Текст книги "Родители, ребенок и невроз: психоанализ детской роли"

Типы ролей, проблематика и методология клинического исследования

Как уже объяснялось, спровоцированные собственным конфликтом родителей правила роли ребенка зависят от того, заменяет ребенок другого партнера или аспект собственной (родительской) самости. Так возникают две основных группы ролей, которые можно подразделить в зависимости от ответа на вопрос: каких именно партнеров либо какие особые аспекты родительской самости заменяет ребенок?

Выделяют две группы ролей:

1) ребенок как замена другого партнера:

а) ребенок как замена одного из родителей;

б) ребенок как замена одного из супругов;

c) ребенок как замена одного из братьев или сестер;

2) ребенок как замена аспекта собственной (родительской) самости:

a) ребенок как точная копия родителя;

б) ребенок как замена идеальной самости;

в) ребенок как замена негативной идентичности (козел отпущения).

Список явно неполный. Родители могут бессознательно видеть в ребенке других, отличных от перечисленных выше партнеров. Но, судя по моему собственному опыту в психиатрии, перечисленные роли встречаются наиболее часто. Хотя «встречаются» – довольно расплывчатая формулировка, потому что с точки зрения эпистемологии данные роли представляют собой идеальные типы, никогда не попадающие в реальность в чистом виде. Для них действует формулировка К. Ясперса: «Они возникают не как некие среднестатистические величины, но как чистые образы, встречающиеся в действительности лишь приближенно, в виде классических пограничных случаев»[118]118
  Ясперс К. Общая психопатология. – М.: Практика, 1997. – Примеч. пер.


[Закрыть].

На практике роли смешиваются. В отцовских фантазиях переноса дочь одновременно оказывается сестрой, матерью и частично даже любовницей. Достаточно редко за ребенком закреплено только одно значение переноса или – в случае нарциссических проекций – проецируется лишь один аспект собственной самости. Тем не менее преобладают случаи, когда один аспект нарциссической проекции сильно перевешивает. Поэтому при распределении отношений между родителем и ребенком можно проследить лейтмотив, что не исключает дополняющего присутствия других аспектов.

Ролевые ожидания сходятся в ребенке со стороны матери и отца. Но на практике часто в детскую психику больше вторгается один из родителей, и обычно на раннем этапе развития это отец. Во многих случаях только один родитель вовлекает ребенка в свой эмоциональный конфликт, в то время как другой остается уравновешенным или в меньшей степени передает свой конфликт в ребенке. Тогда в первую очередь следует заниматься ролевым ожиданием сильнее вмешивающегося родителя. Самая незавидная для ребенка ситуация – та, когда он испытывает на себе диаметрально противоположные эмоциональные притязания обоих. Другими словами, предусмотренная одним родителем роль находится в прямом противоречии с характеристиками роли, которые хочет увидеть в ребенке второй родитель, к тому же оба взрослых находятся под сильным давлением собственных конфликтов, от которых хотят освободиться с помощью ребенка. Чем больше ребенок усваивает навязанную ему одной стороной роль, тем больше он усиливает конфликтную напряженность другого родителя, а значит, и его притязания к себе. Такая ситуация перетягивания каната с участием детей подразумевает сильную напряженность в отношениях между самими родителями и потому встречается преимущественно в распадающихся браках. В крайних случаях положение чада как яблока раздора становится доминирующей характеристикой роли, которую можно сопоставить с вышеупомянутыми типами ролей и вывести в виде формулы: ребенок как оспариваемый союзник.

Полезность указанных типов ролей для понимания психологом можно доказать хотя бы тем, что их используют для описания клинических случаев, сравнивая при этом, не появится ли с их помощью лучшее понимание психопатологически значимых факторов отношений между родителями и детьми, чем при использовании других моделей, рассмотренных в начале этой книги.

Данной цели служит приведенная далее серия историй болезни. Использованный здесь метод идеальных типов позволяет в каждом случае привести только одну или только несколько историй болезни для разных ролей. Так как между одним типом и конкретным случаем существует лишь одно сходство, то даже большим количеством описанных случаев нельзя увеличить познавательную ценность одного при близком рассмотрении соответствующего характеристикам типа случая. Об этом говорит и Ясперс: «Для создания идеального типа достаточно имеющегося опыта одного или двух индивидов».

Истории болезней, которые мы рассмотрим в дальнейшем, образуют выборку, сделанную таким образом, чтобы по возможности найти для перечисленных ролей соответствующие отношения между родителем и ребенком. Это не означает, что сама ролевая модель использовалась в качестве стандарта для оценки клинического материала только впоследствии. Позже осуществлялся лишь выбор особо типичных случаев для иллюстрации.

Понимание плодотворности связанных с понятием роли представлений в приведенном выше виде пришло к автору и его коллегам в первые три года психоаналитически ориентированного консультирования в поликлиническом консультационно-исследовательском центре психических расстройств у детей и подростков. Оно развилось в контексте многократно повторяющегося наблюдения связи между симптомами ребенка и эмоциональными ожиданиями родителей, особенно доминирующего родителя. Этому наблюдению способствовал метод интервью, практикующийся в нашем центре, в отличие от методов работы многих подобных учреждений: здесь родители в значительной мере сами определяют то, что хотят сообщить о ребенке и о себе. Им предлагается описать ситуацию по своему усмотрению. Во время первых бесед, на которые большинство родителей приходит в состоянии эмоционального стресса, они, как правило, выдают гораздо больше своих желаний и опасений, а также их источник в собственном жизненном опыте, чем при использовании так называемого целевого опроса. Широко используемые в других учреждениях анкеты для сбора анамнестических данных позволяют быстро и системно получить сведения о семейной констелляции, способе грудного вскармливания, приучении к чистоплотности, причине появления невротических симптомов у ребенка и так далее, но существует большая опасность того, что опрос утонет во внешних причинах. Если врач убежден, что ему достаточно иметь сведения о конкретных отказах, наказаниях, поощрениях и тому подобных чисто поведенческих характеристиках, то ему не помешает некоторая поверхностность полученного материала. Однако если ему интересны еще и мотивы родителей, то полезнее немного подождать того, что захотят рассказать сами взрослые, которых целесообразно опрашивать по отдельности. Уже тогда важно отмечать, с чего они начнут разговор. С симптомов ребенка? С собственного разочарования? С предварительного замечания, что брат или сестра ребенка, в отличие от него самого, приносит родителям только радость? Или с перечисления всех усилий и расходов, уже понесенных из-за его психического расстройства?

При отсутствии конкретных вопросов мать или отец могут несколько часов рассказывать исключительно о себе или о том, что, по их мнению, делает не так супруг, живущий с ними престарелый родитель или учитель. Тем не менее в нашем учреждении принцип всегда заключался в том, чтобы позволить родителям выговориться в любой форме, прежде чем задавать дополнительные вопросы. При этом большое терпение, заключавшееся в предоставлении родителям свободы выбора темы для интервью, в полной мере вознаграждалось тем, что становились намного заметнее их эмоциональные конфликты и направленные на ребенка ожидания.

Если же психологическое обследование ребенка проводится при наличии важных сведений о том, какая роль предназначается ему дома, то данные знания часто оказываются драгоценным ключом к наилучшему пониманию проблемы ребенка. Тогда его психическое нарушение кажется прямым бессознательным ответом на бессознательный вопрос или требование матери, отца или обоих сразу. Если удается проанализировать эмоциональные взаимоотношения родителей и ребенка в форме диалога, то следующей задачей будет проведение продольных исследований семейного анамнеза и проверки того, в какой степени изменения родительских запросов провоцируют соответствующие новые ответы детей.

Такие продольные исследования необходимы, чтобы обеспечить психологическую интерпретацию диалогического взаимодействия родительских ожиданий с неврозом ребенка. Первое впечатление, что детский проступок подходит к определенным характеристикам родительского отношения, еще не является надежным. Исследователь может впасть в заблуждение, если основывает свое суждение на мысли: «Если мать такая, то логично, что ребенок такой». Он может в соответствии с собственной структурой личности хорошо представлять себе, что стал бы реагировать на эмоциональные требования этой матери точно так же, как по его интерпретации реагирует ребенок. Но, возможно, исследователь еще не вполне правильно понимает бессознательные фантазии матери. И возможно, реакция ребенка на мать имеет значение, отличающееся от того, как врач ее интерпретирует. Чтобы точно выяснить, подходят ли определенные родительские характеристики качествам ребенка и действительно ли они связаны друг с другом диалогически, потребуется продолжительное динамическое наблюдение. Нужно тщательно искать следы того, что ребенок действительно понимает ожидания родителей так, как предполагается исследователем. Самый надежный показатель – влияние новых факторов, приводящих в движение отношения родителя и ребенка.

К примеру, мать теряет мужа или рожает нового ребенка. В результате ребенок, вероятно, получит новый статус в рамках ее конфликта. Его роль трансформируется. Но если невроз раньше зависел от роли, то, следовательно, в нем тоже должно что-то измениться. Это изменение будет наиболее заметно у ребенка младшего возраста, который еще окончательно не усвоил правила роли – или, наоборот, протеста – посредством интроекции. Но баланс между родительским притязанием и детским ответом может нарушаться также со стороны ребенка: наступление нового этапа развития требует от него новых моделей поведения, которые опять же должны соприкасаться с родительским конфликтом, тесно связанным с психическим состоянием ребенка. При такой непосредственной взаимосвязи состояния родительского конфликта и невроза любое изменение на любой стороне всегда должно одновременно приводить в движение другую сторону. И чем больше число таких изменений, которые можно проследить по их воздействию на структуру отношений между родителем и ребенком, тем увереннее предположения психотерапевта, если они постоянно подтверждаются путем развития диалогических отношений родителей и ребенка.

Исходя из этой точки зрения в нашем консультационно-исследовательском центре с 1954 года проводились систематические продольные исследования отношений между родителями и детьми. Они проходили в рамках психологической помощи семьям, имеющим детей с нарушениями эмоциональной сферы, но не страдающих умственной отсталостью. За исключением одной матери, регулярно наблюдавшейся у психоаналитика, все остальные родители и прочие родственники в дополнение к диагностическим интервью получали лишь осторожные советы при полном отсутствии интенсивной терапии. Дети также не подвергались психоаналитическим методам лечения в более узком смысле. Им предлагались проективные тесты (сценотест, тематический апперцептивный тест, тест незаконченных предложений), рисование на свободную тему, лепка, конструирование, игры по желанию. Интервалы между сеансами варьировали от недели на начальном этапе и в периоды обострения – до нескольких месяцев.

В дополнение к собственному сбору сведений информация черпалась из дополнительных источников: характеристик, школьных справок, медицинских заключений; по возможности устанавливался личный контакт с соответствующими социальными работниками и учителями.

Остается объяснить, что значило – пусть и очень сдержанное – вмешательство врача с точки зрения практического воздействия в развитие отношений между родителем и ребенком и с точки зрения оценки наблюдений. Врач, каким бы осторожным ни был, немедленно изменяет семейную констелляцию. Родители обращаются к нему в уверенности, что он поможет ребенку. Чем сильнее они испытывают давление собственного конфликта, тем очевиднее в большинстве случаев несовместимость сознательного намерения (врач должен помочь ребенку!) с бессознательным (врач должен помочь мне, то есть матери или отцу, чтобы ребенок лучше выполнял ту роль, в которой он мне нужен). Тревожное ожидание того, что доктор поддержит ребенка в борьбе с бессознательными притязаниями родителей, легко мобилизует их сопротивление врачу и поначалу усиливает давление на ребенка. Если тот живет с бессознательным протестом в душе против желаемой родителями роли, он может надеяться найти во враче союзника в борьбе против их требований. Тогда ребенку будет легче защищаться от навязываемой роли, провоцируя, однако, разочарование настаивающего на правилах роли родителя. Дело в том, что еще до осуществления врачом каких-либо активных действий уже простое обращение к нему будит в родителях и детях желания, страхи, попытки сопротивления, частично затрагивающие семью. Врач обостряет напряженность в отношениях между родителями и ребенком и неизбежно вовлекается в эту напряженную обстановку.

Как только он начинает проводить анализ или давать советы, эти эффекты становятся еще более выраженными. Большие трудности для врача, одновременно занимающегося психологическим лечением родителей (по крайней мере, матери) и ребенка, были метко описаны еще Д. Берлингем в 1932 году одновременно с перечнем средств, которые эти трудности помогут преодолеть[119]119
  Burlingham D. Kinderanalyse und Mutter, 1932.


[Закрыть].

Если врач неизбежно влияет на отношения между родителями и ребенком уже одним своим появлением, а еще больше – благодаря активному вмешательству в них и обретению своей роли в группе, сможет ли он получить достоверную информацию об этих отношениях? Разве ценность его наблюдений существенно не ограничивается тем фактом, что он сам всегда влияет на подлежащие изучению эмоциональные процессы?

Во-первых, следует повторить, что проведение продуктивного продольного исследования без оказания воздействия со стороны его организатора невозможно в принципе. Если не вступать во взаимодействие с родителями и ребенком, невозможно будет получить достоверный материал. Если бы даже врач во время данных встреч оставался молчаливым и полностью пассивным, его поведение в любом случае было бы истолковано как некая оценка. И врач обманывал бы себя, если бы полагал, что, отказавшись от общения, останется «чистым листом». На него в любом случае воздействуют высказывания его коллег и попытки вызвать какие-либо чувства. К тому же многое можно было бы заметить по врачу и без слов – возможно, даже больше обычного, именно потому, что он нарочно пытался бы не выдать никакой информации. И в этом случае он был бы менее способен контролировать свои действия, чем при непосредственном общении и играх с ребенком. Когда врач говорит матери что-то конкретное или определенным образом включается в игру ребенка, это всегда означает четкий вопрос – если исследователь знает, что и зачем он делает, – по которому он может измерить ответ. Терапевтические интерпретации помогают специалисту: приводя в движение конфликт родителя или ребенка, он вызывает реакцию противоположной стороны. И эта цепочка воздействий предоставляет психоаналитику важное объяснение. Например, в следующем процессе: врачебное вмешательство – изменение матери – изменение ребенка.

Получив представление о материнском конфликте, врач вмешался определенным образом. По реакции матери он может видеть, правильно ли понял ее конфликт. На основании вызванной теперь изменением матери реакции ребенка он может оценить, верно ли он понял эмоциональную связь между ними. Если приведенные в движение изменения имеют более глубокий характер, то они продолжаются, одновременно внося изменения в роль врача. Так же как мать и ребенок теперь заново приспосабливаются друг к другу, они по-новому видят и его роль. Ролевая игра между всеми тремя участниками заметно трансформировалась.

Если врач действительно хочет понять происходящее, он должен контролировать то, какие переносы и проекции направлены на него со стороны семьи и какое значение имеет его собственная игра. Анализирующий себя врач учитывает то, что и его собственные эмоциональные проблемы, угадываемые родителями и детьми, получают ответную реакцию. Но именно потому, что его анализируют и он обращает внимание на данный фактор, он сможет лучше, чем кто-либо другой, самостоятельно прояснить эту область, которая рискует быть не замеченной исследователем. Таким образом, подводя итог вышесказанному, шанс врача при продольном исследовании не в том, что он исключает себя как субъективный фактор – этого он сделать не может, он мог бы лишь заведомо отречься от своего влияния. Шанс в том, что он принимает свое субъективное, изменяющее влияние, даже признавая его ценность в качестве диагностической задачи, и использует его для извлечения выводов из вызванных реакций. Если врач сознает, что именно он делает, то при теоретическом анализе сможет принять в расчет свой «ингредиент» и вычленить его из той картины структуры отношений между родителем и ребенком, которую стремится получить.

Теперь следует еще раз повторить основные вопросы, ответы на которые мы хотели получить в наших семейных исследованиях и на основании которых в дальнейшем будет происходить разбор отдельных типов ролей.

1. Как в действительности осуществляется родительское притязание на исполнение ребенком роли замены партнера или замены аспекта собственной самости? Каким образом мотивировано это ожидание?

2. По каким признакам можно заметить ожидание данной роли?

3. Как разбирается ребенок с этой ролью?

4. В какой степени и как обнаруживаются постижимые взаимосвязи роли с невротическими расстройствами ребенка?

Ясно, что не существует абсолютных корреляций между определенными ролями и детскими неврозами. Правила выбранной родителем роли ни в коем случае не устанавливают способ, с помощью которого ребенок разбирается с ролью. Его реакция зависит не только от самой роли, но и от других факторов: наследственной конституции, этапа его развития, прочих социальных и культурных факторов. Тем не менее к каждому из типов ролей прилагаются специфические моменты нагрузки, ограничивающие возможности реакций ребенка в определенном направлении. Об этих специфических моментах поговорим при дальнейшем обсуждении травмирующих ролей?

Типичные травмирующие роли ребенка

1. РЕБЕНОК КАК ЗАМЕНА ОДНОГО ИЗ РОДИТЕЛЕЙ

Генез и характеристики роли

При общении со своим ребенком родителям постоянно вспоминаются их собственные отношения с отцом и матерью. Д. П. Озибел[120]120
  Ausubel D. P. Theory and Problems of Child Development, 1958.


[Закрыть] подчеркивает: «Первое понятие о материнстве развивается у женщины из того, что она, будучи ребенком, восприняла из поведения собственной матери». Однако она не только оживляет воспоминание о поведении родительницы, но и объединяет его с детскими реакциями, при помощи которых отвечала когда-то на действия матери. Эмоции, испытываемые ребенком по отношению к родителям, во многом определяют то, как человек впоследствии использует свой детский опыт для воспитания собственного ребенка.

Обычно в большинстве случаев происходит идентификация женщины с собственной матерью либо родителями: она стремится относиться к ребенку так же, как и ее родительница. Т. Бенедек[121]121
  Benedek Th. Elternschaft als Entwicklungsphase, 1960.


[Закрыть], которая провела обширные исследования ранних отношений между матерью и ребенком, считает важной предпосылкой их гармоничного симбиоза то, что женщина в детстве испытывала сильное доверие со стороны матери и включила его в структуру своей личности. Бенедек говорит: «“Самоотдача”, терпение и чувство материнства зависят от судьбы первичной идентификации с собственной матерью». Однако в результате данной идентификации может случиться так, что заимствуются отрицательные черты матери либо родителей, которые позже претворяются в жизнь на собственном ребенке. С. Борнштейн описывает это следующим образом: «Своим поведением мы загоняем детей в конфликты, которые сами имели в детстве, чтобы потом разыграть перед ними наших родителей, часто даже превосходя их в строгости»[122]122
  Bornstein St. Unbewußtes der Eltern in der Erziehung der Kinder, 1934.


[Закрыть].

Существует и обратная идентификация того же типа: женщина переносит на ребенка эмоциональное отношение, которое она выработала к своей матери или отцу. Таким образом, ребенок – с эмоциональной точки зрения – отождествляется с бабушкой и (или) дедушкой.

Если в случае отождествления ребенка с бабушкой и дедушкой преобладает позитивное эмоциональное отношение, тогда может произойти описанный Дж. К. Флюгелем[123]123
  FlügelJ. C. The Psychoanalytic Study of the Family, 1957.


[Закрыть] феномен: «Родители выбирают из своих детей любимого ребенка, которому передают любовь, испытываемую ранее к обожаемому родителю». Об этом, по мнению Флюгеля, идет речь и тогда, когда родители выражают желание, чтобы дети переняли профессию, образ жизни, убеждения или привычки старшего поколения.

Однако зачастую в эмоциональное тождество ребенка с бабушкой или дедушкой включаются более или менее негативно окрашенные импульсы. Время от времени можно наблюдать, как ревнующий к своему сыну отец, по существу, вызывает к жизни лишь порывы ревности собственного отца, который раньше казался ему конкурентом в любви к матери.

В этой связи Э. Джонс[124]124
  Jones E. The Significance of the Grandfather for the Fate of the Individual, 1948.


[Закрыть] указывал на встречающуюся у многих людей «фантазию возврата поколений». Все испытывающие ее воспринимают себя как дети своих детей. Дж. К. Флюгель объясняет такую фантазию как своего рода врожденное предчувствие того, что в результате смены поколений в один прекрасный день родители окажутся в «детской» беспомощности – в старости – под крылом своих взрослых детей. Флюгель считает, что «фантазия возврата поколений» может служить для отца с матерью средством передачи потомству первоначально обращенных против своих родителей отрицательных импульсов.

Э. А. Раппапорт[125]125
  Rappaport E. A. The Grandparent Syndrome, 1958.


[Закрыть] делает ту же фантазию ответственной за возникновение «синдрома бабушки» – идентификации ребенка с одним из своих дедушек и (или) бабушек. Как он показал на примере нескольких историй болезни, ребенок может перенимать роль старших родственников, даже если они умерли до его рождения.

Следовательно, общепринятой практикой в детской психиатрии является то, что мать или отец обращают на ребенка ожидания и чувства, адресованные на самом деле своим родителям, так как из-за давления внутреннего конфликта не могут обойтись без замещающего партнера для неудовлетворенных со времен собственного детства потребностей в любви или агрессии. Это на бессознательном уровне заставляет их заново открывать в ребенке черты своего фактического партнера по конфликту (одного из дедушек или бабушек). Перенос испытываемых к собственным родителям чувств на ребенка предполагает, что между ними может возникнуть иллюзия определенного сходства. Вывод о том, насколько легко родители ей поддаются, можно сделать из заявления многих родителей, что их полуторагодовалый сынишка уже во всем «копия деда». В приведенной ниже истории болезни будет рассказано о не поддающемся корректировке мнении женщины, что годовалая дочь обращается с ней так же, как когда-то ее мать.

Иногда первым признаком для диагностического обнаружения родительской попытки видеть ребенка в роли своего родителя может стать поразительная переоценка характерологического сходства между ребенком и слившимся с ним в данном переносе дедушкой или бабушкой. Еще более важное указание проявляется в том, что мать или отец развивают по отношению к малышу ярко выраженное инфантильное поведение, страдают от его упрямства как от собственного наказания или же настолько пассивно зависимы от его расположения, что ведут себя как дети, не представляющие жизни без любви матери.

Женщины, которые так и не справились с тоской по недополученной в детстве материнской любви, иногда ожидают от ребенка чрезмерного проявления любви и благодарности. Они используют его, как отмечает Ф. Шотлендер[126]126
  Ibid.


[Закрыть], иногда «невероятно рано» как «источник любви к самим себе». Переполненные пассивным желанием любви, неизменно подавляемым вследствие разочарований детства, теперь они требуют от ребенка проявлений нежности и ласки, чего он дать не в состоянии, потому что возможности общения младенца необходимо сначала раскрыть в атмосфере материнской любви и внимания. Тем большее разочарование испытывает женщина, пассивно жаждавшая собственного спасения путем активных проявлений любви со стороны ребенка. Обычно она реагирует недовольством и упреками, уже своей формулировкой выдающими, что на самом деле она имеет в виду не малыша, а собственную мать.

Она жалуется, что ребенок никогда не подходит, не обнимает и не ластится к ней. «Я все жду, когда же малышка, наконец, меня обнимет. Всегда первой это должна делать я!» Часто ребенка укоряют в том, что он не проявляет достаточной благодарности в ответ на вручаемый подарок.

Из всех высказываний чувствуется, что от малыша ожидают любви и внимания, недостаток которых мать не восполнила в детстве. Явственно слышится: нетерпеливое ожидание детской благодарности важнее, чем желание порадовать самого ребенка.

По буре упреков против ребенка можно определить, что женщина предчувствует разочарование в той же степени, что и удовлетворение любви. И будет явно неправильным сказать, что мать хотела бы лишь реализовать подавленное с раннего детства желание отдать себя. На самом деле она изначально неосознанно ожидает, что ребенок оттолкнет ее так же, как раньше делала ее собственная мать. С самого начала в отношении к ребенку гнездится ненависть к не оправдавшей ожидания матери и тем сильнее провоцирует повторение прежней фрустрации. Несмотря на все надежды справиться с застарелым конфликтом, женщина бессознательно вызывает прошлую травмирующую ситуацию.

Детское поведение матери может проявиться в том, что она фанатично подчиняется желаниям своего ребенка. В страхе отказать ему снова оживает чувство вины, которое ранее определяло покорность собственным родителям. Такие матери создают своей несамостоятельностью и нерешительностью настолько неопределенную обстановку, что ребенок со своими импульсами может, а в конечном счете должен развиваться словно в вакууме, потому что матери именно по отношению к ребенку бессознательно хотят играть зависимую роль.

Конечно, таких указаний недостаточно для окончательного определения роли ребенка как замены родителя. Для этого потребуется более длительное исследование с продолжающимися интервью, наблюдением взаимоотношений родителей и ребенка, чуткостью к детским фантазиям при проведении проективных тестов и игр.

Следующая история болезни из нашего опыта наблюдений иллюстрирует то, как развиваются отношения матери и ребенка в роли замены матери, и то, как эта роль может отразиться на возникающем детском неврозе. Продольное исследование этой семьи (Д. М.) ведется в течение семи с половиной лет.

Пример:

История болезни Дагмар М., г. р. 1950.

Предыстория. Дагмар – единственный ребенок в семье.

Никаких наследственных психических заболеваний по родству в восходящей линии не выявлено. Мать, г-жа М., страдающая неврозом навязчивых состояний, робкая женщина, рассказывает о наполненном конфликтными ситуациями собственном детстве. Ее мать жила в несчастливом браке с использовавшим и часто обманывающим ее, ненадежным и ленивым торговцем. Она много плакала и жаловалась и очень рано сделала мать Д. своей наперсницей, рассказывая той обо всех горестях, выпавших ей по вине мужа. Г-жа М. помнит, что поначалу она была довольно упрямым и своенравным ребенком. Она совершала всевозможные мелкие злые поступки. Например, ей доставляло удовольствие разрывать насекомых на части. Постепенно ее отношения с матерью превратились в постоянный страх, что с той что-то может случиться. Каждый раз, когда мать жаловалась на очередную болячку, она чувствовала себя виноватой: «Если я сидела у мамы на коленях, то всегда боялась причинить ей боль. Если у нее болела голова, мне казалось, что это я ее разозлила. Если она плакала, я обвиняла себя… Мой худший страх заключался в том, что мать может когда-нибудь умереть. Это было настоящее наваждение, которое продолжало меня мучить». Она считала, что должна решить все проблемы матери и освободить ее от всех забот, на которые та постоянно жаловалась. И на самом деле ее мать постоянно сетовала на какие-нибудь недуги, присовокупляя к ним ипохондрические страхи, внушаемые затем своей дочери. Г-жа М. постоянно чувствовала себя виноватой, стоило ей подумать о собственном удовольствии. Когда она впервые собралась пойти на свидание со своим будущим мужем, отцом Д., то вышла из дома только после того, как перестирала за мать все белье, хотя в этом не было никакой необходимости.

Здесь попутно возникает вопрос о том, как могло случиться так, что г-жа М. с детства постоянно страдала от чувства вины и страха за мать. Собственно говоря, она могла бы иметь по отношению к матери чистую совесть, так как всегда испытывала к ней – по крайней мере, так казалось ей в течение долгого времени в более поздних воспоминаниях – только любовь, в то время как отца, доставившего матери так много страданий, она эмоционально отвергала. Ответ на этот вопрос найдется только в отчете психологической службы помощи семье. Станет понятно, что мрачные опасения и чувство вины перед матерью г-жи М. коренились в вытесненной эдипальной агрессивности.

Г-жа М. вышла замуж за чиновника, спокойного, полностью отдававшего себя работе мужчину. Оказалось, что по натуре он такой же робкий и зажатый. Они переехали в другой город. Когда пришла новость о том, что мать при смерти, отъезд г-жи М. отложился по не зависящим от нее причинам, так что она приехала домой лишь после смерти матери. От этой задержки она так никогда и не оправилась. Она не могла избавиться от мысли, что могла бы избежать промедления и застать мать живой. А может, ей удалось бы даже помочь, так что мать вообще бы не умерла. Навязчивая мысль о том, что именно она виновата в смерти матери, стойко засела у нее в голове и вызвала хроническое расстройство.

Сама она никогда не хотела ребенка. Но когда врач подсказал ей, что ребенок мог бы помочь справиться с таким состоянием, она наконец согласилась. Г-жа М забеременела – после 13 лет брака – и в конце концов была даже очень рада предстоящим родам. Она надеялась, что родит дочку. Перед самыми родами у нее впервые возникла серьезная тревога, что с ребенком может что-то случиться и он умрет. После разрешения от бремени эти навязчивые страхи усилились и не оставляли ее в покое. К тому же ее мучила мысль, что она может сделать с Д. что-то не так, причинить ей боль, не уделить ей достаточно внимания. Более того, она не переставала думать: «Ребенок был послан мне как чудо. Я должна отплатить ему добром». Она никогда не позволяла никому другому подходить к ребенку. Ей приходилось все время держать дочку под контролем. Ведь в любой момент по неосторожности могло произойти несчастье. По ночам ее посещали кошмары, в которых она видела перед собой умирающую мать. Иногда мать превращалась в Д.