри. – Я заслоняю Данку собой.

Пес врезается девушке в грудь и сбивает ее с ног. Вопль раздирает небеса, обрывает наше дыхание и раскалывает наши сердца. Мы не можем заткнуть уши. Мы не в состоянии дышать.

Вопли – боже мой! – эти вопли. Нет на земле звука ужаснее.

Я бросаю единственный взгляд, мельком. Ее окровавленные руки колотят воздух. Пес добирается до горла. Вырванный собачьей пастью дух отделяется от ее тела – он никогда не обретет покой, навеки останется застывшим перед моими глазами.

Нет на свете сильней тишины, как та тишина – пустота… безмолвие…

Эхо смерти. Я продолжаю орудовать лопатой. Данка следует моему примеру. Стоящие рядом девушки тоже возвращаются к своему занятию. Все боятся вздохнуть.

Мы работаем еще усерднее. Лопаты мелькают все быстрее и быстрее. Натруженные мышцы ноют. В ушах отдается эхо воплей несчастной. В Аушвице любой подвержен смерти, бессмертно здесь только одно – звуки, издаваемые умирающими.

Пес тяжело дышит. Надзирательница гладит его по голове. Он лижет ее руку. «Хороший мальчик». Ветер треплет ее накидку. Начинается дождь. Мы копаем все быстрее и быстрее.

– Стой! – Эмма раздраженным жестом показывает, чтобы мы вдвоем отнесли тело в лагерь. Девушка похожа на растоптанного паучка – такая тонкая, такая хрупкая. Я беру ее за руки. Они не холодные. Они липкие.

Мы шагаем. При каждом шаге ее голова бьет меня по спине. И при каждом ударе ее головы мою душу разрывают ее крики. Я держу ее все крепче, опасаясь уронить, опасаясь повредить ее раны, опасаясь…

Моя голова раскалывается от ее воплей.

Четыре утра.

– Raus! Raus!

Мы вскакиваем с нар. У меня снова месячные, хотя у всех остальных они прекратились. Я мчусь в туалет. Сегодня мне повезло, там есть газетные клочки. Я беру запас в карман и бегу за чаем. Нас пересчитывают.

Продолжают привозить все новых и новых узников.

Теперь у нас появились француженки и стало больше полек. Неевреек не селят с нами, а помещают в отдельный блок. Они лучше нас. Некоторые еврейки из краковского гетто. Одна совсем девочка по имени Янка, и мы ее всячески опекаем. Ей всего четырнадцать, но у нее хватило мужества соврать при выгрузке про возраст. Она такая молоденькая и хорошенькая – и не поверишь, что уже такая бывалая. В детстве она видела лишь войну и гетто и не знала другой жизни. Думаю, она умеет быть жестокой – что ж, Аушвиц для этого неплохая школа. Янка – редкая птичка. Она любит флиртовать с мужчинами, и они дают ей много хлеба – за улыбку, за новости из дома и, возможно, еще за то, что она напоминает им собственных дочерей.[26]26
  4 июля 1942 года: «Администрация лагеря впервые проводит селекцию среди присланных евреев». Селекция происходит при выгрузке состава на платформе, где «старикам, детям, матерям с детьми и беременным женщинам говорят, что их сейчас доставят в лагерь. Но на самом деле их везут в Биркенау, помещают там в бункер, а затем убивают в газовых камерах». Общее число присланных людей нигде не учитывалось, но известно, что 264 мужчины получили номера 44727–44990, а 108 женщин – 8389–8496 (Czech). Янку тоже привезли 4 июля или позднее. Ее номер неизвестен.


[Закрыть]

Четыре утра.

– Raus! Raus!

Воскресенье. Сколько уже воскресений мы здесь встретили? Говорить об этом не хочется. Мы с Данкой выковыриваем вшей. Занятие отвратительное, но ходить завшивевшим еще хуже. Мы выходим наружу оглядеться. Уже лето, но мне все равно холодно.

Интересно, я когда-нибудь согреюсь или под кожей теперь всегда будет вечная мерзлота, как в Финляндии?

– Данка! Рена! – Мы не верим своим ушам. Вглядевшись за ограду, мы видим Толека. Вид у него куда лучше, он теперь больше похож на того парня, которого мы знали.

– Толек! Где ты был? Мы так беспокоились!

– Хочешь есть? – спрашивает Данка.

– Нет, хлеба не надо. Я теперь работаю в хорошей бригаде. Мы чистим уборные, а дерьмо выносим в поля, где местные фермеры берут его на удобрения. Там один добрый фермер тайком носит мне еду с кухни, когда может.

– Это чудесно!

– Не принеси вы мне тогда хлеба, не было бы и этой работы. Вы дали мне силы жить дальше.

– А ты дал нам надежду.

– Сейчас я вам что-нибудь переброшу. – Это значит сейчас надо держать ухо востро и немедленно спрятать то, что прилетит. Охранник на вышке смотрит в другую сторону. Горизонт чист. К нашим ногам падает огромный кусок настоящего хлеба.

Манна небесная.

– Спасибо тебе, Толек. – На Данкином лице мелькает ее прекрасная улыбка.

– Пахнет домом. – Я засовываю хлеб под рубаху.

– Спасибо вам обеим! Мне пора.

Мы провожаем глазами нашего друга, пока он не исчезает внутри лагеря.

Мы едва не падаем в обморок, ощущая в ноздрях запах дрожжевого теста.

– Пойдем, Данка, в блок пировать.

Мы с сестрами Дрангер сбиваемся в кучку на наших нарах и делим хлеб. Это не сухое дерьмо из опилок и воды, которое дают нам немцы, а густой польский хлеб, выращенный на земле и вымешанный руками крестьянки. Слюна течет рекой. Мне кажется, запах стоит на весь блок. Наши зубы вонзаются в тесто, а челюстям больно – они так давно не жевали чего-то настоящего.

В голове на миг всплывает какое-то воспоминание – что-то про маму и хлеб, – но я топлю его, чтобы не думать в эту секунду ни о чем дорогом и милом сердцу. Отправив эти мысли туда, где им место, я вновь принимаюсь за угощение от Толека, но в груди откуда-то боль, а на щеках мокро. Я жую не спеша. «Откуда же эти сопли, не подхватила ли я простуду?» – думаю я, вытирая нос шерстяным рукавом.

* * *

Четыре утра.

– Raus! Raus!

Вскакиваем с нар. Очередь пописать. Глоток чая. Шагаем в темень. Ждем на лагерной дороге. Поверка. Пересчитывают.

Встает солнце. Пересчитали. Строимся за Эммой. Строем шагаем в поле. Работаем, пока не скомандуют «стой!». Похлебка. Минутная передышка. Встаем. Строимся за Эммой. Строем возвращаемся в поле. Работаем, пока не скомандуют «стой!». Стройными шеренгами по пятеро вновь входим в ворота под вывеской ARBEIT MACHT FREI – эти слова теперь больше ничего для нас не значат. Стройными шеренгами по пятеро стоим. Пересчитывают. Солнце садится. Пересчитали. В блок. Получить хлеб. Очередь умыться. Поклевать хлеб. Растягивая. Слизать с руки. Лечь. Проснуться.

Четыре утра.

– Raus! Raus!

На поверке присутствует человек, которого называют Гиммлер. Кажется, важная птица. Он разглядывает порядок построения. Пересчитывают капо. Они ведь тоже узницы. Он смотрит в список.

– Одна из вас сегодня заканчивает отбытие срока! – объявляет он.[27]27
  «17–18 июля [1942 года] …Гиммлер инспектирует лагерный комплекс Аушвиц, лично участвует в убийстве вновь прибывших евреев, посещает поверку в женском лагере, одобряет порку женщин. Также он приказывает Рудольфу Гёссу, коменданту Аушвица, ускорить строительство лагеря Биркенау» (Rittner and Rott). Капо, о которой идет речь, звали Луиза Маурер. Ее освободили лишь в 1943 году (Czech).


[Закрыть]

Тишина. Он зачитывает ее имя. Со стороны капо раздаются редкие выкрики, кто-то обнимает ее, поздравляя. Мы стоим униженные. Никто и никогда на этих поверках не выпустит никого из нас на волю. Сейчас мы уже знаем это наверняка. Капо – заключенные. А мы рабы. Они люди. А мы – нет.

Долгожданная жара. Мы изнемогаем без воды. Работаем на открытом солнце, от его лучей у нас ожоги и волдыри. Мы теперь в полосатой робе. Она ничуть не удобнее русской формы, но на ней хотя бы нет дырок от пуль.

Ходит слух, что Аушвиц хотят снова сделать чисто мужским лагерем. А нас перевезут в Биркенау.[28]28
  Аушвиц (Аушвиц-1) находился примерно в двух километрах от Аушвица-2, второе название которого Биркенау. Это две части единого лагерного комплекса, который сегодня известен как Аушвиц-Биркенау.


[Закрыть] Еще поговаривают о газовой камере и крематории.

«Что за Биркенау?» Мы не верим слухам – их наверняка распускают немцы, чтобы еще больше мучить нас.

Четыре утра.

– Raus! Raus!

Вскакиваем с нар. Очередь пописать. Глоток чая. Шагаем в темень. Ждем на лагерной дороге. Поверка. Пересчитывают. Встает солнце. Пересчитали. Строимся за Эммой. Строем шагаем в поле. Работаем, пока не скомандуют «стой!». Похлебка. Минутная передышка. Встаем. Строимся за Эммой. Строем возвращаемся в поле. Работаем, пока не скомандуют «стой!». Стройными шеренгами по пятеро возвращаемся… Так! Мы куда-то сворачиваем. Мы идем в другую от Аушвица сторону.[29]29
  «Аушвиц-Биркенау 10 августа [1942 года]… Женский сектор Аушвица-1 переводится в сектор Б – Биркенау» (Rittner and Rott). «Биркенау – это болото, обнесенное проволочной оградой под напряжением. Там не было ни дорог, ни проходов между блоками… В период с марта по середину августа 1942 года… в Аушвиц свезли примерно 17 тысяч женщин – в основном евреек. Многие из них (около 5 тысяч) погибли еще до перевода женщин в Биркенау» (Strzelecka).


[Закрыть]

По шеренгам проходит шепот. Мы шагаем. В нашей рутине перемены. В неведомом таится опасность. Перед нами другие ворота, но с той же вывеской – ARBEIT MACHT FREI. Но нас теперь не проведешь. Мы стоим стройными шеренгами по пятеро. Нас сейчас пересчитают. Эмма с Эрикой и другие капо расходятся по своим новым блокам. Их перевезли сюда вместе с нами.

Пересчет проводят уже в темноте. Нас определили в блок 20. Или 22? Эрна, Фела и Дина теперь в другом блоке. Когда мы входим, уже темно.

На полу грязь. Тут не нары, а дощатые полки в три яруса. Это на них мы должны спать? А где матрасы? Наше новое жилье похоже на стойла в конюшнях. В штубах стоит кислый запах человеческих тел. Вместо одеял тряпки. Мы стоим, сжимая в руках свой хлеб. Мы не можем начать тут осваиваться, не можем даже пошевелиться.

Одна из девушек рыдает. Ее страх охватывает и нас, он опаляет все внутри. Мы пропали. Это Биркенау.