Текст книги "Полночные близнецы"

2

Ланч передо мой остывает, пока я смотрю на сообщение Верховного мага. Это, должно быть, шутка. Это должно быть шуткой. Мама умерла, это было несправедливо, но естественно. Она умерла во сне. Папа, проснувшись, обнаружил, что она уже остыла в его объятиях. Как такое возможно – чтобы ее убили?

Мой телефон ударяется о столешницу, и я осознаю, что руки у меня дрожат. Я кладу его и зажимаю ладони между коленями. Думай, Ферн!

Я неловко встаю и иду к выходу из столовой, попутно ставя свой по-прежнему полный поднос на тележку. Мне необходим свежий воздух. Снаружи я пытаюсь дозвониться до Верховного мага, но сообщения приходили с неизвестного номера. И мне приходится довольствоваться тем, что я пишу: «Ты врешь. Я заявлю в полицию».

Конечно, я ничего подобного не делаю. Меня буквально разрывает от неуверенности, растерянности и злости. Я думаю, не позвонить ли папе, но это не выглядит разумным. Мы с папой никогда не могли говорить о маме. А уж о том, чтобы сказать обо всем Олли, и речи не идет. А больше у меня никого и нет, на самом деле.

Звяканье столовых приборов и тарелок доносится из столовой. Студенты смеются, сплетничают, обсуждают домашние задания. Учителя кивают мне, проходя мимо.

Знаю, потому что я ее убил.

Я не могу оставаться здесь.

Не обращая внимания на недоуменные вопросы дежурного в холле, я выскакиваю из колледжа на улицу, бегу к Темзе. Там я перевешиваюсь через парапет и жадно вдыхаю речной воздух, у меня колет в боку. Одинокая чайка беспокойно мечется над водой, нервно взмахивая крыльями. Она на миг привлекает мое внимание, и я сочувственно киваю ей.

Ее убили.

Я опять проверяю свой телефон. Верховный маг не отреагировал на мою угрозу. Может быть, я напугала шутников? Может быть, они наигрались и исчезнут, оставив метку странного вопроса в моем уме?

Я открываю в телефоне «поиск» и набираю: «Верховный маг». Но получаю лишь упоминания о герое какой-то древней поэмы и куче персонажей Интернета. Я тогда пытаюсь напечатать «Аннун», проверяя написание по сообщению Верховного мага. На этот раз результат интереснее: «Ах-нун» – это название подземного мира в валлийском фольклоре. Мира, где живут умершие. К моей шее сзади словно прикоснулись пальцы призрака. Но я по-прежнему ничего не понимаю.

Я снова читаю сообщения Верховного мага. Мы с ней вместе были рыцарями в Аннуне. Ладно. Я набираю: «Рыцари Аннуна». Интернет выдает мне горстку результатов, и в начале – привязка к какому-то видео. Оно озаглавлено так: «Правда о твоих ночных кошмарах». Я нажимаю «воспроизвести», не обращая внимания на раздраженные взгляды людей вокруг меня, когда включается звук.

Молодая женщина – темные волосы, темная кожа, острый взгляд – смотрит прямо на меня.

– Ты думаешь, когда ты спишь, тебе ничто не грозит? – спрашивает она. – Ладно, подумай еще раз. Рыцари – не просто…

Видео необъяснимым образом прерывается на середине фразы – в кадре ничего нет, только тикает впустую счетчик времени.

Я обновляю страницу и даже пытаюсь выключить и снова включить телефон, но ничто не помогает открыть остаток видеоролика. Вконец озадаченная, я иду в метро и сажусь в поезд в сторону Стратфорда.

– Перестань таращиться на нее! Ты ведешь себя грубо! – шепчет своему приятелю какая-то женщина в другом конце вагона.

Я ловлю взгляд ее друга. Он ухмыляется. Незнакомец напротив тоже пристально смотрит на меня. Я знаю таких. Он хочет устроить соревнование взглядов. В последнее время это постоянно случается. Я закрываю глаза, чтобы не видеть его.

Поезд мягко раскачивается. Меня преследует мамино лицо – темные волосы падают на прищуренные глаза. Кажется, что она шепчет: «Меня убили, Ферн. Ты разве ничего не хочешь предпринять по этому поводу?»

Неистовая колыбельная подземных туннелей убаюкивает меня, и перед моим мысленным взором возникает улыбка матери. Я погружаюсь в некий ночной кошмар: я в лесу. Там Дженни с одутловатым лицом, а еще Олли. Я почти отчетливо вижу его лицо, когда он виновато ускользает. А потом Дженни встает передо мной. Ты ведьма, Ферн Кинг, а мы все знаем, как обычно поступают с ведьмами…

Чиркает спичка. Осенние листья сухо хрустят под ногами, они готовы вспыхнуть. Я кричу, я умоляю, я унижаюсь, но мои путы слишком крепки, а Дженни слишком жаждет ощутить мой страх. Только теперь это не Дженни – это моя мать, мой отец, мой брат, они по очереди пытаются поджечь меня.

Но впрочем, острая, сокровенная боль огня не достигает меня. Не в этот раз. В этот раз пара одетых в металл рук уносит меня в сторону от искр. Я мельком замечаю лицо, веснушчатое под шрамами, обрамленное рыжими волосами, – перед тем как она отталкивает меня. Я падаю как будто с утеса – и резко прихожу в себя. Я все еще в вагоне поезда. Люди все так же таращатся на меня. Но теперь у меня появился еще один вопрос.

Я шарю в сумке, нахожу блокнот для рисования и быстро открываю его. Мой ангел-хранитель.

Мои пальцы касаются встрепанных волос, изображенных на всех страницах. Скользят по рисункам покрытого шрамами, лишенного возраста лица и лат, которые выглядят так, словно некогда принадлежали кому-то намного более крупному. Она преследует меня в снах так долго, как только я могу вспомнить. В моих кошмарах – а мне постоянно снятся кошмары – эта женщина-воин всегда появляется, чтобы спасти меня.

Рыцарь. Вот что сказал Верховный маг, а женщина в Интернете упомянула сон и рыцарей перед тем, как видео оборвалось. Могло ли все это быть связано с этой таинственной защитницей в латах?

– Но ты ведь просто сон, разве не так? – шепчу я.

Ее непроницаемое лицо возникает передо мной, и я осознаю, что единственно возможный ответ таков: «Конечно, она – просто сон» – но я совершенно не уверена в этом.

3

Дома в это время дня должно быть пусто. У папы очередная долгая ночная смена, он работает консьержем в роскошном многоквартирном доме в нескольких милях от нас. Я включаю нижний обогреватель и готовлю себе чай. Единственная чашка, которая не стоит в раковине в ожидании мытья, – та, которую я разрисовала для Олли, когда нам было по восемь лет. Неровные буквы бегут по окружности: «Самый лучший бу…» Я перепутала буквы, а потом просто бросила это дело, но теперь это оказалось к лучшему, потому что мы можем делать вид, что я в детстве просто очень любила бульоны.

Но мне недолго позволено пребывать в одиночестве. Я только ставлю чайник для второй чашки чая, когда входная дверь открывается и вваливается Клемми и тут же вешает свое чудовищное фиолетовое пальто на свободный колышек вешалки. Клемми уже пять лет как папина подруга, но при взгляде на нее что-то сразу подсказывает – даже такой социально невнимательной особе, как я, – что она удержалась так долго потому, что папа видит в ней скорее надежного друга, чем потенциальную спутницу жизни.

– Ферн? Что случилось? – говорит Клемми, наконец замечая меня.

– Я…

Я сбиваюсь. Я не была готова к этому. Я должна что-то ей сказать, или она сообщит папе, что я пропустила уроки.

– А ты зачем явилась? – Я неловко занимаю позицию обороны.

– Твой отец упомянул, что не успел оставить что-нибудь в холодильнике для тебя и Олли, – отвечает Клемми. – Вот я и подумала, что быстренько сооружу лазанью.

Мой желудок тут же урчит – я ведь почти не притронулась к ланчу.

– Что, опять Дженни? – спрашивает Клемми.

Я трясу головой, злясь из-за того, что у меня перехватывает горло от подступающих слез. Когда Клемми обнимает меня, я снова не могу справиться с нахлынувшими чувствами, как в столовой колледжа, и с запинкой выкладываю ей все о сообщениях Верховного мага.

– Они… они говорят, что мою маму убили.

За этим следует долгое молчание. Призрак мамы всегда был дополнительной причиной неловкости для Клемми.

– Но это невозможно, милая, – говорит наконец Клемми.

– Но ты ведь тогда не знала папу, да? – Я поднимаю на нее глаза. – Я хочу сказать, он когда-нибудь говорил тебе…

– Это не мое дело – рассуждать о… Давай-ка сядем.

И она подталкивает меня к дивану и сует мне в руки стакан сквоша[2]2
  Сквош – легкий освежающий напиток, чаще всего из цитрусовых.


[Закрыть], а я замечаю, что она избегает моего взгляда.

– Папа тебе что-то говорил? Что-то такое, чего не сказал мне?

После паузы она берет со спинки дивана одеяло и накидывает его на меня. Редко, очень редко, но мне хочется, чтобы я могла как-то наладить связь с Олли. Он всегда точно знает, что сказать, чтобы получить от людей желаемое.

– Пожалуйста, Клемми, – говорю я. – Я ничего не скажу папе. Но я заслуживаю того, чтобы знать, что именно случилось с моей мамой.

– Ну, это, наверное, ничего не значит, – отвечает наконец Клемми, садясь рядом со мной. – Просто однажды твой отец сказал мне, что на ее теле было множество… отметин. Они исчезли через пару часов после того, как он понял, что она… но они явно… явно очень встревожили его.

– Что за отметины?

– Я не уверена, милая. Он просто сказал, что ее как будто всю порезали, но ведь такого быть не могло, если ты меня понимаешь. Он сказал: «Как будто операция пошла неправильно». Ну, если я правильно запомнила.

Я думаю о шрамах на лице моего ангела-хранителя. Папе никогда не нравилось, что я ее рисую. Он старался не смотреть на мои рисунки. Теперь я понимаю почему. И незачем даже гадать, отчего он просто не сказал мне, что они его расстраивают. У нас такое не принято.

Мое сердце колотится так, что, кажется, дрожат стены.

– Ферн? Хочешь, подадим жалобу на эту особу? – говорит Клемми, сжимая мое колено. – Я могу тебе помочь в этом. Мы сможем выяснить, кто за этим стоит.

Клемми – сержант полиции, так что это как раз та область, где она действительно может оказаться полезной. Но мне совершенно не хочется обращаться в полицию. Когда я в последний раз официально имела с ними дело – после того костра, – мне обещали обязательно наказать Дженни и Олли за то, что они со мной сотворили, но все кончилось ничем. Только и получилось, что папа и Клемми много шумели, но реально не делали ничего, чтобы защитить меня. Кроме того, если они узнают, кто такой Верховный маг, я могу потерять единственный шанс больше узнать о рыцарях и о маме. Я сумею сама с этим разобраться.

– Нет. Но все равно спасибо, – говорю я.

И притворяюсь уставшей, чтобы избежать дальнейшего разговора. Она еще какое-то время суетится в кухне, пока дом не наполняется запахом расплавленного сыра, потом ставит лазанью на кухонную стойку, чтобы та остыла, и, уходя, целует меня в лоб.

Я могу испытывать смешанные чувства к милой Клемми, но как только она уходит, дом начинает казаться грозным, чего никогда прежде не было. В коридоре висят мои старые работы: суровые лица и пустынные пейзажи. Дверь спальни Олли заперта. В моей комнате ужасно холодно, потому что обогреватель сломался. Я возвращаюсь на диван и продолжаю поиски с помощью старого папиного ноутбука.

Требуется несколько часов и три порции лазаньи, чтобы найти что-то еще – интервью со старой скрюченной женщиной, которая утверждает, что некогда была рыцарем Аннуна. У нее провалившийся рот, большинство зубов отсутствует, и от этого ее трудно понимать. «Это случается на ваш пятнадцатый Самайн, – говорит она, тыча пальцем в сторону камеры, и ее губы сжимаются вокруг этого слова – „Сау-айн“. – Видите ли, свет меняется. Огни Аннуна. И тогда рыцари вас находят. Свет меняется, и вы понимаете…»

Видео гаснет, как и то, предыдущее. Четкая картинка внезапно сменяется чернотой. Я не могу найти что-то еще. Но это все же совпадает с тем упоминанием об Аннуне и рыцарях, а теперь появилось еще и новое слово. Я ищу «Самайн» и выясняю, что в общем это просто другое название Хеллоуина. Я смотрю на настольную лампу рядом. Она отказывается делать что-нибудь примечательное. Верховный маг тоже упоминал сегодняшнюю ночь. Это случается на ваш пятнадцатый Самайн. Мне пятнадцать. Знал ли это Верховный маг?

Позади меня мигает свет в коридоре. В замок входной двери кто-то вставляет ключ, и вскоре после этого появляется Олли. Его школьная форма заляпана грязью, и даже с такого расстояния я ощущаю запах сигарет.

– А-а, ждешь меня, Ферни? Как мило с твоей стороны!

Он находит остатки приготовленной Клемми лазаньи и сует миску в микроволновку без дальнейших рассуждений. Я тоже ничего не говорю. Я пытаюсь побить собственный рекорд молчания, последний период длился одиннадцать дней. Сейчас уже девятый день, так что я полна надежд. Но в то же время мне отчаянно хочется рассказать ему о том, что я обнаружила. Из всех людей он единственный, кто может понять, каково это, и знать, что с этим делать. Но слова застревают у меня в горле. Призрак того костра возникает между нами. Олли не в силах встречаться со мной взглядом с тех пор, как это произошло; только не после того, как я увидела жгучий стыд в его глазах, когда он крался прочь после той выходки.

Если говорить о близнецах, то вам вряд ли удастся найти двух более непохожих друг на друга людей, чем Олли и я. Нам бы следовало быть одинаковыми, и, если присмотреться, вы можете увидеть, что наши подбородки, и глаза, и носы – одной формы. Но Олли красавчик, а я просто… странная. У моего брата золотистая кожа, словно он приплыл из Испании, густые темные волосы и сияющие синие глаза, что делает его похожим на кинозвезду прежних времен. Между тем как я… ну, лучше просто сказать, что когда папа описывает меня как «удивительную», он слишком добр. Мои светлые волосы и бледная кожа настолько невзрачны, что, когда я надеваю солнечные очки, никто ничего не замечает. Вот только не многие люди носят солнечные очки, если это не разгар лета, так что большую часть года мое уродство слишком очевидно. У меня ярко-красные радужки глаз. Доктора говорили моим родителям, что это просто некая генетическая аномалия. Одна из многих. Пока я росла, это не слишком много значило для меня, потому что Олли всегда был рядом. Мой близнец и я вместе смотрели в лицо миру, и если Олли говорил, что я вполне ничего себе, другие разделяли его мнение. И десять лет мы были лучшими друзьями – брат и сестра. Потом началась средняя школа – и все изменилось. Я, конечно, добавила на свое лицо шрам от ожога в прошлом году, но разница между братом и мной закрепилась еще до пожара.

– Ты опять ведешь себя противно, – говорит Олли, стоя ко мне спиной.

– Что? – Черт.

– Таращишься на меня вот так. Нечего и удивляться, что люди тебя ненавидят.

– Я на тебя не таращилась. Не льсти себе.

Я отворачиваюсь и иду наверх.

Назойливые попытки Олли оскорбить меня разбивают все мои мысли о том, чтобы ему довериться.

Снаружи церковные колокола начинают отбивать полночь. Могила моей матери где-то рядом с этими колоколами. Ладно, если ее убили, я просто должна сама узнать об этом больше.

Бум, гудят колокола. Бум. Бум. Бум.

Лампочка на лестничной площадке мигает.

Бум.

– Прекрати, Ферн! – кричит из кухни Олли.

– Я ничего не делаю!

Если случился перепад напряжения, так Олли как раз рядом с предохранителями. И может разобраться. А я иду спать. Лампочка надо мной снова мигает. И на этот раз ярко вспыхивает. Моя тень тревожно обрисовывается на стене.

Свет.

Я прыжками сбегаю вниз по лестнице. И словно попадаю в ночной клуб – все лампы вспыхивают и гаснут как попало. Лампа у дивана в гостиной ярко освещает тетради для домашних работ, что лежат под ней. Лампочки на кухне отбивают некий код азбукой Морзе. И никаких признаков перепада напряжения. Выражение лица потрясенного Олли меняется, как в флипбуке[3]3
  Флипбук (flip book) – дословно «книга для перелистывания». Маленькая книжка с картинками с альбомной ориентацией страниц, при перелистывании которой создается эффект анимации.


[Закрыть], это почти смешно. Он не понимает, что все это значит, но я понимаю.

Огни Аннуна. И тогда рыцари вас находят. Свет меняется, и вы понимаете...

Самайн. Хеллоуин. Этой ночью.

Это правда. Все это правда.

Бум. Бум.

Какой-то другой шум раздается где-то над нами. Я бросаюсь вверх по лестнице. Это вентилятор в ванной комнате, он вертится с такой скоростью, что из его решетки вылетают маленькие клубочки пыли.

Олли возникает рядом со мной:

– Что за чертовщина?

Я смеюсь. Я не собираюсь ничего объяснять. Рыцари должны быть где-то рядом. Может быть, они ждут меня. И я намерена их найти.

Краем глаза я замечаю что-то в окне спальни и резко оборачиваюсь. Уличные фонари сияют невероятно ярко. Я проскакиваю мимо Олли и снова бегу вниз. Распахиваю входную дверь. Все дефекты мостовой вырисовываются в жестоком свете. Я осматриваю деревья, тротуар, припаркованные машины. Дорога пуста. Где они?

– Ферн!

Паника в голосе Олли возвращает меня в коридор. Олли стоит в гостиной рядом с диваном. Мне требуется мгновение, чтобы понять то, что я вижу.

Олли залит светом. Каждая лампа в комнате ослепляет, но ни одна не идет в сравнение с сиянием, не имеющим источника, – сиянием позади Олли, превращающим его в некую тень. Он смотрит на свои растопыренные пальцы, а свет играет вокруг них, как искры статического электричества.

Я не в силах вдохнуть.

– Что это?

Голос Олли доносится до меня так, словно мы стоим в противоположных концах глубокой пещеры. Олли выглядит пугающе, невероятно прекрасным.

– Что со мной происходит?

Свет вокруг него начинает пульсировать, как будто его источник иссякает. Олли качает головой, как если бы она кружилась.

– Это… оно щиплется, – говорит он.

Его страх переходит в сонное любопытство.

Фигура его мерцает, свет разъедает его, словно пытаясь утащить куда-то.

– Нет! – кричу я и подхожу ближе.

Почему свет вокруг него, а не вокруг меня? Лампочки вспыхивают еще ярче, они, похоже, изливают остатки своей энергии.

– Стой!

Я тянусь к Олли, но слишком поздно. Лампочки взрываются, свет гаснет, а я остаюсь в темноте среди битого стекла.

4

В этой темноте я опускаюсь на корточки в нашей гостиной, покрытая мелкими царапинами в тех местах, где лампочки окатили меня крошечными осколками. Мой брат лежит на полу передо мной, расслабленный, как тряпичная кукла, и, похоже, крепко спит.

– Олли? – шепчу я, осторожно толкая его.

Он не шевелится.

– Вставай! – говорю я немного громче.

И снова – никакой реакции. Выглядит он нормально, если не считать таких же, как у меня, мелких царапин. И дыхание у него ровное, и тихое мирное сопение словно насмехается над моими собственными паникой и растерянностью. Я хватаю телефон, чтобы позвать на помощь, но что я могу им сказать? «Мой брат оказался внутри какого-то зловещего света, а теперь спит»? Звучит довольно глупо.

Я еще несколько раз толкаю Олли, потом крепко пинаю его, убеждаясь в том, что он не намерен просыпаться. А потом разражаюсь слезами. Ничто из происходившего сегодня не имело смысла, но, когда свет изменился, я была так уверена, что вот-вот получу ответы. А теперь они ускользнули от меня.

Продолжая жалобно всхлипывать, я беру в кухне губку и смываю осколки с лица и рук Олли. И гадаю, что он может видеть во сне, – но прежде всего у меня возникает очень явственное ощущение, что он спит под воздействием некоей силы, находящейся за пределами любого нормального понимания.

Олли так и не просыпается, когда я перетаскиваю его на диван. Нет смысла оставлять его на полу. Папа наверняка задаст вопросы, на которые не существует вразумительных ответов. Управившись с Олли, я тащусь наверх, в душ, и смываю осколки стекла с собственного тела. Кожа на левом боку по-прежнему отличается по цвету от остальных участков, но эти следы не так ужасны, как шрам на моем лице. Одежда в ту ночь слегка защитила меня от пламени, но мне до сих пор неприятно на это смотреть.

Я чищу зубы, расчесываю волосы, смазываю шрам лечебным увлажняющим кремом. Крем приглушает жжение, и точно так же приглушаются мои эмоции. Но я не могу заставить себя лечь в постель. Мне нужны ответы.

Мне приходится притащить наверх стул из кухни, чтобы достать до ручки чердачного люка. Когда я тяну ее, немалое количество пыли сыпется вслед за маленькой лесенкой, падающей вниз. Поднявшись на чердак, я перебираюсь через балки, чтобы подойти к груде коробок, сваленных в одном из углов, за рождественскими украшениями. На чердаке еще холоднее, чем в моей спальне, так что я одну за другой перетаскиваю коробки в свою комнату. Но я не могу допустить, чтобы папа узнал, что я рылась в вещах мамы.

В своей спальне, держа в руке кружку с горячим сквошем и накрыв колени одеялом, чтобы защититься от холода, я открываю первую коробку. Внутри нахожу маленький цифровой диктофон. Я вставляю в него новые батарейки, но, похоже, аппарат слишком стар – он не работает.

В следующей коробке полно поблекших фотоснимков, большинство из них относятся к детству мамы. В третьей коробке скрыто именно то, что мне нужно: аккуратные стопки дневников с наклейками. «Ваша мать никогда не любила что-то выбрасывать, – как-то раз сказал нам папа. – Чтобы вспоминать, какой она была прежде, – так она говорила».

Мне нужно совсем немного времени, чтобы вычислить тот год, когда маме исполнилось пятнадцать, и гораздо больше, чтобы среди кучи тетрадей отыскать ту, на которой была наклейка «1993». Конечно, я и раньше читала большинство из этих записей, но одно дело – читать дневники пятнадцатилетней девочки, когда самой тебе только одиннадцать, и совсем другое – когда тебе самой тоже пятнадцать. Мои глаза выхватывают кусочки записей: «Лаура сегодня снова вела себя как сука. Что тут поделаешь, если нам обеим нравится Тоби…» Потом, несколько месяцев спустя: «Тоби дал мне билеты на „Возьми Это“! Он САМЫЙ ЛУЧШИЙ друг! Что скажет Лаура?»

Да уж… Мама совсем не была похожа на меня, да?

Я торопливо добираюсь до сегодняшней даты, тридцать первого октября. Ее пятнадцатый Самайн. Она не пишет ничего особенного, просто список домашних заданий и напоминание о том, чтобы купить открытку ко дню рождения дедушки. Я чуть не закрываю дневник от разочарования, когда замечаю это: маленькая звездочка в углу страницы.

Я снова всматриваюсь в дневник. Мама не была рассеянной. Она записывала разное, но, кроме этой звезды, на страницах нет никаких сердечек, или человечков, или затейливых орнаментов.

Я переворачиваю страницу. Наверное, я ожидаю увидеть нечто вроде взрывного текста: «ЧТО ЗА ЧЕРТОВЩИНА СЛУЧИЛАСЬ ПРОШЛОЙ НОЧЬЮ?!» – написанного красными чернилами и тридцать раз подчеркнутого. Но там… ничего нет. Остальные страницы за эту неделю чисты.

Лишь десять дней спустя мама снова продолжает записи, но теперь она отмечает совершенно другие вещи. Болтовня о мальчиках и перебранках с подружками исчезла. Теперь мама конкретна – больше перечней домашних заданий, больше напоминаний. В декабре она пишет: «Сегодня порвала с Тоби. Это было тяжело».

Я беру дневник за 1994 год. Здесь то же самое – скучные перечни, и мне почти хочется, чтобы она снова слегка приправила их школьными сплетнями. Но потом, первого февраля, случается кое-что интересное. Мама начинает писать полную чушь.

 
Потеря найдется легко, утрата
Всегда
безвозвратна, да, да, найдется легко.
Пропажа заменится всегда легко. Утрата, да, всегда
тяжела.
Пропажа, печаль, да, грусть,
да, вернется легко обратно. Найдется, да, печаль одна,
                                                       печаль тяжела.
 

Совершенно ясно, что моя мать вовсе не собиралась завоевать какой-то приз за стихосложение. Это очевидный код или загадка своего рода, и мне хочется быть не такой уставшей, тогда я, возможно, сумела бы ее разгадать. Я беру со своего письменного стола чистую тетрадь и переписываю в нее это тайное послание.

Но когда я снова открываю дневник, то замечаю, что на этой тетради есть суперобложка – самодельный конверт из цветной бумаги, склеенный скотчем. Я снимаю его и с горьковатой радостью смотрю на обложку под ним. На простом сером картоне четким, острым почерком моей матери написано: «Рыцарская книга Уны».

Из всего того безумия, что происходило сегодня, это ощущается самым странным. Но это и самое убедительное доказательство того, что в словах Верховного мага была какая-то правда, и от этого я наполняюсь решимостью.

Я продолжаю поиски.

К тому времени, когда я слышу, что папа вернулся домой, я добралась до 2001 года, и в моей тетради прибавилось еще несколько «стихотворений». Мама нечасто писала кодом, и это заставляет меня думать, что она поступала так только тогда, когда случалось нечто по-настоящему важное. Я слышу, как папа без особой настойчивости говорит Олли, чтобы он шел спать, но Олли явно не реагирует, и папа сдается и поднимается наверх. Я слишком поздно соображаю, что он увидит свет в щели под дверью моей комнаты, и спешу выключить лампу.

– Ферн? – тихо окликает меня папа из-за двери спальни.

Мне хочется распахнуть ее, обнять папу и попросить его рассказать мне все, что он знает о маме. Рассказать о сообщениях Верховного мага и маминых дневниках. Попросить его помочь мне разобраться во всем этом.

Но я сижу очень тихо. Дверь между ним и мной точно так же могла быть и бетонной. С тех самых пор, как папа не стал наказывать Олли за его участие в поджоге, я точно знаю, как сильно папа любит Олли и как мало любит меня. Он наконец уходит в ванную комнату, и несколько минут спустя я слышу, как он закрывает дверь собственной спальни. И снова включаю свет.

Когда сквозь занавески на окне начинают просачиваться солнечные лучи, а мои пальцы ноют от холода, я добираюсь до последнего дневника мамы. 2005 год. Год ее смерти. Здесь стихи попадаются чаще, а почерк мамы не так четок. Я листаю страницы до последней записи: второе августа. Никаких стихов, только запись о прививках, которые должны сделать мне и Олли. Нам тогда было по два месяца.

– Что с тобой происходило? – вслух гадаю я.

Мне хочется пробиться сквозь страницы всех этих дневников и заглянуть в сознание женщины, которая их написала. Женщины, которая, похоже, с годами становилась все более загадочной.

Какой-то звук внизу вырывает меня из задумчивости. Должно быть, проснулся Олли. Я тихо спускаюсь вниз и от двери наблюдаю за тем, как он наливает себе стакан молока.

Я колеблюсь. Если я ошибаюсь, то, открывшись брату, буду выглядеть еще более глупо. Но терять мне нечего.

– Это были рыцари? – спрашиваю я.

Олли резко оборачивается, его глаза расширены, и мне не нужно слышать его ответ.

– Понятия не имею, о чем это ты, Ферн.

– А ты знал, что мама была рыцарем? – говорю я. – Ты знал, что ее убили?

Даже обычно бесстрастное лицо Олли не в силах замаскировать потрясение, исказившее его черты.

– И папа должен был знать, – говорю я.

Олли быстро пересекает комнату и хватает меня за руку:

– Не будь такой сукой!

Я вырываю руку.

– Это были они? – шипящим шепотом произношу я. – Скажи правду!

– Не расстраивай его! Бога ради, Ферн, да с чего ты вообще думаешь, что он тебе поверит?

– Я сама в это верю. И у меня есть доказательства. Сообщения от ее убийцы!

Я сую ему свой телефон, и он озадаченно таращится на признание Верховного мага. Когда Олли снова смотрит на меня, на его лице отражается презрение.

– Так позвони в полицию! Как ты думаешь, что они сделают?

– Но почему бы тебе не признаться, если это правда? – шепчу я, когда Олли отворачивается от меня.

– Оставь это, Ферн, – говорит Олли так же тихо. – Просто признай, что мама умерла во сне. Она была обычной. Как я, как папа.

Ему не нужно договаривать.

Но не как ты.