Текст книги "Человек без собаки"

Или она уговорила себя, что возможность. Кто знает, может быть, ощущение возможности связано с расстоянием. Далеко еще не значит легко, но все же ей представлялось, что с расстоянием все упрощается. Она хотела забыть, что, куда бы человек ни уехал, он всегда тащит с собой одну и ту же ношу – себя самого. И свою собственную нерешительность.

Таиланд. Якоб сам предложил. Две недели в декабре. Только она и он, Кельвина оставим у няни, мы же уже так делали, он особых хлопот не доставляет, а лишние деньги никто заработать не откажется.

Она не сказала ни да ни нет, а на следующий день путешествие было уже заказано. Две ночи в Бангкоке, двенадцать – на островах под Краби. Прошло уже два года после цунами, интересно посмотреть, что им удалось сделать за это время. Он уже не был в Таиланде двенадцать лет, Кристина как-то провела пару недель в Пхукете… какой это был год? Девяносто шестой или девяносто восьмой.

Итак, отъезд пятого декабря, назад – двадцатого. И вот тут-то Кристина увидела свой шанс.

Шведские туристы и раньше исчезали в Таиланде. Не только в связи с цунами. Она читала об этом в газетах, и ей было легко представить, как она, плача, рассказывает почти не понимающим по-английски местным полицейским, что ее муж gone missing. Что она не видела его уже сутки и боится, как бы с ним чего не случилось.

Она совершенно ясно видела картинку: беспомощные, но дружелюбные и сочувствующие тайцы разводят руками – вашего мужа найти не удалось. И вот она, плача, садится в самолет на пять дней раньше срока. Вечерние газеты посвящают ей рубрику на первой странице, не больше. Взволнованные друзья звонят и выражают сочувствие.

Что ей нужно?

Нож и лопата.

И то и другое можно купить в любом магазине в Таиланде. Земля в джунглях наверняка мягкая и податливая, копать будет легко.

Она представляла себе и сам момент убийства. Нож в спину на вечерней прогулке… в конце концов, она сама может пригласить его заняться любовью под пальмами… его стон, его полные ужаса глаза (как она надеялась, именно полные ужаса!)… его полные предсмертного ужаса глаза, кровь… и еще раз, и еще… потом час работы с лопатой и очистительное погружение в море.

Так просто. Такое освобождение…

Лейф Грундт устроил Кристоферу недельную практику в магазине «Консум» в Упсале и сам себя похвалил – это была удачная мысль. Неделя приходилась на конец ноября – начало декабря. Если мальчику что-то и необходимо, так это сменить обстановку, посчитал Лейф. И классный руководитель, и психолог с ним согласились. Кристофер тоже, но особого энтузиазма не выразил. В последнее время Лейфа все больше беспокоила его очевидная апатия.

Посадив Кристофера на поезд, он вернулся к машине, чтобы ехать домой на Стокрусвеген, и у него сжалось сердце. Солнце уже почти закатилось. Грязные сумерки и мелкий дождь, тоже почему-то показавшийся ему грязным. Дом пуст. Ни Кристофера. Ни Хенрика. Ни Эббы – она по совету психотерапевта осталась на выходные в клинике. Очевидно, тот посчитал, что дом на нее плохо действует. Лейф Грундт толком не понимал, чем они там занимаются, в этой клинике, но интуитивно чувствовал, что в этот раз доктор прав. Эбба, приезжая домой, не выказывала ни малейших признаков радости от встречи с ним или Кристофером, а когда он отвозил ее в воскресенье вечером назад, не проявляла огорчения или беспокойства – как вы там без меня? Наоборот, ему казалось, что она испытывает облегчение, уезжая из дому.

Может быть, только казалось.

А вдруг три недели полной изоляции помогут ей преодолеть мрачные мысли? Может быть, ей это и нужно – провести двадцать дней без раздробленной семьи… господи, хоть бы повернулся ключик в ее душе!

Вряд ли, вряд ли, вряд ли. Он не строил иллюзий. Последние дни перед его глазами все чаще возникали вышитые бабушкой коврики с крылатыми фразами, висевшие в его спальне, когда он был маленьким. Он вспоминал, как читал по складам:

У каждого дня свои заботы.

Мудрые слова… есть на что опереться, когда на душе скверно. Хорошо сказано, хоть и не особенно оптимистично.

Все обстоит так, как обстоит. Целую неделю он проведет в одиночестве…

Он ехал по знакомым темным улицам. Дождь все прибавлял. Он попробовал вспомнить, когда в последний раз с ним такое было.

Давно. Очень давно. А в доме на Стокрусвеген – ни разу. Несколько часов – да. Может быть, целый вечер. Но никогда больше.

Поэтому, наверное, и сердце сжимается. Чему тут удивляться. Лейф Грундт никогда не понимал людей, считающих себя жертвами обстоятельств. Они оправдывали таким образом собственную озлобленность. Но сейчас он был очень близок к такому состоянию. Как ни пытайся, под каким углом ни смотри – ударило по нему. Никаких других точек зрения нет и быть не может; началось с исчезновения Хенрика, и потом все покатилось под откос. Прошел всего год. Лейф Грундт даже в страшном сне не мог вообразить, что такое может произойти с его семьей. Иногда он спрашивал себя – а если все будет продолжаться так же, что будет с ними еще через год? В следующем декабре? А через два?

И почему-то его мучила совесть. Он не понимал почему – не он же виноват, в конце концов, что Хенрик исчез. Или что его жена медленно сходит с ума. Или что Кристофер потерял все жизненные ориентиры.

И все равно – какая-то заноза засела в душе. Может быть, как раз то, о чем говорил епископ Туту… или кто это был:

Тот, кто может, обязан продолжать мочь.

А если у того, кто может, просто-напросто нет сил мочь? Если он уже не может мочь?

Он, как всегда, поставил машину перед гаражом и, чтобы не намокнуть, пробежал несколько метров до входной двери. Надо было бы оставить в доме свет, хотя бы так замаскировать одиночество.

Замаскировать одиночество? Откуда он взял это выражение? Либо продолжать мочь, либо маскировать одиночество. Лейф сам не знал, из каких кладовых памяти возникают эти странные формулы – в обычной жизни он к таким выражениям никогда не прибегал, даже не догадывался, что они существуют. Но память, оказывается, откладывает кое-что про запас…

Но выражение выражением, а свет он, уезжая, не включил. Словно упрекая себя за ошибку, поднялся на второй этаж и зажег все лампы. Потом спустился вниз и сделал то же самое. Позвонил Берит в Упсалу: Кристофер сел на поезд, как и договаривались.

Он будет жить у Берит. Братьев и сестер у Лейфа Грундта не было, он был единственным ребенком, зато у него были кузен и кузина – Берит в Упсале и ее брат-близнец в Кристианстаде. Прошлой осенью Хенрик тоже жил у Берит пару недель, пока не удалось снять комнату в «Триангеле». Берит была разведена и жила теперь вдвоем с десятилетней дочерью в слишком большом для них доме. По поводу Кристофера никаких вопросов не возникло – само собой, она его приютит.

– А как ты себя чувствуешь? – спросила Берит.

Он не нашелся, что ответить.

Повесил трубку и опустился на стул в кухне. Ему предстояли субботний вечер и бесконечное воскресенье. Как заставить время идти побыстрее?

И как избавиться от этого гнетущего чувства вины? Ему все время казалось, что все, что происходит, происходит по его вине.

Не надо было его отсылать, внезапно подумал он. Я ведь отослал его, только чтобы самому побыть в покое. Хотя бы неделю. Хорошие отцы так не поступают.

Но я не в силах продолжать мочь. Я слишком устал.

Лейф посмотрел на часы. Без двадцати пять. Он закрыл руками лицо и горько заплакал.

Глава 35

Кристина доехала на метро до «Фридхемсплана» и прошла два квартала до Инедальсгатан. Воскресенье… по церковному календарю – Судное воскресенье. Через два дня, первого декабря, они должны освободить квартиру Роберта. Они окончательно определили срок после двух или трех отсрочек – сначала речь шла о первом октября, потом о первом ноября. Якоб поначалу проявил понимание или, по крайней мере, равнодушие, но теперь терпение его лопнуло.

– Мы что, будем платить за квартиру Дрочилы Тарзана, пока не умрем? – спросил он.

Теперь она договорилась и с владельцем квартиры по имени Эрик Реншерна, и с фирмой-перевозчиком. Завтра все имущество Роберта перевезут на склад в Шургордене, послезавтра два дипломированных уборщика из другой фирмы приведут квартиру в порядок. Если она хочет взять что-то из вещей брата, сегодня последняя возможность. Дочь Роберта Лена-Софи не выказала никакого интереса к имуществу отца, Розмари и Карл-Эрик тоже отмахнулись – нам ничего не надо. Адвокат Брундин после вычета собственного гонорара в три тысячи шестьсот крон поделил оставшуюся сумму (чуть больше четырех тысяч) поровну между наследниками.

А Кристина взяла на себя обязанность проследить, чтобы все было сделано в срок и правильно.

Роберта уже один раз разрубили на куски. Теперь будут рубить его имущество – Кристина почему-то представляла себе это именно так, и ей было очень грустно.

На полу в прихожей лежал целый сугроб реклам. Скверный, затхлый воздух. Она никогда не была здесь раньше – странно, Роберт снимал эту квартиру полтора года, они жили в одном городе, пятнадцать… ну, двадцать минут на метро… Ей стало стыдно, но она мысленно прикрикнула на себя – этим делу не поможешь. Обошла маленькую квартиру и зажгла все лампы. Две маленькие комнаты и крошечная кухня – вот и все. Если не считать одного или двух осмотров полиции, никто ни к чему не притрагивался одиннадцать месяцев. Холодильник она решила не открывать.

Господи, как можно так жить… впрочем, другого она и не ожидала. Беспорядок, грязь… Дешевая мебель, на стенах – репродукции неизвестных Кристине художников. Ничего стоящего. Она подумала, что у нее вполне уважительные причины не навещать брата. Конечно, она относится к нему куда лучше, чем все остальные, но быть замешанной в его жизнь ей не хочется. Ей не хотелось. Кристина давно уже не думала о Роберте, как о живом, а сейчас по какой-то причине ей показалось, что вот-вот откроется дверь… Почему-то именно здесь ей очень трудно было осознать, что брата уже год как нет в живых. Роберт… дурачок.

Она прикусила губу, чтобы не расплакаться.

Что это за бессмысленный ритуал? Что я здесь делаю, в этой удручающей нищете? Долг? Вряд ли… Роберт никогда не был человеком долга, да и она тоже. Сожги все это дерьмо, Кристина, – он наверняка сказал бы что-то вроде этого. Кончай рыться в этой мусорке.

Один более или менее приличный книжный шкаф в гостиной. Роберт много читал… Может быть, взять какие-то книги? Зачем? Что за смысл? Она посмотрела на большой, заваленный письменный стол. С краю лежали две толстых стопки бумаги, текстом вниз, на пузе, как говорили у них в студии. Там почти все бумаги клали на пузо – от любопытных глаз. Может быть, это… Вдруг она вспомнила – Роберт же много раз говорил о каком-то романе.

Она перевернула обе стопки. На первом листе одной из них крупно набрано название:

Роберт Германссон

Человек без собаки

Роман

Конечно…. она почему-то обрадовалась. Он же сто раз говорил, что работает над романом. И тогда, в Чимлинге, когда они виделись в последний раз, он тоже об этом говорил.

Она поочередно постукала обеими частями рукописи по столу, чтобы выровнять края. Вот здесь и спрятана твоя душа, Роберт. Ты специально положил рукопись на видном месте. Для меня. Спасибо тебе – теперь я знаю, зачем сюда пришла.

Она затолкала толстую пачку в наплечную сумку. Постояла немного – стоит ли искать что-то еще? Человек без собаки… духовное завещание Роберта… и теперь она должна решить, что с ним делать. Странный долг… мягко говоря.

Кристина в задумчивости стояла в жалкой норе своего родного погибшего брата, как вдруг в куртке запел мобильник. Она, посомневавшись, вытащила его из кармана.

Это был Кристофер.

Ее племянник Кристофер Грундт.

– Привет, – сказала она удивленно, – славно, что ты звонишь. Что у тебя случилось?

– Ничего, – голос Кристофера звучал как-то неуверенно. – Хотел тебя спросить кое о чем.

– Вот как! О чем?

– Насчет той ночи.

– Какой ночи?

– Когда Хенрик исчез.

В голове у нее вдруг возник странный звук, похожий на вой циркулярной пилы. Мелькнуло удивление от сравнения – она не видела циркулярной пилы уже лет двадцать.

– Я слушаю…

– Тут один утверждает, что твой муж вернулся.

– Что?

– Портье из отеля. Он говорит, что твой муж вернулся среди ночи… Я просто хотел тебя спросить…

Ей показалось, что она на какую-то секунду потеряла сознание, но каким-то сверхъестественным, подсознательным… или, скорее, надсознательным усилием воли удержалась, чтобы не упасть. Словно бы со стороны отметила, как мгновенно сузилось поле зрения и ее начало неумолимо засасывать в длинный, темный, все сужающийся туннель за спиной. Это ей было уже знакомо. И слабый свет где-то сзади…

Циркулярная пила умолкла.

– Алло!

– Да, я тут.

Я тут? Тут ли я? Я ли тут? – завертелось в голове колесо бессмысленных перестановок.

– Вот и все. – Кристофер заметно нервничал. – Подумал, что надо все же и тебя спросить…

Кровь бросилась к вискам, она даже слышала этот странный пульсирующий шум проталкивающейся к мозгу крови.

– Я понимаю… – сказала она. – Ты звонишь из Сундсваля?

– Нет. Из Упсалы. Я здесь на практике. Остановился у Берит, папиной двоюродной сестры…

– В Упсале?

– Да.

Она глубоко вдохнула:

– Кристофер… не могли бы мы встретиться, ты и я? На неделе… ты можешь доехать поездом до Стокгольма… или автобусом, или же я…

– Я приеду, – прервал ее Кристофер.

– Хорошо. Поедим в каком-нибудь ресторанчике и поговорим. О’кей?

– О’кей. Когда?

Она на секунду задумалась.

– Вторник?

– Значит, вторник. Тебе позвонить, когда я буду знать время?

– Обязательно. Я встречу тебя на Централене.[64]64
  Централен – так в обиходе называют Центральный вокзал в Стокгольме.


[Закрыть]

– Спасибо, пока.

– Пока…

Кристина опустилась на грязный ковер в холле, ей показалось, что она весит не меньше тонны. Прошло немало времени, прежде чем она начала хоть что-то соображать. Сознание было темным, как выключенный телевизор. И почему это случилось именно сегодня? За неделю до Таиланда?

Судное воскресенье?

Словно бы этот злобный паяц на небесах проснулся с похмелья и решил дернуть за пару ниточек.

У него было старое правило. Гуннар Барбаротти даже не помнил, когда он его вывел, но это не имело никакого значения.

Если ты о чем-то все время думаешь, надо с этим разобраться.

Естественно. Если выполнение этого правила не требует особых усилий, его надо выполнять неукоснительно – хотя бы ради собственного душевного спокойствия.

Иногда, правда, требует. Есть много чего, о чем он думает довольно часто, а вот разобраться с этим – требует усилий. Еще каких – жизни не хватит.

Суть любви, к примеру.

Или убийство Улофа Пальмё.

Или понятие «демократия»… разумно ли это, чтобы народ, клюющий на самые идиотские рекламные трюки, определял судьбу страны? Чтобы этот народ выбирал президента за цвет глаз или депутата в парламент, потому что тот удачно сострил по телевизору?

Вопросы важные, но вряд ли имеет смысл над ними задумываться. Это и дурак поймет, и даже он сам, инспектор Гуннар Барбаротти, тоже понимает. Надо знать границы – что ты можешь, а что нет.

Но и упускать свои шансы нельзя. Разумно распорядиться тем, что у тебя есть. Точно, как в той старой молитве. Барбаротти никогда не состоял в обществе Анонимных алкоголиков, но двое из его друзей были там действительными и даже почетными членами. Или, может быть, членами-корреспондентами. Жалко, что они уехали из Чимлинге и он потерял с ними контакт.

Господь, дай мне силы принять то, что я не могу изменить, Дай мне мужество изменить то, что я могу изменить, И дай мне разум отличать одно от другого.

Такое потянет очков на десять, подумал Гуннар Барбаротти. И, поскольку он уже недели три не обращался к Богу ни с какими просьбами, тут же вознес ему молитву:

О Господи, сделай меня мудрым, как навсегда бросивший пить алкоголик! Дай мне разум, чтобы понять, стоит ли и дальше копать след этого чертова Якоба Вильниуса!

Он смутно сознавал, что ни та ни другая просьба не были сформулированы достаточно ясно. И он сомневался, допустимо ли упоминание черта в молитве. Но дело было в воскресенье вечером, и он устал.

По-настоящему устал. Возможно, усталость зависела от того, что днем он пробежал десять километров, а до этого уже давно вообще не бегал. Поэтому, чтобы сделать просьбу более понятной, он добавил:

Договоримся так, Великий Бог: если разработка необычного утверждения бывшей жены Вильниуса что-нибудь даст, Ты получаешь три очка. Если не даст – два очка в минус.

Бог не ответил, хотя к настоящему моменту у него было в плюсе одиннадцать очков. Какая самоуверенность, подумал инспектор Барбаротти. Самоуверенность ведет к зазнайству, а зазнайство к добру не приводит, зазнавшиеся вожди, как показывает история, кончают плохо. За этой ошибкой стоит очень простой психологический закон.

Вот до чего додумался инспектор Барбаротти!

Он перевернул подушку и закрыл глаза.

Глава 36

Весь понедельник, да и вторник тоже, Кристофер Грундт прожил с ощущением нереальности происходящего.

Нереально было все. Нереально и незнакомо. Утром он проснулся в большой светлой комнате с пианино, лосиной головой на стене и какими-то экзотическими растениями. После завтрака с Берит и Ингегерд (пришло же в голову назвать девочку Ингегерд!) он поехал в центр. Вышел из автобуса, выкурил сигарету, пересек улицу, по которой нескончаемым потоком шли машины, нырнул в галерею, потом в другую – и попал на свое рабочее место: магазин «Консум». Надел зеленую форменную куртку и начал возить тележки с продуктами – сначала замороженными, потом охлажденными, потом с консервами, – и так до ланча. Снял куртку, вышел в галерею, съел какое-то тайское блюдо из банки, потом немного погулял – курил и наблюдал за прохожими. Ни одного знакомого. С часу до пяти опять возил тележки. Автобус в Бергбрунну уходил в четверть шестого.

Его все время занимала мысль, что на его месте мог бы быть совершенно другой человек. И никто бы не заметил подмену. Даже Берит и Ингегерд. Они не видели Кристофера несколько лет, и если бы вместо Кристофера Грундта приехал кто-то другой и сказал, что это он и есть Кристофер Грундт, они бы наверняка приняли его как Кристофера Грундта.

Во вторник весь ритуал повторился, за исключением того, что после работы он сел не на автобус в Бергбрунну, а на пригородный поезд в Стокгольм, – и это показалось ему еще менее реальным. Он сидел и смотрел в окно на темные луга и перелески – на удивление мало строений, точно и не в сорока километрах от Стокгольма, а где-нибудь в Норрланде. Ему бы очень хотелось, чтобы в его мыслях опять появился Хенрик. Не то чтобы Хенрик был более реален, чем все остальное, может быть, даже менее, но обменяться парой слов по дороге было бы неплохо. Что-то было такое в голосе Хенрика… в воображаемом им голосе Хенрика, что действовало на него умиротворяюще. Он попытался вызвать Хенрика – зажмурился, сосредоточился, мысленно произнес его имя. Но Хенрик не появлялся. Он не появлялся уже три недели. Неужели исчез навсегда?

Кристофер испугался этой мысли. Он прекратил свои попытки и попробовал представить, что его ждет в Стокгольме.

Его ждет ужин в ресторане с тетей Кристиной! Но почему? Почему она предложила встретиться в ресторане? Маленько не поймешь, как говорил их сосед Монссон. Он никогда раньше так не встречался с Кристиной – только она и он. Может быть, она хочет поговорить с ним о Хенрике и Роберте? Узнала, что Кристофер близко от Стокгольма, в Упсале, и захотела его повидать. Но почему в ресторане? Было бы куда понятней, если бы она пригласила его к себе домой. Муссеронвеген в Старом Эншеде… они с папой и Хенриком были там пару лет назад, он прекрасно помнил этот шикарный дом. Мамы с ними не было, что-то ей помешало. Наверное, какая-нибудь операция… в то время ей всегда что-нибудь мешало.

А сейчас Кристина встретит его на Централене, и они пойдут в близлежащий ресторан. Поужинать и поболтать.

Господи, да о чем им болтать? И вообще, зачем Кристине это нужно – сидеть в ресторане с неуклюжим, стеснительным пятнадцатилетним подростком?

И все потому, что я рассказал ей про этого ночного портье, Олле Римборга? Так, что ли?

Наверное, так. Мы говорили не больше минуты, и, как только я упомянул Олле Римборга, она тут же захотела встретиться. Если бы я ей позвонил по какому-нибудь другому делу (по какому-та-кому делу? что за чушь!)… если бы я ей позвонил по другому делу или просто так, она бы ни за что не пригласила меня в ресторан. Это уж точно.

Что это я себе напридумывал? – удивился Кристофер Грундт.

Что это я себе напридумывал?

И вдруг понял, что окружившее его темным облаком ощущение нереальности связано не с Упсалой, не с «Консумом», даже не с Берит и Ингегерд, а с ответом на этот вопрос.

Что это я себе напридумывал?

Он забыл, что Кристина ждет ребенка.

А может, и не знал. На похоронах Роберта в августе еще ничего не было заметно, и он не помнил, чтобы папа или мама что-то на эту тему говорили.

А может быть, просто забыл. Но теперь-то никаких сомнений. Он даже не сразу ее узнал. Но живот тут был ни при чем. На ней было красное пальтишко и красный берет, и с волосами что-то не так.

– Кристофер!

И с лицом что-то. Она выглядела… она выглядела намного старше, чем он ожидал. Устала, что ли?

– Привет, – сказал Кристофер.

Она словно бы и не заметила протянутую руку и крепко его обняла:

– Как я рада тебя видеть…

Рада? Никакой радости ни в голосе, ни на лице ее он не заметил.

– Спасибо… и я… тоже.

Ему почему-то было очень трудно произнести эту простую фразу. Слова словно застревали в горле, и он выдавливал их по одному. Жаль, что люди не умеют становиться невидимыми. Сейчас он бы не отказался.

Но тут Кристофер заметил, что не только он – и она тоже чувствовала себя не в своей тарелке. Ей, наверное, было еще хуже. По лицу то и дело пробегал странный тик, она все время моргала… даже не моргала, а прикрывала глаза. Как бы зажмуривалась на секунду, а потом снова открывала и смотрела на него чуть ли не с испугом.

И не сказала ничего – обняла и отошла, и так они и стояли, уставясь друг на друга и ни слова не говоря.

– Как ты? – машинально спросил он.

Она сглотнула слюну и положила руку ему на плечо.

– Пойдем, я знаю здесь одно местечко, – даже не сказала, а прошептала Кристина. Голос ее не слушался.

Ресторан назывался «Иль Форно». Две минуты ходьбы, не больше, но по дороге они молчали, поэтому ему показалось, что не так уж близко. Было всего шесть часов, поэтому им не составило труда найти столик в дальнем углу довольно большого зала. Ресторан был итальянским не только по названию – везде висели красно-бело-зеленые флаги, а на почетном месте красовалась большая эмблема «Ювентуса». Но в меню была не только пицца – судя по всему, ресторан был не из дешевых.

– Сначала закажем. Ты наверняка голоден.

Кристина заказала две лазаньи, минеральную воду и кока-колу, извинилась и вышла в туалет.

Ее не было, наверное, минут десять, не меньше. Официант успел принести заказ.

– Извини, – сказала она, вернувшись. – Извини меня, Кристофер.

Он исподтишка наблюдал за ней. Лицо красное и немного отечное… что это с ней? Плакала она там, что ли? Она прокашлялась, глубоко вздохнула и посмотрела на него. Глаза ее странно блестели.

– Кристофер, я больше не могу.

– Что… что?

– Когда ты позвонил… – Она замолчала.

– Да?

– Когда ты позвонил позавчера, у меня было такое чувство, что меня подстрелили.

– Что?!

– Или как будто я проснулась после кошмарного сна.

– Я не понимаю…

– Ты и не можешь понять. Но я одиннадцать месяцев не жила… вернее, жила в аду… Я и сейчас живу в аду, но у меня больше нет сил. Я больше не могу.

Кристофер не ответил. Он не понимал, о чем она говорит, и в то же время… он не мог определить, что именно «в то же время», но вдруг ему показалось, что это очень похоже… на… как будто кто-то наконец выложил ответ на задачу, над которой он бился очень долго, а теперь понял, что мог бы и сам ее решить.

И не сейчас, не в этот миг… а в предыдущий.

– О чем ты говоришь? – тихо спросил он.

Кристина быстро покачала головой, словно хотела что-то стряхнуть, отвела глаза и замолчала. Потом уставилась на нетронутую лазанью и съежилась, точно ей было холодно.

Так она сидела довольно долго, потом опять откашлялась, собираясь с силами.

– Что ты хотел узнать, когда звонил?

– Да я… я же сказал.

– Скажи еще раз.

– О’кей. Это еще в августе, на похоронах… мы вышли из церкви, и бабушка мне сказала… ну, что этот самый Олле Римборг ей говорил.

– Бабушка?

– Ну да. Олле Римборг работает в Чимлинге. То есть в отеле «Чимлинге»… И он сказал, что твой муж… ну, Якоб то есть, среди ночи вернулся в отель. Когда Хенрик исчез.

Он замолчал, и Кристина знаком попросила его продолжать.

– Я и не думал об этом, бабушка ведь была немного… немного того на похоронах, я хочу сказать… так что я почти и забыл, а на прошлой неделе по телику фильм показывали…

– Фильм?

– Ну да, и этот Олле Римборг почему-то мелькнул в титрах, ну в этих, которые после фильма… И я вспомнил. И позвонил этому Римборгу… черт его знает, что на меня нашло.

– И что? – Голос ее опять сорвался.

– И он сказал, что да. Говорит, твой муж вернулся в три часа ночи. Говорит, он так и не понял почему.

– И что? – опять шепнула Кристина.

– Да ничего. Просто я и сам теперь об этом думаю.

– Почему Якоб вернулся среди ночи?

– Ну да…

Кристина отодвинула тарелку и положила руки на стол. Пальцы ее дрожали.

– Почему?

– Почему вернулся?

– Почему ты и сам об этом думаешь?

– Не знаю… не знаю.

– А я думаю, знаешь.

У него внезапно застучало в висках.

– Мне сейчас не о чем особенно думать… а это почему-то засело в голове. Это же была…

– Что?

– Это же была та самая ночь, когда Хенрик пропал.

– Я слушаю.

– И я подумал… может быть, это как-то связано.

Последние слова он произнес еле слышно, почти прошипел это «как-то связано», потому что именно в эту секунду ему стало ясно – да, связано. Это и есть ответ на задачу. Это ответ стучит у него в висках, а Кристина просто держит руку на задвижке. Шевельнет рукой – и все откроется. Нет… не так, это не задвижка, это она сама, Кристина, и есть ответ – он ясно видел по ней…. Она уставилась на него, и взгляд ее был таким беззащитным, таким беспомощным… и такая была боль в этом взгляде, что он подался к ней, хотел успокоить, что ли… и в этот миг, в этот необратимый миг, она наклонилась к нему…. Теперь их разделяло всего десять – пятнадцать сантиметров, он чувствовал на лице ее дыхание… и в этот необратимый миг она сказала то, что он уже знал, вернее, сразу понял, что знал. Знал до того, как она прошептала эти слова… даже не прошептала, а прошелестела: говорить она уже не могла:

– Кристофер… это Якоб убил твоего брата.

Он не знал, сколько времени они просидели молча. Молчал он, и молчала она. Он не шевелился, и она не шевелилась. Компания из четырех человек, две пары, сели за соседний столик – но соседний столик был в другом мире, и эти мужчины и женщины тоже были из другого мира, совершенно им чужого. Они словно были под стеклянным колпаком, он и Кристина, его родная тетя… реальность рухнула, она разбила ее кувалдой правды, и остался только этот стеклянный колпак… почему-то Кристоферу в голову приходили эти странные, высокопарные слова, он и сам с трудом их понимал, они были как заблудившиеся перелетные птицы…

Стеклянный колпак? Кувалда правды?

Перелетные птицы?

И вопросы… они теперь застревали у него в горле, как застревали полчаса назад самые простые слова. Ему стало трудно дышать, он чувствовал в груди какое-то странное тиканье, словно там была спрятана бомба с часовым механизмом. Он был не в силах вырваться из-под колпака страшной правды, сразу отделившей их от всего остального мира; ему удалось выдавить только одно слово:

– Почему?

Она смотрела на него неподвижным, сразу омертвевшим взглядом.

– Потому что…

Она оборвала себя на полуслове и долго смотрела ему в глаза. Что она хотела увидеть? Может быть, увериться, что он достаточно взрослый? Похоже, что ее зеленые глаза выражали именно это: она пыталась найти подтверждение, что он поймет. Или сможет понять. Он не отвел глаз – говори, Кристина, я пойму. Расскажи, как все было.

Вдох, долгий, мучительный выдох – и в самом конце этого выдоха, когда воздух почти кончился, она сказала:

– Потому что он нас застал.

– Что?

– Он застал меня и Хенрика.

– Тебя и…

– Да. Якоб вернулся и застал меня в постели с твоим братом.

Вот теперь он не смог определить, были у него такие мысли или нет. Но он знал точно – решение задачи зрело у него в душе, как пузырь, готовый вот-вот лопнуть. Как бы там ни было, удивления он не почувствовал, скорее… подтверждение? Боже мой, неужели в каком-то тайнике мозга, или сердца, или того и другого он знал?

Нет, решил Кристофер. В самых диких фантазиях…

Но это опять были неизвестные птицы-слова, и Кристина оборвала их полет – она наклонилась еще ближе к Кристоферу и взяла его руки в свои:

– Я во всем виновата, Кристофер. Я не заслуживаю прощения, я не имею права на жизнь, а живу… Живу с этим уже почти год. Я не прошу ни понять меня, ни тем более простить. Я виновна в смерти Хенрика, я виновна во всех ваших страданиях… и если ты хочешь знать, как выглядит отчаяние, посмотри на меня.

Он посмотрел. Потом посмотрел еще раз – и понял, что она говорит искренне.

– Я же не могла рассказать… Эбба, твоя мать, она бы этого не пережила. Не знаю, как ты… но, Кристофер, когда ты позвонил и спросил, я… я думала, что лучше всего… что единственное решение – никто ничего не должен знать. Это не трусость, Кристофер, мне уже ничего не страшно, но я думала… Мне так плохо, Кристофер.

Она произнесла последние слова тихо, почти без выражения, но он понял, какая бездна отчаяния стоит за этими словами.

Кристина отпустила его руки и почти упала на стол, но мгновенно выпрямилась и закрыла глаза. Губы ее побелели.

– Прости меня, Кристофер. Я – жалкая тварь.

– Нет, – сказал Кристофер так же тихо. – Ты не жалкая тварь.

Он не был уверен, думает ли он так и в самом деле. Но перед глазами его стояла картина: его брат и Кристина в постели… голые и разгоряченные любовью, дверь рывком отворяется, а за ней – Якоб, точно как в фильмах: любовная пара и ревнивый, полусумасшедший муж, неожиданно возвращающийся из поездки.

– Как? – спросил он. – Как он его убил?

Она опять посмотрела на него тем же то ли испытующим, то ли оценивающим взглядом:

– Голыми руками, Кристофер. Голыми руками.

Кристофер уставился на нее. Его сильно затошнило.

– О, черт…

– Да. Я отдала бы жизнь, чтобы этого не произошло. Если бы моя смерть могла вернуть жизнь Хенрику, я бы ни секунды не сомневалась. Но иногда у меня возникает чувство, что я уже осуждена за то, что я натворила. Осуждена жить…