Текст книги "Человек без собаки"

Глава 21

Он уже завтракал, когда в кармане сначала завибрировал, а потом начал набирать звук сигнал мобильника. Гуннар посмотрел на дисплей – Молльберг.

– Он звонил ночью.

– Кто?

– Мы получили распечатку. Роберт Германссон звонил кому-то ночью с понедельника на вторник. Точнее, без двенадцати два ночи.

– Кому?

– А вот этого мы не знаем.

– Как это вы не знаете? Номер ведь должен быть…

– Он звонил на другой мобильник – без абонента. С карточкой. Мы знаем номер, но не знаем, кому он принадлежит.

– О, дьявол…

– Можно и так сказать.

– А Хенрик? У него же тоже был мобильник.

– Данные еще не получены. У него другой оператор. Думаю, сегодня узнаем.

– Ну хорошо, – сказал Гуннар Барбаротти, – Роберт Германссон с кем-то поговорил среди ночи, а потом исчез. Что еще?

– Пока ничего, – сказал Геральд Мелльберг по прозвищу Молльберг.

И что? – спросил он себя, засовывая мобильник в карман. Какие выводы?

Ответ на этот начальнически поставленный самому себе вопрос был прост и ясен: никаких. Ну хорошо, не выводы. Гипотезы? Что ж, возможно, одна напрашивается сразу: Роберт Германссон решил кого-то навестить в Чимлинге. Позвонил этому кому-то: ничего, если я зайду? А потом…

А потом он либо пошел туда, куда звонил, либо куда-то еще. Выбирай на вкус.

Хотя с другой стороны… Барбаротти на секунду прервал идеально логичную дедуктивную нить и прицельным ударом ножа снес верхушку яйца. Хотя с другой стороны, с некоторым усилием восстановил он прерванный атакой на яйцо ход мыслей, Роберт мог позвонить бывшей невесте в Халлонбергет. Почему бы нет? Когда человек под градусом, он звонит первому, чей номер придет на память. Очень хочется поговорить. Неужели нельзя с сегодняшней техникой вычислить, кто именно пользуется этим номером? Хотя бы приблизительно? Или только во время разговора?

Ближе к вечеру позвоню Молльбергу, решил он. Пусть разузнает точно, как и что с этой нынешней техникой.

Он посмотрел на часы – без четверти девять. Еще совсем рано, а он уже чувствует себя уставшим. Не физически уставшим, нет, он с удовольствием пробежал бы сейчас десять – двенадцать километров, особенно вдоль морского берега, – нет, эта усталость была другого рода: тяжелая, выматывающая психическая усталость, хронический стресс, как его ни назови. Чувство собственного бессилия. Во всем виноват необозримый и неизмеримый поток информации – это непременное условие современных технологий: ты можешь получить любые сведения в любом количестве, тонны потенциальной и вполне реальной информации. В этом и состоит современная полицейская работа – не столько собирать информацию… а что ее собирать, если тебе ее приносят с утренней почтой в виде фотографий, распечаток банковских операций и телефонных разговоров… информацию надо не собирать, она сама плывет тебе в руки, ее надо отбирать, а это гораздо сложнее.

Можно, например, взять список из ста одиннадцати человек, с которыми разговаривал по мобильнику Хенрик Грундт за последние два месяца, и побеседовать с каждым. Можно допросить всех его однокурсников и преподавателей юридического факультета; потом всех в студенческом общежитии, одноклассников и учителей в сундсвальской гимназии. Вот сделаем все это и пошлем в Книгу рекордов Гиннесса, мрачно решил Барбаротти. Поставим мировой рекорд: самое объемистое и самое провальное следствие всех времен и народов. Хотя неизвестно: претендентов на такой рекорд хоть отбавляй. А что касается записных книжек Роберта, он потратил на них накануне три часа (два до бара, один после) – пытался отсеять все, что не имеет отношения к делу. Беда в том, что он так и не придумал метода, как отсеивать и что. По одной простой причине – не знал, что ищет.

А если он поручит эту работу другим, результат будет тем же, потому что они точно так же не знают, что искать. Он где-то читал о похожем информационном тромбе в бывшей ГДР. Чуть не каждый четвертый житель был осведомителем Штази, и естественно, секретную полицию захлестнуло такое количество информации, что они не то что анализировать – читать все это не успевали. А уж принимать какие-то меры – об этом и речи быть не могло. Чтобы справиться с этой задачей, пришлось бы привлечь к работе оставшиеся три четверти населения.

Откуда ему знать, какие из небрежно накорябанных Робертом имен и номеров имеют отношение к делу? Или кто из ста семидесяти двух юных юристов в Упсале? Вот так и помогают нам современные технологии: стог сена все больше и больше, а иголка все та же. Ни на миллиметр длиннее. Или хотя бы толще… Кстати, почему бы заодно не проверить партнеров Роберта по этому документальному мылу? Может быть, это какая-нибудь акция отмщения отморозков с острова Ко Фук? Что ж, тогда ему обеспечены крупные заголовки в бульварных вечерках…

А вот еще вариант: Роберту настолько надоело все это выливаемое на него дерьмо, что он решил лечь на дно. Скорее всего, с какой-нибудь старой подружкой. Эта версия могла быть вполне принята всерьез, если бы не второе исчезновение. У племянника не было никаких причин уходить в подполье. Да, стог сена выглядел впечатляюще. Вернее, два стога. И иголки две.

У Эвы, вспомнил Гуннар, есть хорошая модель. Сначала реши, что делать, а потом делай, что решил. Видишь – хватай. Если ничего не выходит, реши что-нибудь другое…

Эта тактика касаток. Прежде чем искать дальнейшее сходство между инспектором Эвой Бакман и крупным океанским хищником, он решил выпить кофе, чтобы, по крайней мере, не заснуть.

Но в первой половине дня кое-что проклюнулось. Он нашел телефон психолога, который работал с Робертом Германссоном после катастрофы на Fucking Island. Психолога звали Эжен Свентандер, он принимал на Сконегатан, на Сёдере[49]49
  Сёдер (сокр. от Сёдермальм) – остров, южный район центрального Стокгольма.


[Закрыть]. Автоответчик сообщил, что инженер человеческих душ в настоящее время в отъезде и появится только 9 января. Между прочим, Свентандер входил в группу из восьми психологов и психотерапевтов в разных районах Стокгольма, занимающихся именно этой проблемой: залечивать душевные раны участников подобных реалити-шоу. Обычно это занимает от шести до восьми месяцев, два раза в неделю; лечение чаще всего оплачивает повинный в душевных травмах телеканал.

Эту информацию сообщил ему один из коллег Свентандера. Вполне удовлетворенный ответом, Гуннар Барбаротти сел в поезд и покатил в Упсалу.

Студенческое общежитие «Триангель» у Ракарбергет. Коридор, по обе стороны по пять комнат, каждая с туалетом и душем. Кухня общая, на стене висит непременный портрет Че Гевары, а также фотография полуголой негритянки и мишень дартса. У Гуннара появилось чувство, что с тех пор, как он сам двадцать пять лет назад попивал теплое баночное пиво в таком же коридоре в Лунде, никаких заметных изменений в студенческом быте не произошло.

В одной из комнат он обнаружил маленькую, худенькую девушку по имени Линда Маркович. Она изучала математику. Родители ее жили здесь же, в Упсале, но она предпочла провести праздничные дни в «Триангеле». Ей надо заниматься, а дома шумно – гости и прочее. А тут тишина и покой – все, кроме нее, разъехались на каникулы и вернутся только в начале января.

Линда Маркович предложила кофе, Барбаротти вежливо поблагодарил. Они присели за кухонный стол, покрытый серым толстым ламинатом, наверняка ведущим свое происхождение из эпохи Че.

– Хенрик, – начал он. – Причина моего появления здесь – Хенрик Грундт. Он исчез.

– Исчез? Извините, кофе только растворимый.

– Очень хорошо. Он снимал комнату у вас за стеной, если можно так сказать.

– Да… Я живу здесь уже три семестра. У Хенрика контракт второй руки, самому снять комнату почти невозможно. Особенно новичку. Он появился здесь в сентябре.

– Вы хорошо его знали?

Она покачала головой. Странная, несовременная прическа – короткие каштановые кудри. А скорее всего, она и сама несовременна, так тоже может быть.

Девушка налила кипяток в красно-синие кружки, насыпала кофе и открыла пакет с печеньем.

– Прошу прощения, это все, что я могу предложить, – извинилась она. – С другой стороны, вряд ли вы пришли сюда поесть.

– Это правда, – сказал он. – Значит, вы не особенно хорошо знакомы с Хенриком Грундтом…

– Нет, – она взяла печенье, – не особенно. Мы здесь вообще почти не общаемся. Все очень разные. Видимся, разве что, утром за завтраком, иногда по вечерам – на кухне.

– Но вы, должно быть, все равно с ним о чем-то говорили?

Она опять пожала худыми плечами:

– Конечно.

– И какое у вас сложилось впечатление?

– Хорошее… Он не задавака, как некоторые…. Нет, спокойный парень. Надежный, я бы сказала. А что с ним случилось?

– Пока не знаем. Знаем только, что он исчез.

– Как это… исчез – и все?

– И все.

– Звучит жутковато.

– Согласен. Хотя некоторые исчезают добровольно. По той или иной причине. Как раз это я и пытаюсь установить.

– Вы имеете в виду?.. – Она оборвала фразу и недоуменно уставилась на Гуннара. Никаких трудностей в толковании этого взгляда у него не возникло.

– Я знаю, о чем вы подумали. Да, есть и такие, кто кончает счеты с жизнью. Никаких данных, что Хенрик мог так поступить, у нас нет, но никогда нельзя быть уверенным…

– Я даже представить не могу, чтобы он…

Она не закончила фразу. Барбаротти отхлебнул кофе и обжег верхнюю губу.

– А с кем еще в вашем коридоре общался Хенрик?

Опять отрицательный жест головой. Кудряшки на голове смешно затряслись.

– Нет… Они с Пером как-то были на вечеринке в начале семестра, но, по-моему, этим все и ограничилось. Пер… Пер – свинья и бузотер. Когда он пьян, а это бывает довольно часто…

– А девушка у Хенрика была?

– Здесь, в городе?

– Здесь. Или где-нибудь еще.

– Не знаю… Я бы так не сказала.

– Что это значит?

– Не думаю, чтобы у него была девушка. А что это еще может значить?

Гуннар Барбаротти решил довериться интуиции.

– Мне показалось, что вы имеете в виду что-то еще.

– Не понимаю… Что вы хотите сказать?

Он заметил, что Линда слегка покраснела и попыталась скрыть это самым простым способом: взяла еще одно печенье. Нет-нет, определенно она на что-то намекнула, а потом решила эту тему не развивать. Что за чепуха, подумал Гуннар.

– Линда, – сказал он мягко и медленно, но при этом уставился на нее взглядом, задуманным как пронизывающий. – Я прекрасно понимаю, когда люди что-то скрывают. Это моя работа. И бывает, причем довольно часто, что человек хочет что-то скрыть, но у него не получается. Когда вы произнесли «я бы так не сказала», вы ведь имели в виду что-то еще, не так ли?

Что это я важничаю? – подумал он про себя, но, к его удивлению, на Линду его прокурорский тон подействовал. Она подумала несколько секунд, прикусила губу и намотала на палец темный локон.

– Я имела в виду, что меня бы не удивило, если бы мне сказали, что Хенрик – гей.

– Вот как?

– Да. Но это всего лишь догадки, прошу это запомнить. Я никаких сплетен не собираю, никого не расспрашиваю, мне на это наплевать. Но иногда складывается впечатление… вы же знаете.

Он кивнул.

– Конечно, не такой, знаете, демонстративный гей. Если он и гей, то тайный, и я могу ошибаться. И потом, до нашего разговора я вообще об этом не думала.

– Понимаю… – Барбаротти помедлил немного. – А друзья к нему заходили? Или сокурсники? Мужчины, женщины… неважно.

Она подумала.

– Да… пару раз приходили. Четыре-пять человек. Они же юристы, там много зубрежки, вот они вместе и зубрили. Два парня и две девушки, как мне кажется.

– А на вечеринках он часто бывает?

– Не особенно. Ходит на вечера в общину… по-моему, Норрланд. Поет в хоре. Иногда заглядывает в «Йонтес»[50]50
  «Йонтес» – бар юридического факультета университета в Упсале.


[Закрыть], он же юрист. Но я никогда не видела его пьяным… он вообще ведет себя очень прилично.

– Обо всех этого не скажешь?

– Нет. Обо всех этого не скажешь.

Барбаротти откинулся на стуле. Гомосексуалист? Эту версию он слышал впервые.

– А Йенни? – спросил он. – У него не было знакомой по имени Йенни?

– Нет.

– Вы уверены?

– Мне, во всяком случае, он никого под таким именем не представлял. Хотя… чуть не каждую третью девушку зовут Йенни.

– Хорошо, – сказал Барбаротти. – На сегодня хватит. Я знаю, что в общежитиях у всех есть резервные ключи, поэтому попросил бы вас открыть мне его комнату.

Она посмотрела на него подозрительно – впервые за все время разговора.

– А разрешение на это у вас есть? Должен же быть документ…

Он кивнул и протянул ей удостоверение и ордер на обыск. Она тоже кивнула, подошла к плите и нагнулась, чтобы выдвинуть ящик для противней. Сбоку он неожиданно увидел ее грудь – пройма красной блузки была слишком широкой, и грудь почти вывалилась наружу.

– Мы сложили все ключи сюда, – сказала она, не заметив его смущения. – Совершенно добровольно. Все, кроме Эрсана. Тот-то никому не доверяет… на его месте я бы тоже никому не доверяла, с его-то прошлым.

Гуннар Барбаротти судорожно сглотнул и взял ключ. Надо бы спросить, что это за Эрсан, но он решил пока воздержаться.

– Спасибо за кофе, – поблагодарил он. – Больше не стану вас беспокоить. Скажу, когда закончу.

– Неважно, – улыбнулась Линда. – До экзамена тринадцать дней, так что времени у меня полно.

– Помню, помню, – улыбнулся Гуннар и спросил себя, не завидует ли он этой жизни.

Нет, нисколько. Но картинка ее крепкой небольшой груди с розовым соском так и застряла на сетчатке.

Вечером он по очереди встретился с руководителем хора, двоюродной сестрой Лейфа Грундта и заместителем декана юридического факультета.

Хормейстер по имени Кеннет снабдил его полезными сведениями о голосе Хенрика. Очень красивый баритон, сказал Кеннет. В хоре он, конечно, один из многих, но, если бы захотел, вполне мог бы развиться в солиста.

Йенни? Нет, никогда не слышал.

Кузину Лейфа звали Берит. Первые две недели в Упсале Хенрик жил у них, пока не получил комнату на Карлсругатан. Они после этого виделись только один раз, но у нее сложилось впечатление, что Хенрик на редкость приятный и ответственный молодой человек.

Йенни? Нет, со своими девушками Хенрик ее не знакомил.

Заместитель декана Герцен знал Хенрика по фамилии – да, есть такой студент. Больше он ничем помочь не мог: студентов много, трудно составить какое-то впечатление, особенно в первом семестре.

Насчет Йенни Гуннар даже не спрашивал.

Он вернулся в отель в девять часов вечера и посмотрел в окно. В реке Фирис до сих пор оставалась большая полынья, и в ней медленно плавала стайка диких уток. Чуть подальше – киногородок и здание норрландской студенческой общины, где делал свои первые робкие шаги начинающий студент Хенрик Грундт. Там он пел в хоре, там, возможно… нет, хватит. Он устал от предположений, догадок и допущений. Инспектор Гуннар Барбаротти долго наблюдал за утками и пытался определить, когда он был более оптимистичен – сейчас или утром, когда ехал на поезде в эту крепость науки. Так и не определил.

Осмотр комнаты Хенрика мало что дал. Никаких писем, записей – ничего. Даже записной книжки не нашел – Хенрик принадлежал к новому, рациональному поколению. Это поколение все необходимые сведения забивает в мобильные телефоны и в компьютеры. Роскошный новенький компьютер Хенрика он так и не сумел открыть – требовался пароль. А мобильный телефон, скорее всего, находился там же, где и его владелец.

Как говорят в полиции, в неизвестном квадрате… Нет, ничего компрометирующего в комнате Хенрика он не обнаружил. Никакой эротической литературы, никаких мужских журналов, ничего, что могло бы пролить свет на сексуальные предпочтения хозяина. Комната была тщательно прибрана, как он, впрочем, и ожидал. Ему начинало казаться, что он постепенно узнает Хенрика все ближе – спокойный, уравновешенный, самостоятельный парень.

Его предполагаемая нетрадиционная ориентация подтверждается только ни на чем не основанной догадкой молоденькой студентки. То, что Гуннар Барбаротти сразу не выбросил эту мысль из головы, зависело в первую очередь от того, что у него не было ничего другого, за что можно зацепиться.

Гуннар достал мобильник – он выключил его перед разговором с заместителем декана. Не успел набрать пин-код, как телефон дважды пискнул – пришло сообщение. Или, может быть, даже не одно.

Нет, все-таки одно. От Молльберга. Молльберг получил список телефонных разговоров Хенрика Грундта и обнаружил кое-что любопытное. Если Гуннару интересно, он может ему позвонить до девяти вечера.

Часы на телефоне показывали без пяти девять.

– Ничего не говори, – сказал Гуннар Барбаротти, – я и так знаю. Хенрик звонил точно по тому же номеру, что и Роберт, только на двадцать четыре часа позже.

– Не совсем, – сказал Молльберг, – вернее, совсем не. Хенрик вообще никуда не звонил. Ни в понедельник, ни во вторник. Ему звонили только один раз – бабка с дедом, пока они ехали в Чимлинге. Но тут довольно много эсэмэсок.

– Слушаю со все возрастающим вниманием.

– Нет-нет, никакой связи с исчезновением не просматривается. Последнюю эсэмэску он получил в двадцать два тридцать пять во вторник вечером и через десять минут отправил сообщение по тому же номеру. Вообще за все дни, включая Рождество, он получил семь штук эсэмэсок, но ответов не посылал. К сожалению, текстов нет, они сохраняются только семьдесят два часа, но все равно…

– Понимаю, – сказал Гуннар Барбаротти. По спине побежали мурашки. Со слов Молльберга нетрудно было представить себе картину, и картина эта была довольно мрачной.

– С того же номера?

– Пять из них с того же.

– И это тот же номер, что…

– Да. Если взять последнюю неделю, то есть с семнадцатого по двадцать четвертое, этот абонент послал двадцать четыре эсэмэски, Хенрик ответил на четырнадцать.

– И?

– А ты сам как думаешь?

– Карточка. Телефон с карточкой. Владелец неизвестен.

– А вот и нет. У меня есть фамилия абонента.

– Потрясающе! Давай скорее, или ты хочешь, чтобы я тебя сначала поцеловал? Тогда придется ждать до послезавтра.

Шутка получилось глуповатой, но Молльберг не обратил внимания.

– Йенс Линдеваль. Проживает по адресу Престгордсгатан, пять, в Упсале. Так что если будешь проходить мимо…

– Это черт знает… подожди, повтори еще раз, я запишу.

– Я тебе сейчас пришлю эсэмэску. Так что и телефон узнаешь. Пока!

Молльберг нажал кнопку отбоя.

– Это черт знает что такое! – мысленно закончил фразу Гуннар Барбаротти. Иногда и так бывает, не надо об этом забывать. Иногда пасьянсы сходятся.

Через минуту он получил эсэмэску со всеми данными Йенса Линдеваля. Еще минут пять размышлял, как действовать дальше. Сначала взвесил, не посоветоваться ли с Эвой Бакман, но потом сообразил, что прекрасно знает, что она ему посоветует.

И тут же понял, что должен последовать этому совету.

Шесть сигналов. Потом седьмой, тоном пониже, после чего включился автоответчик.

– Привет. Вы позвонили Йенсу. Я уехал на Борнео и оставил телефон в ящике стола. Приеду двенадцатого января. Желаю веселого Рождества и счастливого Нового года. Если хотите пожелать мне того же, дождитесь сигнала. Всего доброго!

Нет уж, дружок, не дождешься, подумал Барбаротти, нажимая кнопку отбоя. Лучше возвращайся поскорее, пока я не натравил на тебя тамошних полицейских, а с ними шутки плохи!

И кто это там вообразил пять минут назад, что пасьянс сошелся?

Он задернул шторы и пожалел, что дал обещание до Нового года не обращаться к Богу с пожеланиями. Осталось три дня.

Гуннар Барбаротти лег в постель, закрыл глаза и тут же увидел аппетитную грудку Линды Маркович. Нет, так нельзя, подумал он. Неужели моя сексуальная жизнь сводится к трехсекундному подглядыванию за небрежно одетой студенткой?

И Бог продолжает утверждать, что Он существует?

Часть ІІ
Январь

Глава 22

Гуннар Барбаротти терпеть не мог летать.

Больше всего он ненавидел чартеры. На втором месте были внутренние рейсы. Хотя внутренние иногда еще хуже, чем чартерные. Если ты покупаешь билет до Фуентевентуры, то рано или поздно попадешь именно в Фуентевентуру. А внутренний рейс может приземлиться вообще где угодно. В зависимости от обстоятельств.

Как, например, сегодня. Он выехал из дому ни свет ни заря, сел на самолет в Ландветтере[51]51
  Ландветтер – аэропорт в Гётеборге.


[Закрыть] и приземлился в Арланде в девять часов утра, с пятнадцатиминутным опозданием. Пришлось перезаказать билет, потому что рейс, на который он рассчитывал, уже улетел. В конце концов в четверть второго он оказался в аэропорту Эстерсунда, потому что в аэропорту Мидланда, между Сундсвалем и Хернесандом, стоял туман.

Он сидел у иллюминатора – во всем королевстве сияло солнце, за исключением этой несчастной посадочной полосы в Мидланде, которую боги погоды, как назло, укрыли именно в этот день густым, как манная каша, туманом. Ну кто так выбирает место для аэродрома!

Впрочем, он не просил Бога об удачной посадке, так что никаких очков ни в ту, ни в другую сторону не прибавилось.

Из Эстерсунда в Сундсваль пришлось ехать два с половиной часа автобусом, и, когда он вышел на площадь у автовокзала, расположенную, по местному поверью, в самом центре Швеции, было уже четыре. То есть по сравнению с расчетным временем он опоздал на четыре часа и пятьдесят пять минут.

Ну ладно, для разговора с Кристофером Грундтом у него есть не менее часа. Но и не более – тогда он опоздает на последний самолет в Стокгольм.

В общем, можно пока не вставать на тропу войны и не писать гневные письма в газеты – на другой стороне площади, у магазина «Seven-Eleven» стоял юный господин Грундт. Точно как договорились – он позвонил Кристоферу из Эстерсунда и перенес время с учетом опоздания. Кристофер нервно переминался с ноги на ногу, и у Барбаротти впервые за все время появилось чувство, что что-то в деле «Сизифов труд», как его окрестила Эва Бакман, может сдвинуться с мертвой точки. Не прорыв, нет. Даже не надежда на быстрое раскрытие – об этом и мечтать нельзя, – нет, хорошо бы хоть маленький шажок в направлении, которое постепенно, с оговорками, можно будет признать правильным.

Пусть появится маленькая дырочка, в которую можно будет заглянуть хотя бы одним глазком.

Он точно не знал, сколько рабочих дней и часов они потратили на эту историю, зато знал совершенно точно, что никакого результата эти часы не принесли. По-прежнему было совершенно непонятно, почему Роберт Германссон и Хенрик Грундт вопреки хорошему вкусу и здравому смыслу позволили себе исчезнуть из дома на Альведерсгатан, 4, в Чимлинге с интервалом в одни сутки. Прошло уже три недели. Гуннар Барбаротти и его коллеги слишком хорошо знали старое полицейское правило: если преступление не раскрыто в первые дни, оно, скорее всего, и не будет раскрыто.

В том, что за событиями на Альведерсгатан скрывается преступление, уже никто не сомневался. Ни Барбаротти, ни Бакман, ни Молльберг – именно этой троице было поручено расследование, именно они принимали совместные решения, именно они забрасывали удочки и раз за разом вынимали пустые крючки – и именно их, чохом и по одному, вызывал на ковер комиссар Асунандер.

Слезящиеся глаза комиссара постепенно утратили свойственное им дружелюбное выражение, особенно после Нового года. Если толковать этот взгляд без прикрас, то он означал, что в менее цивилизованном обществе комиссар, не задумываясь, кинул бы всю троицу на съедение волкам и призвал бы на их место не таких безмозглых сотрудников. Предложил бы сам что-нибудь, ворчала Бакман. У самого ни одной конструктивной идеи. Мог бы для разнообразия и придумать что-то… кабинетный паяц.

Она, разумеется, не обнародовала широко эти комментарии, приберегала их на закуску к пиву. Две третьих следовательской группы позволяли себе пару раз в неделю после тяжелого рабочего дня заглянуть в ресторан «Лось» и посидеть часок за кружкой пива. Как может деревенская курица нести золотые яйца? – возражал ей Барбаротти. У этого парня полная тундра между ушами. Пейзаж стерильный, как… ну, в общем, как тундра.

И Бакман понимающе улыбалась.

Справедливости ради надо признать, что кое-каких результатов они все же достигли. Некоторые тупики, куда они случайно или намеренно сворачивали, были заметно длиннее других.

Джунгли мобильной связи, к примеру. Удалось же вычислить Йенса Линдеваля. Пока допросить его не удалось по одной простой причине – он решил провести рождественские каникулы в настоящих джунглях: в провинции Саба на Борнео. Но завтра утром его самолет приземлится в Арланде, и даже если никто другой не явится с цветами и объятиями, один встречающий ему обеспечен – инспектор Гуннар Барбаротти. Правда, без цветов, но с одним много раз продуманным вопросом.

Если, конечно, самолет из Сундсваля не приземлится где-нибудь в другом конце страны. Не говори «гоп». Этому-то он научился за многие годы.

Вообще с первым исчезновением продвинулись немного дальше, чем со вторым, хотя потом тоже все застопорилось. То, что Роберт Германссон звонил кому-то в 01.48 в ночь, когда он пропал, стало известно почти сразу. Дело осложнялось тем, что тот, кому он звонил, абонентом не являлся, а пользовался карточкой. Но и здесь не все было потеряно. Выяснилось, что владелец телефона живет в Чимлинге, – благодарение Богу, это не какая-нибудь старая любовница Роберта в другом конце страны. Значит, Роберт звонил кому-то, кто, по крайней мере на момент разговора, находился в Чимлинге. Естественно, установили наблюдение за этим тайным номером, проверили предыдущие звонки, но добились мало чего. Кроме Роберта на этот телефон никто не звонил. С него – да, звонили, четыре раза между пятым и пятнадцатым декабря. До рождественских событий.

Один звонок – Роберту Германссону в Стокгольм. Два – в пиццерию в Чимлинге. Один – в парикмахерскую. В пиццерии владелец высказал предположение, что кто-то, должно быть, решил заказать пиццу; в парикмахерской – что этот же кто-то записался на определенное время на стрижку. У обоих предприятий обслуживания было от 1200 до 1800 заказчиков. Сколько из них пользовалось услугами обоих, взялась вычислить математически одаренная Эва Бакман. Я применю теорию вероятности, мимоходом бросила она. Потратила кучу времени. Результат, который она доложила за кружкой пива в четверг вечером, был ошеломляющий – во всяком случае, для Гуннара, который по математике никогда не поднимался выше тройки. Эва представила совершенно точное число: четыреста тридцать три человека.

– И как ты сляпала эту цифру? – Скепсис инспектора Барбаротти нашел выражение в бестактной формулировке.

– Тебе объяснять бессмысленно: все равно не поймешь, – парировала Эва. – Роберт Германссон звонил одной из четырехсот тридцати трех женщин в Чимлинге. Придется искать ее в этой дамской парикмахерской.

Бакман-Эйнштейн потратила еще два дня, чтобы выяснить, кто стригся между пятым и двадцать третьим декабря. Количество заметно уменьшилось – осталось всего триста шестьдесят две дамы. Когда она закончила подсчеты, позвонила владелица этого фешенебельного заведения и пояснила, что они были вынуждены отказать примерно такому же количеству желающих. Под Рождество все хотели постричься. Бакман выругалась, пересчитала все заново и опять остановилась на цифре 433.

– Вот видишь?

– Я все вижу, о верховная жрица, – сказал Гуннар. Его способность соображать была на исходе.

Но он не мог не признать, что этот тупик оказался намного длиннее прочих, к тому же вполне мог принести какой-то результат.

А вот то, что ему позвонил Кристофер Грундт и сказал, что кое-что утаил при первом допросе, – это внушало надежду.

– А ты как думаешь, Бакман?

– А то, – сказала Бакман.

– У меня только один час, поэтому зайдем в кафе, и я запишу твои показания.

Кристофер кивнул.

Мальчик попросил колу, сам Барбаротти заказал двойной эспрессо. Лучше быть начеку – вполне могут быть какие-то детали, которые магнитофон не передаст. Они нашли столик за сломанным музыкальным автоматом.

– Итак… – Барбаротти нажал кнопку записи. – Что ты хотел сказать?

– Только не рассказывайте маме с папой, – попросил Кристофер.

– Гарантировать не могу. Обещаю молчать до последнего, но если обстоятельства потребуют…

– Вы знаете что-нибудь… ничего не случилось?

– Что ты имеешь в виду?

– Вы ничего больше не знаете про Хенрика?

Видно было, что мальчика что-то мучит. И скорее всего, не первый день. Все время отводит глаза, хватается то за стакан, то за бутылку, то за край стола. Да, что-то у него есть на совести, и давно. Под глазами темные круги, землистая кожа… ему же всего четырнадцать…

Хотя в это время года в нашей забытой Богом стране все так выглядят, подумал Барбаротти.

– Нет, – сказал он. – Мы по-прежнему ничего не знаем. Рассказывай, что ты от нас утаил.

Кристофер глянул на него и тут же отвел глаза:

– Тут есть одна штука… я прошу прощения, что не рассказал сразу, но я ему обещал.

– Хенрику?

– Да.

– Значит, ты ему что-то обещал. Продолжай.

– Я ему обещал никому не рассказывать… А теперь… теперь я понимаю, что я, может быть…

Он замолчал. Гуннар Барбаротти решил ему немного помочь.

– Ты уже не связан никаким словом, Кристофер, – сказал он как можно более проникновенно. – Если бы Хенрик был здесь, он бы сам освободил тебя от обещания. Мы должны сделать все, чтобы его вернуть, ты же ведь тоже так думаешь?

– А как вы думаете… он жив?

Надежда в голосе… слабая, но надежда. Очень слабая… парнишка оценивает ситуацию точно так же, как и я. Он вовсе не глуп.

– Не знаю, – сказал он вслух. – Ни ты, ни я не можем это знать. Но надеяться мы обязаны, поэтому должны сделать все, чтобы понять, что случилось с Хенриком. Правда?

Кристофер кивнул.

– Да… он удрал той ночью… я знал, что он удерет. Он собирался удрать.

– Вот как, – сказал Барбаротти. – Продолжай.

– Собственно, продолжать нечего. Это все. Он сказал, что должен ночью с кем-то встретиться, и просил помалкивать. Я обещал.

– И он ушел?

– Да… хотя я не знаю когда. Я заснул.

– А с кем он должен был встретиться?

– Не знаю.

– Не знаешь?

– Нет. Он сказал, что со старым приятелем. А я спросил: наверное, с девушкой?

– А он?

– А он сказал – да. С девушкой.

– Вот как, – задумчиво произнес Барбаротти и одним глотком превратил двойной эспрессо в одинарный.

Мальчик сидел неподвижно, уставясь на какое-то пятно на столешнице. Барбаротти вдруг представил себя католическим священником, исповедующим грешника.

– Но ведь и сейчас ты не все рассказываешь. – Он внимательно посмотрел на мальчика.

– Да… не все.

– Ты считаешь, что брат тебе соврал?

Кристофер дернулся:

– Откуда… откуда вы знаете?

Гуннар Барбаротти откинулся на стуле:

– Работаю давно. Кое-чему научился. Так что еще ты собирался рассказать?

– Я не думаю, чтобы это была девушка.

– Вот как… почему?

– Потому что… потому что он гей.

– Гей? С чего ты взял?

– Я воспользовался его мобильником… без спроса.

– И как можно по мобильнику определить, гей или не гей? Ты шутишь, что ли?

– Нет, по мобильнику нельзя… – Кристофер не удержался от смешка. – Я взял его мобильник, чтобы послать эсэмэску. И увидел сообщение… такое… я бы сказал…