Текст книги "Человек без собаки"

– А почему ты не уйдешь от него? От Якоба?

– Потому что он меня не отпускает.

– Не отпускает?

– Да.

– А вот этого я не понимаю.

– Хенрика убил он, но вина-то все равно на мне. Если муж застает жену в постели с другим мужчиной, он может… да, в каком-то смысле он имеет право защищать свою честь. Убить соперника. Это какой-то пережиток в нашей культуре, откуда-то из пещерных времен.

– Убийство в защиту чести?

Она кивнула:

– Что-то в этом роде. И если я занималась этим с племянником… короче говоря, если я оставлю его, он меня выдаст. Его вина меньше моей, и он это знает. Пока он хочет меня удержать, я… я в тисках.

– Но ты собралась… – Он покосился на ее живот и смутился.

– Я его ненавижу, Кристофер. Он зверь.

Он молчал.

– Он чудовище. Расчетливое чудовище. Я и раньше чувствовала, что он психопат. В прошлом году я готова была от него уйти, а теперь… теперь…

Она замолчала. Она смотрела на него, и в глазах ее была смертельная, неизлечимая тоска.

– Почему вы… ты и Хенрик?

Она покачала головой:

– Вначале это было как игра… мы просто перешли границу.

– Границу? Вот как…

– Прости. Но так бывает в жизни: человек переступает порог, через который не должен переступать. Кто-то ускользает, а кого-то Бог наказывает семикратно… Не в этом дело… все началось с того, что Хенрик рассказал мне одну вещь…

– Какую?

– Этого тебе я сказать не могу. Этот секрет принадлежит Хенрику.

– Хенрик тебе сказал, что он гомосексуалист?

Она посмотрела на него с удивлением:

– Так ты знал?

– Нет… догадывался.

– Короче, он мне сказал, что гомосексуален, а я не поверила. Ты же помнишь, мы довольно много пили в тот вечер?

– В первый?

– Ну да… накануне банкета. Это ничего не оправдывает, но я была немного пьяна… и решила доказать Хенрику, что он ошибается. Что его могут волновать и женщины… о боже! Прости, Кристофер, я и так наговорила много лишнего.

Кристофер кивнул. Она была права. Он и сам чувствовал, что не хочет больше ничего знать.

И вдруг две мысли, одна за другой, влетели в его заторможенное, даже оглушенное сознание.

Первая: я могу его понять. Я могу понять брата Хенрика.

Вторая мысль была черна как ночь.

Я понимаю и тебя, Якоб Вильниус. Но это неважно, ты должен умереть.

Ты должен умереть. Якоб Вильниус, ты должен умереть.

Он сидел молча, глядя в какую-то точку, и ему очень хотелось курить.

Но курить при Кристине почему-то казалось невозможным. В конце концов, здесь просто нельзя курить: в ресторанах теперь не курят.

– Пошли? – предложил он. – Я не хочу есть.

Она удивленно посмотрела на него:

– Кристофер?..

– Спасибо, что рассказала.

Он сам удивился, с каким взрослым достоинством и спокойствием он произнес эти три слова.

– Обещаю никому не говорить. Можешь мне верить.

Она хотела что-то сказать. Но Кристофер ее опередил. Может быть, ему хотелось еще немного побыть мудрым и взрослым мужчиной.

– Я должен вернуться в Упсалу. Я обдумаю все и тебе позвоню.

– Кристофер! Ты можешь звонить мне, когда только захочешь.

– Хорошо. Но… мне надо немного подумать.

Они вышли в ноябрьский мрак. Ни он, ни она даже не дотронулись до лазаньи. Ни он, ни она по дороге на вокзал не произнесли ни слова.

– Нет, ее нет дома, – сказал Якоб Вильниус, – у нее встреча в городе. Она придет примерно через час. Что ей передать?

– Ничего… передайте, что звонил коллега. Ничего важного. Позвоню позже.

Короткие гудки. Он посмотрел на дисплей – номер неизвестен.

Коллега? Кристина не работала уже больше двух лет.

Он гордился своей редкостной памятью на голоса.

Якоб погасил свет и уставился на черные силуэты яблонь за окном.

Гуннар Барбаротти некоторое время сидел с телефонной трубкой в руке.

Надо было сразу повесить трубку, решил он. Я сделал глупость.

Часть V
Декабрь

Глава 37

Эббе Германссон Грундт снится сон.

До рассвета еще далеко. Первое декабря, за окном снегопад, но она об этом не знает. Шторы плотно закрыты, а время ее не интересует. Она лежит в своей кровати в клинике Вассрогга, и снится ей сын.

Он, разрубленный на куски, так и покачивается в ней в двух бело-зеленых пакетах, как проржавевшие языки в колоколах давно заброшенной церкви. Сон есть сон, привычный, ежедневный, но сегодня в этом сне что-то не так. Что-то не так… ее охватывает дрожь беспокойства, ледяной ветерок тревоги пробегает по коже, она бессознательно ощупывает во сне грудь, живот… она привыкла уже носить в себе эти пакеты, ночь за ночью, неделю за неделей, месяц за месяцем, но сегодня что-то не так, что-то с Хенриком… и она наконец понимает, в чем дело.

Это не Хенрик. Это Кристофер. Ее младший, почти забытый сын занял место Хенрика… что это может значить?

Она просыпается, как от удара, и опускает ноги на холодный пол. Что это значит? С какой стати Кристофер занял место Хенрика? Что-то же это должно значить… Сны – это ключи, надо только знать, к какому замку они подходят.

Открыть или закрыть? Охотнее всего Эбба заперла бы все замки, забыла бы все, что уже несколько месяцев занимало все ее мысли и чувства. Оставила бы открытым только маленький чуланчик, сложила бы туда все самое важное… то давнее лето, парус, синий трехколесный велосипед, ссадина на коленке, липкие детские пальчики, перебирающие ее волосы, его красивые глаза…

А как сюда попал Кристофер? Кто пропустил его? Почему теперь уже он качается в ее чреве в пакете из «Консума»? В двух пакетах… их же два? Что это за намек? Что это значит?

Она подходит к окну и открывает штору. Черная зимняя ночь. Густой, тяжелый снег.

Кристина Германссон читает. Она погружается в мир страданий, непохожих на ее собственные. Других страданий. Первое декабря. Идет снег. Он шел всю ночь, все утро и продолжает идти. Яблони за окном выглядят совершенно незнакомыми, а кусты смородины похожи на белых яков.

Якоб уехал на студию. Кельвин у няни. Кристофер не дает о себе знать. Она с минуты на минуты ждет конца и, чтобы ожидание было не таким мучительным, читает книгу Роберта.

В тени моих ладоней жила тоска по будущему. В моей пятнадцатилетней нерешительности жила надежда. Куда она исчезла?

Она не все понимает, о чем он пишет, ее брат, но ей это кажется до слез красивым. Он говорит с ней из могилы, и она слышит его голос, произносящий странные, похожие не бред слова. Она дошла только до сороковой страницы из шестисот пятидесяти, но почти сразу возникло чувство, что Роберт здесь, в комнате, что она может даже разговаривать с ним, попросить разъяснить, если что-то непонятно.

Что ты хотел сказать, Роберт, брат? Какая тоска по будущему? Какую надежду ты потерял?

Он не отвечает, но наверняка она найдет ответ дальше, надо только читать, читать…

Я родился неудачником, всю жизнь изо всех сил старался это забыть, – пишет Роберт на странице 42. – Но когда знание и правда высовывают свои мерзкие рыла, я их тут же узнаю. От себя убежать нельзя.

Она еще слишком мало прочла, она не знает, слова ли это Роберта или кого-то другого. Книга написана от первого лица, по крайней мере, начало, дальше она не знает. Главного героя зовут Михаил Банин… странное, рассеянное существование, постоянное бродяжничество, причем не только в пространстве, но и, судя по всему, во времени. Судя по всему, русский, то он появляется в наши дни, то вдруг в девятнадцатом веке… скорее всего, он не столько человек во плоти и крови, сколько фантом, мысль, идея.

Она читает, не отрываясь. С каждой перевернутой страницей в ней все сильнее звучит голос Роберта.

Если меня посадят в тюрьму, внезапно думает Кристина, эта книга поможет мне выжить.

А может быть, конца и не будет. Сегодня среда. Рейс в Таиланд в воскресенье, всего-то через четыре дня. Четыре жалких дня. Если в эти дни не случится катастрофы, все нити опять будут у нее в руках. Как только она сядет со своим мужем в самолет, ей станет ясно, что делать дальше. Тогда уже препятствий не будет, все будет так, как она задумала.

Решение было у Кристофера Грундта в руках.

Среда, вечер. Снегопад начался еще прошлой ночью, автобус в Бергбрунну шел на полчаса дольше обычного и пару раз чуть не съехал в кювет. Завотделом Лютман говорит – во всей стране хаос, особенно в Сконе, там почти все дороги занесло, а в Дальсдале чуть ли не пятьдесят тысяч домов отрезаны от мира. А берег в Руслагене – даже трудно представить, что там творится. Даже старожилы не припомнят такого снегопада: снег идет, не переставая и не ослабевая, уже шестнадцать часов.

Но Кристофера Грундта это не волнует. Он стоит в подвале дома двоюродной тетки Берит, и решение у него в руках.

Это решение плоское, холодное и весит примерно полкило. На рукоятке гравировка: «Фабрикант Пинчманн». Магазин на двенадцать патронов. Спасибо Ингегерд, это она показала ему тайник с оружием, когда они с отцом гостили четыре года назад. Ей, должно быть, хотелось произвести впечатление на мальчишек, родственников из Сундсваля – Хенрика и Кристофера. Лицензия выписана на бывшего мужа Берит Кнута. Они давно развелись, Ингегерд еще и трех не было… он, конечно, охотился иногда, ходил на стрельбище, но если две женщины живут в большой вилле на отшибе, им нужно на всякий случай иметь оружие. Это понятно.

Кристофер решил, что, когда все будет сделано, он выбросит пистолет в озеро или закопает в лесу – никто никогда не найдет, никто его не заподозрит. Он был уверен, что ни Берит, ни Ингегерд никогда не прикасаются к оружию: когда он доставал ящик из-под полки в чулане, на нем лежал толстый слой пыли.

Кристофер обдумывал свой план с утра, еще когда ехал на работу в автобусе. Все должно пройти как по маслу… несколько раз ему показалось, что он слышит смех Хенрика, и на него накатывала горячая волна уверенности: он прав. Именно так он и должен поступить. Хенрик его поддерживает.

Несмотря на вещественность и полную, даже избыточную, реальность оружия, его не оставляло все то же чувство нереальности, что он испытывал все эти дни, еще до разговора с Кристиной.

Он провел пальцами по холодному стволу и решил, что все это не что иное, как фильм, а он – актер, а актер обязан сыграть свою роль именно так, как написано в сценарии. Есть режиссер. Есть хореограф, в конце концов. Если рассматривать всю эту историю не как реальность, а как фильм, никаких вопросов не возникает. Иногда жизнь настолько непостижима, что такое упрощение очень даже к месту. Я играю в фильме.

И он нисколько не волновался. Завернул пистолет и коробку с патронами в полотенце и положил в бело-зеленый пластиковый пакет «Консум». Поднялся в свою комнату и спрятал пакет в шкафу. Берит и Ингегерд на родительском собрании. Придут не раньше девяти, если вообще доберутся до дома в такой снегопад. А снегопад, похоже, не кончится никогда.

Нет, никакого волнения или страха он не чувствовал. Он должен его убить. Он должен убить убийцу своего брата, и бояться здесь нечего. Для того, кто исполняет свой долг, все легко и просто.

Хотя и не совсем реально. Снег идет. Снег все идет, идет… он поставил чайник и приготовил себе бутерброды. Десять минут десятого. Берит и Ингегерд еще не вернулись.

Гуннар Барбаротти застрял окончательно. Дорогу заносит все больше, так что без помощи ему не выбраться, а у помощи, должно быть, те же проблемы. Рядом с ним сидит его дочь Сара. Когда она сказала, что на выходные уедет с друзьями, все и решилось. Как раз то что надо. И к черту Бакман. A man’s gotta do what a man’s gotta do[65]65
  A man’s gotta do what a man’s gotta do (амер.) – надо делать то, что надо делать.


[Закрыть]. Даже и говорить никому не стану, что уезжаю. Я обязан поговорить с ней еще раз.

Но Вильниусу – ни слова. Это же даже не подозрение, это единица в числителе дроби, в знаменателе которой цифра со многими нулями. Если это микроскопическое подозрение ложное, обнародовать его нельзя. Это катастрофа.

Хотя… если оно справедливо, это еще большая катастрофа.

– О чем ты думаешь, папа? Опять о работе?

Он засмеялся:

– Ни в коем случае, девочка! Ни в коем случае! Сижу и думаю, не разумнее ли было бы, если бы ты пошла домой пешком. Здесь десять минут, не больше. Продуть не успеет.

Она тоже засмеялась:

– Бросить отца одного в сугробе? Какая же тогда из меня дочь?

Он завел мотор и включил дворники. Без десяти десять вечера. Снег, снег…

– Расскажи, какой ты будешь, когда вырастешь, – попросил он Сару.

Лейф Грундт задремал перед включенным телевизором. Его разбудил телефонный звонок. Он спросонья схватил пульт управления и поднес к уху. Но быстро осознал ошибку и успел выбежать в холл.

Звонила Эбба.

Его жена Эбба. Они не разговаривали друг с другом уже неделю.

– Я хочу поговорить с Кристофером.

– Кристофера нет дома.

– А где он?

– Он в Упсале у Берит. Я же тебе рассказывал. У них в школе неделя практики, он работает там в магазине.

– Я за него волнуюсь.

– Не надо за него волноваться.

– Весь день волнуюсь, с утра… присматривай за Кристофером, Лейф. Не забывай про него.

Я? В нем внезапно вспыхнула злость. Она мне говорит, что я не должен забывать Кристофера? Это уж чересчур…

– По-моему, ты напрасно послал его в Упсалу.

– Эбба, прошу тебя…

– Мы не должны посылать детей в Упсалу. Это плохо кончается…

– Эбба, он у Берит. Ничего с ним не случится. Работает в «Консуме», в конце недели вернется.

После короткого молчания она повесила трубку. Лейф долго стоял, соображая, что перевешивает – горе или раздражение.

Потом взял лопату, вышел и раскидал снег на въезде – уже третий или четвертый раз за сегодня. Одиннадцатый час. Снег идет, не прекращаясь, почти сутки.

– А этот полицейский, не помнишь, как его звали?

– Какой полицейский?

Якоб Вильниус вышел из ванной с замотанным вокруг бедер желтым полотенцем. Кристина уже лежит в постели. Половина двенадцатого, он только что вернулся – ужинал с датским продюсером. Или немецким. А может быть, и шведским. От него слегка пахнет спиртным, но он совершенно трезв. Может быть… да, похоже, полотенце на лобке приподнялось. Она глубоко вдыхает и трогает свой вздувшийся живот. Сейчас он заставит ее встать на четвереньки, последнее время они занимаются сексом только так. Обстоятельства, усмехается он.

– Из Чимлинге.

– О чем ты говоришь?

– Баротти? Или как его?

Она вспомнила:

– А, тот самый… Да, что-то похожее… почему он тебе пришел на ум?

Он сбросил полотенце. Эрекция безупречна.

– А ты с ним больше не разговаривала?

– Нет… с какого боку…

Он залезает под одеяло и кладет руку ей на бедро.

– Тебя спрашивал какой-то мужчина, и мне показалось, что это он, Баротти. Ты же знаешь. Я узнаю голоса с одного слога.

– С чего бы ему сюда звонить? Я хочу сказать… ведь уже год прошел…

– А вот этого я не знаю, – медленно произносит Якоб Вильниус. – Не знаю, почему он звонил. Но он хотел поговорить именно с тобой. Не со мной.

– Со мной?

– Да.

– И не представился?

– Нет.

– Не понимаю… ничего же не произошло…

– Как, например?

Он гладит ее по заду и осторожно раздвигает ягодицы.

– Ничего же не изменилось… хочешь, чтобы я погасила свет?

– Нет… сегодня нет. Мне хочется на тебя посмотреть… но он больше не звонил, этот Барботти, или как его там?

– Нет.

– Обязательно скажешь мне, если он будет звонить.

– Само собой.

– И я не хочу, чтобы ты про это забыла.

– Обещаю, что не забуду.

– Хорошо… погаси свет. Я передумал.

Она гасит свет, покорно встает на четвереньки и смотрит в окно. Снег уже не идет, а в бездонном черном небе сияют крупные равнодушные звезды.

Глава 38

Не успел Кристофер сесть в автобус, в кармане задергался мобильник.

Это отец.

– Как у вас со снегом?

– Спасибо, много.

Поговорили немного о работе. Если Кристофер захочет пойти по отцовской линии, очень хорошо, что он начинает постигать профессию с самых азов.

– А может быть, у тебя другие планы? – спросил Лейф.

Кристофер честно сказал, что пока у него вообще никаких планов нет.

– Когда ты собираешься домой?

– В субботу. Поезд идет, по-моему, утром. Я позвоню.

– Деньги на билет есть?

– Хватит.

– А на мобильнике деньги остались?

– Немного есть.

– О’кей. Позвони, я встречу тебя на вокзале. Вечером в субботу?

– Вечером в субботу.

– Привет Берит и Ингегерд.

Пообещав всем передать привет, Кристофер повесил трубку.

Реальность… а что такое, собственно говоря, реальность? Почему-то, говоря с отцом, он думал именно об этом: что такое реальность. Посмотрел в мутное окно автобуса – снег перестал, повсюду сновали снегоочистители, маленькие, большие и огромные. Кристоферу казалось, что этот невиданный снегопад как-то соотносится с его планом. Белый мир. Еще несколько дней назад этого белого мира не было, а теперь он есть. Это новая реальность, и в эту-то новую, другую реальность его план вписывается как нельзя лучше. Потом, когда все будет позади, мир вновь примет привычные очертания. Все как всегда. Все как у всех. Наконец-то.

Когда он отомстит за брата, можно будет думать о будущем. Уже почти год он жил в странном, причудливом тумане, состоящем из неизвестности и вопросительных знаков. Из вопросов без ответов. Похоже на сон наяву; знаешь, что сон, а проснуться невозможно. Он утратил контакт со своей собственной реальной жизнью, запустил школу, потерял друзей – а в седьмом у них была такая славная компания. От семьи остались одни осколки. Он курит как сапожник, и напивается как минимум раз в неделю… но все когда-то кончается. Кристофер понял это только сейчас. У всего есть граница, и он подойдет к этой границе, когда покончит с убийцей брата.

Ему казалось, что его поступками управляет невидимая рука… это, наверное, какой-то режиссер: он следит, чтобы все, что должно случиться по ходу пьесы, непременно случилось.

Например, этот режиссер подсказал бабушке ее бессвязный монолог на похоронах. Монолог, обращенный именно к нему, Кристоферу… потом он явился на телевидение и запустил именно этот фильм, с фамилией Олле Римборг в титрах, и он же заставил Кристофера набраться смелости и позвонить своей тетке.

И этот же неведомый режиссер внушил папе Лейфу отправить его на практику в Упсалу.

Мысли бежали, словно по накатанной тропинке, с такой скоростью, что у Кристофера даже слегка закружилась голова. Он огляделся. Невыспавшиеся, угрюмые люди, белые горы за окном, урчание мотора, повороты… мелкий, банальный утренний сюжет, но он перекрывался другим сюжетом, куда крупнее и куда важнее. Длинная цепь событий, одно влечет за собой другое, и если ты принял эти условия, нельзя отступать. Даже остановиться невозможно… и вдруг, сидя в с трудом пробивающемся по запруженной машинами Кунгсгатан автобусе, Кристофер с мгновенной ясностью осознал, что именно это и есть жизнь. Это и есть основная модель – что происходит, то происходит, и важно понять, что именно и в какой момент ты должен сделать. Изменить ничего нельзя. Можно приспособиться.

И когда он, опоздав на двадцать минут, бежал по галерее, впервые за много дней он услышал голос Хенрика:

– Очень хорошо, братишка.

Голос звучал как бы издалека и очень серьезно. Очень, очень серьезно.

– Очень хорошо. Ты начинаешь кое-что понимать.

– Я в Стокгольме по другим делам, но хотел бы воспользоваться случаем и поговорить.

Он заранее придумал вступительную фразу – она должна прозвучать легко и в то же время значительно.

Не слишком значительно. Но и не легкомысленно. Легко, но не легкомысленно.

Он слышал ее дыхание или, может быть, воображал, что слышит. Растерялась она, что ли…

– Не понимаю… вы по-прежнему занимаетесь этим делом?

– Разумеется. Мы не закрываем следствие, пока не выясним, что произошло.

– Но…

– Я слушаю.

– У вас появились новые данные?

– Трудно сказать… во всяком случае, я был бы благодарен, если бы вы согласились со мной поговорить. В пятницу или в субботу. Много времени разговор не займет. Час, не больше.

– Может быть, достаточно телефона?

– Нет, лучше встретиться.

Что-то такое… Он почувствовал, как в нем поднялась волна азарта. Она чего-то боится. Будь я проклят, если это не так.

Она помолчала.

– Думаю… думаю завтра после ланча мы могли бы… а где?

Повторный визит на виллу в Старом Эншеде вовсе не входил в его планы, поэтому он мысленно ее поблагодарил.

– В вестибюле отеля «Роял Викинг». Рядом с вокзалом. Там мы можем спокойно поговорить. В два часа… устраивает?

– В два часа, – механически повторила она. – Да, хорошо. Но я так и не понимаю, зачем… у вас есть новая версия?

– Это громко сказано – версия. Просто хочу проверить одну мысль.

– Мысль?

– Да… все объясню завтра. Итак, в два в «Роял Викинг».

– Хорошо, я приду.

Барбаротти показалось, что голос ее звучал, как у школьницы, которую застукали за курением и вызвали к ректору для нагоняя.

Все я себе навоображал, подумал он, кладя трубку. Я просто хочу, чтобы мои догадки подтвердились, и все подстраиваю под гипотезу. Это непрофессионально.

В четверг вечером Берит совершила кулинарный подвиг – приготовила картофельный гратен с говяжьей вырезкой под соусом беарнез. Поев, Кристофер поблагодарил и пошел в свою комнату с большими пальмами в кадках и тщательно отциклеванным паркетом.

Завтра. В ночь с пятницы на субботу. Больше такой возможности не будет. Он уже сказал Берит, что последнюю ночь переночует у приятеля в Упсале, а утром сядет на поезд в Сундсваль. У приятеля? – удивилась Берит. Ну да, он работает на кассе, очень славный парень. Ему уже девятнадцать, объяснил Кристофер. Они сначала пойдут в кино, а потом к нему – он живет с родителями недалеко от площади Ваксала. Его зовут Оскар, он играет в хоккей в «Альмтуне».

Кристофер совершенно точно знал, что Берит не станет проверять и, скорее всего, ни слова не скажет Лейфу. Это, конечно, не так важно, пусть и скажет – для отца он заготовил ту же версию. В общем, лучше всего, если он возьмет чемодан с собой – они сразу после работы занесут его к Оскару, а потом пойдут в «Фильмстаден». Чемодан уже уложен.

Никакого Оскара, конечно, не было. Во всяком случае, в «Консуме». Завтра вечером Кристофер сядет на поезд в Стокгольм, оставит чемодан в камере хранения, побродит по городу. Может быть, сходит в кино, если захочется. Денег у него мало, но на кино и пару гамбургеров хватит.

И на метро. Чуть позже. Надо выйти в «Сандборге» или на «Лесном кладбище», это он помнит. Зеленая линия – они с папой и Хенриком тогда так и ехали. Надо взять на вокзале карту на всякий случай. Адрес он проверил – Муссеронвеген, 5.

Ни в коем случае не раньше полуночи. Лучше немного позже. Сначала надо обойти весь квартал – посмотреть, что и как. Убедиться, что все уже спят и никто не болтается на улице. Проверить, дома ли Кристина с мужем. Может быть, стоит решиться и позвонить? Если ответит Якоб Вильниус, он просто повесит трубку, а если Кристина – изменит голос и попросит подойти мужа. Если она пойдет его звать, он тоже повесит трубку. Значит, Якоб дома.

Есть и другие способы. Заглянуть в окно, например. Ничего сложного.

Вообще все не так сложно. Кристофер лежал в тишине, переваривал обильный ужин и пытался представить, как все будет выглядеть.

У него по-прежнему было ощущение, что он выполняет свой долг. Делает то, что должен делать. Это ощущение не оставляло его ни на минуту, места для сомнений и страхов просто не было. Итак, он поедет в Стокгольм, в богатый район вилл, найдет нужный дом и застрелит Якоба Вильниуса.

Он должен убить убийцу брата. Это его право и его долг.

– Это долг чести, – сказал он вслух. – Это кровная месть.

Как все это произойдет, предусмотреть невозможно. Придется довериться… как это называется… интуиции. Должно выглядеть как попытка грабежа, это понятно. Наверное, придется разбить стекло. После того как они погасят свет, придется ждать. Надо дать им время уснуть. Но все равно бесшумно проникнуть в дом не удастся. Они наверняка проснутся. Может быть, он встретит Якоба Вильниуса уже на первом этаже. Пистолет надо все время держать наготове. Как только он попадет в дом, надо быть готовым к выстрелу в любой момент. Их спальня на втором этаже… как может среагировать Якоб Вильниус? Может в ярости сбежать по лестнице… а может, захочет подкрасться к вору неожиданно. Нельзя давать ему ни секунды. Как только увидит – сразу стрелять. Два выстрела в грудь. Он падает. И два выстрела в голову, он видел такое в фильмах, такие выстрелы называются контрольными. Надо действовать наверняка.

И уходить. Если будет время, вывернуть какие-нибудь ящики, что-то прихватить, чтобы уж точно выглядело как грабеж. Вору помешали, он был вынужден стрелять, а потом удрал.

А если Якоб не спустится вниз? Тогда Кристофер сам пойдет в спальню и застрелит его там. В постели даже лучше – это будет символично: Якоб тоже убил Хенрика в постели.

Но как быть с Кристиной? Она может ему помешать. Хотя почему-то он был уверен, что она и не станет ему мешать. Она тоже желает Якобу смерти, никаких сомнений. Конечно, она будет в шоке, когда Кристофер появится в спальне, но это не так важно. Главное – не вступать ни в какие разговоры. Ни с Кристиной, ни с Якобом.

Застрелить убийцу – вот и все. Никакой пощады, не медлить ни секунды. Выстрел, второй, еще два – и уходить.

Уходить.

Никакого метро. Медленно, переулками он вернется в центр. Выбросит пистолет с любого моста. В Стокгольме, куда ни плюнь, – везде вода. Единственное, чего надо опасаться, – не наткнуться бы на полицейский патруль. Пятнадцатилетний подросток на улице в три часа ночи выглядит подозрительно. Хотя черт его знает, это же Стокгольм; может, здесь пятнадцатилетние только и делают, что пьют и шляются по ночам по городу… Ладно, надо быть осторожным, это ясно. Централен открывается в пять или в шесть утра, точно он не помнил. Но не позже. Что-нибудь съесть в буфете – и на первый же поезд в Сундсваль.

Мобильник он включит, когда уже будет далеко от Стокгольма. В Евле, к примеру. Позвонит отцу и сообщит, что едет. И номер поезда – отец обещал его встретить.

А если отец каким-то невероятным образом узнает об убийстве в Эншеде, Кристофер просто-напросто сделает голубые глаза. А если папа уже знает, что убит не кто иной, как Якоб Вильниус, глаза будут еще голубее.

Вот так. Скоро ты успокоишься в своей могиле, братишка. Все пройдет, как по маслу.

Он лежал еще довольно долго, пытался понять, все ли он делает правильно. Может быть, что-то… нет, никаких сомнений. Это его долг.

Странно, его переполняло чувство чуть ли не радости.

Он посмотрел на часы. Без четверти десять.

Оставалась одна деталь. Обязательно надо опробовать оружие, он должен быть уверен, что с пистолетом все в порядке. Ничего сложного – он поставил будильник на телефоне на три часа. Выскочить из постели, одеться и добежать до леса. В двухстах – трехстах метрах от ближайшего дома никто и не обратит внимания на отдаленные хлопки.

Но сделать это необходимо. Небрежность в деталях недопустима.