Текст книги "Человек без собаки"

Но сон не шел. Вместо сна пришло воспоминание. Оно словно выкристаллизовалось из компактного мрака гостиничного номера и совсем уж непроглядного мрака в ее душе. Воспоминание утешения не принесло.

Лето… много лет назад. Хенрику двенадцать, Кристоферу семь. Она сняла виллу на Юланде на все лето. Вилла принадлежала одной из ее сотрудниц – та на все лето уехала в США и не хотела, чтобы дом пустовал. Лейф с мальчиками уехали, как только начались школьные каникулы, а у нее отпуск был со второй недели июля. Но она взяла в счет отпуска пять дней и поехала к семье на Иванов день.

Лейфу помогала Кристина. Не то чтобы Лейф нуждался в помощи. Нет, в помощи нуждалась скорее сама Кристина: у нее развалился очередной роман, и ей негде было жить – это было задолго до появления на горизонте Якоба Вильниуса.

Эбба проехала на машине чуть не полторы тысячи километров из Сундсваля, потом пересекла Скагеррак ночным паромом Варберг – Грено и добралась до места рано утром. Все еще спали, было только шесть утра. Большой дом, красиво расположенный в бесконечных песчаных дюнах Юланда. Она не сразу его нашла, хотя Лейф долго и подробно объяснял дорогу. Она прошла на цыпочках из комнаты в комнату, вверх и вниз по лестницам и наконец обнаружила все семейство спящим в одной широченной постели под большим мансардным окном. Мальчики в середине, Лейф и Кристина по краям, и что-то в этой странной группе заставило ее сердце забиться быстрее. Все повернулись в одну сторону, как столовые ложки в кухонном ящике… она довольно долго наблюдала за спящими: Лейф в пижаме, ребятишки в шортиках, Кристина в трусах и майке, они все почему-то прикасались друг к другу во сне – но только чуть-чуть. Вся эта картина дышала таким спокойствием и гармонией, что у нее подкатил комок к горлу. Картина… вот именно картина – счастливая семейная идиллия.

Она долго стояла и смотрела на спящих.

Почему я не лежу с ними? Почему мы с Лейфом никогда… почему нам никогда не приходило в голову так спать?

Почему я здесь стою?

Или – еще хуже:

Почему здесь стою я?

Она не стала их будить. Тихо спустилась по лестнице, нашла в одной из комнат кровать и забралась под одеяло. Через четыре часа ее разбудил Лейф – он явился с чашкой кофе и датским круассаном. Он с удивлением посмотрел на нее – у тебя что, аллергия? Да, наверное… сейчас много пыльцы… извела за поездку целую пачку носовых платков.

Нет, утешения ей это воспоминание не принесло.

Глава 27

Маленького роста, с красным, обветренным лицом.

Марафон она бегает, что ли? – подумал Гуннар Барбаротти. Тонкая, как тростинка, ни грамма лишнего жира. Сидит совершенно прямо, положив сцепленные руки на стол. Взгляд открытый, но настороженный.

Тридцать пять, прикинул он, судя по всему, волевая и решительная, наверняка ей много пришлось повидать.

Он кивнул, она привстала и протянула руку – сначала ему, потом Эве Бакман. Аспирант Тильгрен закрыл у них за спиной дверь.

– Начнем с того, что вы представитесь, – предложил он. – Меня зовут Гуннар Барбаротти, а это инспектор Эва Бакман.

Они сели. Эва произнесла необходимые слова (наш разговор будет записан… если вы хотите остановить запись… и т. д.), включила магнитофон и знаком показала – можно начинать.

– Линда Эрикссон. Живу в Гётеборге.

Эва Бакман показала большой палец – запись идет нормально.

– Работаю инструктором лечебной физкультуры в Сальгренска[54]54
  Сальгренска – крупный госпиталь в Гётеборге.


[Закрыть]. Тридцать четыре года, замужем, двое детей… Достаточно?

– Да, конечно, – сказал Гуннар. – Теперь расскажите, почему вы к нам обратились.

Она прокашлялась и поерзала на стуле.

– Я к вам обратилась потому, что у меня есть сестра.

Как все-таки действует на людей включенный микрофон, подумал Барбаротти.

– Вернее, у меня была сестра Джейн… ее звали Джейн, девичья фамилия Андерссон, но потом она вышла замуж и поменяла фамилию на Альмгрен. Я не знаю, как… – Она опять прокашлялась и замолчала.

– Выпейте воды, – предложила Эва Бакман и налила стакан «Рамлёсы».

– Спасибо… – Линда Эрикссон отхлебнула глоток, вздохнула, опять сцепила руки и продолжила:

– Да… моя сестра погибла несколько недель назад. Попала под автобус в Осло…. Не знаю… не знаю, что она там делала. Последние два года она жила здесь, в Чимлинге. Сестра была… не совсем здорова.

– Не совсем здорова?

– Я имею в виду душевное здоровье… уже давно.

– Сколько лет было вашей сестре?

– Тридцать шесть. Она на два года старше меня. Даже не знаю, с чего начать… это длинная история.

– Мы никуда не торопимся, – заверил ее Гуннар, – так что почему бы вам не попробовать начать с начала?

Линда Эрикссон кивнула и отпила еще воды.

– Хорошо, – сказала она. – Можно сказать, что в нашей семье всегда… всегда были сложности.

Она попыталась улыбнуться, но улыбка вышла грустной и как бы извиняющейся. Она словно бы просила прощения, что их сложная семья вообще существует на этом свете.

На Барбаротти внезапно накатила волна симпатии к этой хрупкой, но, по-видимому, сильной и волевой женщине. Он решил выслушать ее просто по-человечески, а не по-полицейски, то есть не подвергая сомнению каждое слово.

– Это, конечно, расплата, – продолжила она. – Нас было трое детей, я младшая. Мать уже много лет в психиатрической больнице, а брату Генри, старшему, еще почти два года сидеть в тюрьме… Это не первая его отсидка… И Джейн. Я своего отца никогда не видела, а у Генри и Джейн был другой отец, англичанин, но он умер. Так что мы сводные сестры. Англичанин… не знаю, мать так утверждает.

– Но росли вы вместе? – спросила Эва. – Вы и ваши сводные брат и сестра?

– Иногда.

– Где?

– Везде понемногу. За первые мои пятнадцать лет мы переезжали раз десять. – Линда Эрикссон слабо улыбнулась. – Жили и здесь, в Чимлинге. Года два. Генри на восемь лет старше меня, он быстро исчез – пустился в свободное плавание. А с Джейн мы были как родные сестры… легко понять, у нас больше никого и не было…

– Давайте поговорим о Джейн, – предложил Барбаротти. – Когда вы повзрослели… вы оставались так же близки?

Линда Эрикссон покачала головой:

– Нет, к сожалению. Ничего не получалось. Когда мы встречались, у меня всегда было такое чувство, что она тонет.

– Почему?

– Потому что Джейн – это Джейн… Началось еще в школе… в старших классах. Она рано пристрастилась к наркотикам… все перепробовала. Была очень погружена в себя, в свои проблемы… говорят, типично для этой болезни. С восемнадцати лет лечилась то в одной психбольнице, то в другой… с этого времени мы начали отдаляться друг от друга. Хотя потом, казалось, курс лечения дал результат. Она вышла из пике, нашла парня… тут еще не надо забывать, что с матерью тоже все было очень плохо. Я ушла из дому на первом курсе. Школьный психолог понял, что я не могу жить в семье, помог найти жилье, и все такое…

– А Джейн?

– А Джейн вышла замуж за этого Гермунда. Родила двоих детей. Потом они переехали в Кальмар. Я-то думала, у них все хорошо… а когда через пару лет приехала повидать, поняла, что ошиблась. Ни у нее, ни у Гермунда не было настоящей работы… он, естественно, в прошлом алкоголик, но вроде бы завязал и прибился к какой-то секте. И ее туда привлек. Они были какие-то странные… Я у них и была-то всего один раз: через полгода узнала, что у них все рухнуло, что Джейн хотела убить и мужа и детей – приревновала, что ли, к кому-то… Кончилось все тем, что ее присудили к принудительному психиатрическому лечению, лишили прав на детей, и все такое…

– А кто остался с детьми? Муж?

– Муж… Посчитали, что он в состоянии справиться с воспитанием. Это он-то! Не знаю… потом была еще куча неприятностей, хотя, думаю, все же не из-за него, а из-за Джейн.

– А до вас доходили какие-то сведения? – спросила Эва.

– Нет… почти ничего. Я все узнавала от матери… источник не особенно надежный. Слышала, что Гермунд с детьми уехал за границу… да, это было года два назад. Джейн, по-моему, так и не удалось узнать, где они осели. Она все время переезжала из одной больницы в другую. Но с год назад ей якобы стало лучше. Нет, она, конечно, оставалась на больничном, но жила дома – посчитали, что… как это они называют – ремиссия?.. да, посчитали, что ремиссия достаточно стойкая. Я ничего этого не знала…

Линда закрыла руками лицо, словно бы это она была виновата в том, что случилось, словно бы именно ее, а не чья-то, преступная халатность привела к катастрофе.

– Когда вы виделись последний раз?

– Больше года… после этого только по телефону говорили. Один раз. По-моему, в марте…

– О чем?

– Она хотела занять деньги. Я отказала, и она повесила трубку.

– Когда вы узнали о ее смерти?

– В тот же день. Мне позвонили из больницы в Осло. Наверное, нашли у нее мой номер.

– Двадцать пятого июля?

– Да. Мы только что вернулись из отпуска. Две недели в Германии. На родине мужа.

– Расскажите, что было потом.

– А что рассказывать? Все хлопоты оказались на мне. Поехала в Осло – идентификация, протоколы… Потом позвонила в «Фонус»[55]55
  «Фонус» – сеть похоронных бюро.


[Закрыть], обо всем договорилась – похороны, свидетельство о смерти и все такое… К матери и брату за помощью не обращалась. Но на похороны они все-таки приехали. Трое скорбящих, два тюремных надзирателя и один санитар… грустное зрелище.

– Когда были похороны?

– Четвертого августа.

– Здесь, в Чимлинге?

– Конечно. Она же здесь жила в последнее время.

– А потом?

– Квартира… договорилась с домовладельцем, что, если я освобожу квартиру до пятнадцатого августа, он возьмет плату только за полмесяца. Вот я и приехала сделать уборку и все такое… в понедельник…

Эва Бакман заглянула в блокнот.

– Фабриксгатан, двадцать шесть. Это правильный адрес?

– Правильный. Я взяла три дня, у нее ведь совсем мало было вещей. Но все равно… вещей, может, и мало, а возни много. Мне ничего не хотелось брать… договорилась с фирмой, они приехали и все забрали. Что куда… кое-что на благотворительные склады, а в основном прямо на свалку. Да, конечно, сестра… но, скажу честно, я бы не смогла сидеть и часами копаться в ее невеселой жизни. И у нее не было ничего, что люди обычно сохраняют как память. Даже фотоальбома ни одного. Ни одной фотографии.

– А ее дети? Бывший муж?

– Я говорила с полицией и социальной службой. Решили, что лучше оставить их в покое. Зачем снова пугать детей призраком бывших ужасов? Может быть, звучит немного цинично, но мы так решили.

– А сколько лет детям? – спросила Эва.

– Десять и восемь.

– Не знаю… мне кажется, вы поступили разумно, – сказал Гуннар Барбаротти. – Значит, вы приступили к уборке квартиры, и…

Линда Эрикссон неожиданно зажмурилась и со свистом втянула сквозь зубы воздух, словно собираясь с духом. Худенькие плечики под зеленой хлопчатобумажной блузкой поднялись и опустились. Гуннар Барбаротти опять восхитился ее мужеством и жизненной силой. Жизнь ее начиналась в сплошном кошмаре, но она выстояла. Он обменялся взглядом с Эвой Бакман и понял, что Эва думает о том же.

– Да… Я начала с комнат, кухню оставила на потом. А сегодня утром… сегодня утром я решила разморозить морозильник, открыла… и… и увидела эти… пальцы…

Ее передернуло. Гуннар испугался, что ее может вырвать прямо на стол, но она овладела собой. Отчаянно потрясла головой, будто хотела отбросить жуткое видение, и отпила воды. Эва Бакман ласково положила ладонь ей на руку:

– Спасибо… Извините, я все еще немного… в шоке, что ли… это так страшно… И когда я поняла, что лежит в этом пакете…

Гуннар Барбаротти молча ожидал продолжения. Он даже знаком показал Эве – не говори ни слова.

– Это была рука. Отрубленная у локтя. Пакет из «ICA», знаете, такой белый с красным… я сидела минут десять, наверное. Не могла прийти в себя. Я ведь выгружала все не глядя, хотела сразу бросить в мусоропровод, и если бы эти пальцы не торчали, я бы ничего и не заметила… А потом открыла еще один пакет. Сначала не поняла, что это… кусок таза.

Она замолчала.

– Мужского? – тихо спросила Эва Бакман.

– Да… мужского.

Инспектора Барбаротти отвлекло громкое хлопанье крыльев за окном. Большая сорока уселась на откосе окна и, склонив голову набок, с любопытством заглядывала в кабинет. Сидеть на наклонном откосе ей, очевидно, было неудобно.

Что это ты тут уселась? – подумал Гуннар. Сатана тебя, что ли, послал шпионить?

Никаких сомнений в существовании дьявола инспектор Барбаротти никогда не испытывал. Бог – другое дело. Бог то ли есть, то ли нет. Посмотрим.

Эва Бакман прокашлялась.

– И что вы делали дальше? Я понимаю, насколько вы были шокированы…

– Шокирована… мягко сказано, – тихо произнесла Линда Эрикссон. – Я еле добежала до туалета – меня рвало минут десять, наверное. Не меньше. Потом как-то взяла себя в руки и позвонила в полицию. Да… и пока ждала, открыла еще один пакет. Не знаю, зачем я это сделала… все казалось настолько невероятным, что я хотела еще раз убедиться… Там была голова. Меня опять вырвало. Больше я ничего не трогала. Сидела и ждала полицию.

Гуннар Барбаротти выпрямился:

– И вы оставались в квартире, пока полицейские забирали пакеты?

– Да… я сидела в комнате. С какой-то девушкой из полиции.

– И вам сказали, что речь идет о двух расчлененных трупах?

– Да.

– Два трупа, которые ваша сестра по каким-то соображениям хранила в морозильнике?

– Да.

– У вас есть какие-то догадки? Почему она так поступила?

– Нет. Конечно нет.

– Вы догадываетесь, чьи это трупы?

– Нет.

– Вам предъявляли их для опознания?

– Да. Они спросили… не могу ли я… я сказала, что попытаюсь… да, я видела головы.

– И?

– Нет, я не знаю ни того, ни другого. Они не в особенно хорошем состоянии, но видно, что двое мужчин.

– Понимаю… – Гуннар посмотрел на сороку.

Та, очевидно собрав всю необходимую информацию, снялась с откоса и улетела. Инспектор Барбаротти ее прекрасно понимал – он тоже считал, что наслушался вдоволь, и искренне пожалел, что не умеет летать.

Эва опять взяла Линду Эрикссон за руку:

– А ваша сестра… раньше у нее были какие-то проявления… она допускала возможность решения своих проблем с помощью насилия?

– Не знаю, что и ответить… Я же вам рассказывала – один раз она пыталась убить мужа и детей. Но надо же понимать…

– Да?

– Надо же понимать, что Джейн была психически серьезно больна, – сказала Линда Эрикссон дрогнувшим голосом. – Ее нельзя было выпускать… и ради других, и ради нее самой. Но вы же знаете, как в нашей стране решаются эти вопросы. Сумасшедший? – иди гуляй. Они, конечно, могут нанести какой-то вред, но долго не проживут. Для общества дешевле, и все такое… В перспективе…

Гуннар Барбаротти в принципе разделял ее горькую иронию. Он знал, что и Эва придерживается того же мнения, но предпочел не комментировать.

– Как есть, так есть, – сказал он. – Конечно, надо что-то менять… я имею в виду вообще здравоохранение… Но для нас сейчас важнее разобраться, что произошло. Боюсь, этот наш разговор не последний. Как мы можем вас найти?

И вдруг Линда Эрикссон расплакалась. Первый раз за все время. Эва протянула ей салфетку. Линда довольно быстро взяла себя в руки, вытерла глаза и тихо сказала:

– Я бы хотела уехать к семье в Гётеборг. Если можно…

Барбаротти переглянулся с Бакман и получил молчаливое согласие.

– Конечно, конечно, – сказал он. – У нас же есть ваш адрес и телефон. Может быть, позвоним вам завтра. Как вы будете добираться до Гётеборга?

– Муж заедет за мной на машине. Здесь же час езды… два, если считать туда и обратно.

Гуннар Барбаротти кивнул.

– Если хотите, у нас есть комната отдыха, – обратилась к Линде Эва Бакман. – Можете полежать, пока ждете мужа.

– Спасибо, – поблагодарила Линда и в сопровождении Эвы вышла из комнаты.

Бедняжка, подумал Барбаротти. И… и если бы она начала с кухни, ей не пришлось бы вылизывать всю квартиру.

– И что скажешь? – спросила Эва, плюхаясь в кресло для посетителей.

– А ты что скажешь?

– Гротеск какой-то. Совершенный, законченный, безобразный гротеск.

– Ты думаешь, она рубила их в кухне?

– В ванной комнате, Вильгельмссон говорит, есть отчетливые следы.

– Прямо в самой ванне?

– На кафеле. Сестра все оттерла… а скорее всего, Джейн сделала это еще до нее. Но кровь есть кровь…

– И как давно?

– Пока он не может сказать точно. Но, судя по всему, давно.

– И одного из них мы знаем?

– Ты же сам видел.

Гуннар Барбаротти кивнул. Конечно, состояние не самое лучшее, но двух мнений быть не могло. Одна из голов принадлежала Роберту Германссону, исчезнувшему 20 декабря прошлого года. Почти восемь месяцев назад.

– И ты считаешь, не стоит проследить возможные связи? – спросила она.

– Между Линдой Эрикссон и семьей Германссон?

– Ну да.

– Не думаю. Не раньше, чем мы будем что-то знать. Если понадобится, зайду к ней и задам несколько вопросов. А что со вторым?

Эва пожала плечами:

– Через пару часов узнаем. Пока ничего не могу сказать. Может, Хенрик Грундт, может, кто-то другой. Вильгельмссон говорит, что состояние трупа еще хуже, чем у Роберта. Очевидно, его поместили в пакет не сразу, а через несколько дней после смерти.

Гуннар Барбаротти откинулся в кресле и сцепил руки на затылке. На него навалилась вдруг тяжкая, изматывающая усталость. Усталость и чувство полнейшего бессилия. Он глубоко вдохнул.

– И если ситуация складывается так, что мы имеем дело не с Хенриком Грундтом, а с кем-то другим, – медленно, с извращенной, издевательской обстоятельностью начал он, – значит, это еще какой-то бедняга, убитый и расчлененный на куски нашей милой приятельницей Джейн Альмгрен. Если я тебя правильно понял, ты хотела озвучить именно эту мысль.

– Это не я, а ты озвучиваешь эту мысль. – Эва тут же подладилась под его интонацию. – Но, несомненно, в одном я с тобой могу согласиться. Ты, сам того не осознавая, сделал очень глубокое замечание – это либо Хенрик Грундт, либо не Хенрик Грундт. В последнем случае нашей прямой обязанностью является поставить еще один вопросительный знак.

Гуннар Барбаротти посмотрел на часы.

– Бергман начал готовить список свидетелей, с кем мы должны поговорить в ближайшее время. Соседи, социальные работники, психиатры… весь букет.

– Муж?

– И с мужем тоже, если найдем. С матерью. С братом. Бергман сказал, что у него уже пятьдесят две фамилии в списке. Карточная колода. Я только хотел спросить…

– Что?

– Хотел спросить, не забежать ли нам пока в «Лось» и не выпить по кружке пива с бутербродами? Сегодня мы не скоро попадем домой.

Она вздохнула:

– Кружку холодного пива – и в бой. Солдатам давали шнапс… Что ж, идея хороша. Только позвоню домой, что задержусь.

– И мне надо позвонить Саре, – вспомнил Гуннар Барбаротти.

Эва Бакман поднялась с кресла, но не ушла. Она долго смотрела с отсутствующим видом в окно. Потом повернулась к Гуннару и уставилась на него своими васильковыми глазами:

– Знаешь, что я подумала, Гуннар?

Он пожал плечами – откуда мне знать?

– Я подумала, какая дичь все это… Можешь себе представить вечерние таблоиды? Телезнаменитость обнаружена в морозильнике! Расчлененная и упакованная! О, Гуннар, почему я не сделала так, как мне советовали? Надо было остаться управлять отцовским магазином и выйти замуж за Ройне Вальтина.

– А кто это – Ройне Вальтин?

– Ты что, никогда не слышал о Ройне?

– Представь себе, никогда.

– Владелец сети обувных магазинов в Буросе и Венерсборге… Если бы им удалось нас спарить, мы бы стали монополистами. Он ведь и предложение делал…

– У тебя что, проблемы с Вилле?

– Ни малейших. То есть… не больше, чем обычно.

– Ну вот и прекрасно. Позвони и скажи, что у тебя вечерняя смена. Во всем есть хорошая сторона – не придется смотреть бенди.

Она вышла из комнаты. Барбаротти положил ноги на стол и стал размышлять, как сформулировать очередную молитву к Всевышнему, но никак не мог найти не только нужные слова, но даже и предмет молитвы – о чем тут просить? Так что он оставил эту затею. На текущий момент баланс у Бога был в приличном плюсе, главную роль в этом рывке сыграли Греция и Марианн. К тому же внутренний голос иногда принимался нашептывать Барбаротти разные оппортунистические идеи – дескать, гораздо легче жить на этом свете, если знаешь, что тебя опекает доброжелательно настроенная высшая сила.

И что эта высшая сила вряд ли одобрит, что ее существование без конца подвергают сомнению. Раз, другой – еще куда ни шло, но в перспективе…

Этот несложный анализ слегка поднял ему настроение, и он набрал домашний номер. Сары дома не было. Гуннар оставил на автоответчике сообщение: появилась срочная работа, приду поздно.

О том, что эта работа касается двух расчлененных человеческих трупов, найденных в морозильнике, он, как хороший отец, предпочел умолчать.