Текст книги "Перемена климата"

– Вы можете что-то сделать, мистер Элдред? – спросила Люси Мойо. – Можете хоть как-то нам помочь?

– Попробую, – пообещал Ральф.

Он вернулся в свой кабинет и принялся рыться в бумагах, разыскивая список, который давно составлял, – с именами, адресами и телефонами старших полицейских чинов на территории в сотню миль от Элима по окружности. Нашел, снял телефонную трубку и стал обзванивать участки по порядку. Как правило, разговор не затягивался: услышав английский акцент и узнав, что звонят из Элима, чины тут же обрывали связь.

Он просидел за столом почти до утра, сочиняя письмо в газеты.

– Вы видели пострадавших, – сказал он Коосу. – Вы знаете, что произошло, и можете объяснить лучше любого из нас. Подпишите это письмо вместе со мной.

Коос покачал головой:

– Нет, Ральфи, не стану. Мне нужно заботиться о пациентах. Кто за ними приглядит, если меня уберут? – Он пожал плечами. – Хотя, быть может, они и не заметят.

После полицейской расправы положение Элдредов в Элиме изменилось. Их стали приглашать в те дома, чьи двери раньше были для них закрыты. В миссию зачастили люди, которых никак нельзя было причислить к воцерковленным. Заглянул местный представитель АНК – Африканского национального конгресса; в тот же день пожаловал человек из Софиятауна, чернокожий журналист из журнала «Драм»[23]23
  Основанный в 1951 г., журнал являлся печатным рупором чернокожего населения ЮАР и требовал со своих страниц равноправия с белыми.


[Закрыть]. Он сел на кухонный стул на металлических ножках и сразу же принялся раскачиваться, одаряя окружающих ехидной ухмылкой.

Вторая кухарка подала чай в эмалированной чашке. Анна нахмурилась.

– Дири, будь добра, принеси чашки и блюдца.

Дири выполнила распоряжение и плюхнула чашку на стол, презрительно поджав губы. Фарфоровые чашки были для белых, а африканцы пили из кружек. Мадам решила ввести собственные правила, из чего следовало, что она ничего не понимает. А этот молодой чернокожий гость вон как пыжится, весь из себя разряженный, в легком синем костюме и с острыми стрелками на брюках. Если бы Дири спросили, она сказала бы, что надвигается беда.

– Претория разрастается, не зная удержу, – вещал журналист, продолжая раскачиваться на стуле. – Национальная партия жаждет расчистить это место. Они намерены подобрать здешним чернокожим иное место жительства, где-нибудь в вельде, подальше от глаз. Там не будет ни воды, ни дорог. А значит, их дети вырастут дикарями.

Молодой человек язвительно хмыкнул. Его взгляд блуждал где-то не здесь; по всему чувствовалось, что он думает о заграничном университете, о получении образования в той же Москве. Кто стал бы его винить?

– Я вам вот что скажу, миссис Элдред. Для африканца вряд ли возможно жить, дышать – и находиться по эту сторону закона. – Юноша пристально взглянул на Анну, давая понять, что, во‐первых, она ему нравится и что, во‐вторых, он вовсе не собирается ее соблазнять и вообще навлекать на ее голову неприятности.

Журналист засиделся до полуночи. На следующий день на тот же самый стул взгромоздился белый, полицейский сержант; ножки стула на сей раз даже не думали отрываться от пола.

– Мы с вами, мистер Элдред, ролями поменялись, хе-хе. Обычно это вы к нам приезжаете, а сегодня наоборот вышло.

Сержант был светловолос и худ и не производил впечатления здоровяка. Но сидел, как положено истинному африканеру, широко расставив ноги, будто не желая стискивать штанами и бедрами свое внушительное мужское достоинство. Ральф невзлюбил его не сразу – быть может, потому, что сержант цветом волос и веснушками на лице напомнил ему Кооса и тоже явно нервничал и испуганно улыбался, а ногти у него были обгрызены почти до мяса.

От чая сержант отказываться не стал. Дири, разумеется, подала ему чашку и блюдце. Сержант поведал Ральфу, насыпая себе сахар, что полиция полностью в курсе того, каких гостей нынче принимают в миссии.

– Вы здесь чужой, – прибавил сержант. – Новичок в Южной Африке. Потому вам надо поаккуратнее выбирать себе друзей.

Мимоходом Ральф пожалел полицейского. Тот явно смущался, курил не переставая, то и дело предлагал сигарету Анне; время от времени по его лицу пробегала тень, как если бы он страдал от боли.

– Я не расслышал вашего имени, – сказал Ральф, когда полицейский вытер губы и поднялся, собираясь уходить.

– Зовите меня просто Квинтус, – ответил сержант. – Думаю, мы с вами подружимся, так что давайте без церемоний.

– Наверное, у него жуки в промежности, – проворчал Ральф, когда сержант ушел. – Надо бы послать его к Люку Мбате за питоньим жиром.

Коосу Ральф сказал, что чем тупее белые полисмены, тем хуже они с ним обращаются, за исключением этого Квинтуса, который, похоже, настроен дружелюбно – на свой лад, конечно.

Коос пригладил красной ладонью свои непокорные светлые волосы. Ральф, изучавший среди прочих предметов анатомию, подумал, что видит солнечный свет между лучевой и локтевой костями врача.

– Ждите приглашения в гости, Ральфи. Будете пить его пиво и лопать мясо на углях.

– Не думаю, что мы с ним подружимся настолько близко.

– Да бросьте! Сами не заметите, как привяжетесь к этим ублюдкам. Я ведь вам нравлюсь, верно? А я – один из них. Есть в нас что-то такое, душевное и простое. Даже трогательное, а? Мы всем хотим нравиться. Знаете, в чем нам не откажешь, так это в радушии. Когда приходит гость, мы стараемся, чтоб ему было удобно; африканская привычка, мы ее переняли у чернокожих. Думаете, за время, что провели в этом тауншипе, вы хоть что-то поняли в здешнем укладе? Если да, то вы, приятель, еще дурнее, чем мне показалось с самого начала.

Позднее, уже не в столь легкомысленном настроении, Коос сказал:

– Вам стоит попытаться понять этот народ. Мой народ. Я имею в виду буров. Британцы сажали их женщин и детей в концентрационные лагеря. Зулусы колошматили младенцев головами о колеса фургонов. У буров долгая память. Мы, африканеры, народ злопамятный.

Ральфа поразили слова «этот народ». Коос повел себя точь-в-точь как Люси Мойо, когда та рассуждала о своих друзьях и соседях.

– Я лишь надеюсь, – ответил Ральф, – хотя сознаю, что надежда почти тщетная, что эта страна остановит неумолимое шествие своей всесокрушающей бюрократии. Посудите сами, нынче едва ли осталась лазейка, в которую можно проскользнуть.

– Так нечего пытаться, – отрубил Коос. – У нас все следят за всеми. Так уж тут заведено. Господи Иисусе, старина, вы и вообразить себе не можете, как мне это осточертело! С самого детства…

– Думаю, могу, – возразил Ральф.

– Мой отец верил, что мир был сотворен Богом за семь дней. Так сказано в Библии, говорил он. – Коос рассмеялся.

В новом году стали привычными утренние рейды. Они повторялись каждые три дня. В первый раз полиция вошла в тауншип в пять часов утра. Прикатила на бронированных автомобилях и с полной экипировкой. Полицейские оцепили выбранный район и принялись методично его обходить, от дома к дому, громко и грубо колотя в двери. На следующий день в миссии чернокожие делились впечатлениями о рейде, и по их рассказам получалось, что именно поведение полицейских вызвало наибольшее возмущение: что такое – вопят, что они из полиции, требуют немедленно открыть дверь, а сами не дают жильцам времени подчиниться и попросту выламывают хлипкие преграды. «Будто мы не люди, а животные, – сказала одна женщина. – Будто мы слов не понимаем».

Полицейские утверждали, что ищут спиртное, следы подпольной перегонки. Еще они искали оружие: ходили мутные слухи – Ральф всем сердцем желал бы никогда их не слышать, – будто под покровом ночи в Элим доставили materiel[24]24
  Зд.: снаряжение, оружие и амуниция (фр.)


[Закрыть], которое поспешили припрятать для грядущего мятежа.

С самого восстания – с так называемого восстания – в тауншипе царили страх и напряжение, и у парней, что кучковались на перекрестках, вид сделался мрачный и угрожающий. Ральф больше не разрешал Анне выходить из дома в одиночку. Там, где миссионеров знали, было сравнительно безопасно, однако там, где они были чужаками, белое лицо могло обернуться неприятностями.

Ночами накануне очередного рейда Ральф не мог уснуть, сколько ни старался. Мешали опасения: а вдруг новый рейд принесет с собой новые невзгоды, вдруг толпа, заранее предупрежденная о появлении полиции, выставит вперед оголтелых юнцов, которым плевать на последствия и в руках у которых палки и бутылки, а может, боже упаси, и то самое таинственное оружие; тогда полицейские опять возьмутся за дубинки – или, хуже того, засвистят пули. Ральф чувствовал себя беспомощным и бесполезным глупцом, лежал с открытыми глазами, пялясь в потолок, а сквозь щель между штор в спальню сочился оранжевый свет.

Им пришлось установить фонари вокруг всей территории, принадлежавшей миссии. На прошлой неделе кто-то вломился в начальную школу. Там не было ни денег, ни еды, и потому разозленные взломщики перевернули парты, разодрали несколько книг, разорили кабинет Анны в кладовке и устроили там небольшой пожар. Конечно, от огня все здание могло бы сгореть дотла, но отец Альфред, по счастью, заметил блики пламени из окна своей спальни.

Потом, в воскресенье, когда работники миссии отправились, как положено, в свои церкви, какой-то ловкий воришка проник в дом кухарки Розины, стащил из единственной комнаты ее одежду, в том числе шерстяную шапку, которая принадлежала Дири и которую Розина буквально вытребовала поносить. Рыдания кухарки слышала вся миссия, и они были куда весомее понесенной ею утраты. Ральф с Анной, Дири и садовники добрый час уговаривали и просили Розину перестать плакать. Клара, образованная уборщица, стояла у двери и молчала. Ее лицо было совершенно бесстрастным. Она выглядела как человек, потерявший все на свете, причем много раз.

Словом, пришлось поставить фонари, и при свете фонарей спалось уже не так крепко, как раньше. Ральф ощущал беспокойство жены даже через просевшие пружины кровати. Он обычно задремывал ближе к рассвету, и ему снились фразы, те самые, которые он слышал изо дня в день: «Тридцать шиллингов или десять дней», «Мой муж пропал, баас, и я не знаю, где он».

Наутро третьего дня в миссию пришла полиция. Грубый стук в дверь, можно сказать, принес облегчение. Они с Анной вскочили с кровати; одного взгляда на серые, изможденные лица было достаточно, чтобы понять, что сна у обоих ни в одном глазу. Ральф натянул брюки и рубашку, которые накануне вечером аккуратно сложил на прикроватном столике; Анна накинула халат поверх ночной сорочки и завязала пояс. Они одевались споро, но без суеты. К чему торопиться? Ведь полицейские, если им вздумается, все равно выломают дверь.

Как ни странно, дверь пощадили; должно быть, на крыльце миссии на полисменов внезапно снизошло осознание необходимости вести себя прилично.

– А, это вы, – произнес Ральф, распахнув дверь и глядя в лицо Квинтусу. Он-то опасался, что пожалуют незнакомцы. Головорезы из отряда специальных операций, например.

В переднюю ввалились мужчины в форме. Квинтус представил своего коллегу, сержанта ван Зайла. Едва покончив с любезностями, полисмены рассыпались по дому, начали шарить в шкафах и заглядывать под кровати.

– Сержант, – проговорил Ральф, – вы наверняка сразу поняли, что я – завзятый самогонщик. Или мы с женой выглядим как типичные хозяева веселого дома?

Ван Зайл отчеканил:

– Мы ищем человека, который, как нам известно, может скрываться в здании миссии.

– Какого именно человека? Доктора Фервурда? Или Микки-Мауса?

Сержант ван Зайл, дородный верзила, брезгливо скривился, затем сунул большие пальцы рук за форменный ремень и выпятил увесистое брюхо.

– Мистер Элдред, вы отослали письмо в редакцию газеты «Претория ньюс». Прошу вас больше так не делать.

Только не злись, велел Ральф самому себе.

– В моем письме всего-навсего рассказывалось о том, что конкретно произошло в городе в тот день. Я приглашал людей приезжать в Элим и увидеть своими глазами наши церкви и школы. Просил убедиться, что Элим – вовсе не гнездилище порока и преступности, как нам постоянно внушают. Я хотел, чтобы другие поняли, как мы тут живем, и задумались, столь ли необходимо уничтожать этот тауншип.

– Мы читали ваше письмо, мистер Элдред, – ответил сержант. – Газета его напечатала. Могу сказать, что бригадиру не понравился ваш тон.

– Значит, все дело в тоне? – Ральф невесело усмехнулся. – А содержание письма вашего бригадира не заботит?

– Вы бы больше узнали о преступности, посиди вы с нами в полицейском участке, сэр.

– Я и так там сижу каждый вечер, скоро на ночлег стану оставаться. Раскладушку мне выделите?

– Думаю, это можно устроить, – серьезно ответил ван Зайл.

Полисмены бросили искать своего загадочного подозреваемого, кем бы тот ни был. Перешли в кабинет Ральфа, стали рыться в бумагах. Сержант ван Зайл уселся на стол, снова сунул пальцы за ремень, как бы выпуская объемистое брюхо на волю, будто потроха были его домашним животным, которое он вывел погулять.

– Разъясните, что именно вы ищете, – попросил Ральф. – Возможно, я смогу вам помочь.

– Сделайте одолжение, приятель, – процедил ван Зайл, – не путайтесь у нас под ногами. Не мешайте работать.

Квинтус, с которым Ральф отказывался встречаться взглядом, строил гримасы и отчаянно моргал. Он явно намекал, что следует вести себя осторожнее, что этот ван Зайл – отнюдь не тот человек, который способен внять голосу разума. Впрочем, последнее было очевидно и без его подсказок. Если Квинтус и вправду достойный человек, ему следует приказать своим подчиненным остановиться; а лично он, Ральф, не станет делать ничего, чтобы облегчить муки совести полицейского.

Обыск был поверхностным, однако бумаги летели во все стороны. Ральф предположил, что таким образом полисмены попросту вымещают свою злобу. Анна, молча стоявшая у стены, дрожала всем телом. Ему хотелось шагнуть к жене, заключить ее в объятия, утешить и успокоить, но он не мог отвести глаз от лица ван Зайла. Не хотел быть тем, кто первым уступит в этом поединке взглядов.

В конце концов Квинтус выпроводил их из кабинета со словами:

– И как вы только умудряетесь находить нужное в таком бардаке.

– Представьте себе, до сих пор ухитрялись, – ответила Анна ровным тоном. – Но теперь, боюсь, это будет непросто.

Квинтус покачал головой. Заговорил на африкаанс со своими товарищами. Похоже, сказал им, что хватит понапрасну донимать хозяев. Так или иначе, полицейские удалились. Ральф с Анной остались одни. Бумаги устилали полы здания миссии, будто по дому пронесся ураган, этакий предвестник апокалипсиса.

В тот же день, ближе к вечеру, Квинтус вернулся, приехал на грузовике.

– Вот, привез вам кое-что, – сообщил он с широкой улыбкой, словно не сам руководил обыском поутру.

Двое чернокожих парней выпрыгнули из кузова грузовика и быстро выволокли на крыльцо миссии металлический шкаф-картотеку – темно-зеленый, потрепанный, весь исцарапанный.

– Вам ведь это было нужно, да? – уточнил Квинтус.

– О, сержант, какой щедрый дар! – Анна улыбнулась, выказывая признательность.

Квинтус, похоже, принял ее улыбку и слова за чистую монету.

– Не благодарите, старина, – смотрел он на Ральфа. – Это всего лишь старый хлам, мы так и так собирались его выкидывать. На днях один ящик вывалился сам собой, прямо на палец бригадиру. Глядите в оба, чтобы и вам что-нибудь не отдавило.

– Как насчет кофе? – спросила Анна. Подобно Ральфу, она испытывала жалость к этому человеку.

Квинтус послушно уселся за кухонный стол.

– Знаю, вам не нравится мое присутствие. Но нам приказано приглядывать за вами. Между прочим, в полиции служат люди и похуже моего.

– Верю, – ответил Ральф. – Одного мы видели этим утром.

Сержант помолчал, глядя в чашку.

– Приятель, по-вашему, я в восторге от своей работы? Деньги-то нужно как-то зарабатывать.

– Я уже устала это слышать, – вскользь заметила Анна. – Иначе их никак не заработать, судя по всему.

Сержант полез в карман форменного кителя и достал бумажник. К великому смущению Ральфа, он извлек из бумажника семейную фотографию.

– Мои девочки, – сказал он просто.

Ральф посмотрел на снимок. Три дочери. Навскидку – лет восьми, десяти и двенадцати. Выстроились по росту, обнимают друг дружку за талии, светлые головки наклонены в сторону женщины – стройной, худощавой, чуть выше ростом старшей из девочек, одетой неброско, но со вкусом. Пряди выбиваются из причесок, как бы окружая улыбающиеся лица ореолами. Сладкая мечта истинного арийца, подумалось Ральфу.

Он передал фотографию Анне.

– Красивые, – сказал он. – А ваша супруга, Квинтус, выглядит совсем юной.

– Когда обзаводишься семьей, начинаешь понимать многое из того, чего не понимал раньше, – поведал сержант. – Уж поверьте, старина. Начинаешь думать о семье с утра до вечера. Беспокоишься, черт подери. В каком мире они будут жить? За кого выйдут замуж? Неужто за кафров?

– В миссии мы этого слова стараемся не употреблять.

– Слова, слова! – Сержант фыркнул. – Вот что меня бесит в таких, как вы. Вечно цепляетесь к словам.

Он не стал развивать свою мысль. Поднялся и сказал, что ему пора.

– Когда мы заглянем в следующий раз, все ваши бумаги будут в одном месте, верно? – Квинтус взмахом руки указал на шкаф-картотеку. Потом вдруг погладил себя по обтянутому кителем животу и моргнул. – Миссис Элдред, вас не затруднит поискать что-нибудь от изжоги?

– Квинтус хочет казаться человеком, – сказала Анна, когда сержант ушел.

– Пусть тогда ищет другую работу.

Вечером к задней двери пожаловал Коос. Заглянул всего на несколько минут, объяснил, что на ужин не останется – просто есть не может, поскольку лишился двух зубов, а челюсть перекосило. Полиция побывала и у него. Ворвалась в приемную, снеся дверь, а заодно расколотила все окна, будто не знала, что он спит в задней комнате. Полисмены заявили, что ищут фармацевта Люка Мбату. Обыскали клетушку Люка, перевернули ее вверх дном, а самого Люка увезли в фургоне с решетками.

Коос попросил Ральфа сходить в участок, прихватив с собой всю наличность, какая имелась в его распоряжении, и попытаться вызволить Люка.

– Господь свидетель, он ни в чем не виноват. А вам ведь известно, что случается с чернокожими в полицейских камерах. – Коос пояснил, отводя взгляд, что у него, к сожалению, денег сейчас нет, а дело срочное и не терпит отлагательств. Иначе, мол, он не стал бы тревожить Ральфа. С полиции станется отвезти Люка Мбату в Преторию, а тогда беднягу фармацевта отыскать будет почти невозможно.

– Почему вы не пришли раньше? – спросил Ральф.

– Потому что не умею ходить в бессознательном состоянии, – проворчал Коос. Его бледные глаза налились кровью, руки тряслись. Один из полисменов двинул его в лицо рукояткой пистолета, а потом, похоже, ударил снова, по голове. Коос очнулся в доме своего пациента, на подстилке, завернутый в вязаное одеяло из числа тех, которые раздавала чернокожим Анна. – Кстати, хорошее одеяло. Очень теплое. Спасибо, Анна.

Помнил он немногое. Полицейский, который бил, обзывал его белым кафром. Сержант. Нет, не ван Зайл, другой. Худой такой. Квинтус Бринк.

В последующие дни стало понятно, что и по телефону теперь следует общаться с осторожностью. Разумеется, они-то сами знали, что в их разговорах нет ничего крамольного, но все на свете можно исказить, было бы желание, а линию отныне прослушивали.

Снова явился ван Зайл – просто проезжал мимо, как он объяснил, – и на сей раз беседа вышла напряженной.

Сержант уставился на картотечный шкаф с таким видом, будто пытался вспомнить, где видел тот раньше.

– Ночью гостей не было? – справился он.

– Нет.

– Вот как? Забавно. Значит, никто к вам не приходил по темноте?

– Я уверен на сто процентов, сержант.

– А к слугам никто не заглядывал?

– Тут я вам не помощник. Но смею заверить, что на территории миссии нет и не было человека, способного вас заинтересовать.

– Люк Мбата от них удрал, – объяснила Анна от двери. Тон ее был снисходительным, и ван Зайлу это не понравилось.

– Где вы слышали эти сплетни?

– Разве сплетни? На улице говорят в открытую. Кстати, сержант, как именно он от вас ускользнул? Околдовал охрану? Или лично бригадира?

Ван Зайл встал со стула и многозначительно, с угрозой, погладил свой живот.

– Велите своей женщине следить за языком, – бросил он. – Иначе мне придется заткнуть ей рот.

– Вон! – произнес Ральф. – Подите вон, сержант. Убирайтесь из моего дома. Voetsak.

Обычно этим словом прогоняли собаку, причем ту, которая в чем-то провинилась. Впрочем, ван Зайл наверняка не стеснялся употреблять это слово, обращаясь к чернокожим, существам низшей расы. Ральфу же теперь казалось, что низших рас на свете множество, и различаются они не культурой и не генами, а степенью нечувствительности к страданиям других.

– Убирайтесь, сержант, – повторил он и шагнул к полицейскому, будто намереваясь вытолкать того за дверь, прогнать по крыльцу и спустить со ступеней.

Сержант ван Зайл понимал, что не должен распускать руки: ему уже сделали внушение по поводу чрезмерного служебного рвения. Поэтому он предпринял своего рода тактическое отступление; когда Ральф двинулся к нему, он уже находился на пути к двери.

– Вонючий еврей – вот вы кто, – прошипел полицейский. – Прав был Гитлер, надо вас истребить на корню.

Подпираемый Ральфом, он пятился к двери. Его правая рука дернулась, пальцы разжались, на пол полетели бумаги с письменного стола Анны. Продолжая двигаться спиной вперед, он наткнулся на мусорную корзину, перевернул ее и, пытаясь сохранить равновесие, споткнулся. Ральф, чьи кулаки упирались в брюхо сержанта, подумал, что никогда не забудет этого ощущения. Его потрясло, с какой легкостью обрушилась на пол эта дородная туша.

Спецназ приехал в три часа ночи и увез обоих Элдредов в участок.