Текст книги "Несколько дней после конца света"

7. Рудаки – мужской род, множественное число

Аврам Рудаки опять шел по тому же мосту, что и вчера вечером, но шел он теперь в обратную сторону: было утро, все вокруг выглядело веселее и даже обгоревшее здание Института информации, на верхних этажах которого еще курился белый дымок, не казалось, как вчера, зловещим символом смутного времени. А на небе так и вообще был настоящий праздник – все четыре солнца, окруженные разноцветными ореолами, висели в безмятежной голубизне, как огненные шары фейерверка, которые, казалось, вот-вот взорвутся фонтанами цветных искр.

На улице было довольно много людей, и на тротуарах шел оживленный обменный торг. Меняли все на все, и Рудаки выменял оставшуюся в рюкзаке банку шпрот на большой граненый стакан кофе и два пирожка с сомнительной, но явно мясной начинкой. Кофе оказался неожиданно вкусный – ароматный и крепкий, как в хорошей кофейне мирного времени, да и пирожки были вполне съедобные, так что Рудаки совсем повеселел, закурил и, прислонившись к перилам моста, стал смотреть на прохожих и лениво размышлять о предстоящих сегодня делах.

Кроме запланированного на сегодня общего сбора в подвале у Ивановых, пропустить который было нельзя и не хотелось, говоря откровенно, особых дел у него сегодня не было. Можно было заглянуть в университет – там собиралась их кафедра сегодня делить садовые участки и могли давать какие-нибудь продукты, но садовый участок его не интересовал и раньше, а сейчас уж совсем был ни к чему, хотя давно поговаривали о грядущем голоде и о том, что придется жить плодами своего труда. Но голода пока не было, о продуктах, как всегда, позаботится Ива, видеть «дорогих коллег» лишний раз не хотелось, и вообще не известно, придет ли кто-нибудь на кафедру – ожидание конца света, частые землетрясения и прочие сюрпризы природы, вроде африканской жары прошлой зимой, сделали людей необязательными и легкомысленными – жили даже не одним днем, а одним часом.

Можно было пойти на Подол поговорить о работе, там Раввинат открыл свой университет и, говорят, в нем даже студенты на занятия ходят и платят там наверняка лучше. Ему предлагали туда перейти, но и на Подол идти тоже не хотелось. Вообще, идти не хотелось никуда, а хотелось вот так стоять и смотреть на торжище вокруг и ни о чем не думать. Четыре солнца нагрели воздух так, что стало чуть ли не жарко. Рудаки расстегнул плащ, размотал шарф, спрятал его в рюкзак и неожиданно решил навестить свою квартиру. С тех пор как год назад после особенно сильного землетрясения они переселились в подвал к Ивановым, он был дома всего пару раз. Мешали то дела, то лень – не легко было собраться и отмахать километров пять ради того, чтобы взглянуть на родные стены.

Сейчас же случай этому благоприятствовал – от моста, на котором он сейчас стоял, надо было пройти всего каких-то кварталов пять, и он дома. Правда, идти надо вверх по Автостраде, круто поднимающейся на холм, но город был весь построен на холмах и его жители к крутым подъемам привыкли.

Рудаки выбросил окурок и пошел в сторону дома, в котором прожил почти всю свою взрослую жизнь и жил бы и дальше, если бы жуткие события последних лет не выгнали его из привычных стен, как и тысячи других горожан. Он шел и лениво вспоминал прошлую жизнь. Нельзя сказать, что она была совсем безмятежной – были в ней всякие неприятные и даже трагические события, но все-таки прошлая жизнь укладывалась в определенную схему и события были более или менее предсказуемы. Теперь же это… черт знает что.

– Черт знает что! – сказал он вслух, споткнулся о бровку и тут увидел Аборигенок.

Они шли по середине улицы двумя колоннами красивым пружинистым шагом. Все было так, как рассказывал Штельвельд, одеты они были в блестящие комбинезоны и даже лица у них были красивые и злые, «фашистки», как говорила Ирина Штельвельд. И так же, как в рассказе Штельвельдов, между Аборигенками гуськом шли какие-то люди, шли покорно, молча, не сопротивляясь. Присмотревшись, Рудаки понял, что это были бывшие братки, которые теперь, когда грабить стало почти нечего и некого, переквалифицировались в мирных грузчиков и торговцев, но сохраняли свой былой бандитский вид. Правда, сейчас они этот свой вид утратили– шли покорно, опустив головы и напоминали колонну заключенных под конвоем.

– Интересно, куда это их? – спросил себя Рудаки. – Не убивать же они их собираются?

Ответ на свой собственный вопрос он найти не успел – одна из Аборигенок пристально на него посмотрела и он оказался в Стамбуле…

Окно гостиницы Пера-Палас выходило на Золотой рог: с высокого пятого этажа был далеко виден крутой противоположный берег залива с кварталами плотно приткнувшихся друг к другу многоэтажных домов, между которыми торчали минареты и купола нескольких мечетей. Небо над заливом было весеннее, бледно-голубое; в рыжеватой воде залива отражался ржавый корпус поставленного здесь на прикол греческого сухогруза, слева за мостом через залив виднелся Босфор, по которому бойко сновали туда-сюда белые пассажирские паромы. Пахло морем, жареными орешками и бензином, с улицы доносились вопли парковщиков машин. «Гяр! Гяр-гяр-гяр!» – вопили они. Что значит «гяр», Рудаки не знал, но за много лет привык к этим крикам, составлявшим неотъемлемую часть стамбульской звуковой гаммы. «Галич,[6]6
  Halic – залив Золотой рог (турец.).


[Закрыть] – усмехнулся Рудаки, глубоко вдохнув прохладный морской воздух с залива, – Галич». Впереди были два выходных дня и перспективы, если не радужные, то вполне приемлемые…

– You gonna die, man?![7]7
  Ты что, умереть хочешь? (англ.).


[Закрыть] – Рудаки очнулся и увидел, что стоит посреди проезжей части, а рядом, почти уткнувшись капотом в его ноги, дрожит и урчит белый джип и в нем высокий негр, привстав на сиденье, кричит, потрясая коротким автоматом.

– Сорри, – сказал Рудаки негру (а то еще стрельнет африканец). – Я не видел, сорри, – и тут заметил, что из-за плеча негра торчит щекастая физиономия старого приятеля, горе-переводчика Майбороды.

– Ошалел, Аврам! – кричал Майборода, вылезая из джипа. – Он тебя чуть не переехал. Ты что, спишь на ходу?!

Майборода наконец выбрался из джипа и подошел к Рудаки, на ходу объясняя негру по-английски, что, дескать, старый приятель мой, френд, профессор рассеянный: сковороду надевает вместо шапки. Негр сел на свое место, но некоторое время продолжал булькать и всхлипывать, как остывающий чайник.

– Ты чего под машины кидаешься? – спросил Майборода, закончив уговаривать негра. – Принял что ли? Я тебя издали заметил, когда мы еще по мосту ехали, думаю, чей это орлиный профиль, не Аврам ли это in corpore? И вдруг ты как прыгнешь прямо на середину, мой еле успел по тормозам, а то бы гаплык тебе, хабир.[8]8
  Специалист (араб.).


[Закрыть]

– Да я и сам не понимаю, – ответил Рудаки, – сам не понимаю, как на проезжей части оказался. Засмотрелся, наверно, на этих. Видел тут Аборигенки бандитов вели – жутко как, правда?

– Да уж, – согласился Майборода, – мой аж позеленел от страху. Импоссибл, кричит, гипнозис. Гипнозис – это точно, точнее не скажешь, а мы ведь с тобой много чего повидали, скажи?

– Было дело, – сказал Рудаки и осмотрелся: Аборигенки исчезли и торжище на мосту тоже как будто испарилось, на мосту никого не было, на Автостраде и вокруг тоже, только он с Майбородой да негр в своем джипе.

Майбороду Рудаки знал давно: служили когда-то переводилами в НДРЙ – Народно-демократической республике Йемен, местное пойло пили, под обстрелом на полу лежали. Да и потом они с Рудаки встречались то тут, то там. Хороший был парень Майборода, товарищ хороший, выпивоха, только переводчик аховый, но это полбеды.

– Ты у ооновцев служишь? – спросил Рудаки, когда негр стал делать Майбороде знаки: мол, давай-давай, арбайтен, и даже посигналил нетерпеливо.

– У них, чтоб им… придурки. Ну бывай. – Майборода пожал Рудаки руку, повернулся и собрался уже залезть в джип, а потом вдруг спросил:

– А тебе куда? Можем подкинуть.

– На Печерск, тут недалеко – решил квартиру проведать, несколько месяцев не был, – ответил Рудаки.

– Во, хорошо, – обрадовался Майборода, – и нам на Печерск, в Майорат с отчетом, у них там штаб. Давай, залезай. Он стал объясняться с негром – тот важно кивнул и открыл дверцу. Рудаки забрался в джип и шепнул Майбороде:

– Ты только не говори своему африканцу, что я по-англо-американски разумею – не хочу я с ним общаться.

– Американец он, – уточнил Майборода и добавил, – да не волнуйся ты, не будет он с тобой общаться, с туземцем, они нас за людей не считают.

ХРОНИКА КАТАСТРОФЫ

МИРОТВОРЧЕСКИЕ ВОЙСКА

Когда случилась вселенская катастрофа, правительства многих стран попросили помощи у Организации объединенных наций и в эти страны для поддержания порядка были посланы соединения войск ООН. Однако вскоре выяснилось, что никаких беспорядков или конфликтов нет и войска ООН не нужны. Потом развалились и прежние правительства, и ооновцы оказались предоставленными самим себе. Сначала их начальники безуспешно пытались наладить связь с ООН, а потом постепенно переходили под покровительство новых властей. В городе войска ООН действовали в основном при Печерском майорате, и лишь одно небольшое соединение состояло при Подольском раввинате. Войска ООН в городе состояли преимущественно из африканцев и скандинавов. Ничего не понимая в местной жизни, они выполняли лишь декоративные полицейские функции: оцепляли места вооруженных столкновений между местными властями и различными группировками, патрулировали улицы, помогали пожарным и спасателям.

До дома Рудаки они доехали быстро – он успел только выяснить у Майбороды, что ооновцы очень интересуются Аборигенами, но боятся, и контактировать им с Аборигенами запрещено уставом.

Дом Рудаки стоял, как заговоренный: рядом такие же хрущевские пятиэтажки покосились, по стенам шли трещины; у бывшего Дома нации (раньше еще шутили: «Какой нации?») – псевдоконструктивистского сооружения через дорогу напротив – рухнула крыша в форме паруса, а дом Рудаки стоял как ни в чем не бывало, такой же обшарпанный и грязный, как раньше, даже стекла на застекленном балконе его квартиры сохранились.

Перед домом дорожки и газоны были усыпаны толстым слоем опавших листьев, а на яблоне перед балконом еще кое-где висели яблоки. Рудаки осмотрелся – вокруг не было ни души и вообще округа выглядела тоскливо и неуютно. Это был так называемый дальний Печерск, и реформаторская деятельность Гувернер-Майора сюда не достигала. Район этот теперь принадлежал, кажется, Выдубецкому монастырю, хотя толком никто ничего не знал.

«Heim,[9]9
  Домашний очаг (нем.).


[Закрыть] – подумал Рудаки не без теплых чувств, – столько всего здесь было». Он потянул дверь парадного. Дверь поддалась не сразу, но потом ему все же удалось ее открыть, просунув в щель пугач. Внутри было сумрачно и тихо. Рудаки стал медленно подниматься на свой второй этаж, сжимая для храбрости в руке пугач. У двери своей квартиры он остановился и стал рыться в карманах в поисках ключа. Наконец ключ нашелся, но он не сразу открыл дверь – что-то было здесь не так, что-то ему не нравилось, а что, он не мог понять.

Наконец Рудаки решился, вставил ключ, повернул и открыл дверь – коридор был пуст, но только он сделал несколько шагов в сторону первой комнаты, как увидел Аборигена. Сначала он подумал, что это человек – бывало так, что в пустые квартиры вселялся кто-нибудь и жил в отсутствие хозяев, и это все воспринимали достаточно спокойно, общая катастрофа сделала людей терпимыми и чуткими к чужим обстоятельствам, – но скоро понял, что это Абориген, несмотря на одежду и нетипичную для Аборигенов позу – тот сидел в кресле перед телевизором и был одет в единственный синий парадный костюм Рудаки (Рудаки называл этот костюм «празднично-похоронный»), его белую рубашку и, несомненно, его галстук. Собственно, по галстуку Рудаки и понял, что на Аборигене его вещи – он им очень гордился, галстук привезла ему дочь из Италии, он был ручной работы и другого такого ни у кого в городе не было.

Рудаки сначала испугался, а потом, когда увидел любимый галстук, разозлился.

– Вы чего тут… – начал он, хотя понимал, что Аборигены на слова не реагируют, – вы чего тут расселись.

И тут он испугался во второй раз, да так, что вылетел из квартиры, не закрыв дверь, и опомнился только, оказавшись на улице: услышав голос Рудаки, Абориген поднял голову и Рудаки увидел, что перед ним его точная копия, или двойник, или брат-близнец (хотя братьев у него не было), в общем, понял, что пред ним сидит в его любимом кресле он сам в своем «празднично-похоронном» костюме и любимом галстуке в горошек.

Выскочив из дома, он остановился и посмотрел на окна своей квартиры – двойник смотрел на него из окна кухни и, казалось, ехидно ухмылялся.

«Что же это такое? – думал Рудаки. – Из собственного дома выселяют, надо Иве сказать, она это так не оставит. И костюм жалко, и галстук, хотя зачем мне теперь костюм, не в костюме дело… просто нахальство какое, что хотят, то и делают».

– Что хотят, то и делают! – сказал он громко, совсем как профессор Щетинин, погрозил Аборигену в окне кулаком и пошел за дом на бульвар, где сел на гнилую скамейку и закурил.

Уютный коротенький бульварчик за домом, когда-то чистый и ухоженный, теперь выглядел заброшенным: скамейки были поломаны, на дорожке под толстым слоем опавших листьев валялся всякий мусор, деревья, которые раньше аккуратно подстригали, теперь разрослись и почти сплелись кронами. Как и везде вокруг, на бульваре не было ни души, только ветер шелестел остатками листьев на деревьях. Похолодало. Рудаки закурил, достал из рюкзака шарф и снова закрутил его вокруг шеи. Он посмотрел на окна своей квартиры, выходящие на бульвар, и ему показалось, что в одном из них стоит его двойник, хотя расстояние было приличное и трудно было утверждать наверняка.

«Что же делать? – думал он. – Ива меня убьет, если я оставлю квартиру незапертой. – Надо пойти запереть», – сказал он себе, но не встал, а закурил еще одну сигарету.

Собственно, то, что Абориген в квартире оказался его двойником, волновало Рудаки теперь уже не очень, он вспомнил рассказы Штельвельда и Иванова о других двойниках, как выяснилось, не обязательно покойниках и успокоился.

«Я-то пока живой, – думал он, – нечего его бояться, надо пойти закрыть квартиру. Потом расскажу все Иве и всей компании – что-нибудь придумаем вместе, а может, Абориген и сам уйдет – ему ключ не требуется. Надо пойти закрыть».

Но он опять не встал, а продолжал курить и смотреть на окна своей квартиры.

Дело было в том, что профессор Рудаки, немолодой и много чего повидавший на своем веку человек, панически боялся Аборигенов, боялся почти до обморока, как некоторые дамы боятся пауков или мышей. Но идти было надо, и он встал, выбросил окурок, поднял воротник плаща и, подбадривая себя: «Чего там, заходить не буду, закрою дверь, а там пусть Ива разбирается», – решительной, как ему казалось, походкой направился к своему подъезду.

Только он завернул за угол дома, как увидел, что под его балконом стоит некто в широкополой черной шляпе и замахивается, явно намереваясь бросить в балконное окно камешек. Некто почувствовал его приближение, обернулся, и Рудаки с удовольствием узнал своего приятеля и соседа Кислякова, прозванного Крепляковым за любовь к крепленым винам.

Кисляков-Крепляков был свободный художник малых форм – резал и лепил из глины забавные фигурки в стиле нэцкэ и в мирное время успешно продавал их туристам на Андреевском спуске – местной разновидности Монмартра. Но не это и не любовь к крепленым винам выделяли его среди пестрого населения города, выделялся он удивительным сходством с Иисусом Христом, о котором он и сам прекрасно знал и которое культивировал. Рудаки вспомнил, как Кисляков когда-то поразил своим видом его жену Иву настолько, что, по ее словам, после того, как она его увидела, ей всю неделю снились сны на библейские сюжеты.

Эпоха конца света потрепала и Кислякова. Сейчас в своей мятой шляпе и со свалявшейся бородой он мало отличался от множества других городских бродяг.

– Аврам! – заорал он, увидев Рудаки. – А я тебя ищу. Вот думал, может, ты дома, звал тебя, потом решил камешек бросить, может, спишь, думаю, а ты гуляешь, я вот тоже гуляю – погода класс, но чую будет землетрясение, надо погреться, у Аврама, думаю, точно есть, а тут ты идешь.

Погреешь старика?

– Посмотрим, – сказал Рудаки, – домой еще попасть надо – у меня, видишь ли, Аборигены поселились.

– Аборигены… – Кисляков грозно потряс грязным кулачком. – Аборигенов мы живо выгоним. Пошли. Сколько их там?

– Я одного видел, – сказал Рудаки и они зашли в парадное.

В парадном было по-прежнему сумрачно.

– Ты первый иди, – тихо сказал Рудаки и пропустил Кислякова, – а то боюсь я их чего-то.

– Чего их бояться?!

Кисляков бодро пошел вверх по лестнице, оставив за собой плотный шлейф перегара. Когда Рудаки поднялся вслед за ним на второй этаж, он уже открыл дверь и вошел в квартиру. Оттуда доносились его бодрые крики:

– Ну, чего ты? Давай. Нету тут никого.

– Говоришь, нету никого? – повторил Рудаки и робко зашел в свою квартиру, сначала в коридор, а потом заглянул в комнату.

В его любимом кресле на этот раз сидел, развалясь, Кисляков, а не Абориген. Рудаки зашел в комнату, прошел мимо Кислякова и заглянул во вторую – там тоже никого не было. Он обследовал кухню, ванную и даже стенные шкафы и антресоли – нигде не было никого, а в шкафу как ни в чем не бывало висел «празднично-похоронный» костюм и рядом на дверце шкафа любимый итальянский галстук.

– Ну что? – спросил Кисляков. – Никого нет?

– Нет, – ответил Рудаки. – Пошли отсюда, запрем дверь и пойдем отсюда. Был он здесь, я же не пьяный, был, вот в этом кресле сидел, в котором ты, в моем костюме, а сейчас костюм в шкафу висит, ничего не понимаю, пошли скорее.

– Ты же подогреть обещал, – обиженно сказал Кисляков, – я тебя проводил, а ты подогреть обещал.

– Ничего я тебе не обещал, я сказал: посмотрим.

– Ну так посмотри, – Кисляков был настроен решительно и Рудаки, поняв, что просто так не отделается, стал открывать шкафы на кухне и в одном из них нашел бутылку с остатками то ли водки, то ли спирта – видно, Ива хранила для медицинских целей.

Кисляков, ходивший за ним по пятам во время поисков, выхватил бутылку, запрокинул голову и забулькал, одной рукой придерживая шляпу. Покончив с содержимым, он попросил закурить и хотел было снова устроиться в кресле, но Рудаки решительно пресек эти поползновения, буквально вытеснил Кислякова на площадку и с облегчением запер дверь на нижний и верхний замок:

– Все! Теперь пусть Ива решает, как дальше быть.

Попрощавшись с Кисляковым у подъезда и договорившись о встрече в скором – даст бог – времени на предмет более обстоятельной беседы и попутного (делов-то!) изгнания Аборигенов, буде таковые случатся в его квартире, Рудаки отправился в ставший уже привычным подвал в доме Иванова. Дорога была не близкой, и надо было спешить, чтобы не опоздать к общему сбору.

Он пошел короткой дорогой через земли Печерского майората. На пропускном пункте его профессорское удостоверение было воспринято с должным уважением – гусар откозырял и даже предложил подождать попутный транспорт до университета, но он отказался и пошел пешком, любуясь, как недавно Штельвельды, плодами реформаторской деятельности Гувернер-Майора.

«Хорошо было бы жить здесь, Ива давно мечтает, – думал он по пути, – но с другой стороны, какая разница, где жить, когда все это в один момент рухнет вместе со всеми своими роскошными домами и чистыми улицами, но с третьей стороны, – возразил он мысленно сам себе, – разница все же есть и немалая, хотя с четвертой или какой там стороны, все равно сюда не попадешь, разве что по протекции Штельвельда, если не врет он про разговор с Гувернер-Майором». Потом мысли его опять переключились на двойника. Что-то было не так. Что-то было такое в облике его двойника, что могло бы стать ключом, разгадкой всех этих историй с двойниками и воскресениями. Рудаки чувствовал это, но сначала не мог понять, что же так взволновало его во внешности двойника.

– Думай, – сказал он себе, – думай, и попытался вспомнить, как Абориген сидел в его кресле, в какой позе, хорошо ли был повязан галстук, был ли пиджак застегнут или расстегнут, – и как раз тут его осенило: – Микрофон!

К лацкану пиджака Аборигена был прикреплен маленькой прищепкой специальный студийный микрофон, такие цепляли на телевидении всяким там деятелям во время интервью, Рудаки вспомнил, как ему тоже цепляли, когда он пытался читать лекции по телевизору (было и такое в его жизни, надо же!).

– Но у Аборигена-то он зачем? – продолжал размышлять Рудаки. – Какое сейчас может быть телевидение. Единственное, что приходит в голову, так это то, что это я сам из того времени телевизионных лекций, как бы мой законсервированный телевизионный образ, как-то оживленный и перенесенный в мою квартиру.

– А что? – обрадовался он. Вписывается в теорию Штельвельда о лучах, способных оживлять компьютерные образы – вроде каких-то совершенных голограмм. Надо будет ему рассказать. Но с другой стороны, Иванов говорит…

Тут Рудаки услышал, как кто-то зовет:

– Профессор. Он не подумал, что это может относиться к нему, но все же повернул голову. Около него остановился открытый джип. В нем сидел тот самый «славянин», что спас его от пьяных погромщиков вчера вечером.

– Профессор, – сказал «славянин», – садитесь, подвезу куда вам надо.

– Откуда вы знаете, что я профессор? – немного растерявшись, спросил Рудаки.

– Гусары на пропускном пункте сказали, – ответил тот. – Подвези, говорят, тут профессора одного, он недалеко еще ушел – догонишь. Да вы садитесь. Вам куда?

– На Пушкинскую, – ответил Рудаки и сел в джип. – Спасибо.

– Сухое спасибо… – «славянин» засмеялся, видимо, эта бородатая шутка ему по какой-то причине нравилась.

– Заедем ко мне, – сказал Рудаки, – у меня есть чем размочить, как раз друзья сегодня собираются.

– Да я пошутил, – опять засмеялся «славянин». – И вообще я сегодня не могу пить, я на дежурстве сегодня, патрулирую, – он показал на короткий автомат, лежавший между ними на сиденье джипа. – Просто мне ваши шутки нравятся, а эта особенно. И вообще от русского языка я просто… как это?… тащусь.

– Так вы не…

Рудаки чуть было не сказал «русский», но вовремя остановился, взглянув на черную форму с шестиконечными звездами. Но тот понял и без продолжения:

– Да нет, я не русский, коренной сабра, русский выучил уже здесь у вас, когда нас выгнали.

Какое-то время они ехали молча по почти пустым улицам мимо красивых чистеньких домов реформированного Печерска. Рудаки думал о своем спутнике, о его, если подумать, ужасной судьбе – из жаркой цивилизованной страны попасть сюда, на эту полудикую холодную землю, а, гляди, не унывает, шутит, чужой жутко сложный язык ему, видите ли, нравится, и катастрофы и Аборигены его, похоже, не очень пугают. Он сказал ему:

– Нам, пожалуй, познакомиться следует, второй раз встречаемся, а не знакомы. Аврам Рудаки – преподаю в университете, – и протянул руку.

– Наум, – «славянин» ответил на рукопожатие, удерживая руль левой рукой, – Наум Га-Рицон, можно просто Нема, а вы что преподаете, профессор?

– Так, одну лингвистическую дисциплину, сейчас никому не нужную, не до этого сейчас, не до жиру, быть бы живу – вот, запомните поговорку.

– Поговорка хорошая – запомню, а насчет того, что ваша специальность не нужна, вы ошибаетесь, профессор.

– Да не зовите вы меня профессором, Аврам я, – прервал его Рудаки.

– Так вот, Аврам, – продолжал Га-Рицон, – ошибаетесь вы, скоро все наладится и ваша специальность и другие нужны будут, люди учиться пойдут…

– Сомневаюсь я что-то, – перебил его Рудаки, – а как же солнца эти, землетрясения, Аборигены, а теперь еще и Аборигенки, слышали?

– И слышал, и видел, – сабра был настроен решительно, – понятно, что выживают они нас, я уже пережил такое: из одного места меня уже выжили, похуже этих были – эти-то только пугают, а те стреляли, убивали всех подряд, – он стукнул кулаком по баранке, – но отсюда нас уже не выживут, как это? Свистки?

– Дудки, – поправил Рудаки и попросил: – Высадите меня здесь, пожалуйста. Если не хотите заехать на рюмку водки, то тут меня высадите, мне зайти в одно место тут надо.

– Не не хочу, а не могу – служба, – ответил «славянин» (Рудаки по-прежнему мысленно так его называл) и остановил машину.

Рудаки вышел, сказал: «Спасибо» и ждал, что тот опять повторит свою любимую шутку, но он лишь поднял руку, прощаясь, и тронул машину. Вскоре джип исчез за поворотом.

Рудаки стоял в самом начале Крещатика, на площади, которая называлась сначала площадью Сталина, потом Комсомола, а при последней власти Европейской. Очень им хотелось в Европу, прямо аж прыгали.

– И допрыгались, – сказал вслух Рудаки и пошел по Крещатику в сторону Пушкинской, заходить ему никуда не надо было – это он для «славянина» придумал, – надоел он ему своей решимостью и верой в светлое будущее, которую Рудаки отнюдь не разделял.

Он шел и думал сразу обо всем: и о двойнике, и об этом – как его? – Га-Ноцри, и о том, пришел ли уже кто в подвал из компании и, если пришел, то кто, незаметно прошел несколько кварталов и очутился у ставшего привычным подвала. У дверей стояли Иванов, Штельвельды, Урия и еще один незнакомый оборванец. Вид у всех был какой-то растрепанный, но решительный.

«Интересно, что там у них стряслось», – подумал Рудаки, подходя к подвалу.