Текст книги "Скорпионы в собственном соку"

7

«Скорая помощь» с чредой прилепившихся к ней находчивых гражданских проезжает через пробку по тротуару, тоже в направлении Гуггенхайма.

В последнее мгновение такси, управляемому галисийским чурбаном, удалось преодолеть восемьсот метров, не больше; на самом деле это одна видимость, потому что мы движемся обратно и сейчас удаляемся от больницы вместо того, чтобы приближаться к ней; мы с трудом развернулись в попытке обмануть пробку на мосту Деусто, снова поехав по той же улице, но в противоположном направлении.

Когда мы еще раз миновали Гуггенхайм, я не заметил на площади ничего необычного, но я знаю, что «скорые» движутся туда позади здания, в той части улицы, что с этого места не видна.

Гран-виа, которую нам надо пересечь, тоже забита, и нам не дают проехать. Мы снова прилипли к асфальту.

Теперь я действительно слишком далеко, чтобы проделать путь до больницы пешком. Мне следовало выйти из такси раньше, в первый раз, как я об этом подумал. Я дал маху, решив подождать. Вот дерьмо!

По крайней мере паника почти перестала мучить меня; своим постоянным присутствием она превратилась в нечто близкое и естественное, организм свыкся с ней. Теперь меня охватило скорее глубокое беспокойство, которое на данный момент подавляет мою волю; что-то вроде пассивного смирения перед лицом того, что должно произойти, несмотря на любые физические усилия, какие я мог бы предпринять, – они уже представляются мне тщетными.

О боже мой!

Сердце мое снова переворачивается в груди, с силой взрываясь внутри при мысли о том, что со мной только что случилось.

А если эта мысленная слабость вызвана ядом, который, следовательно, уже достиг мозга?

Минутку, давайте рассуждать, применяя хоть немного логики. Если б это было так, я был бы уже трупом или по крайней мере наступила бы агония.

А если все совсем наоборот?

Сделав над собой усилие, я щипцами вытащил на свет и кормлю молозивом надежды слабое сомнение, основанное на том времени, что прошло с момента проникновения яда без вредоносных последствий.

А если это была всего лишь прощальная шутка – весьма дурного толка, конечно, – моего безумного друга?

Но если все это только пшик, то откуда такое плотное движение «скорых» в том направлении?

Быть может, они обслуживают болезненных дам с повышенной чувствительностью, занемогших от сильного испуга, и охрана музея перестраховалась ввиду высокого происхождения приглашенных.

Или «скорые» попросту едут в другое место. Может быть… или нет? Это как с бородой Хаддока поверх простыни или под ней в «Акулах Красного моря». Я бы ногти себе сгрыз с досады, если б уже этого не сделал.

Если б я мог выяснить, что в точности там происходит; но я здесь в изоляции, в этом саркофаге на колесах – вот так оптимист! – и разницы никакой, если б колеса были квадратными.

Необходимость позвонить вызывает у меня в памяти образ моего мобильника, упавшего на пол в Гуггенхайме после того, как упал я, и воспоминание о том, как его раздавила своим франкенштейнским ботинком эта горилла, охранник с лицом Стивена Сигала.

– Простите, у вас есть мобильный телефон? – спросил я у своего кошмарного таксиста, заранее предвкушая какой-нибудь извращенный или сюрреалистический ответ.

Он меня не разочаровывает.

– Мобильный телефон? Как же!

– Что значит «как же»? Он у вас есть или нет?

– Конечно, он у меня есть, как и у всех, на кого ни плюнь. Я ведь не оборванец какой-нибудь, умирающий с голоду… Это уж слишком.

– А вы позволите мне позвонить? Я вам заплачу, само собой.

– Ну вот, приехали, так, значит, у вас-то как раз и нет этого барахла. Надеюсь, у вас есть хоть деньги за дорогу заплатить…

– Да, разумеется, да. – Я удивляюсь самому себе: такое терпение проявляю – прямо как святой Франциск Ассизский со своими барашками. – И у меня есть мобильный телефон, но он у меня сломался. Поэтому я спрашиваю вас, не позволите ли вы мне позвонить с вашего, пожалуйста…

– Не получится: невозможно. Он у меня лежит там, где и должен лежать: в ящике стола; все время выключен. Вы что, хотите, чтоб я еще больше раскошеливался? Вы знаете, сколько в Бильбао лицензий для таксистов?

– Ладно, ладно. Забудьте, пожалуйста.

А! Вот это будет проще, надеюсь.

– Не будете ли вы столь любезны и не поищете ли по радио какую-нибудь местную новостную станцию? Дело в том, что я хотел бы узнать, не произошло ли чего-нибудь в музее, в Гуггенхайме.

– Вы просите невозможного… В это время не передают новостей.

Я почувствовал, что мы сейчас свалимся в новую черную дыру, но на этот раз не собирался сдаваться.

– Да, да, я знаю… Но если случится что-нибудь важное, например покушение или какое-нибудь серьезное происшествие, они прервут программу, чтобы сообщить об этой новости. Поищите, сделайте мне одолжение.

– Мне не то чтобы трудно это сделать, поймите меня правильно, мне-то все равно, но вы рассуждаете неразумно. Если что-нибудь случится, само собой, они остановят и эту передачу, а они продолжают петь свои вильянсико. – Он повернул ко мне морду, довольный своим мужицким силлогизмом. Впрочем, должен признать, он меня удивил. – Тут я вас поймал врасплох, а?

– Сдаюсь… – Я вот-вот заплачу.

Он снова смотрит на меня, теперь с подозрением.

– Слушайте, а вы ничего там такого не натворили? У вас нет мобильника, вы так спешите в больницу, хотя у вас ничего не сломано, как видно… И хотите узнать, не произошло ли чего-нибудь в этой банке со спаржей… – Он внезапно раздражается и повышает голос: – А то вы у меня сейчас вылетите из такси, да? Мне не указ ни ЭТА, ни эти слизняки – муниципальная полиция, ни мать, родившая меня на свет, которая уже чертову тучу времени как почила с миром, кстати.

Мое сложное положение подсказывает мне, что не стоит препираться с этим ненормальным – который иногда неожиданно перестает казаться столь уж ненормальным, как будто он себе на уме… бред, – и постараться найти в этой пробке другое такси. Как бы там ни было, он до такой степени меня достал, что я не могу сдержаться и отвечаю ему со злобой:

– Уверяю вас, что, если б я был этаррой,[49]49
  член ЭТА, радикальной националистической партии басков.


[Закрыть] я бы уже давно вышиб вам мозги.

– Вот еще… Предупреждаю вас: вышибить мне мозга – это не так-то просто.

– Ладно. Хватит об этом.

Когда все кругом плохо, может стать еще хуже. Чтобы пробка стала вечной, начинается дождь – проливной, прямо-таки как в тропиках. Куда подевался мирный сиримири,[50]50
  моросящий дождик.


[Закрыть] свойственный Бильбао? Я смиренно смотрю в окно, наблюдая, как люди бегут, стремясь укрыться от ливня под портиками того самого «Корте-Инглес», в который так хочется отправиться этому идиоту, и снова погружаюсь в воспоминания о своих отношениях с Антончу Астигаррагой.

8

Причиной, по которой Астигаррага захотел поговорить со мной тем вечером, было всего лишь то, что он намеревался принести свои извинения – я охотно принял их: благородство обязывает – за свое буйное поведение в баре близнецов Ригоития. Несмотря на свою спиртовую интоксикацию, он помнил меня, так же как и подробности злополучного происшествия, со всей ясностью, и, увидев в баре, тотчас же узнал, несмотря на то что на этот раз со мной не было Мило.

Он попросил у меня прощения в учтивых выражениях, без какой-либо гордыни, чего я совершенно не ожидал от типа с такими повадками, как у него.

С этим человеком вас на каждом шагу поджидали сюрпризы; в тот момент я не знал, что все это – лишь прелюдия к настоящему делу.

– Во мне было много вина, а иногда я веду себя весьма дерзко с теми, кто не виноват в моих злоключениях. Если вы когда-нибудь снова придете сюда, в мой бар, можете приводить с собой собаку, ей будет оказан хороший прием. Я люблю животных, особенно собак… У меня тоже была собака, давным-давно… – сказал он с грустью, почти с тоской.

– Благодарю вас за ваши извинения, со своей стороны могу вас заверить, что все прощено и забыто… – Какое душевное наслаждение доставляет великодушие. – Предлагаю сменить тему: я счастлив, что обнаружил ваш бар. За два посещения я испробовал полдюжины шедевров из тех, что вы творите, и могу охарактеризовать их только одним прилагательным: превосходные.

– Творить… творить… мне кажется, что только случай может творить или разрушать; однако благодарю вас за комплимент.

Примечательное наблюдение. У него есть чувство юмора, как он продемонстрировал некоторое время назад в разговоре со страдающим афразией уродом, он неглуп и, вероятно, за его культурный уровень отнюдь не стоит стыдиться. Иначе и быть не могло у человека, способного изобретать столь изощренные кулинарные сочетания.

Следовательно, воплощение капитана Хаддока было еще одним примером столь редкого типа: воспитанный и учтивый доктор Джекилл, которого обильное потребление вина превращает в брутального и грубого Хайда.

Он был не первым представителем этого типа среди моих знакомых. Например, мой бывший друг, бывший проктолог, а в настоящее время – шизоидный идиот Пипо Перна на четвертом стакане виски за секунду переходил от внешней сдержанности к тому, что начинал разговаривать в точности, как утка Дональд Дак в оригинальной версии мультфильма; на пятом он превращался в существо, среднее между девочкой в «Изгоняющем дьявола» и доктором Менгеле;[51]51
  Врач-нацист, использовавший узников Освенцима для жестоких экспериментов.


[Закрыть] а на шестом изобретатели копрофагии и зоофилии с копытными животными казались по сравнению с ним ничтожными клещами. Его навсегда оставили идиотом при помощи удара алюминиевой бейсбольной битой, сделанной в Мондрагоне, городе, в психиатрической клинике которого он обитает в настоящее время, когда он встал на карачки на высокую стойку бара «Линахе» на улице Сан-Франсиско – это местный Гарлем – с намерением помочиться на чью-то яичницу.

– Но думаю, насчет «превосходных» вы преувеличиваете. Я всего лишь готовлю, немного применяя воображение, как, впрочем, многие делают сегодня, вот и все, – добавил он со смирением, которое отнюдь не показалось мне фальшивым.

– Гораздо более того, поверьте мне. Я считаю себя опытным гурманом и заверяю вас, что во всем Бильбао никто, ни в одном баре не предлагает столь утонченного выбора блюд, такого уровня качества и творческой фантазии. Вам не в чем завидовать лучшим барам Сан-Себастьяна, славящимся своими изобретательными закусками.

Я знал, что сравнение с сан-себастьянскими барами понравится ему; он подтвердил это широкой улыбкой. Тщеславие и есть настоящий двигатель вселенной, и хотя Астигаррага и не был чванливым глупцом, но и он не избежал его влияния.

– Очень любезно с вашей стороны. Вы кажетесь мне знатоком, а их не много. Вы в данный момент спешите?

– По правде сказать, нет. – Термин «знаток», столь по праву примененный ко мне, возбудил во мне аппетит.

– Если я не злоупотребляю вашим терпением, то мне бы хотелось дать вам попробовать некоторые из моих безделушек, с тем чтобы вы высказали мне свое мнение. Здесь никто ничего не понимает; все они – животные, привыкшие питаться желудями.

Я вспомнил Тиберия XVIII и его эскорт.

– Совсем наоборот, это будет честь для меня, – сказал я, стараясь, чтоб он не заметил, как возликовали мои вкусовые бугорки, заигравшие торжественный марш на трубе Луи Армстронга.

Он протянул мне саперную лопату, которая была у него вместо руки, с горячностью пожал мне руку, и мы официально представились друг другу – до сих пор мы этого не сделали.

– Антон Астигаррага Ираменди, родом из Сан-Себастьяна, проживающий на данный момент в Бильбао, сердцем – из Бордо.

Моя догадка о его гипускоанских корнях и французском прошлом оказалась верной.

Затем он пошел за стойку и стал чрезвычайно щедро потчевать меня блюдами из своего репертуара.

Он хотел, чтоб я попробовал те закуски из меню, каких я еще не отведал, новинки, появившиеся на этой неделе, и плоды его последних экспериментов.

Сначала он вынул из холодильной камеры замечательную бутылочку «Шато д'Икем» – лучшая марка «Сотерн» – объемом триста семьдесят пять миллилитров в качестве идеального сопровождения для первого звена в цепи превосходных кушаний – мастерской фуа-гра в желе из раннего винограда с вкуснейшей засахаренной грушей.

– Не что иное, как «Сотерн» из легендарного урожая восемьдесят шестого года, ни в малейшей мере не потерявшее своего качества в двухтысячном. Вы согласны со мной, Пачо?

Мне было приятно и мило слышать свое ласкательное имя из его уст. И, конечно, я был согласен с тем, что это очень дорогое, бархатистое белое сладкое вино отлично сохранилось, хотя у меня не было возможности выпить больше полбокала, остаток бутылки исчез, так что я и глазом моргнуть не успел, во чреве Антончу, поглощавшего его щедрыми, огромными глотками.

Это был человек с вечно беспокойными жестами, и речь его становилась все более торопливой по мере того, как он пьянел: типичный маньяк или, чтобы быть точнее, карикатура на маньяка.

Он ни на минуту не оставался без движения, он сделал целую череду путешествий на кухню, чтобы показать мне то забавный штопор из волокон, то прекрасный белый трюфель – ценой лишь немного меньше бриллианта, – законсервированный в оливковом масле из Лериды, почти прозрачном; или же чтобы я попробовал то изысканные розовые водоросли, привезенные им из Японии, то вкуснейший шербет из сока кальмаров и необыкновенную «морскую пену», приготовленную им из полицепсов и устриц.

Он знал о кухне и всех ее правилах гораздо более чем много. Он получал явное удовольствие, ставя передо мной свои безделушки и находки, и, по правде сказать, я тоже.

Любопытно, что он не притронулся ни к одному из аппетитных кушаний, какие подавал, – в отличие от бодрящих вин, сопровождавших яства, – однако он ни на минуту не переставал жевать всякую мелочь, которую вытаскивал из карманов: иранские фисташки, уже очищенные от шелухи семечки подсолнечника, ломтики сушеных персиков, анакард и какие-то калифорнийские орехи… Казалось, он не способен был подарить своему рту ни минуты отдыха.

Он напомнил мне самого себя, когда я сильно нервничаю, и тогда у меня появляется настойчивая необходимость слопать что-нибудь вкусненькое.

Быть может, он вечно жил в таком нервном состоянии.

Он признался, что в прошлом курил; ему пришлось бросить, потому что он задыхался, и врач пообещал ему эмфизему в течение менее чем трех лет, если он не перестанет: он поглощал около семидесяти сигарет в день.

Помимо «Сотерна» мы обработали две бутылки в три четверти литра: чарующее белое «Мартивильи де Руэда», вино из одного сорта зеленого винограда, и красное «Рибера дель Дуэро», «Протос резерва» девяносто первого года, крепкое и смачное, как хорошее ругательство; не считая того, что под десерт – вкуснейший яблочный штрудель, «который вы сочтете весьма посредственным», – мы выпили несколько бокалов «Ноэ», очень старого «Педро Хименеса»: я почти чувствовал, как забродившие виноградины скользят по моему горлу. Заметив, с какой скоростью Астигаррага опустошает свой бокал, я постарался подогнать свой ритм поднятия кубка к его резвой рыси, чтобы не остаться в дураках. В общем, в конце трапезы мы оба несколько опьянели.

Было почти двенадцать ночи; я провел там кучу времени. Жвачное и повариха уже довольно-таки давно ушли, и последнюю часть трапезы мы провели наедине, при закрытых дверях заведения.

До окончания моего визита я узнал еще две вещи о двойнике Хаддока.

Естественно, он не был тинтинофилом, слово «бульон» было чистой случайностью; я рассказал ему о его сходстве с персонажем, он был ему знаком в общих чертах, как и весь комикс, но они его не слишком интересовали.

Он жил один, над баром, и дома у него был погреб, он поднимался туда по лестнице, расположенной в кухне, чтобы достать бутылку «Протоса». В действительности речь шла о непрочной веревочной лестнице, свисавшей вдоль стены захламленной кухни и цеплявшейся к потолку, чтобы можно было с трудом проникнуть в его жилище через люк, запиравшийся на ключ, насколько мне было видно из моего угла бара.

На протяжении ужина я не скупился на искренние похвалы кушаньям и даже позволил себе сделать некоторое предложение, которое Антончу благоразумно отклонил. Я помню, что, несмотря на беспокойное состояние моего хозяина, мне искренне нравилось находиться в его компании. Я пригласил его куда-нибудь выпить, чтобы отплатить чем-нибудь за столь роскошное угощение. Он вдруг стал весьма серьезным и сказал мне:

– Лучше не надо. Я предпочитаю не пить ничего крепче, чем вино, за пределами своего дома; мне никак не стоит этого делать… Я не хотел бы снова ссориться ни с вами, ни с кем-либо еще этой ночью. Кроме того, уже довольно поздно…

Я понял, что наше совместное времяпрепровождение подходит к концу. Я подумал было предложить ему свою помощь, чтобы закрыть бар, но это показалось мне не слишком удачной идеей ввиду его внезапной смены поведения. Мой радар уловил, что алкоголь делал свое дело с пока еще неизвестной мне психикой Антончу Астигарраги и что он предпочитал остаться один как можно раньше, прежде чем Хайд воззовет к его мозговой оболочке, палкой прокладывая себе дорогу.

Я попрощался с ним с сухой учтивостью.

9

Настал февраль. Остаток январских дней испарился с устрашающей скоростью, с какой проходит время после того, как вам исполнится сорок.

Мое финансовое положение продолжало оставаться чрезвычайно мрачным. Двадцати тысяч дуро в месяц мне хватало на собачью парикмахерскую, на пару легких ужинов и мало на что еще.

Как могут люмпен-пролетарии целыми семьями жить на столь смехотворную сумму? Не могу понять.

Как говорит Джон Апдайк, с деньгами все как с сексом: только чрезмерного количества достаточно.

К счастью, моя мать, подавленная бегством старика из дома, легла на длительное лечение принудительным сном – то есть ее стали пичкать наркотиками больше, чем беговых лошадей в «Цинциннати», – в некую клинику «Респландор» в Мундаке, этим замком Дракулы управляли два ее лечащих психиатра – врага человечества, известные как Электрод и Пилюлька; последний был подозрительно похож на доктора Коленную Чашечку из фильма «Цель: Луна».[52]52
  Одна из книг серии о Тинтине.


[Закрыть]

Так что я воспользовался ее отсутствием, чтобы стибрить из приемной пару картин – одну Дарио де Регойоса, другую – Артеты, – я не осмелился забрать из салона Итуррино: дон Леонардо перерезал бы мне горло струной от фортепьяно, – и невыгодно продал их перекупщику с душой Скруджа за полкуска.

Я обманул своего брата Хосеми, что было еще проще, чем излупить слепого, убедив его в том, что его часть выручки за этот грабеж не превышает пятидесяти тысяч песет.

Но эта отсрочка мало что мне дала. После вечера, когда меня расстреляли в упор в блэк-джек, другого, в который меня отделали во французскую рулетку, и третьего я был насажен на вертел во время партии в покер, организованной нечистым на руку Крисом Карденьосой и его благоверной, шлюхой Мочей Барбаканой в кабинете ресторана «Бабуиноз», – я остался гол как сокол.

За это время я только один раз видел своего отца, и то только после того, как, словно зуав, нес вахту в вестибюле и кафе отеля «Карлтон», – лакеи на ресепшн пристально рассматривали меня на случай, если я вознамерюсь подняться в люкс. Я встретил его в обществе некой Барбары, и она соответствовала своему имени:[53]53
  По-испански «barbara» означает «варварка», «дикарка», «неотесанная», «невежа». Заодно – намек на куклу Барби.


[Закрыть] блондинка с отпяченной задницей, идеально крепкой, которая разве что не разговаривала, и буферами, огромными, как барная стойка в баре «Хэрриз» в Венеции; в общем, это была бесстыдная шлюха из особенно дорогих.

Мой старик и глазом не моргнул, что я застал его на месте преступления; ясно было, что он закусил удила и что пересуды оставляли его совершенно равнодушным. Его, который всегда был образцом благоразумия. Возможно, он слегка свихнулся – я подумал о возможности признать его недееспособным, но этот способ показался мне сложным.

Он не проявил даже минимальной чуткости и не пригласил меня быстренько покувыркаться со своей шлюхой, хотя у меня на лице читался древний голод: он даже не назначил мне встречу и избавился от меня за пять минут.

В те дни я также сделал пару робких попыток в мрачном подземном мире работы.

По электронной почте я предложил своему другу Пепо Сандио – какое благословение иметь повсюду столько хороших друзей! – который кормится непосредственно из рук Кортесона, главного редактора ежедневной газеты «Эль-Коррео», чтоб он достал мне работу в этой газете. Что-нибудь в соответствии с моей чувствительностью, подготовленностью и особенностями характера: статьи-рассуждения о божественном и человеческом, эссе для публикации частями о жизни и творчестве Эрже, или лучше место кулинарного критика.

Бедный Пепо, должно быть, перегружен работой, потому что он мне до сих пор не ответил.

Зато свое мнение мне высказал, хоть его об этом никто и не просил, Нестор Арроба, «Внезапный», непонятно почему являющийся пожизненным кулинарным критиком, – он говорит и пишет о себе в величественном множественном числе, как Папа.

Я встретил его на улице, и он язвительно заявил мне:

– Когда нам сказали, что ты хочешь войти в наше братство, Мурга, у нас это вызвало такой приступ смеха, что жареный картофель со шкварками из пиренейского свиного сала, украшенный большим количеством икры, йогуртом из козьего молока и шнитт-луком, который мы пережевывали, пошел у нас обратно, и мы чуть не задохнулись. Эта нелепость привела нас в такое хорошее настроение, что, дабы отпраздновать это, мы на полтора пункта снизили оценку очередного ресторана.

Столь же замученным, как Пепо, должно быть, был и услужливый Бенито Пириндола, усердный трудяга из муниципального совета по культуре, которому я отправил целую программу образовательно-игровых мероприятий в классическом духе, начиная от водного сражения между кварталами города на небольших рыболовных тральщиках, оснащенных артиллерией, на Пласа Нуэва – я не принимал трипи, нечто подобное уже устраивали по случаю визита в Бильбао марионеточного монарха Ама-Део Савойского: заделали арки на площади и залили ее водой из реки, – до состязания квардриг в Сан-Мамесе, включая народный конкурс по приготовлению спинки косули на углях с фиговым конфитюром. Все это я готов был продать, взяв мизерные пять кусков в качестве процентов, – и за это мог бы придать славу и блеск празднеству по случаю семисотой годовщины основания города.

С головой ушедший в работу Бенито не нашел минутки, чтобы позвонить, и вместо моих колоссальных замыслов на практике воплотили четыре дешевенькие идейки, достойные деревенской ярмарки. Sic transit gloria mundi.[54]54
  Так проходит слава мирская (лат.).


[Закрыть]

После того как я получил мизерную февральскую выплату, мне остались только мартовская и апрельская. Я должен был изменить этот дрейф плота «Медуза» курсом на катастрофу, и срочно.

Кроме того, за этот месяц имело место леденящее душу событие, которое произвело на меня большое впечатление. Хотя я никогда не увлекался футболом – за исключением рулетки, все игры с мячами и шариками кажутся мне времяпрепровождением для простолюдинов, – я знал жертву, поскольку часто сталкивался с ним в казино. Речь шла о человеке, очень популярном в городе, – о Йосеане Аулкичо, бывшем игроке, а потом тренере «Атлетик» Бильбао, уже ушедшем в отставку.

Бедный Йосеан, который был невежественным, но простым, щедрым и симпатичным типом, – однажды он подарил мне пару фишек, сорвав весь куш, – был обнаружен мертвым в своем уединенном загородном шале на горе Умбе.

Он овдовел за несколько месяцев до того и с тех пор жил один. Мучимый сильной депрессией из-за смерти своей супруги, он едва выходил за пределы этой виллы.

Прежде чем убить, его пытали необыкновенными способами. Именно из-за характера этих методов в первый момент рассматривалась версия, что причиной убийства могла стать профессиональная месть: ведь ему уготовили смерть, которую мы могли бы назвать футбольной.

Труп Йосеана нашли в гараже. Ему связали крестом руки и поставили на колени. Во рту у него был кляп, он был одет в свою старую майку «Атлетик» и гол ниже пояса. Дарственным мячом ему били по черепу сотни или тысячи раз, до тех пор, пока не добились сотрясения мозга. Но смерть наступила по другой причине, благодаря другому предмету – ручному насосу для накачивания мячей, – убийцы даже не побеспокоились о том, чтобы извлечь его из анального отверстия бедняги после того, как тот испустил дух, – которым в него под давлением нагнетали воздух до тех пор, пока у него не разорвались кишки.

Не выяснен был мотив, не нашли никаких намеков на него и никаких следов убийц.

Кто мог подумать тогда, что сегодня, накануне сочельника, я буду первым, кто узнает имя жестокого убийцы Йосеана Аулкичо?

Тем временем мои отношения с Антончу следовали своим неумолимым курсом, варясь в собственном соку.