Текст книги "Трамвай номер 0"

***

Он прочитал её рассказ и задумался. Мысли его обрели невероятную

плотность и налились тяжестью, но при этом нисколько не

потеряли в скорости. Они проносились по путанным траекториям,

продавливая борозды в сознании. Ему действительно была важна её

жизнь. Его в самом деле волновал её внутренний мир. Он любил

её. Любил довольно специфически, по-своему. Чувства

поостыли, потеряли былой лихорадочности, улеглись. Но они никуда не

ушли, просто переросли в спокойную уверенность. И

обречённость. И он очень, очень хотел её понять. Когда их познакомили,

и стало заметным его волнение, он сразу был предупреждён:

«у девочки в голове тараканов больше, чем у тебя в кладовке,

причём попадаются крупные экземпляры». Да, о тараканах он

знал, хотя и не верил до самого конца. Но и не рассчитывал

нарваться на крокодила. Складывалось отчётливое ощущение, что

рассказ был написан ради одной фразы. А может и в её

оправдание. «Он ещё поймёт, что потерял».

***

В первый раз, часом ранее, меня не взяло с четырёх трубочек. А

верней сказать трубок, поскольку курили мы не из декоративных

растаманских безделушек, а из полновесной мужской трубки для

табака. И забивали её до краёв. Но то ли мне удалось удержать

контроль, то ли у меня выработался иммунитет. Последнее было

более вероятно, поскольку двумя часами ранее я принял два

литра тёмного пива. А согласно причудам моего метаболизма,

алкоголь полностью устраняет любые психоделические эффекты. Но

в этот раз алкоголь, похоже, избавил мой многострадальный

организм от своего присутствия. А может, я просто

расслабился. Но уже на третьей тяге меня забрало. И когда я докурил,

моё внимание привлёк тот факт, что с верхнего пролёта из-за

моей спины слышались голоса, и лился свет. Свет был также

разбавлен музыкой и смехом, а голоса тенями.

***

После края дракон впал в кому, и поначалу невозможно было даже пульс

нащупать. А малышке Птит так хотелось увидеть своего папу.

Но носитель был против, он устал от этой безумной

раздвоенной жизни и хотел просто отдохнуть в мире обычных людей.

***

Двумя годами ранее мы почти в первый раз попробовали сальвию. И было

это на балконе. В моей памяти отпечатался репорт коллеги о

том, что сзади он слышал голоса, музыку и смех, и его тянуло

туда. Он чувствовал, что там верхний мир, другое плато.

Позже он впал в транс и всё повторял, что он брингер и может

нас протащить. Тогда все поняли, о чём он, но значение не

дошло ни до кого. И я понял, что в этот раз я попал на маститого

брингера, и скоро сам им стану. Это была своего рода

инициация. Оказалось, что этот брингер уже туда прорвался, он

видел их лица, но пока не мог с ними говорить. Я поднялся по

лестнице, но не обнаружил там никого, а звуки и свет исчезли.

Он сказал, что давно туда попадает. Он называет это место

«мир этажом выше». Это верхний мир. И это голоса 13:52.

***

«Слушай, я уже, честно говоря, устал, и глаза слипаются. А завтра

мне рано вставать, да и тебе, между прочим, тоже. Так что

пойду-ка я спать, и ты ложись. Спокойной ночи», – он повесил

трубку и его басовитый хрип сменили частые усталые гудки. Ему

не нужны были мои откровения, ему вполне хватало своих. И он

не хотел за шторку, хотя думал что прорвался. В

действительности на другой стороне уже пребывал я, и рвался выше. Но он

предпочитал сны, морфинист. Мне оставалось лишь одно –

напиться и забыться. Сошло бы и накуриться. Но морозилка была

забита мясом, и нектаром в ней и не пахло. В моих закромах

также не пахло амброзией. А в кармане не звенела не то что

мелочь – даже ключи. С некоторых пор я носил джинсы в обтяжку.

Хотя чутьё подсказывало, что у предков заначен скотч.

Тайный мир

 Весь день марширует весёлый серый ливень. Плещется в лужицах, постепенно вырастающих во взрослые лужи. Рисует ртутные дорожки на соблазнительно блестящем чистом стекле с редкими въедливыми крапинками белой краски. Размягчает ссохшиеся губки сиво-коричневых волн грязи на площадке моего третьего детского сада с отчетливым душком скороспелой демократии.

В игровой пыльно, душно и холодно. Ливень загнал в подъезд нашей группы всю тяжёлую панировку осеннего воздуха окраин, промокнул влажной салфеткой атмосферу, выстудил большие залы со скользким линолеумом и белыми поблескивающими стенами.

Невозможно весь день держать детей взаперти, распорядок очень важен. Мы позавтракали, позанимались, кое-как перетерпели тихий час и наигрались с пластмассовыми елочками, деревянными кубиками и толстенным канатом до вспепоглащающего отвращения. И нас ведут гулять, в обязательно порядке натянув на головы гладкие синтетические капюшоны и обув в резиновые сапожки.

У нас с другом есть любимый домик. Маленький разноцветный щелястый деревянный домик с двускатной крышей и земляным полом, где только двое пятилеток и уместятся. Там мы живём, отсиживаемся, прячемся, воображаем космические путешествия и строим коварные планы. Он нам настолько дорог и необходим, что жизнь кажется без него совершенно немыслимой, как без картошки. И этот домик прямо на наших глазах безжалостно и неотвратимо затапливает леденющая дождевая вода.

Домик необходимо спасти для дальнейших боевых действий, и мы начинаем новую игру. Залезаем внутрь и с энтузиазмом вычёрпываем из него холодную воду, сидя на корточках. Дождь заливает мне сапоги, и ноги начинают грустно хлюпать. Но упорство моё такими пустяками не сломить, я отважно отстёгиваю капюшон от куртки и начинаю вдвое шустрей черпать им. Конечно, вода, вылитая нами в окно, тут же заливает обратно по земле, а ещё за незащищённый теперь воротник. Конечно, когда нас зовут на полдник, я прицепляю капюшон на место и одеваю, отчего насквозь промокает и шапка, и вся голова. И конечно, следующие три недели я лежу дома со страшенной температурой, бронхитом, ангиной и насморком.

Мы неуклюже, пыхтя и смеясь, пытаемся быстро взбежать на поросший берёзовым лесом холм. Цепляемся за толстые привязчивые стальные корни, ехидно подсовывающие кривые загогулины под исцарапанные ноги в старых сандалиях то тут, то там по всему осыпающемуся склону. Кто-то справа срывается, другой игрок на бегу успевает схватить его за тощую руку и немилосердно дёргает наверх. Впереди всех шустро карабкается маленькая карамельная шатенка – она Паспорту. Ведущий – сестрёнка – ловко скачет в стороне и громко считает время, подбадривая шутливыми криками команду.

Старшие долго не соглашались брать меня в Форт Боярд, но я заныл, заканючил и было решено меня принять, лишь бы заткнулся и отстал. И вот я бегу наверх, обгоняя неповоротливых десятиклассников, сияющий словно самовар от потрясной тайны – я разгадал загадку старца Фуко и никому ничего сказал, чтобы первому найти ключ. И тогда-то ребята поймут, какой я классный.

Я вылетаю как почтовый голубь наверх, оглядываюсь и с треском веток и хрустом скользкой гальки припускаю к ручью. Когда ребята меня догоняют, я уже вовсю шарю по приятному искрящемуся сквозь воду дну в поисках бумажки с ключом и новой загадкой. Остальные отпихивают меня в сторону, и я обидно плюхаюсь в куст бузины, а подлая девчонка из второй команды в этот злосчастный момент со счастливым визгом вытаскивает из воды мокрый ключ в разваливающемся тетрадном листе. Мой ключ!

Теперь моя очередь лезть в тумбочку шкафа. Тумбочка – это портал в опасные тёмные миры. Ты залезаешь в неё, закрываешь двери и сидишь в темноте. Когда становится жутко, надо устроится поудобнее – настолько, насколько это возможно сложившись в три погибели, когда голова между согнутых ног, а колени и затылок упираются в деревянный потолок.

В тумбочке взрослые держат постель. Каждое утро они собирают диван и засовывают туда одеяло и подушки. Когда их нет дома, мы всё оттуда выволакиваем, и врата в Город Снов начинают работать. И вот ты сидишь в темноте, один, не слышно ни звука, кроме твоего влажного дыхания. Ты представляешь себе, как идёшь по ночному парку ранней осенью. Идёшь знакомой аллеей до условленных кустов. Потом ты залезаешь в цепкие дебри, сгребаешь уверенной накачанной рукой в сторону опавшую тёплую листву и открываешь синий в сумерках  махровый коврик с надписью welcome. А под ковриком тебя ждёт знакомый канализационный люк. Это место мы специально придумали для входа, оно наше общее.

И вот ты сдвигаешь чугунную крышку люка и отважно прыгаешь в пустоту. Со скоростью света несёшься ты по сверкающему переливчатому лазурному туннелю и ловко приземляешься в другие, высокие дремучие заросли. Аккуратно раздвигаешь рукой ветви, и перед тобой восстаёт внушающая суеверный страх чёрная крепостная стена Города, сложенная из огромных кусков антрацита. Внутрь ведут закрытые громадные двустворчатые ворота из цельных стволов надёжного дуба, изукрашенные древней рунической вязью. А у ворот перебрасываются специфическими шуточками стражи – ночные кошмары. Слева развязно вышагивает в шерстяных брюках, шляпе и полосатом свитере пропахший гарью Фрэдди Крюгер. Компанию ему составляет хладнокровный безумный шаман вуду. Его чёрное тело, исписанное гротескными цветастыми татуировками, прикрывает красная чёрствая жилетка из человеческой кожи, а в жарких тёмных глазах вспыхивают колючие зелёные искорки.

Демон

Ленты ветра причудливо сплетаются с канатами звуков, нитями запахов

и мыслями, застрявшими на перекрёстке. Кто-то хочет больше,

кто лезет выше. Мышь поднимается по лестнице на крышу будки.

На крыше будки – ещё одна крыша, маленькая. Конёк. Мышка

встаёт на его вершину, хочешь поговорить – поднимайся ко мне.

Вихрастый неумело закуривает и подходит к краю крыши.

Сдвинув широкие чёрные брови, он смотрит на двор. Угрюмо выдыхает

дым густой струёй вниз. Дыму сложно опуститься – ветер

подхватывает струю и уносит в небо. Сигарета подрагивает в

нервных пальцах.

Я ухожу в дзен. Цели нет, есть путь. Путь есть пустота. Сто метров

пустоты подо мной. Результат не важен. Я не боюсь. Мне не

жаль. Некого жалеть. Я спокоен. Я заполняю бокал, я поднимаюсь

на будку. Это всего лишь майя.

***

Её ладонь подрагивает в моей. Птичьи косточки. Я без труда сломал бы

её. Она невесома и почти бескровна. И линии говорят, не

сговариваясь. Этот маршрут прост, он не подойдёт эстетам

геометрии. Начинаю с ординаты – на запястье обрывается вена, спуск

на дух. Линия духа забуривается в ладонь Клондайком.

Глубокая канава, нет чёткости, паутина сечений, но ни на шаг от

маршрута. Любовь. Не одна потаённая тропка ведёт от рождения к

итогу, но все они ведут на запад, все едины в цели. Разум.

Прыгай на доску, волна бежит. Со страшной скоростью по

идеально ровной колее лети к любви. Но поворот кинет тебя к

Меркурию, и встреча вам не суждена. Жизнь – обрыв на трети.

Двадцатник – твой предел, не перейти рубеж.

***

– Возьми мой бокал.

Я освобождаю руки и выливаюсь с лестницы. Мышь возвращает мне бокал

и встаёт на вершину конька. Закуриваю. В левой руке вино, в

правой – её ладонь. В зубах в меру цинично зажата сигарета.

В глаза смотреть! Ни один детектор лжи не сработает – пульс

ровный, ладонь сухая, голос твёрд. Я сам себе верю.

– Ты должна остаться в Москве.

– Далась мне ваша столица! В Казани образование не хуже.

– Но здесь у тебя нет врагов, зато есть друзья.

– Я стою перед выбором. Это очень личное.

– Между прошлым и настоящим? Между кем и кем?

– Да, ты знаешь. У меня нет стимула. Меня ничего тут не ждёт, не держит.

– Вихрастый.

– Этого мало.

– Я.

– Что это значит?

– Ты знаешь.

– Нет, говори прямо!

– Я люблю тебя.

Я сам себе верю.

***

Тебе не надо знать об этом. Тебе не надо бояться. Я проживу это за

тебя. Просто смотри мне в глаза. Умница. Я не говорю вслух.

Она и так не может больше никуда смотреть. Я – накх. Апостолы

что-то не так поняли. Ни у кого из нас нет никакого выбора.

Я не могу позволить ей умереть. Остаётся только позволить

умереть себе – но это не альтернатива, это чёрный ход к

белому флагу. Поэтому я осторожно нащупываю в её зелёных глазах

ниточку Ареты. Я делаю надрез и вынимаю щипцами судьбу. Я

подношу её к глазам. Я готов к путешествию. Не надо бояться.

***

Мы стоим на коньке, держась за руки.

– Ты слышишь её?

– Кого?

– Музыку.

– Ты про тех парней во дворе, которые поют под гитару «гражданку»?

– Нет, ну что ты. Вот, слушай: там, справа, играет «драм соло»

железная дорога, слышишь – бам-ду-бу-дух-пыдым-пыдым-та-да-дыжь;

чуть ближе шоссе запиливает на «овердрайве», слышишь?

стройка за углом делает басовый «шаффл».

Она уверенно поворачивает меня за подбородок и целует. Чувачки с

кальяном на балконе дома напротив аплодируют. Мы кланяемся,

чуть не упав с конька. Выход на бис.

Ангел

Кстати, о правилах

употребления абсента. Абсентной ложечки в кафе не было, до

вилки я догадался двумя годами позже, а потому я использовал

ситечко для чая. А именно обмакнул рафинад в абсент, поставил

в ситечко и поджёг, держа над рюмкой. Карамель стекала в

абсент с шипением, потому он загорелся. Увидев, как я пью

зелёную жидкость, горящую синим пламенем, Саша потеряла дар

речи. Ей стало интересно, как это вообще можно пить, и мы

поставили ей рюмку, которую она обещалась выпить после смены. Но

нам надо было на поезд, так что договорились встретиться

через год на том же месте. А потом мы пошли по тёмному Питеру, и

чёрные арки метались в моих зрачках. А между тем у

Цикоридзе разлили водку. К несчастью, не оказалось ни закуски, ни

запивки и водку героически запивали водичкой из-под крана. По

мере повышения градуса писалось стихотворение. Мы со

Светланченкой разделили мёд поэзии на двоих. Писалось по две

строчки. В первой она задавала мне дурацкий провокационный вопрос,

а во второй мне приходилось выкручиваться, придумывая

ответ. Причём мне ещё приходилось подстраиваться по её

беспрестанно меняющийся ломанный размер.

– Скажи мне, что значит «люблю тебя»?

– Что я тебя спас, свою жизнь губя.

– Я думаю это ложь. Это бля.

– Твоя и моя. Своя.

Писать стихи в соавторстве – странное занятие. Раз на раз не

приходится. Проще песни придумывать на пару, по ходу игры. Иногда

рождаются шедевры. А иногда пьяный бред. Но неизменным

остаётся drive и удовольствие. А соавторство в стихах подчас

тяжёлый труд. Труд – это когда денег не платят, в отличие от

работы. Однако не всякий человек способен поймать тему и

мгновенно переключится в состояние безудержного creative’а. Не

каждый способен улыбнуться, сдирая с себя тело перед чужим и

странным существом, которое редко смотрит в глаза. И не каждый,

сделав это, может побудить к тому же живое напротив. Да что

там не каждый…. Почти никто. Но когда всё это происходит,

ценой распятия смывается грех, и рождается свет. Счастливы

те, кто имеет возможность погреться от этого огня и не

нуждаются в жалости несущие его. Но таких людей нельзя не любить.

Нельзя, но некоторым удаётся. Убили Леннона, заказала Кобейна

Кортни (но тут сложнее, возможно она хотела сохранить его

от падения, вовремя остановить, обессмертив), Юре сломали

рёбра молотками, открыли окно для Саши и устроили автобус для

Вити. И я найду своего Пилата. Человек, расстрелявший с

закрытыми глазами Че, покончил с собой. Путь человека – это путь

грешника, бредущего во тьме. Каждый грешен уже тем, что

мыслит. Ни один бог не завещал быть умным. Но если в этой

кромешной тьме вы выбрали роль Данко – всегда найдётся прагматик,

испугавшийся пожара. Слово правит миром. Бойтесь тех, кто

этого не знает. Ибо не ведают, что творят. Любите тех, кто

овладел им, ибо это творцы мира, а творец не может разрушать.

Творец, который разрушил – умирает, ведь этим он убил себя.

Летом мы с Уткиным сочиняли песни каждую ночь. Райское время.

Приходя с работы, я заскакивал домой только за

инструментами. Мы садились на скамеечку, кто-то приносил выпить. Первый

глоток, первый аккорд. Отлетают пуговицы со спины,

расползаются молнии позвонков, лопается тугая шнуровка рёбер. И

взмывает первое слово над продравшим глаза городом. Спасибо

зачастую глуповатой, но всегда благодарной публике. Ребята, вы

вдохновляли нас своим матом, пошлостью и слепотой. И делаете

это по сей день. Но в тот раз сорвать с себя двуногость

удалось лишь к утру. Но до утра ещё далеко, бармен готовит мне

пельмени, в бокале полно виски и у меня много девственной

бумаги. Так что я, пожалуй, выполню свою вселенскую функцию и

зажгу в её лоне маленький огонёк жизни. То есть расскажу вам,

как оно было дальше. Отдаляло последнюю строчку стиха

назойливое внимание Цикоридзе. Он у нас философ, хоть и дискрет.

Собственно, я ещё шляпу не успел снять, как он спросил меня,

думаю ли я во время боя. По моему разумению, у них с

Сержантом шёл диспут о сознании в пространстве, и хозяина квартиры

явно занимала определённая идея. «Что для вас есть время?»,

– спросил он нас, когда стихотворение сдвинулось с мёртвой

точки. «Время – это то, что отделяет меня от цели», – ответил

я, а Светланченко опять задала вопрос, на этот раз особенно

дурацкий. «Что ты имеешь в виду?», – спросила она

агрессивно. Я уж думал, что последует закономерный ответ: «Что имею –

то и введу», но не так прост Цикоридзе, как его малюют. Он

удовлетворил её любопытство, но что она ответила, я уж и не

упомню. Что-то красивое и бессмысленное, как её хипарьские

фенечки на щиколотке, которых никто не видит. Философ с

глазами волка сказал, что оба мы не правы. И развернул перед нами

свою теорию. Кому не знакомы философские диспуты,

затерявшиеся где-то между первой и второй. Бутылками водки. Ничто так

не поднимает уровень вашего английского, как еженощные

беседы о шаманических практиках и психонавтике с чехом Генри в

баре гостиницы в спальном районе Праги под успокаивающее

бульканье пары галлонов Крушовице. Это было как раз в то время,

когда Цикоридзе там же в русской дипломатической школе

горбатился на аттестат. Я как раз приехал его навестить, но у

него отключили телефон, и встречи не получилось.

Подземный ветер не знает свободы -

Он знает толпу, тусклый свет, переходы.

На свет он явился в тридцатых годах,

Когда первый поезд пошёл впопыхах.

Какое чудное слово «впопыхах», сколько в нём эротизма и даже

придушенной порнографичности! Оно кричит о звериной природе

человека, но почему только я его слышу? Может, потому что я

«безнадёжный эротоман»? Нет, вы вслушайтесь: в по… пых! Ах!

Думаете, мне надо лечится? А, может, вам – учиться? Слышать языка,

на котором говорите.

Он может погладить меня по лицу.

Толкнёт меня в спину – и я понесусь.

Но он никогда, ни за что не споёт

Тому, кто родился ходить, про полёт.

Перспективы

В очередной раз убеждаюсь, что бог, или называйте это как хотите, любит меня. Сейчас 4 утра. Полчаса назад я чудом проник в подъезд дома 33 по Промышленной, где живёт моя краснодарская Алёнка. Но этого мне было мало – когда кончились сигареты, я решил спуститься и купить ещё – при этом все вещи, бук, документы и деньги наивно оставил на лестничной площадке десятого этажа. Прикупив пачку синего Винстона, я вернулся к подъезду и, волшебство, уже через 10 минут кому-то опять понадобилось войти и я прошёл следом.

Четвёртой причиной, пробуждавшей во мне всхлип за всхлипом, когда я валялся с закрытыми глазами в пышущем жаром галечном русле Шепси, были мои дальнейшие перспективы. Посудите сами, с позиций здравого смысла и обыденного сознания я был в настолько глубокой жопе, что единственным вариантом позитивного развития событий оставалось позорное возвращение в пансионат «Юбилейный».

Денег у меня было в обрез и явно меньше, чем нужно, чтобы добраться до Москвы – исключая, конечно, автостоп, которого я наелся до колик в корневой чакре и кошмарных снов. Еды на 2-3 дня не очень здорового и очень умеренного питания. Одежды не оставалось никакой, кроме надетой; единственную сумку приходилось нести в обеих руках, чтобы все не рассыпать; никакой связи; полная дезориентация относительно карты и дальнейших действий.

Прокручивая в уме раз за разом все варианты развития событий, я не видел иного выхода, кроме возвращения в лагерь, которое мне не позволяло совершить упорство, упрямство, гордость – не суть важно, как называть это качество характера.

Местные менты, по меньшей мере, посчитают меня крайне подозрительным и будут докапываться на каждом углу. Автостоп на серпантине занятие бесполезное, особенно учитывая загруженность оного серпантина фурами. Такие прелести местной фауны, как горные бандиты, я вообще старался не допускать в буфер обмена ни в какой форме, чтобы нечаянно не накликать беду.

Спать на холодной после заката и покрытой росой гальке в одной и той же одежде, жрать лягушек в отсутствие рыбы – всё это романтично разве что для человека, ни разу не встречавшего бомжей. Напрашиваться к московским туристам в автокемпинге – увольте, я знаю своих земляков и могу гарантировать 100%-ное поражение заранее. Вероятность того, что мне попадётся персонаж вроде Стаса Поспелова, бесконечно мала, учитывая, что он сваливает жить в ужасно далёкую от Шепси Абхазию, а второго такого можно найти разве что на страницах Керуака.

В то, что я найду обжитую Лёшей палатку именно здесь, я верил примерно так же, как верю в искренность писем от президента, приходивших моей бабушке на 9-е мая, пока она была с нами.

Как ни крути, выходило, что выбраться из этой передряги будет очень трудно и заплатить придётся сполна за каждый легкомысленный шаг.

Однако, как это бывает со мной почти всегда, реальность оказалась гораздо менее предсказуема и более добра, чем построенная моей рациональной составляющей модель. Пропахав по Гоголя до Кооперативного рынка и свернув на Коммунаров, счастливо избежав нападения оккупировавшей перекрёсток уличной стаи собак и не попав под раздачу местным гопам, грабителям, убийцам и всему остальному пантеону городской нечисти, я через каких-то 50 метров встретил копа с двумя штатскими.

Поскольку я ехал в лагерь, в распоряжении полиции оказался более чем исчерпывающий набор документов – мало кто в полночь несёт в рюкзаке ИНН, Медицинский полис, пенсионное, медкнижку, паспорт, трудовую и военный билет (а вот билета с поезда, подтверждавшего мою историю, как раз и не было). Подкреплённый таким мощным обоснованием своей легальности, я непринуждённо ответил на вопрос о запрещённых предметах, что имею при себе ножик, прихваченный для резки колбасы.

Спустя 20 минут нудного ковыряния в дырявом и хаотически перемешанном вещмешке, ножик был извлечён на свет фонаря и опознан, как не боевой и непричастный к делу. Тем не менее, с массой политкорректнейших извинений, офицер велел мне следовать за ним, оставив при себе мой паспорт. Стоило нашей четвёрке пройти 5 метров, как на торчащем посреди газона пне обнаружилась дамская сумочка.

На тот момент я уже знал, что в городе завёлся маньяк-убийца, на чей фоторобот я довольно сильно смахиваю (хотя и не вызываю никаких РЕАЛЬНЫХ подозрений, что неоднократно подчёркивалось). Поэтому, когда, возбуждённый фантазией о поимке серийного убийцы и неизбежно сопровождающими её славой и карьерным ростом, коп побежал в подворотню – я, не сбавляя темпа, последовал за ним с неменьшим энтузиазмом.

Убийцу, впрочем, как и мёртвую хозяйку сумочки, мы в подворотне не обнаружили – зато обнаружили припаркованное у забитого досками чёрного хода инвалидное кресло и спящего рядом на стопке бумаги инвалида-доходягу. Беспокоить его мои новые спутники не решились, в очередной раз проявив поразительное для такой профессии великодушие. Оставив несчастного грезить, мы направились в будку, расположенную на площади с круглым фонтаном, где раньше стоял и до сих пор ощутимо фонит ныне не существующий собор.

После неоднократного повторения истории своего появления в городе, которая никак не укладывалась в голове ни у одного из трёх полицейских, я завоевал таки полное их доверие, воткнул в будке на зарядку ноутбук и даже воспользовался благотворительным муниципальным вайфаем, покрывающим слабой сетью улицу Красную.

Меня уже было совсем собрались отпустить и не сдавать в отдел на откатывание пальчиков и повторный допрос на тему отрезания сисек у девушек (почерк маньяка, чей фоторобот я уже разглядел и признал в нём определённое сходство с собой), как вдруг все мы подскочили на месте от неожиданного оглушительного хлопка.

Не теряя времени, коп по имени Серёжа велел мне бросать всё и бежать следом за ним – в укрепление отряда. В хорошем темпе преодолев площадь, мы обнаружили в начале следующего квартала обнявший столб мерседес и упершийся в угловой фасад дома автомобиль городского такси.

Обе машины, только что претерпевшие серьёзную аварию, были изувечены непоправимо, у мерса из-под капота валил не то пар, не то дым, а отважный человек с прихваченной как при переломе (хотя почему как) корсетом шеей пытался отодрать руками капот и вытащить из мерседеса аккумулятор, пока всё не взлетело на воздух. Как ни странно, зайдя с багажника, он умудрился обесточить машину и, судя по ручью бензина, струящемуся по асфальту, сделал он это как нельзя кстати.

Две машины скорой и патруль ДПС, подтянувшиеся вскоре на место происшествия, добавили и без того внушительной толпе с десяток зевак. Каждый, включая и сотрудников полиции, принялся снимать ДТП на разнообразные гаджеты, вероятно, мечтая стать звездой ютуба. Это событие заняло нас ещё на добрый час. Хвала всевышнему, несмотря на ужасные повреждения и высокую скорость, никто не погиб и лишь пара женщин, ехавших в обеих машинах, получили неопасные царапины, вскоре обработанные медиками.

Спустя ещё минут сорок за мной всё-таки приехал тот самый патруль, который был и на месте аварии – всё это время сержант посылал оформившего меня копа на, но, в конце концов, перестал материться и сделал свою работу. Когда в отделении, расположенном уже в каких-то пяти минутах ходьбы от Алёны, меня ещё два раза обшмонали и 4  раза допросили разные представители правопорядка, майор принялся за откатывание пальчиков подозреваемого в серийном убийстве – то бишь меня. На протяжении всего этого подзатянувшегося общения с полицией и чудом техники, делавшим прекрасную цифровую дактилоскопию, рядом со мной сидел умирающий от сепсиса любитель поставиться спайсом. Из недр отделения доносились крики его кореша, умолявшего «начальников» вызвать скорую, с упорством, явно свидетельствовавшим о крепком здоровье.

Выпустили меня из отделения минут через 30 этого непрерывного абстинентного нытья, прямо в разыгравшийся не на шутку ливень. Я перешёл дорогу и взял в круглосуточном магазине напротив стаканчик горячего кофе и пирожное, перекусил в тепле, немного проснулся и рванул под дождём к подъезду, в котором теперь и сижу, как в раю, слушая приятную музыку и покуривая на балконе сигареты.

Таким образом, мучавшее меня менее суток назад отчаяние оказалось поспешным и неоправданным. Вероятно, что-нибудь новое я напишу не раньше, чем позавтракаю, приму душ и как следует высплюсь в полноценной кровати. Впрочем, проверить это предположение получится не раньше семи, а сейчас половина шестого и робкое рассветное солнце начинает поигрывать с призмами, оставленными благополучно прошедшим дальше дождём.

Ан нет, дождь зарядил по новой. Странно. Если верить копам, пока я не приехал, погоды стояли чудесные.

Тема беж

Иногда можно проскочить. Чаще не получается. И снова он нашёл меня

под пятнистым одеялом, рыжим клетчатым пледом. Среди измятых

простыней и продавленных подушек. Безликий час. Тишина

плотно наполнила звоном уши. Я слышу, как поют цикады проводов,

похороненных в затхлом сыром туннеле стены навеки. Я слышу

низкий гул забытого ветра, который разучился летать. Это

похоже на то, как висит нижняя «ми» на ибанесе нашего басиста.

Эти две фракции смешиваются с рифом Майка из «выстрелов»,

засевшим в моей голове. В конце рифа вдруг раздаётся моя триоль

в «си бемоль миноре». И это «вдруг» повторяется без конца,

каждый раз оставаясь «вдруг». И вот уже который час не могут

согреться пальцы ног, обжигая холодом подлокотник дивана.

Диван слишком большой для одного человека. Когда-то у меня

была кровать. Дешёвая совковая развалина времён перестройки. А

потом её сменил диван, и на нём слишком много места для

одного. Пустота рядом в безликий час резонирует с пустотой

внутри.

***

«Со стоящим человеком и на край света махнуть можно», – сказал он

ей. «Да, а остальные подходят для удовлетворения некоторых

потребностей», – сказала она ему. Когда ей плохо она делает

много разных глупостей и одну умную вещь. Она бьёт бутылки об

асфальт, причём виртуозно. Она царапает себе лицо, чтобы

наутро безуспешно попытаться замазать тоналкой следы ночи. Она

раздирает до мяса спину. И её прекрасная тонкая спина похожа

на крокодилью кожу. Она ложится спать. Она плачет. Она пьёт

настойку белого пиона. Но иногда под утро, в безликий час

она звонит мне и просит погулять. И даже чёрные воды отчаяния

в безликий час приобретают дьявольски спокойный и

неизлечимый оттенок беж.

***

Телефонные разговоры и их отсутствие оставляют горький осадок.

Безликий час отвечает короткими гудками, пролетающими туннелями

городского подземелья с запада на юг, чтобы заставить тебя

нажать красную кнопку на клавиатуре телефона и закурить

последнюю сигарету. Рыжий огонёк и красная пачка, золотая ленточка

на границе фильтра, змеистый дым – все они всего лишь

вариации на тему. И тема вытрясает из тела тепло крупной дрожью,

когда за окном проносится на свидание полузабытый сон той

девочки, которая торговала спичками под рождество и надела

красный башмачки в церковь. Латунный варган ждёт наступления на

тишину. Латунная ручка двери ждёт прощальной ласки перед

недолгим расставанием. Английский чай номер один от ахмада

желтеет своим названием в предвкушении горячего душа без

сахара, чтобы отдать свои мягкие тона и цвет неуклонно желтеющим

от бесчисленных пачек сигарет зубам и саднящим покусанным

губам цвета Дюран Дюран.

***

Листва готовится умереть под ногами, но пока ещё держится на

привычном месте и даже ненавязчиво зеленеет. Но еле заметные

проблески желтизны уже намекают, что пора закатывать банки и

запасать дрова. Солнечный свет ещё может пригреть, но ночь

получила доминанту и пожирает взгляды и расстояния. Безликий час

зависает на тонике, и просыпается из небытия мертвая весна.

Антихрист обновления уже мутит умы неудачливых жителей

средней полосы. Раскиданные точки фонарей пытаются отогреть

покрывшийся тонкой ледяной корочкой взгляд, но лишь подыгрывают

бежевой тоске. Снега ещё нет, и незачем стоять ночь напролёт у

бульвара, заворожено глядя на пляску снежинок в золотом

ореоле, предчувствуя пневмонию.

***

Прогулка до магазина в безликий час отдаёт разум во власть паранойи.