Текст книги "Человек без собаки"

Глава 20

Рождественские праздники пришли и ушли.

Сара постепенно выздоравливала. Канун Рождества они провели перед телевизором. Арне Вайсе сменил цвет волос, пол и даже имя: теперь его звали Блоссом. Сара полулежала на диване под подоткнутым со всех сторон одеялом, а он примостился в кресле и то и дело выбегал на кухню принести очередное лакомство. Суши. Черные оливки. Блинчики с икрой и сметаной. Все это он купил за полчаса на рынке, каждую минуту посылая благодарственные молитвы вне всяких сомнений существующему Богу. Интересно, что там у них на столе в Мальмбергете? Как-то раз он там был и до сих пор с отвращением вспоминал свиную ножку, которую грыз не менее получаса. После «Калле Анки»[45]45
  «Калле Анка» – традиционная и очень популярная рождественская программа, составленная из мультфильмов Диснея. В канун Рождества вся Швеция усаживается у телевизоров и смотрит «Калле Анку».


[Закрыть] он позвонил родственникам и пожелал счастливого Рождества, узнал, что Мартин подвернул ногу на лыжах, что сегодня двадцать два мороза, а в остальном все в порядке.

Почти все остальное время они читали полученные в подарок друг от друга книги. Он подарил ей Моа Мартинсон[46]46
  Моа Мартинсон (1890—1964) – известная шведская писательница, придерживающаяся левых политических убеждений.


[Закрыть] и Кафку – это была ее просьба. Причины такой комбинации так и остались ему неясны. Наверное, какое-нибудь школьное задание: прочитать Кафку и почему-то Мартинсон. На его долю достался «Поезд» Пита Декстера.

В случае с исчезновениями никакой подвижки не произошло. Вечерки конечно же пронюхали, кем был один из исчезнувших, но новость прошла более или менее незаметно на фоне многостраничных рождественских материалов. А может, еще проще: у героев документального мыла такой короткий период полураспада, что через два месяца о них никто и не помнит. Он позвонил Розмари Германссон и узнал, что звонил какой-то журналист и еще кто-то фотографировал дом. Вот и все. Ну и слава богу.

Ничего более интересного он не узнал. Эбба Грундт с мужем и Кристофером остались на Рождество в Чимлинге: было бы странно возвращаться в Сундсваль без Хенрика, объяснила Эбба. Но поздно или рано, если ничего не прояснится, они все равно должны будут уехать.

Гуннар Барбаротти согласился с таким решением и добавил, что полиция «принимает все меры» для раскрытия загадочных исчезновений.

Это была чистая правда, хотя «все меры» сводились пока к ожиданию сигналов случайных свидетелей и сведений от операторов мобильной связи. Эти сведения тоже задерживались – как-никак, Рождество. Обычно дело шло быстрее. Молльберг с помощью ассистентов Линдстрёма и Хегель занимался проверкой знакомств Роберта Германссона, и уже к вечеру Рождества Барбаротти получил результаты: ни один из четырех «близких знакомых» и ни один из девяти из классного списка даже понятия не имел, что Роберт находится в Чимлинге. Во всяком случае, они утверждали это со всей уверенностью, и у Молльберга не было ни малейшей причины сомневаться в их правдивости.

Вот так и обстояли дела. Гуннар даже позвонил Розмари Германссон и спросил, не говорили ли они кому-нибудь из посторонних, что Роберт и Хенрик собираются их навестить. Она отошла на секунду посоветоваться с мужем. Нет, ни она, ни муж ни с кем на эту тему не говорили. Но это не исключает, конечно, что кто-то как-то… через кого-то… мог и узнать.

Хотя бы в школе, предположила она. Там-то все новости выплывают наружу. Особенно плохие.

– Но насчет Роберта все помалкивали? – спросил Гуннар.

– Да, про Роберта даже не упоминали, – согласилась госпожа Германссон.

Он поблагодарил и повесил трубку. От этого разговора он нисколько не поумнел, но к такому не привыкать. Взял из холодильника последний ролл и вернулся к Питу Декстеру.

На второй день Рождества Саре стало настолько лучше, что она оделась, прибрала комнату и пошла прогуляться с подругой. Гуннар Барбаротти решил позвонить Эве Бакман – та уже четыре дня провела в семейном кругу и, возможно, нуждалась в смене обстановки. Хотя никакие соревнования или тренировки по бенди в эти дни не намечались, но кто знает?

– Может быть, выпьем по чашке кофе в «Аисте»? Мне бы очень хотелось обсудить этот случай именно с тобой.

Эва согласилась так быстро, что он заподозрил, что она только и ждала повода удрать из дома. Вилле с ребятами все равно идут в кино, оправдывалась она, так что я могу со спокойной совестью выпить с тобой кофе. Гуннар почему-то решил, что всю эту версию с кино она придумала на ходу, но промолчал: ему была важна ее точка зрения на всю эту чертовщину.

Они просидели в «Аисте» почти два часа. Он изложил все, что ему известно по делу, а она слушала с полуприкрытыми, ничего не выражающими глазами. Они работали вместе уже много лет, и Гуннар знал, что это вовсе не означает, что она с минуты на минуту заснет. Наоборот, чем более тупым был ее взгляд, тем с большим вниманием она слушает.

– Черт-те что, – сделала она заключение.

– Ты так считаешь?

– Да. Ничего нелепее в жизни не видела. Какие у тебя соображения?

Гуннар Барбаротти покачал головой:

– Никаких. В этом-то все и дело: никаких соображений у меня нет.

– Никаких?

– Никаких.

– Нет?

– Нет.

Эва Бакман тщательно собрала крошки печенья с блюдца:

– А как они?

– Кто – они?

– Все семейство… У меня странное чувство, что… – Она внезапно замолчала.

– Какое у тебя чувство, Эва?

Она молча достала пачку сигарет.

– Ты что, опять закурила?

– Нет… ты меня неправильно понял. Я просто любуюсь на пачку… Кстати, дома мне курить запретили, а на балкон в такую стужу не пойду ни за что.

– Прошу прощения. И какое же у тебя чувство? Ты сказала «странное»…

– Да… – Она почему-то понизила голос и придвинулась поближе: – Если убита женщина, мы в первую очередь интересуемся, была ли она замужем. И если была, мы беремся за мужа.

В восьми случаях из десяти он и есть убийца. Не надо искать собаку у соседей, если она зарыта в твоем саду. Что я хочу сказать? А вот что: похоже на дела семейные.

– Никогда не знал, что ты принимаешь меня за идиота, – мрачно сказал Барбаротти. – Ты что, всерьез считаешь, что я об этом не думал?

– Ну что ты! Как ты мог так подумать! – Она достала сигарету из пачки и понюхала.

– Гм… – сказал Барбаротти.

– Любуюсь на пачку и нюхаю сигареты. Это же не вредно? Так что ты сказал?

– Не помню… Кажется, пытался тебе втолковать, что в этой семейной драме ничего не клеится.

– А почему?

– Ты считаешь, Розмари Германссон способна укокошить одним махом своего собственного сына? И внука заодно? Эва, черт подери, она же старенькая училка ручного труда! Учительницы труда не убивают своих близких направо и налево!

– Она еще и немецкий преподавала. Я у нее училась два года.

– Да какое это имеет значение? Поднатужься, Эва. Сосредоточься, а то тебе придется самой платить за кофе.

– All right, – сказала Эва Бакман и отложила сигареты. – Я же не сказала, что это госпожа Германссон всех там поубивала. Я просто думаю… надо покопаться в их семейных отношениях. Что тебя смущает?

Барбаротти хмыкнул:

– Ты всерьез полагаешь, что кто-то из них мог похитить Роберта и Хенрика? Зачем? И главное – как?

Эва Бакман пожала плечами.

– Не знаю, – призналась она. – Пытаюсь придумать что-нибудь конструктивное. А ты сам-то как считаешь?

Гуннар Барбаротти вздохнул и поднял руки вверх – сдаюсь.

– Я же сказал. Никаких соображений.

– Вот видишь. – Он так и не понял, торжествует она или пытается его подбодрить. – Но ведь у тебя есть план действий? Даже когда не знаешь, что предпринять, что-то предпринимать все равно надо.

– Очень вдохновляющий разговор у нас получился, – кисло улыбнулся Гуннар. – Конечно, план действий есть.

– И?

– Что значит – «и»? Хочешь послушать?

– А для чего мы здесь сидим?

– Сестра. Кристина.

– Так.

– Завтра еду в Стокгольм. Кстати, осмотрю и квартиру Роберта.

– Так.

– Не повредит. Оттуда – в Упсалу, попытаюсь разобраться в студенческих делах.

– Студенты будут очень рады. Особенно в праздничные дни.

– Еще бы. Ждут с нетерпением.

– Спасибо за кофе, – сказала Эва Бакман, – и желаю, чтобы экскурсия оказалась удачной.

– Год уже не был в Стокгольме.

Вилла, где жила Кристина Германссон с мужем и сыном, располагалась на Муссеронвеген, в Старом Эншеде. Большой деревянный дом двадцатых или тридцатых годов постройки, прикинул Гуннар Барбаротти. Сейчас стоит около пяти миллионов, скорее больше, чем меньше. Прикинул, сколько его трехкомнатных могло бы уместиться в этом замысловатом, с мезонинами и эркерами, здании под ржаво-красной, с красивыми изломами черепичной крышей. Штук пять, не меньше.

Муж, Якоб Вильниус, еще не пришел с работы – придет примерно через час, пояснила Кристина Германссон. Он тоже очень хотел с вами встретиться, если, конечно, инспектор располагает временем. Конечно, конечно, инспектор располагает. Сын Кельвин у няни, через два дома отсюда. Поскольку Кельвину еще не исполнилось двух лет, от допроса можно пока воздержаться.

Кристина пригласила его на просторную, открывающуюся в сад веранду с инфракрасным обогревом. Лет тридцать, каштановые стриженые волосы. Кажется, такая стрижка называется «паж» или что-то в этом роде. Или «гаврош». Красивая женщина. На такую жену и такой дом я никогда не заработаю, проживи хоть триста лет, трезво констатировал Барбаротти. Трезво… вряд ли трезво: почему этот укол комплекса неполноценности он ощутил именно сейчас? Обычно ему были несвойственны завистливые классовые рефлексы. Но что-то такое было в этих быстро сгущающихся лиловых сумерках… в силуэтах старых яблонь в саду, в поскрипывании старой плетеной мебели, в тонких, изящных чайных чашках – Мейссен, если не ошибаюсь… Он вдруг почувствовал себя как бедный родственник из провинции.

– Прошу вас, – сказала Кристина. – Я могла бы предложить вам бутерброд или что-нибудь, но…

Он энергично помотал головой:

– Поел в поезде.

– …но я совершенно раздавлена всем случившимся. Все это выглядит совершенно нереально. Как в страшном сне…

Она машинально вытерла большим пальцем какое-то пятнышко на столе. Совершенно бессознательный жест, но Барбаротти вдруг понял, что Кристина Германссон чувствует себя в этой обстановке примерно так же, как и он. Она здесь не своя. Разница только в том, что у нее было в запасе несколько лет, чтобы привыкнуть.

– У вас красивый дом, – сказал он. – Вы уже давно здесь живете?

– Четыре года. – Она немного подумала. – В апреле будет четыре.

– Я хотел, чтобы вы рассказали мне о Роберте и Хенрике.

– Что именно вы хотели узнать?

Он сцепил руки на животе, положил локти на ручки кресла и посмотрел на нее очень серьезно:

– Все, что вы сами посчитаете важным.

Она молча отпила глоток чая.

Гуннар решил ей помочь:

– Должна же быть какая-то причина их исчезновения. Может быть, не одна, а две, причем совершенно разные, но сейчас мы ничего сказать не можем. Я не особенно верю в случайности. Наверняка есть объяснение… или, как я уже сказал, два… и если бы мне удалось понять, что они думали, как себя чувствовали в последние часы, возможно, я бы понял, куда они делись… Или, по крайней мере, появились бы какие-то догадки… Вы меня понимаете?

Она кивнула.

– Из всей родни ближе всех к Роберту были вы. Это правда?

– Да… да, это так. – Кристина выпрямилась и посмотрела ему в глаза. – Мы всегда любили друг друга. Я знаю, все считают его непутевым, но мне наплевать. Он такой, какой есть, и я никогда его не осуждала. Он даже жил у нас какое-то время.

– Вот как?

– Да. Он вернулся после нескольких лет в Австралии, и ему негде было остановиться. Но это продолжалось недолго.

– А Хенрик?

– Что Хенрик?

– Какие у вас были отношения с Хенриком?

– Хенрик мне всегда очень нравился. И Хенрик, и Кристофер. Я часто играла для них роль запасной матери… так продолжалось несколько лет. Моя сестра ставит свою работу превыше всего… в том числе и превыше детей. Впрочем, в последние годы мы встречались не так часто.

– А какие отношение у Роберта с Хенриком?

Она недолго подумала.

– Если кратко – никаких. Вообще никаких. Вы спрашиваете потому, что не исключаете какую-то связь между исчезновением Роберта и Хенрика?

– А вы сами как считаете?

– Никакой связи, – сказала она уверенно. – Не верю, что такое возможно. Я понимаю, что таким образом одна загадка превращается в две, но… я не знаю…

– Давайте не будем перечислять загадки и строить догадки. Обратимся к вашим наблюдениям, – предложил он. – Итак, начнем с вечера понедельника… вы сидели и разговаривали и с Робертом, и с Хенриком, верно?

– Совершенно верно.

– Потом вы выходили с Робертом и имели с ним серьезный разговор – он, как вы мне сказали по телефону, чем-то обидел мать.

– Не знаю, как это определить… можно и так.

– Пожалуйста, поточнее. О чем вы говорили?

– Не так уж много. Он сказал, что чувствует себя отвратительно, на грани срыва. Что ему стыдно, что он с трудом выдерживает наше общество. Я попросила его сделать усилие и подыграть родне. Раньше у него это получалось. Спросила, какие у него планы на будущее. Он сказал, что хочет уехать куда-нибудь и дописать роман.

– Роман?

– Роберт написал роман… «Человек без собаки». Уже, наверное, лет десять назад. Теперь он решил, что настал подходящий момент спрятаться где-то и довести книгу до ума.

– Я понимаю… а суицидальных мыслей у него не было?

Кристина покачала головой:

– Нет. Не было. Я тоже об этом думала, но мне всегда казалось, что он не был склонен… к таким мыслям. Хотя наверняка ничего знать нельзя. Он пережил достаточно много крушений в жизни… но я никогда не слышала, чтобы он даже в шутку говорил о самоубийстве. И не помню, чтобы я когда-то всерьез опасалась за него в этом смысле… Он, в конце концов, знает…

– Да? – поторопил ее Барбаротти, потому что она начала смеяться.

– Он знает, как я рассвирепею, если он сделает такой шаг. Объявлюсь в царстве мертвых и призову его к ответу.

– Ваша мать сказала, что он после этой телевизионной истории посещал психотерапевта.

– Да. Роберт несколько раз был у психолога.

– Вы не знаете имя или адрес этого психолога?

– К сожалению, нет.

Барбаротти разочарованно кивнул.

– А Хенрик?

– Что – Хенрик? Вы хотите спросить, не было ли суицидальных мыслей у Хенрика?

– Да.

– Ну что вы! Почему? Хотя… у меня тоже за эти дни мелькала такая мысль, но это совершенно невероятно… И потом… если Роберт и Хенрик оба совершили самоубийство… – ее передернуло, – то где же тогда их тела? Не вознеслись же они на небо?

– Можно прыгнуть в реку, – осторожно предложил Барбаротти. – В реку Чимлинге. Но мы пока не занимаемся этой версией и водолазов не посылаем. Никаких оснований. Давайте еще раз: мне очень важно узнать, о чем вы разговаривали с Хенриком в понедельник вечером. В каком он был настроении, как выглядел… У вас было время вспомнить все до мелочей после нашего телефонного разговора.

– Ничем другим я не занималась, – очень грустно сказала Кристина. – И ни к чему не пришла. Я уже говорила… вспоминали, как они с Кристофером были маленькими. Тогда я проводила с ними довольно много времени. Он немного рассказал про Упсалу… совсем немного. Называл какую-то девушку… по-моему, Йенни, но мне не показалось, что это серьезно. Мне очень жаль… но вам же не хотелось бы, чтобы я выдумывала что-то, чего на самом деле не было.

– А во вторник?

– Во вторник мы общались и того меньше… а с глазу на глаз вообще не общались. Это же был «знаменательный день» у папы с Эббой. – Она сделала указательным и средним пальцами обеих рук жест, обозначающий кавычки. – Было много народа и много суеты. У меня не было времени думать о Хенрике… Он спел что-то за ужином. У него хороший голос.

– Когда вы с мужем уехали в отель? Вы же уехали вместе?

– Да, конечно. Полдвенадцатого или немного позже.

– Вы попрощались с Хенриком?

– Да… да.

– Ничто в нем не привлекло ваше внимание?

– В Хенрике?

– Да.

– Нет, конечно. Что могло привлечь мое внимание? Все под конец вечера говорили только о Роберте. Никто не мог понять, куда он подевался. За ужином все об этом молчали, как будто договорились… вернее, даже не как будто, а договорились, чтобы не портить вечер папе и Эббе. Но после еды… Больше всех обеспокоена была мама.

– А вы?

– И я, разумеется. Я тоже ничего не могла понять. Но я уже говорила, мне показалось, что он просто не выдержал. Пошел к какому-нибудь старому приятелю, они выпили… ну и так далее. Я была уверена, что утром он появится.

– Я понимаю… То есть вы поехали в отель и на следующее утро отбыли в Стокгольм?

– Именно так. Сначала собирались заглянуть к маме позавтракать, но у Якоба в двенадцать была назначена какая-то встреча, поэтому мы сразу поехали домой.

– А когда вы узнали, что Хенрик исчез?

– Уже в Стокгольме. Мама позвонила и рассказала… вернее, даже не рассказала, а спросила, не знаем ли мы, где Хенрик. Все это поначалу не казалось таким серьезным…

– Но Роберт ведь так и не появился. Должны же они были…

– Да, конечно. Мама была очень взволнована, хотя пыталась делать вид…

– Ваш отец позвонил в полицию только в среду вечером. Могли бы вы это объяснить?

Она медленно кивнула:

– Это, к сожалению, объяснить очень просто. Папу совершенно вывела из равновесия эта история с Робертом и злосчастной телепрограммой. Он просто не хотел, чтобы имя Роберта опять оказалось у всех на языке. Думаю, всем остальным пришлось его долго уговаривать, чтобы он все же связался с полицией.

– Вот оно что… ну что ж, звучит вполне правдоподобно…

Он поерзал в плетеном кресле, допил чай.

Вполне правдоподобно, повторил он мысленно. Но все остальное от этого правдоподобнее не стало. Мы не сдвинулись ни на сантиметр.

Разговор с Якобом Вильниусом занял не больше получаса. Барбаротти сидел в том же плетеном кресле, поглядывал время от времени в то же изысканно-пасторальное решетчатое окно. Якоб Вильниус принес бутылку белого вина, налил себе и предложил ему. Гуннар отказался.

Улов более чем скромный. Телепродюсер Якоб Вильниус до мелочей подтвердил рассказ жены. И конечно, он ничего не может добавить к психологическому портрету обоих исчезнувших. Хенрика он вообще никогда раньше не видел и обменялся с ним, самое большее, десятком слов. Что касается Роберта… Роберт жил у них в доме пару лет назад, но недолго, и они никогда ни о чем серьезном не говорили. – Якоб Вильниус пожал плечами, словно извиняясь. Вообще, Роберт был raison d’etre[47]47
  Raison d’etre (фр.) – букв. причина существования; выражение употреблено неправильно.


[Закрыть] Кристины, а не его, Якоба.

Гуннар Барбаротти на секунду задумался, почему Якоб употребил именно это французское выражение, и, насколько он знал французский, употребил неправильно, но спрашивать не стал. Это, скорее всего, был своего рода намек: дескать, не забудь, что имеешь дело с high society[48]48
  High society (англ.) – высшее общество.


[Закрыть]. Наплевать. Якоб Вильниус производил впечатление спокойного, гармоничного и привычного к обществу человека; он женился на девушке из семьи Германссон, и, хотя наверняка, с его точки зрения, это был мезальянс, он излучал доброжелательность и понимание.

А почему бы и нет? – спросил себя Гуннар Барбаротти, направляясь к станции метро. Вот бы ему такую жену, как Кристина.

После развода Гуннар Барбаротти долго держался подальше от женщин. Месяц назад он познакомился с некоей Шарлоттой; она тоже работала в полиции, они познакомились на конференции в Гётеборге. Они прилично выпили на банкете и провели бурную ночь в ее номере.

Было только одно небольшое препятствие: она была замужем. Тоже за полицейским. В Фалькенберге. И у нее были двое детей, десяти и семи лет. Это она ему поведала только утром за завтраком. Но при чем тут она? Мог бы и сам поинтересоваться. У него была целая ночь, чтобы задать этот вопрос, он же его не задал…

После этого случая они не виделись, хотя пару раз говорили по телефону. Она была смущена ничуть не меньше, чем он сам, и, к общему облегчению, они решили пока не встречаться. Может быть, ближе к лету. Гуннар Барбаротти никак не мог понять, как же на самом деле обстоит дело с семейной жизнью Шарлотты, но, когда он говорил с ней по телефону, у него каждый раз начинало колотиться сердце.

Одно было ясно – наставлять рога коллеге, пусть даже и незнакомому, было не в его правилах. Гордиться нечем. И он в глубине души был доволен, что все решилось так, как решилось. К тому же бледный луч надежды, желание увидеться, предвкушение встречи – все это тоже по-своему украшало жизнь.

Роберт Германссон снимал квартиру в старом, скорее всего тридцатых годов, доме на Инедальсгатан на Кунгсхольмене. Пятый этаж. На двери висела латунная табличка «Реншерна», а над почтовым ящиком прилеплена бумажка с надписью «Германссон». Гуннар Барбаротти провел около часа, переходя из угла в угол в двух маленьких комнатках и совсем уж крошечной кухне. Что он искал? Трудно сказать… что-то, что могло хоть как-то разъяснить, что могло случиться с непутевым жильцом. Его сопровождал констебль Расмуссен из стокгольмской полиции. Коллега провел почти все время, куря на выходящем во двор минималистском балконе.

Когда они распрощались с веселым домовладельцем, у Гуннара Барбаротти в портфеле лежали два предмета, а именно: адресная книжка, которую он нашел на полке в кухне между пачкой спагетти и чайником, а на ночном столике рядом с телефоном обнаружился еще один блокнот. И там и там содержалось огромное количество небрежно записанных адресов и телефонных номеров, и Барбаротти кисло подумал, что ему придется провести не один час за письменным столом, чтобы с этим разобраться. Роман, о котором говорила Кристина – «Человек без собаки», – лежал на столе в виде двух толстых кип бумаги, но Барбаротти решил покуда оставить его на месте. Если понадобится, дойдет дело и до романа. Шестьсот пятьдесят страниц, как ни крути, – это шестьсот пятьдесят страниц.

Без четверти семь он открыл дверь своего номера в отеле «Терминус». Позвонил домой – удостовериться, все ли в порядке у Сары. Подумал и постановил, что будет работать ровно два часа, и ни минутой больше. А потом дойдет до бара на Центральном вокзале и выпьет кружку темного пива, переваривая впечатления дня.

Так тому и быть, решил он. Так оно и было.