Текст книги "Книга слез. Пронзительные истории о плаче: от чувственности до притворства"

Люди часто плачут на борту самолета. Согласно опросу пассажиров «Virgin Atlantic», 41 % мужчин «сказали, что прятались под одеялами, чтобы скрыть свои слезы», в то время как женщины сообщили, что «скрывали свои слезы, оправдывая их тем, что им что-то попало в глаз»[33]33
  Harriet Baskas, «Virgin Atlantic Airways Offers ‘Weep Warnings’ on In-flight Movie», NBCNews.com, August 22, 2011, overheadbin.nbcnews.com/_news/2011/08/20/7426102-virgin-atlantic-airways-offers-weep-warnings-on-in-flight-movies.


[Закрыть].

Почему именно на борту самолетов? Возможно, дело в спокойствии от полета после всего стресса на пути к нему: вы добираетесь до аэропорта, прощаетесь с близкими, наполовину раздеваетесь и распаковываете вещи при проходе через досмотр, в поте лица несетесь через паспортный контроль, а затем на свои места в самолете. Тело, оказавшись наконец в состоянии покоя, внезапно обнаруживает, что чувства накатили на него с полной силой. И поскольку вы не обращали внимания на них из-за более насущных проблем, они громко заявляют о себе, требуя немедленного выхода наружу. Или, может быть, все дело в одеялах. В интернете мне написали: «Я заплакала в самолете, когда моя сестра-близнец сказала, что улыбка меня не красит. Я накрыла голову одеялом и разрыдалась». В последнее время при посадке в самолет я обычно представляю, что одеяло, которое мне вручает стюардесса, все еще мокрое от слез предыдущего пассажира.

Может быть, эти слезы даже принадлежали Мэри Руэфл – поэтессе, которая писала (в эссе о написании поэзии на основе книг) о моменте, когда она рассказала соседке в самолете о своей работе. Женщина неправильно поняла объяснения Руэфл, но была очень любезна и учтива, а затем:

так как воздух самолета внезапно стал теплым и неприятным, я изо всех сил пыталась снять свое пальто. И когда она потянулась, чтобы помочь мне, меня очень тронул этот неожиданный и нежный жест помощи. К моему большому стыду и по причинам, не имеющим ничего общего с нашей беседой, я заплакала. И она сказала: «Не волнуйся, дорогуша, пути Господни неисповедимы»[34]34
  Mary Ruefle, «On Erasure», Quarter After Eight, vol. 16, www.quarteraftereight.org/toc.html#on


[Закрыть].

Возможно, нам не дано знать истинную причину наших слез. Может, мы плачем не по какой-то причине, а из-за близости к чему-то. Возможно, все наши объяснения – это истории, придуманные постфактум. Не «просто» истории. В них нет ничего простого.

Мне интересен сам процесс интерпретации этих слез, сопоставления их друг с другом, чтобы докопаться не до истории, а до отношений. Эта слеза, эта и вот эта. Я имею в виду то же самое, что подразумевал Джек Спайсер, когда писал почившему Федерико Гарсии Лорке:

Я хотел бы превращать предметы, которые нас окружают каждый день, в стихи. Чтобы стихотворный лимон читатель мог сжать или попробовать на вкус. Чтобы он стал настоящим лимоном – словно газета, которая не перестает быть настоящей даже в виде коллажа. Я хотел бы, чтобы луна в моих стихах была настоящей луной, которую внезапно могло закрыть облако, не имеющее никакого отношения к стихотворению, – луной, совершенно независимой от описываемых образов. Воображение рисует картину реальности. Я хотел бы указать на реальные объекты, раскрыть их – написать такое стихотворение, в котором нет звука, лишь кивок в сторону чего-то реального[35]35
  Jack Spicer, from After Lorca in My Vocabulary Did This to Me, ed. Peter Gizzi and Kevin Killian (Middletown, Conn.: Wesleyan University Press, 2010), 133.


[Закрыть].

Настоящая слеза, которую вы можете попробовать на вкус. Луна, не имеющая никакого отношения к плачу. (На самом деле такой не существует.)

Прогуливаясь на выходных через Форт-Грин, мы с Биллом нашли коробку бесплатных книг на тротуаре – замечательную коллекцию сборников для школьников из серии «English Project» издательства «Penguin Books», изданную в 70-х. Мы с интересом пролистывали страницы, радуясь тому, как легко и непринужденно редакторы позволяют стихам войти в детский лексикон, а фотографиям соприкасаться с мифом. Билл пытался убедить меня забрать все книги, но я заставила его оставить одну себе. Сувенир в память о нашем счастливом дне. Спустя годы, когда умер Нил Армстронг, я вернулась к одному из сборников, содержащих расшифровку стенограммы лунной посадки, чтобы написать на ее основе стихотворение. Интересно, где сейчас книга Билла. Боюсь, что она была выброшена.

Моя малышка – это первое, о чем я думаю, просыпаясь поутру. Я сплю и просыпаюсь, положив руки на живот. Она шевелится, и, прежде чем я могу представить что-либо еще, я проваливаюсь в тот момент, когда впервые ее обниму. Что я скажу? «Я так мечтал о тебе, что ты кажешься нереальной, – пишет Роберт Деснос своей возлюбленной, – я так мечтал о тебе, что руки мои, привыкшие, тень твою обнимая, на моей груди перекрестьем ложиться, быть может, не смогут согнуться, чтоб тело твое охватить»[36]36
  Robert Desnos, «I Have Dreamed of You So Much», in The Random House Book of Twentieth-Century French Poetry, ed. and trans. Paul Auster (New York: Random House, 1982), 281.


[Закрыть]. Во тьме очередного утра я встречаю своего призрачного ребенка. «Ты здесь, ты здесь, это ты, привет». И я смахиваю слезы, прежде чем они попадают на подушку. Во тьме кабинета УЗИ мы увидели ее черно-белое лицо, ее яркий нос, ее рот. Что я скажу, когда мы оба будем рыдать? А мои слезы здесь и сейчас, в этой постели, являются ли они всего лишь побочным продуктом иконографического эпизода? И почему «всего лишь»? Эта трансформация произойдет, я стану матерью, тенью, «в сто раз большей тенью, чем тень, что движется ярко над солнечными часами жизни твоей»[37]37
  Там же.


[Закрыть]. Ее вес и тепло на моей груди.

Однажды утром, выпалывая сорняки в саду, я прослушивала лекцию о методах извлечения эмоций: стимулах, которые используют исследователи, чтобы пробудить чувства у своих лабораторных испытуемых. Профессор рассказывал о видео, которое часто используется при попытках вызвать у зрителей ощущение счастья. И поскольку подкаст звучал через наушники, я не могла увидеть женщину, радующуюся своей олимпийской золотой медали, однако покорно ее слушала в процессе разрыхления земли вокруг очередного одуванчика. Затем профессор представил видео, которое стало для исследователей надежным инструментом для того, чтобы вызвать грусть. Я отвлеклась от прополки, не понимая, является ли видео документальным или постановочным, и сразу же стала беспокоиться о мальчике, чей тихий голос начал доноситься до моих ушей. Его отец – боксер, и он умирает. Отец зовет его. И когда его отец замолкает, мальчик умоляет: «Нет! Чемпион! Нет! Чемпион. Ты вырубил его? Вырубил? В чем дело, чемпион? Чемпион, очнись! Просыпайся! Прос… Проснись! Чемпион, проснись, чемпион! Эй, не вздумай засыпать. Нам надо домой. Надо домой, чемпион»[38]38
  June Gruber, «Human Emotion 2.1: Emotion Elicitation 1», Human Emotion: Yale University Psych 131, July 15, 2013, iTunes U.


[Закрыть]. Я не могла продолжать копать. Заливала всю землю слезами. Я приняла себя за исследователя, а на самом деле была плачущим подопытным.

Несколько дней спустя я узнала, что этот отрывок взят из фильма «Чемпион» 1979 года, и посмотрела сцену смерти на телеэкране. На этот раз я знала, что ситуация вымышленная и за ребенка можно не беспокоиться, но тем не менее слезы вновь подступали. Мне вспомнилась история Эми Хемпель – она заканчивается воспоминаниями рассказчика о шимпанзе, которая была способна общаться на языке жестов:

Я думаю о шимпанзе с говорящими руками.

В ходе эксперимента у этой шимпанзе был ребенок. Представьте, насколько же ее тренеры, должно быть, были в восторге, когда мать без всяких подсказок начала общаться с новорожденным жестами.

Детка, пей молоко.

Детка, поиграй с мячом.

И когда ребенок умер, мать стояла над телом, а ее морщинистые руки двигались с животной грацией, снова и снова произнося слова: «Детка, обними, детка, обними». Она научилась свободно говорить на языке скорби[39]39
  Amy Hempel, «In the Cemetery Where Al Jolson Is Buried», in The Collected Stories of Amy Hempel (New York: Scribner, 2006), 40.


[Закрыть].

Когда я впервые услышала эту историю по радио, то была совершенно не готова к тому, какие слезы она у меня вызовет. В своей растерянной грусти я принялась искать эту шимпанзе, но обнаружила, что Хемпель частично выдумала эту историю и частично преувеличила несколько другую. Узнав о выкидыше своей смотрительницы, настоящая шимпанзе, Уошу, показала жестом «плач»[40]40
  Roger Fouts, Next of Kin (London: Penguin, 1997), 280–81.


[Закрыть]. Я думаю о своих чувствах и сознаю, что этот случай не вызывает слез.

Когда кто-нибудь говорит «слезы», за существительным следует очевидный глагол: падают. Они всегда падают, словно дождь. Это словосочетание – долгий и не особенно счастливый союз. Иногда, реже, слезы попадают на что-то. На страницу, на лицо любимого. В космосе слезы не падают и ни на что не попадают. На одном видео астронавт (канадец с усами) демонстрирует это, брызгая питьевой водой из серебристого пакета себе в левый глаз. Он нисколько не грустный. Вода не теряет своей массы – получается чистый комок, большой и деформированный мениск[41]41
  Chris Hadfield, «Can You Cry in Space?», YouTube video, 1:24, posted by «VideoFromSpace», April 8, 2013, www.youtube.com/watch?v=1v5gtOkyCG0.


[Закрыть]. Если капля поднимается в воздух, нетрудно догадаться, что с ней произойдет дальше. В космосе каждое существительное связывает себя узами брака с глаголом «дрейфовать».

Помимо своего исчезновения в океане Бас Ян Адер, голландский художник, наиболее известен несколькими короткометражными экспериментальными фильмами. В «Я слишком расстроен, чтобы объяснять» на несколько секунд появляется рукописный заголовок, а затем пленка переключается на плач Адера – слезы текут из его глаз, голова то кивает и то покачивается, рот то открывается, то закрывается, будто в попытке проглотить печаль. Все это продолжается чуть более трех минут. Я не знаю, почему он рыдает, но при просмотре я чувствую, что киваю вместе с ним, сопереживая его великой скорби.

В своей серии фильмов «Падение» Адер сидит на стуле на крыше своего дома, после чего падает с него и скатывается вниз. Он свешивается на руках с дерева, пока не падает в реку; наклоняется в сторону, пока не падает на строительный козел; без колебаний катится на велосипеде прямиком в канал. Опять же, в короткометражках никак не объясняются мотивы его поступков, но в другом месте, в кратком заявлении художника, Адер предлагает объяснение, простота и ясность которого кажутся мне невероятно точными: «Когда я падал с крыши своего дома или в канал, это произошло потому, что мной овладела гравитация. Когда я плакал, причиной этому была крайне сильная печаль»[42]42
  «Rumbles», Avalanche 2 (Winter 1971): 2.


[Закрыть].

Падение – это нечто элементарное, первородное, основополагающее. По словам Энн Карсон, это «наше самое первое движение. Человек рождается в падении, как говорил Гомер, между колен своей матери. Наземь. В самом конце мы вновь падаем: то, что начинает свой путь на земле, в конечном счете поглощается землей навечно»[43]43
  Anne Carson, «Uncle Falling», in Float (New York: Alfred A. Knopf, 2016).


[Закрыть].

В таком случае все события жизни могут быть сведены к молниеносной симметрии: падение, плач, падение. Это если совсем уж утрировать.

На Луне, где плакал астронавт Алан Шепард, сила гравитации составляет лишь одну шестую от земной. Слезы падают, но медленнее, словно снег. Я узнала об этом в детстве, когда была в космическом лагере «Space Camp». Там я заплакала из-за того, что хотела играть роль бортинженера-исследователя в нашем пробном полете, но вместо этого была назначена офицером по связям с общественностью. Моим делом было объяснять, а не действовать.

В первой редакции строчек выше я написала, что на Луне плакал Базз Олдрин, но оказалось, что память меня подвела. Нил Армстронг тоже не плакал – или как минимум его слезы не падали. Вернувшись в лунный модуль, Олдрин запечатлел Армстронга с мокрыми глазами. Упали бы его слезы, будь они здесь, на Земле?

Олдрин ассоциируется с Нилом Армстронгом, но Армстронг не вызывает ассоциаций с Олдрином. Их союз неравен. После того как они вернулись на Землю, Олдрин сначала утопил на дне бутылки свое горе, а затем два своих брака. Слезы вели себя традиционным образом, падая на землю, словно дождь.

Сегодня снег вновь падает относительно низко над землей. Малышка внутри меня дрейфует, словно существительное в космосе, однако она может отличить верх от низа.

Почти сразу же после изобретения кинематографа люди запустили ракету прямо в глаз Луне, вызывая таким образом слезы.

Я слышала историю о молодом парне, который гулял с поэтом постарше, источником лирической мудрости. «Оставь луну в покое», – посоветовал он.

Пейдж настаивает на том, что такого рода советы следует игнорировать: «Не доверяйте никому, кто говорит: „В поэзии этого и так уже достаточно”. Потому что на самом деле они говорят: „Для меня этого и так уже достаточно”. И как кто-либо, для кого „достаточно луны”, может что-либо смыслить в поэзии?»[44]44
  Paige M. Lewis, Twitter post, November 18, 2017, twitter.com/Paige_M_Lewis/status/931950473824931841.


[Закрыть].

Человек, который «плачет по луне», хочет слишком многого – на самом деле хочет хотеть еще больше, плачет от недостатка. Ты не можешь загадать желание на луне.

Ширли Темпл пролила самые настоящие слезы, когда ее одноклассник умер, – пишет она в своей автобиографии, – и эти слезы запятнали страницу с фотографией одноклассника в выпускном альбоме. К официальному заголовку «Она подарила бы вам луну, если б у нее она была», актриса внесла небольшое дополнение, аккуратно дописав одно слово – «мертвой»[45]45
  Temple Black, Child Star, 362.


[Закрыть].

На вопрос о том, из чего состоит Луна, дети в 1902 году ответили:

Она состоит из лохмотьев… или человек внутри нее напичкан ими… это картина, нарисованная желтой краской… изготовленная из желтой бумаги… клея… золота… серебра… меда… хлопка… счастливого камня… пирога изо льда… из множества звезд… воздуха… латуни… тарелки… шарика… облаков… мяча… жира… лампы, свечи или газа… света… грязи… воды… ткани… связки подожженных веток… молока… сливочного масла… войлока… молнии… она состоит из мертвых людей, которые собираются воедино в круг света… нескольких повешенных ярких блюдец… воды и грязи, словно земля… черепа мертвеца… ведра воды… это Бог, Христос или кто-то еще… это лицо или голова какого-то мертвого родственника или друга… застрявшее в облаках, или же тело возносится в небеса и голова скрывает его от нашего взора[46]46
  J. W. Slaughter, «The Moon in Childhood and Folklore», The American Journal of Psychology 13, no. 2 (1902): 297, doi:10.2307/1412741.


[Закрыть].

Собрание их ответов действует на меня, словно заклинание, из-за них я чувствую себя заколдованной, очарованной. Луна – это «нагромождение слов», горсть лунной пыли. Или же это дом, состоящий целиком из окон, в каждом из которых находится круглое лицо ребенка.

Если древесина неподалеку от супермаркета была слишком влажной этой зимой, мы подкидывали смолье прямиком из супермаркета, чтобы разжечь огонь. Это и есть цивилизация, о конце которой предупреждает НАСА в своей статье, которую я не буду читать, потому что сегодня мне не хочется плакать.

Древесина нам больше не нужна. Настал первый день весны, и мне нужны нарциссы, но их еще не видно, поэтому вместо них я смотрю на фотографию, которую мне послала мама: на ней ее собственная мать запечатлена посреди целого поля нарциссов. Вероятно, это Сады Кью, парк в нескольких минутах от их квартиры. Я думаю о стихотворении Уильяма Карлоса Уильямса «Последние слова моей английской бабушки», которое заканчивается поездкой в больницу:

 
     По дороге
     мы проехали длинный ряд
     вязов. Она смотрела на них
     какое-то время из
     окна «Скорой помощи» и сказала:«Что там
     такое нечеткое?
     Деревья? Н-да, меня они
     достали» – и голова ее опустилась[47]47
  William Carlos Williams, «The Last Words of My English Grandmother», in Selected Poems (New York: New Directions, 1968), 94–96.


[Закрыть].
 

Мистер Уильямс, у меня тоже была английская бабушка, но я не знаю ее последних слов. Знаю лишь то, что она умерла в Южной Африке рядом со своей старшей дочерью, которая переехала туда со своим мужем, бывшим студентом-садоводом в Кью.

Мы относимся к умирающим так, словно они потеряли рассудок. Как к младенцам, которые как-то провинились. Мы хотим, чтобы они вели себя хорошо. Умирающие хотят увидеть своих матерей, но их матерей нигде не видно. Может, они все еще где-то там, окруженные цветами. Я до сих пор не понимаю, как умер Билл. В буквальном смысле. Я не знаю, что произошло. К тому времени мы почти не разговаривали. Если я его вообще видела, то обязательно обеспокоенным и пьяным – было проще избегать его компании.

Кому пришло бы в голову переехать в Южную Африку в 1962 году? Моей тете, белой англичанке. Ее мужу, белому голландцу. Мы не приезжали к ним до самого 1992 года, когда апартеид наконец подходил к концу. Белые люди казались беспокойными, боязливыми. «Я лучше сожгу свой дом, чем отдам им», – произнес один с характерным гнусавым акцентом. Из той поездки мне запомнился лишь один случай пролития слез. Мы с сестрой оказались в ловушке посреди бассейна на заднем дворе нашей тети. Ротвейлер (не то домашнее животное, не то сторожевая собака) нарезал вокруг бассейна круги, рычал и не давал нам вылезти. Из тех немногих команд, которые он понимал, мой дядя чаще всего говорил ему «voetsek», что в переводе с африкаанс значит «отвали». Мы боялись, что он разорвет нас пополам.[48]48
  Официальная политика расовой сегрегации, проводившаяся правившей в Южно-Африканском Союзе и Южно-Африканской Республике Национальной партией с 1948 по 1994 год. (Прим. ред.)


[Закрыть]

Рано этим утром по радио сообщили, что дайверы сделали первые фотографии парохода, затонувшего в 1880 году, когда посреди густого тумана другой корабль расколол его надвое. Стоя посреди темной кухни, для себя я поняла это как метафору родов.

Документальный фильм Эррола Морриса «Туман войны» о бывшем министре обороны Роберте Макнамаре заимствует свое название у прусского военного теоретика, который писал:

Наконец своеобразное затруднение представляет недостоверность данных на войне; все действия ведутся в известной степени в полумраке; к тому же последний нередко, подобно туману или лунному освещению, создает иллюзию преувеличенного объема и причудливых очертаний[49]49
  Карл фон Клаузевиц, «О войне», пер. Рачинский А. К. (Москва: Эксмо, 2007), с. 60.


[Закрыть].

Прошлой ночью по телевизору без конца показывали кадры рыдающих политиков, в том числе одну кандидатку со слезами на глазах, которая вскоре станет бабушкой, – на основе этого ведущие предсказывали эмоциональный настрой ее кампании.

Пораженная лезущими в голову ассоциациями и не имея под рукой бумаги с ручкой, я выбежала из кухни прочесывать дом в поисках нужных мне предметов. И когда я на мгновение отворачиваюсь от страницы, которую начала исписывать, то вижу, что молоко, которое я грела на плите, вот-вот убежит.

Когда моя малышка родится, запах молока медленно притянет ее к моей груди. Я смотрела несколько видео, в которых новорожденная постепенно приближалась к соску – пробиралась к нему через самый яркий свет, который она когда-либо видела.

Люди говорят о «тумане беременности» – забывчивости, вроде книги, аккуратно сложенной в холодильник. На прошлой неделе я попыталась завести новое знакомство, но отвлеклась, прежде чем дописать две последние цифры моего номера телефона.

Я предпочитаю плакать вместе с подругой, но в последнее время часто бываю одна. Изнуренная спором с Крисом, я отступила в уединенность ванной комнаты.

Другая подруга рассказала мне, что, узнав о своей беременности, она подумала: «Я больше не одна».

Когда я всхлипываю на полу ванной, что чувствует моя малышка?

Крис постучался в дверь, и мы отложили спор, но я не могу перестать заливать слезами линолеум. Весь спор был о коте – будет ли ему разрешено спать в комнате вместе с нами, вместе с ребенком. Все, о чем я могла думать, – это рев самой кошки, который я не могу выносить. Люди часто принимают вопли кошки за вопли младенца. Говорят, что это может быть хитростью со стороны животного. Я плачу, потому что боюсь потеряться в тумане.

Один туман указывает на другой. Сквозь слезы моей беременности я могу разглядеть иные слезы, пролитые в другие моменты моей жизни. Меня это пугает. Я уже заблудилась в этом тумане? Как далеко? Как далеко еще идти?

Когда я нахожусь в тумане отчаяния, я боюсь, что слишком много плачу для того, кто хочет быть хорошей женой, матерью или человеком. Будто что-то внутри меня безвозвратно разбито, словно любая передышка (радостный день! стихотворение!) является временной и будто бы обманчивой. Однако это всего лишь эффект тумана, из-за которого все кажется более гротескным и масштабным, чем есть на самом деле. Когда туман рассеивается, я могу указать наверх со словами: «Смотри, облако».

Одно из проявлений любви Криса ко мне заключается в том, что он ждет, пока я плачу. Он говорит мне, что это пройдет. Он не уходит. И когда туман рассеивается, он освобождает мне место, и я сажусь записывать.

Когда начались схватки, я принимала душ. Мои волосы стали настолько сальными, что мне трудно сосредоточиться на чем-то еще, даже на родах. Я подумала, что у меня есть немного времени. Но когда я вышла из душа, схватки возобновились уже четыре минуты спустя. Каждый раз, когда они начинаются, я передаю фен сестре, которая по такому случаю прилетела вместе с мамой из Новой Англии.

Когда боль отступает, она отдает фен обратно. В конце концов я сдалась и собрала длинные пряди в хвост. Несколько дней спустя, родив из последних сил, я наконец распущу волосы обратно, и они все еще будут мокрыми.

Боль просто невероятная. Я не плачу. Я постанываю. Пытаюсь подобрать для описания себя нужные слова, подходящий образ. Я будто гигантский медведь, катящийся на крошечном трехколесном велосипеде боли. Я – это коричневый бумажный пакет без дна, и боль падает сквозь меня. Боль от этого не ослабевает, однако я чувствую еще кое-что: удовлетворение от точности подобранного описания.

Всю ночь меня рвало после каждой схватки, и весь последующий день я сосала леденцы на палочке, несмотря на все прелести онемения от эпидуральной анестезии. После всего этого врач сказал мне, что пришло время делать кесарево сечение и что, поскольку я подвержена риску массивного кровоизлияния, возможно, ему придется удалить мою матку вместе с ребенком. Я становлюсь до жути спокойной, а моя сестра, не спавшая всю ночь, начинает плакать. Я понимаю, что она плачет, потому что наблюдает за тяжелым и, возможно, печальным событием. Я понимаю, что не плачу, потому что я и есть событие.

Человеческий слезный аппарат развивается у плода за несколько недель до рождения, но первый плач младенца – это плач с сухими глазами. Неподвижно лежа на столе, я слышу, как плачет моя малышка, когда хирург вынимает ее из моего порезанного живота. Затем он вкладывает мою матку обратно.

До ее рождения, чтобы заранее погрузиться в процесс родов, я часами смотрела «One Born Every Minute» – британское реалити-шоу, в котором рассказывается о работе и приеме родов в родильном отделении. Мои зеркальные нейроны работали вовсю. «Бедняжка, бедняжка», – бормотала я, имея в виду плачущую мать.

У меня едва получалось читать «Нью-Йорк Таймс» на ноутбуке, пока малышка кормилась грудью. В статье писали про одну мать, которая ошибочно была убеждена в том, что она причинила своему ребенку непоправимое повреждение головного мозга. Чувство вины довело ее до такого отчаяния, что она привязала ребенка к груди и прыгнула в объятия смерти. Автор статьи выжидает до самого последнего предложения, чтобы сообщить о том, что ребенок выжил[50]50
  Pam Belluck, After Baby, an Unraveling, The New York Times, June 16, 2014, www.nytimes.com/2014/06/17/health/maternal-mental-illness-can-arrive-months-after-baby.html?_r=0.


[Закрыть]. Я не заплакала – прежде чем начать, я подавила это чувство и сказала себе, что читаю в чисто информативных целях. Ради получения данных. Никак не связанная со мной история, которую я читаю, пока моя малышка сосет и прихлебывает. Та женщина – не я, и ребенок тоже не мой. Я остановила работу зеркальных нейронов, этих маленьких синаптических механизмов эмпатии, словно при помощи гаечного ключа.

Сочувствие может быть дырой, падение в которую ведет прямиком к отчаянию. От слез земля намокнет и станет скользкой. А дальше что? Удовлетворение от глубины собственных чувств? Если я не нахожусь в непосредственной опасности, то, представляя себя на месте того, кто страдает, я лишь выбиваю себя из колеи без всякой необходимости. Это лишает меня возможности распорядиться частичкой своего дня таким образом, чтобы помочь другим людям. И в этот момент я все еще собираю всю волю в кулак, задача – не раскиснуть. Задача – продержаться.

Когда Марджери Кемп, английская духовная писательница времен Средневековья, известная своим почти постоянным рыданием, родила первого ребенка, она начала страдать от того, что в наши дни мы можем интерпретировать как послеродовой психоз, и увидела

дьяволов, которые раскрывали свои пасти, объятые пламенем. Они словно хотели ее поглотить, иногда скребли лапами, иногда угрожали, иногда хватали ее и таскали и ночью, и днем. […] Она уже множество раз порывалась оборвать свою жизнь, когда они ее пробуждали, и горела бы с ними в аду – понимая это, она так сильно вцепилась зубами в свою руку, что след остался до конца ее жизни[51]51
  Margery Kempe, The Book of Margery Kempe, trans. B. A. Windeatt (London: Penguin Books, 1994), 41–42.


[Закрыть].

В себя ее привел визит Иисуса Христа, который был одет в пурпурный шелк: «Прямо как Принц!» – восклицает Габриель, и взглянул на нее «с таким благословенным выражением лица, что ее дух воспрял с новой силой»[52]52
  Там же.


[Закрыть].

Однажды, когда Кемп приближалась к Иерусалиму, вызванные непреодолимым восторгом слезы хлынули с такой силой, что она чуть было не упала со своего осла[53]53
  Там же, 103.


[Закрыть]. Хотела бы я, чтобы она могла посмеяться над собой, но увы.

Ее автобиография – первая в своем роде на английском языке. Она проложила будущим авторам дорогу, мокрую от слез!

Малышке исполнилась одна неделя, и она не перестает плакать. Я напеваю ей «Be My Baby», но песня настолько не вписывается в нашу ситуацию, что я и сама начинаю лить слезы. Один шумный час спустя моя мама пытается войти в спальню, чтобы помочь нам, но я ее прогоняю. Затем Криса, а затем и сестру. Я слишком ясно вижу себя в их взволнованных лицах, вижу жалость, которой не могу не проникнуться. Если мы собираемся перестать плакать, нельзя допускать жалости. Мы закрываем глаза, действуем самостоятельно, стараемся видеть не самих себя, а друг друга.

Почти все мои знания взяты прямиком из книг. Моя мама боится, что я слишком много читала о воспитании детей, что во мне сплошная теория и никаких чувств. Может, она и права. Иногда кажется, что во мне больше страниц, чем кислорода. Я знаю, как принимать, формировать и хранить в себе все эти слова, я заложила их в себя в качестве инструкций. Когда я была ребенком, я читала мамину книжку по взращиванию в детях таланта под названием «Твой одаренный ребенок» (Your Gifted Child) и неловко пыталась выполнить описываемое в ней. Позже я позаимствовала у нее «Воскрешение Офелии» – рассказ терапевта о лечении девочек-подростков, страдавших от сексуальных домогательств, пищевого расстройства, нанесения себе увечий и суицидальных наклонностей. Мы сделали все возможное, чтобы подготовиться.

Даже о том, как умер Билл, я тоже прочитала – в стихотворении моего друга Матиаса:

 
     Я вспоминаю
     последний раз, когда я столкнулся
     с Билли Кэссиди в Уильямсбурге,
     и мы оба такие
     «надо бы на днях собраться, погулять!»,
     но Нью-Йорк такой,
     какой он есть,
     и мы знали,
     что едва ли это случится.
     А потом Джул сказала мне,
     что он покончил с собой,
     и мы узнали об этом
     на конференции AWP,
     мы рыдали
     и смотрели на книги,
     выложенные на продажу
     поверх стола Издательства
     Университета Калифорнии[54]54
  Mathias Svalina, from Thank You Terror. Private communication from author.


[Закрыть].
 

Полагаю, что Джул, скорее всего, и мне рассказала, когда позвонила тем утром, а я была в ванной отеля. Но каким-то образом все те «НЕТ», которые из меня вырывались, пока я опускалась на холодный пол, помешали его самоубийству отложиться в моей долгосрочной памяти. До прочтения стихотворения Матиаса я все еще сомневалась. Я не смогла осознать его смерть во время разговора по телефону, но я могу осознать написанное в книге, строку.

Я помню, как впервые встретила Джул, когда шла с Биллом на чтение стихов Рэйчел Цукер. Дело было весной, погода стояла солнечная, прохладная. «Что за страшную вещь ты со мной сотворила?» – спросила Рэйчел в одном стихотворении. «Недостаточно страшную»[55]55
  Rachel Zucker, «What Dark Thing» in Museum of Accidents (Seattle: Wave Books, 2009), 9.


[Закрыть].

В течение первого месяца своей жизни малышка получает сны по почте, один раз в день, в розовом конверте № 10. Мы подписали ее на службу доставки снов Матиаса. «Ты держишься за веревку, которая поднимается в небо», – пишет он. «Ты плывешь в корзине по реке». «Ты играешь в шахматы против Далай-ламы, и начинаешь подозревать, что он поддается». На последний день, 30 июня, он пишет:

Ты смотришь в зеркало, но ребенок в зеркале не делает того же, что делаешь ты. Когда ты двигаешь рукой, ребенок в зеркале не двигает рукой. Вместо этого он двигает головой. Когда ты двигаешь головой, ребенок в зеркале открывает рот. Внутри его рта – аквариум, и некоторые рыбки плавают по кругу. Это тебя смешит. Ты знаешь, что когда вырастешь, то будешь наполнена рыбками, которые сделают тебя счастливой и сильной.

Когда он и Джул еще были парой, Матиас завязал петлю, на которой собирался повеситься. Каждый розовый конверт символизирует то, что он этого не сделал.

Говорят, что мы можем плакать, когда язык оказывается бессилен, когда слова больше не могут полноценно передать нашу боль. Когда мой плач недостаточно бессловесен, я бью себя кулаками по голове.

Однажды, когда мне было четырнадцать, я перепила водки. Когда мама нашла и отругала меня, я разбила окно головой. Мой отец был в плавании. Моя мама позвонила в полицию.

До того как за мной приехали, прежде чем меня отвезли в больницу, я наполовину разделась и залезла в ванну. Я плакала, бормотала, причитала: «Я хочу умереть, я хочу умереть». Мой организм знает эту песню наизусть.

И я не знаю, идет ли эта песня изнутри или снаружи, вызвана ли она устройством мира или чем-то в моей крови. Все вместе и ничего из этого одновременно. В этой песне так мало слов. Предметный глагол в инфинитиве. Я держу его в себе, не спрягая.

В колледже, на уроке Деборы Диггс о поэтах в изгнании, Сильвия Плат занимала четверть нашего внимания. На семинарах Дебора с сочувствием отзывалась о тяжестях раннего материнства поэтессы. Я помню ощущение того, как разные личности Плат выстраивались в моей голове, словно затмение. Не знаю, какая из них была солнцем, а какая луной. «Луна – не дверь. Это лицо»[56]56
  Сильвия Плат, «Луна и Тис», из «Собрания стихотворений», пер. Б. В. Павловича, Е. В. Касселя (Нью-Йорк: Наука, 2017), 53.


[Закрыть]. Из четырех поэтесс, которых мы читали вместе, – Плат, Марина Цветаева, Анна Ахматова, Мария Елена Крус Варела – две покончили с собой. Ахматова умерла от сердечной недостаточности. Варела еще жива. 10 апреля 2009 года Дебора спрыгнула насмерть со стадиона Университета Массачусетса, неподалеку от своего дома в Амхерсте.

Я помню один урок, где мы обсуждали «Тюльпаны» Сильвии Плат – обожаемую мной поэму, в которой одноименные цветы (подарок во время пребывания в больнице) претерпевают серию кардинальных метафорических трансформаций, беспокойно перепрыгивая от образа к образу, пока разум поэтессы переосмысливает и цветы, и ее собственное тело. И я помню, как Дебора в какой-то момент задала вопрос, не показалось ли нам, что Сильвия слишком остро реагирует на цветы. «Это всего лишь тюльпаны, Сильвия», – сказала она, проверяя свою идею.

На прошлое Рождество моя сестра подарила своему жениху экземпляр «Языка шаблонов» – руководства по строительству домов, кварталов, городов, общин. В разделе «Поэзия языка» я прочитала следующее:

Можно создавать здания, нанизывая друг на друга довольно слабо связанные шаблоны. Такое здание представляет собой набор шаблонов. В нем нет плотности. Оно не является совершенным. Но можно также составить шаблоны таким образом, чтобы их множество перекрывало друг друга в одном и том же физическом пространстве: подобное здание очень насыщенно, в нем много смыслов, помещенных в ограниченное пространство, и благодаря этой насыщенности смыслами оно становится совершенным[57]57
  Кристофер Александер и др., «Язык шаблонов», пер. И. Сыровой (Москва: Издательство Студии Артемия Лебедева, 2014), 43.


[Закрыть].

Умереть на стадионе – казалось бы, странный выбор. В стихотворении, которое начинается с этой мысли и затем уходит в другом направлении, Лиза пишет: «Я бы выбрала мост»[58]58
  Lisa Olstein, «Ready Regret» in Late Empire (Port Townsend, WA: Copper Canyon Press, 2017), 83.


[Закрыть]. Мост глубок, плотно заполнен связями. Возможно, настолько плотно, что это скорее метафора, чем структура. Джон Берриман спрыгнул с метафоры и погиб. Харт Крейн, автор своего собственного «Моста», решил не заканчивать на нем свою жизнь, вместо этого ускользнув в море на корабле. Джеймс Болдуин прошелся по мосту и повернул назад[59]59
  Harmony Holiday, «Preface to James Baldwin’s Unwritten Suicide Note» Harriet Blog, August 9, 2018, www.poetryfoundation.org/harriet/2018/08/preface-to-james-baldwins-unwritten-suicide-note.


[Закрыть]. Мост, как и луна, – это множество. «Мачеха моя луна. Я, наверное, свалилась оттуда»[60]60
  Plath, «The Moon and the Yew Tree», 173.


[Закрыть]. Однако стадион… Стадион кажется чем-то вроде прозы, вроде информации.