Текст книги "Человек без собаки"

Глава 30

Карл-Эрик заказал напрокат машину в аэропорту еще из Испании. Не успели они вырулить на автобан, Розмари Вундерлих Германссон начала молить Бога, чтобы они налетели на лося.

С тех пор как они первого марта уехали в Испанию, она не была в Чимлинге ни разу. Прошло шесть месяцев, а такое ощущение, что шесть лет… или шесть секунд. Она смотрела в окно. Знакомый шведский пейзаж казался совершенно чужим.

Пока Карл-Эрик ворчал что-то по поводу неработающего кондиционера и ругал на чем свет стоит вообще все южнокорейское автомобилестроение, она пыталась как-то определить свои ощущения. Как гнойник – прооперировали, промыли рану, она начала уже забывать, и вот он возник на том же месте. Или рецидив рака.

И что же, вся моя жизнь – это раковая опухоль? Что за странные мысли лезут в голову? Лоси, злокачественные опухоли, нарывы… она же едет на похороны сына. Почему – странные? Августовская жара, благословенное время для канадских гусей, зацветающие пруды по дороге… наверное, не она одна, наверное, все начинают думать о чем угодно, лишь бы не смотреть правде в глаза.

Гроб или урна? – спросили у нее. У вас есть пожелания?

А как положить в гроб расчлененный труп? Сшивают они их по кускам, что ли?.. А может быть, уже сшили? Одели во что-то… приладили голову к шее… приклеили чем-нибудь…

Каждый раз, когда она начинала об этом думать, ей казалось, что внутри у нее сейчас что-то лопнет.

Отвлечься, сказал на удивление загорелый психотерапевт. У нее были когда-то сапоги такого цвета. Госпоже Германссон нужно отвлечься. Чем-то заняться. Здесь у нас это довольно часто встречается. Безделье провоцирует на мрачные мысли. Надо найти какое-нибудь разумное занятие. Отвлечение – вот что вам нужно.

Разумное отвлечение? – подумала она тогда. Нет, спасибо. Это было в мае… да, в мае. На третий сеанс она уже не пошла. Сладкая малага была не хуже, а во многих отношениях лучше и уж точно дешевле: один сеанс у психотерапевта – восемь бутылок малаги, причем далеко не самой дешевой.

Она быстро привыкла и разработала систему. Два кубика льда, не больше. Бокал утром. Второй бокал – перед ланчем, пока Карл-Эрик еще не вернулся из очередного культурологического похода. У него на стене висела карта всей Андалузии, и он цветными булавками помечал все деревни, в которых успел побывать: Фригильяна, Медоза Пинто, Сервага. И разумеется, города: Ронда, Гранада, Кордова. Он приходил домой и что-то писал – она не интересовалась что именно. Между собой они разговаривали все меньше. Никакого телесного контакта давным-давно не было, и ее это устраивало.

Третий бокал – к десерту после ланча.

А после ланча – лучшее время суток, трехчасовая сиеста. А потом еще три бокала. С растяжкой, последний – перед сном. Если бы кто-нибудь в ее прежней жизни сказал ей, что она будет пить ежедневно по бутылке вина, она ни за что бы не поверила. В той прежней жизни, напоминающей раковую опухоль.

Но это была прежняя жизнь. А теперь все по-другому. Иногда, если к ней присоединялась соседка, некая миссис Дейрдре Хендерсон из Халла, получалось даже и побольше бутылки. Они сидели на террасе – то на ее, то на соседкиной – и пили малагу со льдом. Особенно когда мистер Хендерсон и Карл-Эрик отправлялись играть в гольф – двадцать семь лунок. Оказалось, после пары бокалов малаги куда легче говорить по-английски. Малага – волшебный напиток; случалось даже, что миссис Хендерсон начинала ни с того ни с сего лопотать по-немецки.

Я старая, уродливая учительница ручного труда, думала Розмари по вечерам, забираясь в постель, но здесь никому до этого нет дела.

К тому же за полгода она прибавила в весе. Почти пять килограммов.

А сейчас Розмари сидела в машине, и в крови ее не циркулировало ни миллилитра спасительной малаги. Только пара успокаивающих таблеток – ей сказали, что она почувствует приятную сонливость, но она не почувствовала. Может быть, поэтому и мечтала столкнуться с лосем. Было только четверть двенадцатого, и она не верила, что переживет этот день.

Похороны назначены на три часа. После кладбища – поминальный кофе в общине, потом семейный обед в отеле – только семья, никаких приглашенных… но она точно знала, где-то в этой бесконечной цепи секунд, минут, людей, часов и невыносимых мыслей… она сорвется. Рано или поздно. Это было неизбежно… как летняя гроза в тот жаркий июльский день на озере Тисарен в Нерке, где она провела, пожалуй, самое лучшее лето своего детства.

Тисарен? Нерке? Откуда выплыло это воспоминание?

Смешно, подумала она. Зенит моей жизни пришелся на детские годы. Сколько мне было тогда? Одиннадцать? Двенадцать? А вся остальная жизнь – наклонная плоскость… так, наверное, у всех. Наверное, расставание с детством и есть собственно смерть.

Опять эти ненормальные мысли. Собственно смерть? Она повторила это определение вслух – оно показалось ей странным. Наверное, все из-за таблеток. Вместо того чтобы вызвать «приятную сонливость», они открыли все шлюзы в душе, шлюзы, которые полагалось бы держать закрытыми.

Днем надо принять еще две. Так предписал старый шведский врач, последние сорок лет своей жизни живущий в Торремолиносе. Он напоминал ей то ли Грегори Пека, то ли Гэри Гранта – она всегда путала этих великих кинозвезд. Но пока таблетки не помогали… и у нее не было никакой уверенности, что вторая доза подействует.

Теперь Карл-Эрик был недоволен, что ему не удавалось поймать первую программу радио.

Надо сделать вот что, решила она, – надо удвоить дозу. Будь что будет – все лучше, чем сорваться и испортить всем грустно-торжественное настроение.

Но, конечно, лучшим решением был бы лось. Мгновенная тьма в лобовом стекле, мощный удар… и тут же начнет разворачиваться непроницаемая штора вечности и забвения. Умереть по дороге на похороны расчлененных останков сына – любая мать может только мечтать об этом, об этом стоит вознести молитву Богу, в которого она не верила.

У молодого портье в гостинице волосы и галстук были одинакового бледно-морковного цвета. Его лицо показалось ей знакомым – наверное, кто-то из бывших учеников. Бывшие ученики попадались ей повсюду. Она мысленно поинтересовалась, что он сделал раньше – сначала покрасил волосы и подобрал под их цвет галстук или, наоборот, купил галстук и покрасил волосы.

В самолете ей попался журнал, где было написано, что семь из десяти мужчин хоть раз в жизни пробовали красить волосы. Неужели правда?

– Позвольте принести вам свои соболезнования, – сказал молодой человек. Это прозвучало, как фраза из довоенного фильма… об этом можно было только мечтать: все происходящее – всего лишь старый фильм, и в любой момент можно встать и выйти из зала. Sorry, I have to leave…

Она ничего не ответила. Карл-Эрик прятался за ее спиной, делая вид, что занят с чемоданом. Должно быть, ему не хотелось вступать в разговоры. Может быть, это был не ее, а его ученик, и она впервые подумала, что Карлу-Эрику так же скверно, как и ей самой. Иначе он ни за что не позволил бы ей решать вопросы с заселением.

– Только одна ночь?

– Да.

– Вы знаете, у вас будет та же комната.

– Что?

– Та же комната, где жила Кристина с семьей в декабре, – объяснил портье и неуверенно улыбнулся.

– Вот как?

Скорее всего, учился с Кристиной, подумала Розмари. Но выглядит очень молодо. Кристине ведь уже тридцать два.

– Я как раз работал в рождественскую неделю… жуткая история. Если вам что-то надо…

Он, очевидно, пытался подобрать слова, но ничего подходящего на ум не пришло, поэтому он просто протянул ей бланки заселения.

– Жизнь – не танцы, – сказала Розмари. – Значит, вы знаете Кристину и Якоба?

– Нет, мужа не знаю. Видел мельком, когда он приехал ночью.

– Приехал ночью?

– Совершенно неожиданно. В три часа утра. А уехали они – еще восьми не было.

О чем он говорит? – недоумевала Розмари, пытаясь понять, что должна написать в бланке.

Портье увидел ее растерянность и показал на две клетки. Только имя и подпись, пожалуйста.

– Мы с Кристиной учились в одном классе. А она еще не приехала?

Вот оно что… Да, конечно, Кристина и Якоб наверняка остановятся в том же отеле «Чимлинге». И Эбба с семьей… с остатками семьи. Вдруг она, наверное в сотый раз за сегодня, с болью вспомнила, что у них уже нет дома на Альведерсгатан. То время, то горе, тот раковый нарост остался в прошлом; теперь семья соберется в отеле «Чимлинге». Это показалось ей правильным. Временное решение, временное жилье… Такое же временное и бесчеловечное, как и сама жизнь.

Или смерть. Если я простою здесь еще десять секунд, то разрыдаюсь, подумала она и умоляюще протянула руку за ключом. Или начну кричать. Или камнем упаду на пол.

– Все правильно. Номер сто двенадцатый, на втором этаже. Еще раз – сочувствую вашим печальным обстоятельствам.

Опять тот же фильм.

– Благодарю вас.

– Если что-то нужно, скажите – мы к вашим услугам.

Он пододвинул ей конверт с двумя магнитными карточками. Да, конечно, вспомнила она. Ключи ушли в прошлое.

Карл-Эрик уже стоял у лифта с чемоданами. Четыре таблетки. Первое, что я должна сделать, – выпить четыре таблетки. Потом хотя бы час поспать.

Олле Римборг, внезапно вспомнила она фамилию морковного портье.

У озера Хорнборга Кристина остановилась на парковке. Ее тошнило. Рвота уже вошла в привычку. Над плоским, пустынным пейзажем курилась тонкая – уже почти осенняя – дымка. Но солнце палило вовсю. Липкая, влажная жара. И туман этот только от влажности. Августовская испепеляющая жара… Нечего удивляться, я беременна. Беременных часто рвет и тошнит. Так и объясню, если кто-то спросит.

До похорон оставалось три часа, а дорога займет не больше часа. Конечно, надо появиться в церкви немного раньше. Ну хорошо, без пятнадцати… без десяти. Приедет она слишком рано – могут быть непредвиденные сцены. Кристина заготовила необходимые слова и то и дело повторяла их, словно заучивая.

Нет, очень сожалею, Якоб приехать не смог. История с этой американской компанией… речь идет о многих миллионах крон.

Нет, мне не хотелось тащить Кельвина в машине.

Да, я должна уехать как можно скорей.

Дорогой Роберт, один Бог знает, сколько ночей я не сплю. Почему, Роберт, почему?

Нет, мамочка, я просто-напросто не в силах оставаться. Это все так ужасно…

Похоже на тексты, которые она писала для сериалов. И ни секунды наедине с Эббой. Запомни: ни секунды. И ни с кем другим. Используй общее горе, сказал ей Якоб, если уж ты считаешь необходимым туда поехать. Но только не сорвись. Что бы ты там ни делала, не сорвись.

Она поняла.

Роберт мой брат, ответила она. Роберт был моим братом.

И опять это притворное сочувствие в глазах. Да, я знаю. Знаю, что Хенрик твой племянник. Знаю, как крепки семейные узы в вашей семье. Но мне же не нужно напоминать тебе, в какой ситуации…

Нет, не нужно. Уж о чем о чем, а о ситуации ей напоминать было не нужно.

– А если я умру, – спросила она его в середине января, когда улеглись первые волны отчаяния, – если я умру, ты им расскажешь?

Ему потребовалось не больше двух секунд на размышление.

– Мы будем жить, пока не умрем естественной смертью, Кристина, ты и я, – объяснил он чуть ли не дружелюбно. – Если что-то случится, я им обязательно расскажу.

Ее опять вырвало. На этот раз чистой желчью. Рвота была болезненной. Она наклонилась над ржавой крышкой мусорного контейнера, вытерла холодный пот и подумала, что она ему верит. Такой уж ты есть, Якоб Александр Вильниус… и спасения в этом мире мне не найти.

Она посмотрела на часы. Десять минут второго. Она забралась в машину, откинулась на сиденье и зажмурилась.

Кристофер Грундт в своей пятнадцатилетней жизни был на похоронах всего один раз. Почти ровно год назад повесился мальчик из параллельного класса, и вся школа сидела в церкви и всхлипывала. Все знали, что Бенни Бьюрлинга травили с первого класса, а сейчас он вдруг стал чуть ли не героем.

Возлюбленные Богом рано покидают этот мир, провозгласил ректор Ховелиус, и Кристофер тогда подумал, что если Бог существует, то это как раз и есть Его главная обязанность: любить тех, кого никто не любит.

Он сидел на каменной церковной скамье и думал, что это настоящая, правильная мысль, Истина с большой буквы, и в ней можно найти определенное утешение.

И сейчас, сидя на не менее жесткой церковной скамье в Чимлинге перед стоящим на возвышении закрытым гробом, где лежали разрубленные на куски останки его дяди Роберта, Кристофер пытался вызвать в себе то же чувство. Возлюбленные Богом рано покидают этот мир.

Но у него ничего не получалось. Он, конечно, был уверен, что Роберта за всю его тридцатипятилетнюю жизнь никто особенно не любил, но сильно сомневался, что и по ту сторону его ждут с распростертыми объятиями. Бенни Бьюрлинг был жертвой, это ему, конечно, зачтется, а Роберт? Кем был Роберт? Просто придурок? Лузер? Лично ему Роберт никакого вреда не причинил, но если вдребезги пьяный парень онанирует перед телекамерой на всю страну, а потом его разделывают на куски… вряд ли это там засчитывают как достижение. Кристофер помнил, что в ту ночь, когда Роберт исчез, он вызывал у него симпатию… прикольный мужик, показалось ему тогда.

Сейчас ему так не казалось.

Высокий, как жердь, и такой же худой священник все же нашел нужные слова.

Не нам судить. Что мы знаем о том, что творится в душе человека? Что мы знаем о том, что видит в нас Бог своим всевидящим оком? Конечно, Роберт Германссон жег свечу своей жизни с обоих концов, но многие из нас, может быть, впервые заметили оставленную им после себя пустоту.

Кристофер мысленно оценил ловкий ход священника. Справа от него всхлипнула мать, а бабушка слева издала какой-то странный звук, словно икнула. Бабушка, по-моему, очень больна. Он увидел ее, когда она вышла из машины перед церковью, – полуоткрытый рот, остекленевшие глаза. Она еле шла – если бы дедушка ее слегка не подталкивал и не поддерживал, наверняка бы упала. Как ты, мамочка? – спросила Кристина. «Он так хорошо рисовал пасхальные открытки… и у него были такие красивые маленькие коленки», – вот что сказала бабушка, если Кристофер правильно расслышал.

Скорее всего, наглоталась чего-нибудь успокаивающего. Можно понять… Красивые коленки?

Он старался думать о бабушке, о священнике, о Бенни Бьюрлинге, в конце концов, но, как всегда в последнее время, вспомнил Хенрика. И как только он его вспомнил, Хенрик заполнил все уголки его сознания.

– Привет, – сказал Хенрик. – Я опять у тебя в голове.

– Спасибо, я заметил.

– Ты ничего не имеешь против, надеюсь?

– Что ты, конечно нет.

– Я же твой брат.

– Ты мой брат.

– Братья должны держаться вместе.

– Это правда, Хенрик.

– В жизни и в смерти.

– Я знаю… скажи мне одну вещь, Хенрик.

– Конечно, брат.

– Ты умер или ты жив?

– Хороший вопрос.

– Так ответь на него, если он такой хороший.

– Хороший, но и трудный. Не так легко на него ответить.

– Но ты же должен знать, жив ты или умер!

– И так можно сказать… Как ты сам, Кристофер?

– Неважно, как я сам. Если ты насильно влезаешь в мои мысли и не желаешь исчезать, то ответь на вопрос, что с тобой.

– Что со мной?

– Жив ты или умер?

– Я понимаю твой интерес. Но, к сожалению, я не могу однозначно на него ответить.

– Почему?! Мама постепенно сходит с ума. И папа скоро не выдержит. Если бы они могли только знать точно…

– Я все понимаю, Кристофер… мне очень больно, но я не властен над обстоятельствами… над сегодняшними обстоятельствами…

Сегодняшними обстоятельствами? Кристофер начинает злиться. Что за болтовня, ей-богу! Эти обстоятельства существуют независимо от нас, они были всегда! Если хочешь знать, Хенрик, у меня все идет под откос. В самом деле, под откос. Оценки все ниже и ниже, как вода в колодце в засуху, я напиваюсь каждую неделю, и мне надоело, что ты торчишь у меня в голове. Это невыносимо…

– Прости меня, любимый брат, но мне негде больше торчать…

– Что?!

– Мне некуда больше деться…

– Почему?

Хенрик вздохнул:

– Потому что мама сейчас думает о Роберте. Бабушка совершенно не в себе, в ее голове не уместится даже почтовая марка. Папа… присматривай за ним, Кристофер, присматривай за ним. Он попал в водоворот. У Кристины, как всегда, все на замке. Дед… о нем и говорить не стоит, сидит и бормочет что-то по-испански…

– Почему у Кристины все на замке?

– Откуда мне знать?

– Я-то думал, ты знаешь все…

Подожди. Не исчезай… да, пожалуй ты прав, папа не такой, как всегда, что ты сказал про водоворот?

Лейф Грундт даже не заметил, как начал плакать, – он вдруг обратил внимание, что на руки падают теплые капли, и его начал затягивать водоворот отчаяния. Именно так – бездонный водоворот отчаяния. Первый раз за восемь месяцев он отчетливо осознал, что его старший сын погиб. Это, конечно, не Хенрик лежит там, в дешевом, с дубовой фанеровкой гробу, а Роберт, паршивая овца, урод в семье, но это мог бы быть и Хенрик.

Хенрика нет в живых. Их перворожденный ребенок, старший брат Кристофера, умер. Умер, умер… и ни о чем больше Лейф Грундт, заведующий отделом в «Консуме», думать не мог. Хенрик умер, и нет никакого смысла кого-то убеждать в обратном. Ни постепенно теряющую рассудок жену, ни кого-то еще. Хенрик умер.

Всё. У него уже нет сил изображать оптимизм, казаться сильным и надежным… как же: Лейф – практическая опора семьи… он уже не в состоянии изо дня в день, из недели в неделю демонстрировать абсурдную нормальность, словно бы остались еще какие-то нити в их жизни, которые можно было бы, постаравшись, завязать в крепкий семейный узел. Каждый день ходить на работу, ободрять подчиненных, шутить с Кристофером утром и вечером, слушать его рассказы о школе… мальчик стал курить и даже выпивать, но Лейф до сих пор притворялся, что не замечает… Следить, чтобы в доме была еда, вовремя стирать белье, платить по счетам – все эти практические, сиюминутные и никогда не кончающиеся мелочи, необходимые, чтобы удерживать потерявшую сына семью на плаву… словно на подтаивающей с каждым днем льдине. Конец известен – льдина растает, и все они пойдут ко дну. За девять месяцев у него ни разу не было физической близости с женой… жизнь кончена. Просто, как репа – жизнь кончена. С таким же успехом они могут встать, подойти к гробу Роберта и лечь рядом. Все трое.

Зачем откладывать? Ради чего?..

Он собрался с духом. Непостижимо, но Лейф Грундт собрался с духом, вырвался, как пробка, из черного водоворота, достал носовой платок и решительно высморкался с таким мощным, таким тромбонным звуком, что священник замолчал и некоторое время стоял в недоумении, забыв, очевидно, что хотел сказать.

Нет, подумал заведующий отделом «Консума» Лейф Грундт. Тот, кто первый выбрал безумие как путеводную звезду, имеет на эту звезду приоритетное право. На всю оставшуюся жизнь. Эбба. Но не он.

Когда один теряет силы, другой должен их удвоить. Это неоспоримо, но несправедливо. Вдруг он вспомнил, как сказал как-то по ТВ епископ Туту.[59]59
  Туту Десмонд (род. 1931) – южноафриканский священник, лауреат Нобелевской премии мира (1984).


[Закрыть]

Или это даже был сам Мандела.

Тот, кто может, обязан продолжать мочь.

Именно такими словами: продолжать мочь.

Такое с ним было первый раз, и это не повторится. Никаких водоворотов.

Лейф еще раз высморкался, на этот раз не так громко. Священник продолжал говорить – он уже знал, что можно ожидать от Лейфа Грундта, заведующего отделом.

– Это был Олле Римборг, – сказала Розмари Вундерлих Германссон.

– Да? – спросил Кристофер. – Кто?

– Олле Римборг. Я у них вела немецкий. Только сейчас вспомнила.

– Давай чуть побыстрее, – поторопил Карл-Эрик. – Нас уже ждут в общине, и…

– Подожди! – с неожиданной резкостью оборвала его Розмари. – Ты что, не видишь – я разговариваю с Хенриком… то есть с Кристофером… да, именно так его звали. Он уже тогда был рыжим, этот… как его… Олле Римборг. Веселый, в общем, паренек…

Кристофер понимающе кивнул.

– Он сейчас работает в отеле.

– Вот как?

– Сейчас, конечно, все шиворот навыворот, но Олле сказал, что он ночью вернулся.

– Что? Кто?

– Пошли, пошли, – сказал Карл-Эрик.

– Он ночью вернулся. Якоб то есть. В ту ночь, когда твой брат исчез… это не его мы хороним – Роберта… но Хенрик-то так и не нашелся. Он сказал, а я писала что-то на бумажке. Олле Римборг сказал. Говорит, Кристинин муж Якоб вернулся в три часа ночи. Они учились в одном классе, он и Кристина, но Кристина у меня не училась, понятно… она вообще не учила немецкий… нет, быть учителем у своих детей – последнее дело…

– Теперь еще и дождь пошел. – Карл-Эрик начал терять терпение. – О чем ты бредишь? Ты уж прости бабушку, Кристофер, она немного не в себе.

– Ничего, ничего…

Но Розмари не унималась:

– Надо бы Кристину спросить. Не знаю, что этому Олле пришло в голову… И не прерывай меня без конца! Тебе надо вырвать волосы из носа, мог бы и до похорон позаботиться… А священник, по-моему, слишком длинный… какой у него рост, как ты думаешь, Кристофер?

– Сто девяносто восемь сантиметров, – определил Кристофер.

– Теперь Эбба идет меня торопить, – заметила Розмари, – бомбы и гранаты, ноги в руки – и бегом. А куда мы идем?

– Поминальный кофе в общине, мамочка, – сказала Эбба. – Зачем все это – неизвестно.

– Да знаю я, что вы меня, за идиотку считаете? Карл-Эрик только и долдонит – пошли, пошли, – скороговоркой произнесла Розмари. – Эти таблетки, что мне дали… это, скажу я вам, таблетки! У меня сразу в голове прояснилось. Сто девяносто восемь… молодец, Хенрик… я хочу сказать, Кристофер, хорошая голова у тебя на плечах. Олле Римборг… не считайте меня за идиотку, я все помню. Имей это в виду, Кристофер… – Она сделала паузу и огляделась: – А где Кристина?