Текст книги "Странствия по двум мирам"

Подумать только, вся эта обширная страна принадлежала грекам, здесь жили их мудрецы, их герои, их боги. А море здесь было единым mare nostrum 2121
  Наше море (лат.).


[Закрыть] римлян и простиралось с востока на запад, а сегодня служит рубежом между двумя мирами, которые почти соприкасаются, но не желают видеть друг друга. С каждой милей, остающейся позади, я вспоминаю все новые истории и легенды, которые нам рассказывал Бенассар, а я потом пересказывал тебе. От этих берегов некогда отплыл царь Агамемнон вместе с Менелаем и его ахейцами, чтобы освободить Елену Прекрасную, похищенную Парисом и увезенную им в Трою. В этих краях проходила одиссея хитроумного Улисса, здесь слагал свои песни слепой Гомер.

Ты можешь счесть меня пустым сочинителем, но подожди, я стану еще и героем, ведь для этого мне нужно всего лишь плыть дальше, сидя верхом на бочонке. Мне немного взгрустнулось, отчасти из-за болезни, изрядно нарушившей мое душевное спокойствие. Вечер спускается над островами, рассыпанными в Эгейском море. Некоторые из них представляют собой голые скалы, зато другие предстают во всей красе, позволяя любоваться живописными холмами и зелеными долинами. Иногда солнце скрывается на время за каким-нибудь островком, и тогда кажется, что там уже наступила ночь, хотя на других островах все еще царит день. На берегу лежат перевернутые рыбацкие лодки, белые домишки лепятся по склонам гор, как у нас в Андалузии. Свет медленно меркнет, наступает полумрак, как у нас возле дворца, когда стоишь под кипарисами. Я продолжаю писать, а светом мне служит память о тебе, и мне представляется, как ты в эти самые минуты любуешься вечерними красками в далеком Санлукаре.

Видит Бог, так и хочется сию же минуту сойти с корабля на берег, чтобы встретить тебя в саду за кипарисами, на одном из этих странных островков. Кажется, что ты совсем рядом, хотя на самом деле я нахожусь сейчас очень далеко от тебя. От этого мне становится грустно, а еще грустно от того, что я обязан тебе сообщить. По прибытии на Родос, любезная Кармен, я должен отправиться дальше на Восток. Я не объявлял тебе об этом раньше, боясь лишиться твоего расположения, но отправляться в столь рискованное путешествие, не предупредив тебя, я тоже не могу. Я должен выполнить свой долг перед моими предками, как я тебе уже не раз говорил. Есть у меня и еще одно обязательство, возникшее по пути сюда, – перед банкирами Медичи, которые дали мне некое поручение, о коем я не могу распространяться, скажу только, что, ежели Господь позволит мне его выполнить, весь мир будет немало поражен. Сеньор герцог, мой господин, будучи уже осведомлен об этом, не запретил мне участвовать в сем предприятии, а значит, пути назад нет. Если я выполню свой долг, это станет доказательством моих достоинств и предметом гордости для моих детей, подобно тому, как я горжусь подвигами моих предков.

Надеюсь, ты продолжаешь читать эти строки, несмотря на то, что я тебе только что рассказал. Иными словами, надеюсь, что не совсем еще тебя потерял. Я тот же Педро, которого ты знала и сделала своим другом. И если я раньше не спрашивал у тебя согласия, то потому лишь, что предугадывал, каким будет твой ответ. А пока хочу сказать, что память о тебе всегда будет со мной, куда бы я ни направился. Я не смогу писать тебе, пока не возвращусь на Родос, но захвачу тебя с собой в эти края, где в последние годы сумели побывать лишь немногие странники. Слова, которые я не могу тебе написать, ты сумеешь прочесть в следах, оставленных мною на дорогах этой страны.

Уже совсем стемнело, но легкий ветерок продолжает надувать наши паруса, так как шкипер распорядился не спускать их, пока есть хоть малейшее дуновение. Я вернулся в каюту и дописываю последние строки этого письма на той самой койке, где несколько дней провалялся в жару. Как только прибудем на Родос, тут же отправлю тебе это письмо. Надеюсь, что оно развеет все твои страхи и сомнения и что впредь мы сможем делить их на двоих. Ничего другого я не прошу у Господа.

Преданный тебе Педро.

P. S. Капеллан слег, как мы и опасались. Помолись за меня, если все еще не испытываешь ко мне ненависти, ибо нехорошо начинать новый день без благословения – твоего или капеллана.

* * *

На рассвете две чайки с криками пролетели над кораблем и взмыли в вышину. Чуть позже появился пеликан, из тех, что гнездились на башне Святого Роке, и, разогнав воздух длинными крыльями, исчез вдали. К тому времени, когда первые лучи зари проникли в каюту, снасти уже перестали биться о мачты. Теперь тишину нарушал лишь храп рыцаря-госпитальера. Корабль перестал покачиваться на волнах, словно вдруг сел на мель посреди моря. Ветер окончательно стих.

Шкипер Маркус сидел подле мачты и шлифовал свою шпагу куском чешуйчатой шкурки. Тафур удивился, увидев рядом с ним брата Берната, который уже три дня как перебрался обратно на свой корабль и ночевал там. По противоположному борту, саженях в тридцати, возникла отвесная каменная стена, такая высокая, что ее верхушка выпадала из поля зрения. Переведя взгляд на море, можно было заметить несколько судов с обвисшими парусами, застывших там, где их застал полный штиль.

Шкипер подошел к Тафуру, продолжая шлифовать свое оружие. С той памятной ночи, когда случилась история с генуэзцами, Маркус всячески выказывал ему свое расположение: при встрече улыбался, радостно приветствовал по утрам. Но сегодня, похоже, он был не в духе.

– Провидению, как видно, не угодно, чтобы вы, ваша милость, уехали, не ступив на землю Греции. – Он указал шпагой на запад, сделав такое движение, словно хотел призвать ветер. – К счастью, брат Бернат вызвался свозить вас на прогулку, а иначе мы отсюда никогда не отплывем.

Подошедший арагонец показал на вершину отвесной горы:

– Доброе утро, дон Педро. На этом острове находится обитель, здешние монахи следуют заветам святого Калогера. В сам монастырь они никого не пускают, но можно побывать в одном скиту, где хранится икона Божьей Матери, которую мореплаватели с Эгейского побережья почитают чудотворной. Я подумал, что вы согласитесь отправиться туда вместе со мною: мы отвезем им немного рыбы и полюбуемся открывающимся сверху видом.

Тафур с сомнением взглянул на тропку, петлявшую среди камней и уходившую куда-то ввысь.

– Ваш врач прописывает вам прогулку, – подбодрил его Маркус. – Заодно вы сможете помолиться там за всех нас, грешников, которые столько дней не исповедались. А ежели устанете карабкаться по кручам, то сможете передохнуть в деревне, где вас угостят неплохим наксосским вином.

Шкипер бросил недовольный взгляд на море:

– По крайней мере, вы хоть немного развлечетесь. Все лучше, чем целый день болтаться посреди этой лужи.

На соседних кораблях юнги спускали шлюпки, а кое-где матросы уже гребли по направлению к деревушке, старательно объезжая скалистые утесы. Тафур снова заколебался, стоя перед свисавшей с борта веревочной лестницей, однако брат Бернат, одобрительно кивнув ему, засучил рукава на своем монашеском одеянии и ловко соскользнул в шлюпку. Тафур перенес вторую ногу через фальшборт, на мгновение завис над пустотой и начал спускаться по веревочным ступенькам.

Деревушка пряталась между расщелинами скал. Прямо на берегу моря возвышался крытый коноплей навес; оттуда начинались высеченные в камнях ступеньки, ведущие к белым домикам. Брат Бернат пошел вперед за рыбой, а Тафур оказался в кольце босоногих ребятишек, неотступно следовавших за моряками от самого берега. От их беготни, нескончаемых жестов и ужимок у него зарябило в глазах. К счастью, брат Бернат скоро вернулся в сопровождении местного рыбака; они вдвоем несли корзину с рыбой. Медик тут же прогнал маленьких сорванцов и поставил корзину на землю. Только тут Тафур обратил внимание на его спутника. Атласный камзол, хорошая рубашка, сафьяновые туфли. Нет, это не рыбак, но и не рыцарь-иоаннит.

– С позволения вашей милости, хочу представить вам вашего покорного слугу с Родоса, – сказал Бернат. – Христофор Скотто, второй штурман галеры конвоя.

Тафур кивнул, штурман ответил поклоном. У нового знакомца была смуглая кожа, лицом же он напоминал хищную птицу и одновременно был похож на одного из многочисленных сводников, коих Тафур немало повидал в Генуе. Он вглядывался в линию горизонта, словно высматривая там корабль.

– Штурман Скотто отплывает на Родос раньше нас, поскольку его гребцы не зависят от ветра. Оттуда он собирается плыть в Португалию. Я подумал, что ваша милость захочет отправить с ним письмо, о котором давеча шла речь.

Тафур уставился на него немигающим взглядом. Странные идеи приходят сегодня в голову брату Бернату. Неужели он забыл о стычке с генуэзцами? Он представил себе, какую гримасу скорчил бы брат Маркус, если бы увидел их любезно беседующими с соотечественником тех лазутчиков.

– Благодарю вас, брат, но боюсь, что мне придется немного подождать и отправить письмо уже с Родоса. Я рассчитываю на то, что великий магистр Сакоста поможет мне найти надежного гонца.

Брат Бернат сумел не подать виду, что смущен, и принялся благодарить Скотто за помощь с рыбой. Штурман дождался минуты, когда Тафур посмотрел ему в глаза, и обратился к нему на том причудливом испанском, какой можно услышать в предместьях больших городов:

– Сеньор не доверяет доброму христианину. Что же, у него на то, видимо, есть свои основания. Дай бог, чтобы наступил такой день, когда он узнает обо мне по моим делам и захочет доставить свое письмо наилучшим путем.

Он поклонился и, повернувшись, зашагал в сторону берега. Бернат пожал плечами, а потом снова заулыбался и указал Тафуру на длинную улицу, петлявшую между домами. Кое-где островитяне уже вынесли на порог кувшины с вином и беседовали с матросами, которые, похоже, были им знакомы по прошлым стоянкам. Женщины из домов не выходили, но, когда Тафур с Бернатом поднялись повыше, некоторые из них начали появляться в окнах и, увидев, что приезжие несут рыбу для монахов, приветствовали их. Взрослые женщины носили балахоны и черные вуали, такие же, как у женщин Санлукара. Юные девушки щеголяли в длинных рубахах и платочках, то и дело мелькавших за окнами. Когда они дошли до самого верхнего дома, одна из девушек, замешкавшись, не успела скрыться за дверью, и Тафур нечаянно встретился с ней глазами. Из-за этого он налетел на камень, заставив споткнуться и брата Берната, державшегося за вторую ручку корзины. Дальше начинался крутой подъем.

Они шли друг за другом по тропинке, меняя уставшую руку на каждом повороте. Уже после трех-четырех таких поворотов длинная улица под ними напоминала рыбий хребет с отходившими от него мелкими косточками-переулками. Корабли флотилии походили на горстку бусинок, разбросанных на голубом покрывале. Тафур нашел глазами удлиненные силуэты галер. И ему снова вспомнился штурман, вглядывавшийся в морскую даль.

– Боюсь, я обидел вашего приятеля, – сказал он Бернату, когда они остановились перед следующим поворотом. – Даю слово, это не входило в мои намерения. А вас я тем более не хотел обидеть.

Бернат поставил корзину, взялся за ручку другой рукой и жестом показал Тафуру, чтобы тот сделал то же самое.

– Видимо, у вас на то есть свои основания, – повторил он слова штурмана. – Только сдается мне, что брат Маркус успел вам наговорить с три короба про генуэзцев.

Они снова пустились в путь. Тропка сделалась такой узкой, что им приходилось ступать, ставя одну ногу перед другой, вдобавок корзина то и дело застревала в камнях. Брат Бернат шагал впереди, и его голос временами словно пропадал.

– Скотто – опытный мореход, несмотря на свою молодость. Он происходит из генуэзского рода Сальваго, давшего лучших моряков на всем Средиземноморье. Последние годы он верно служил Родосу, хотя перешел к нам от пирата Винченцо Коломбо.

Из генуэзского рода Сальваго, давшего лучших моряков на всем Средиземноморье. Где он слышал эти слова? Не в Испании, нет, – во Флоренции, в кабинете у Медичи. Семейство Колонна из рода Сальваго упоминалось в числе гостей на свадьбе юного Пьерофранческо. Он нащупал свободной рукой мешочек с цирконом и взглянул на море. Нет, и глубокая синева греческого моря бессильна воспроизвести цвет глаз его прекрасной дамы.

Брат Бернат продолжал что-то говорить. Тафур уже утерял нить его рассказа.

– Так, значит, его имя Сальваго, а не Скотто?

– Сальваго – это и есть Скотто, которые приняли имя Сальваго, присоединившись к их гильдии моряков. Со стороны матери он принадлежит к знатному роду Колонна, ни больше ни меньше, поэтому некоторые зовут его Коломбо, а может, это из-за его патрона Винченцо… Насколько мне известно, при крещении ему дали имя Христофор Скотто.

Тафур нахмурился. Выходит, он оскорбил знатного генуэзского дворянина? Они в очередной раз остановились на повороте тропинки и поменялись ручками. Пот лил с них градом.

– В общем, это достойный человек, вот что я хочу сказать… К тому же он искусный штурман, не говоря уже о том, что он еще и мой брат по ордену. Однако он живет в мире призраков. И тоскует по временам Империи и былой славы Родоса… – Бернат перевел дыхание. – Он был в Константинополе накануне его падения, когда генуэзцы предали Иоанна Палеолога. В то же время, что и ваш батюшка, как вы мне говорили.

Тафур споткнулся о большой булыжник, который покатился с горы и с шумом плюхнулся в воду. Он взглянул в пропасть, и колени у него задрожали. Корабли сверху выглядели такими крошечными, что казалось, голубое покрывало вот-вот поглотит их паруса. Тафур отвел взгляд и зашагал, осторожно ставя ступни одну перед другой. Когда они остановились в очередной раз, он в изнеможении привалился к каменной стене.

– Новые времена настанут именно для таких людей, как ваша милость и штурман Скотто. Молю Бога, чтобы вы не совершили наших ошибок. – Брат Бернат обернулся, почувствовав, что Тафур все еще держится за ручку корзины. Наконец он отпустил ее и снова приложил руку к груди. – Вам плохо, ваша милость?

– Немного утомился… Тысяча извинений, брат Бернат.

– Это вы извините меня за то, что я потащил вас по эдаким кручам. – Бернат поднял голову и посмотрел на вершину горы. – Отдохните немного у этого камня. К нам уже спешат на подмогу.

За следующим поворотом, в расщелине между скал, возник белый купол – должно быть, монастырской церкви. Ловко перепрыгивая с камня на камень, к ним спустился монах в серой рясе. Он подхватил корзину, поставил ее себе на плечо и, не говоря ни слова, пошел вверх почти по самому краю пропасти. Тафур изумленно глядел ему вслед. Наверное, подумалось ему, отцы пустынники настолько святы, что для них не обязательны хорошие манеры.

– Они соблюдают обет молчания, ваша милость, как и многие греческие монахи, – объяснил Бернат. – Только их настоятель имеет право говорить. Иногда он выходит поздороваться с паломниками и благословить их… Ну как, чувствуете себя пободрее?

Тафур утвердительно кивнул, хотя до сих пор не мог отдышаться. Он снова взглянул на тропку, по которой ушел монах, и новые опасения закрались ему в душу. Если монахи в Каппадокии тоже окажутся немыми, трудно будет убедить их продать интересующий каноника трактат.

– Помедленнее, ваша милость. В этом месте тропинка идет над самым обрывом.

Тафур обернулся. Оказывается, сам того не сознавая, он начал карабкаться вверх.

– Идите первым, брат Бернат. Вы знаете дорогу.

Бернат прошел вперед, прижимаясь к скалам. Тафур побрел за ним, стараясь ступать след в след и не сводя глаз с тропинки. Они миновали еще один поворот, и перед ними предстало удивительное зрелище. Почти на самой вершине горы раскинулся луг, поросший зеленой травой вперемешку с белыми и желтыми цветами. В воздухе пахло розмарином и шалфеем, а из кипарисовой рощицы доносилось пение дрозда. Скит располагался среди деревьев, на берегу ручья. Чуть выше, на склоне горы, виднелась дюжина небольших домиков; к каждому из них вела своя лестница. Должно быть, там жили калогеры. Поистине это был кусочек Эдема, забытый Богом на маленьком островке посреди моря.

Они направились к скиту по берегу ручья. Часовенка была такая маленькая, что они едва уместились перед иконой Пресвятой Девы Эгейской, даже встав на колени и прижавшись друг к другу плечами. Тафур взглянул на чудотворный лик и сложил руки для молитвы. Потом снова посмотрел на икону, и глаза Пресвятой Девы встретились с его глазами, как будто Она услышала его мысли. Он стиснул зубы и снова приготовился к молитве, но так и не сумел присоединиться к брату Бернату, невнятно читавшему «Верую». Прекрасный лик Пресвятой Девы казался смуглым из-за тусклого света, отбрасываемого свечами и закрывающего икону в позолоченном окладе. У Нее были большие глаза, черные и грустные, как у Кармен или у местных девушек. Ни капли голубого или синего. У выхода из часовни они обнаружили чистую корзину, в которой лежала коврига хлеба и кувшин вина. Они направились в сторону луга, и тут им повстречался маленький старичок, шедший по тропинке из монастыря. Бернат поздоровался с ним на греческом языке и встал на колени, прося благословить. Старичок осенил его крестным знамением, обернулся к Тафуру, который также преклонил перед ним колени, и уже занес над ним руку, как вдруг остановился. У Тафура мелькнула мысль попросить монаха исповедать его. Однако его грехи были слишком многочисленны и разнообразны, чтобы можно было объяснить их знаками. А если священник не понимает, в чем ему исповедуются, такому покаянию грош цена.

Калогер произнес несколько слов на греческом. Брат Бернат выступил в роли переводчика:

– Отец Лакатос спрашивает, куда вы держите путь.

Тафур ответил, что направляется на Родос. И почувствовал укор совести, заметив разочарование на лице монаха. Старичок вздохнул, благословил его и, прежде чем продолжить свой путь, обронил несколько фраз.

– Что он сказал на прощанье, брат Бернат?

Тот выглядел смущенным.

– Он сказал, чтобы вы опасались лжи и обмана. Или лгунов и обманщиков. Не знаю, правильно ли я понял, ваша милость.

Они уселись на берегу ручья и молча подкрепились. Брат Бернат предложил спуститься вниз по другому склону, где можно будет полюбоваться открывающимися видами, и Тафур, который не мог избавиться от тревожных мыслей, понурившись, последовал за ним. На пути к Родосу лежала призрачная земля под названием Кандия, где знаменитый Дедал построил свой лабиринт. А неподалеку высился над морем утес, куда античные богини позвали Париса, чтобы он выбрал из них самую прекрасную. И он выбрал Афродиту – греческую Венеру.

* * *

Марсилио Фичино приподнял голову над столом. В дверь кабинета постучали. Это был его паж Амброзио.

– Получено донесение, синьор. Оно прислано из Равенны, но я подумал, что вы все равно захотите его прочесть.

– Спасибо, Амброзио. Ты правильно сделал.

Паж оставил письмо и с поклоном удалился. Фичино подождал, пока за ним захлопнется дверь, после чего взял в руки донесение и сломал сургучную печать. Он рассчитывал, что вести будут поступать к нему через Венецию. Хотя что может быть естественнее? Равенна, город, отвоеванный Велизарием, столица экзархата, самый дальний бастион Восточной империи в древней Италии… Последний экзарх воротился в Византию более семи веков назад, но на улицах и в базиликах, под апсидой великолепной церкви Сан-Витале, еще не выветрился дух Византии. Рыцарям-иоаннитам свойственна ностальгия, даже тем, кто признает неумолимый ход времени. К тому же послание из Равенны возбудит меньше подозрений, несмотря на то, что корабли, следующие с Корфу, заходят и в этот порт. Брат Бернат Сальвадор – умный человек.

Он еще раз перечитал строки донесения, чтобы лучше сохранить их в памяти, и поднес листок к пламени свечи. Когда бумага вспыхнула, каноник бросил ее в жаровню. Потом откинулся на спинку стула и взглянул на развернутый на столе пергамент. Значит, испанский путешественник продолжает свой путь.

Он хорошо запомнил тот день, когда старый Козимо прислал за ним карету, – он жил тогда в Монтевеккьо. Пока они ехали по холмистой равнине, он обдумывал, как будет объяснять, почему до сих пор не закончил перевод первого тома Платоновых сочинений. Да потому, что целый год у него ушел на то, чтобы восстановить манускрипты. Новый заказ был для него полной неожиданностью.

– Отложите все, что делали до сих пор, – распорядился Козимо. – Европа может подождать с Платоном, особенно теперь, когда с Востока вернулся учитель его учителей.

Фичино испугался, что ртутная настойка перестала действовать. Он знал, что не вылечит таким образом Козимо, но ему удалось облегчить с ее помощью – а также с помощью красного вина и примочек – течение болезни. Из-за подагры в организме старейшего из Медичи застаивалась черная желчь. Поэтому он часто впадал в гнев и раздражительность и, возможно, был уже близок к безумию. В тот день Козимо впервые продемонстрировал Фичино драгоценные пергаменты. Вот только подлинные ли они?

Гемист Плегон, его первый учитель, рассказывал, что книги Гермеса три дня горели в пламени пожара, охватившего Александрию. Впрочем, сам Гемист считал главой древних мудрецов Зороастра. Ведь именно Зороастр завещал людям «Халдейских оракулов», переведенных Фичино перед тем, как с головой погрузиться в своего Платона. О Гермесе же до нас дошли лишь обрывочные сведения и слухи, хотя, по словам александрийца Климента, он был автором тридцати шести трактатов по теологии, четырех по астрологии, двух по музыке и еще четырнадцати книг о тайнах древних египтян. Ни один из его трудов не дошел до наших дней, если не считать тех, которые, по словам Козимо, находились в его руках. Неужели они подлинные?

Он произнес в тишине имена великих мудрецов, которые несли свет человечеству начиная с незапамятных времен. Если бы Гемист был сейчас жив, он наверняка бы согласился с ним, Фичино, увидев пергаментные свитки. Египтянин Гермес был учителем перса Зороастра и грека Орфея. Орфей передал тайные знания Аглафему, Аглафем – Пифагору, а тот – Филолаю, который, в свою очередь, был наставником божественного Платона. Наследником последнего стал Плотин, чьим наиболее известным учеником был Порфирий, наставник Анатолия Перипатетика и Ямвлиха Антиохийского. Затем в мир явился сам Иисус Христос. Но свою мудрость Он получил от Святого Духа, и ниоткуда больше. С другой стороны, Гермес был также учителем Моисея, передавшего древние знания евреям. Вот этого Платон бы точно не принял, да и сам Фичино не осмелился бы произнести такое во весь голос.

Однако же разве не утверждал Лактанций, что Гермес был предтечей христианства? А что писал не кто иной, как Августин? Pater est maior filio propter auctoritatem originis2222
  Отец могущественнее сына по праву первородства (лат.).


[Закрыть], говорил святой Иларий. Предтеча и пророк, а также в известном смысле отец, Гермес был ближе, чем его дети, к истокам тайны. Его авторитет подтверждают сами Отцы Церкви. Правда, Августин писал в другом месте, что Гермес знался с демонами… Но это, несомненно, искажение текста в манускрипте. Какой-нибудь тупой монах приложил к этому руку. Да и в конце концов, кто такие демоны, как не звезды с неба? Разумеется, чтобы знаться с ними, необходимо было прежде с осторожностью их вызвать.

Он отложил перевод своего любимого Платона. Дни и ночи просиживал он над листами пергамента, оставляя для своих личных нужд только те часы, когда расположение звезд было неблагоприятным. Конечно, трактаты многое утратят, когда их переложат на латынь, однако он верил в то, что его скромный талант позволит ему передать их сущность. Он припомнил желтое лицо Козимо уже на смертном ложе, в красной спальне, которую ныне занимал его внук Лоренцо. В чем тайна? Удалось наконец ее раскрыть? О чем поведали пергаментные свитки? Боли из-за подагры сделались невыносимыми. Фичино был вынужден утроить дозу лекарства.

Он приоткрыл глаза, снова взглянул на свиток. И внезапно ощутил дрожь во всем теле, словно оно тоже воспринимало скрытое биение загадочных слов. Четырнадцать лет в поисках разгадки! Но написанное до сих пор не раскрыло своей тайны. Каким же простодушным он был, когда Козимо поручил ему эту работу! Как можно было вообразить себе, что великий Гермес доверит клочку папируса сокровеннейшую из тайн? Еще до кончины Козимо он понял, что трактаты зашифрованы, но ему не хватило духу сказать об этом старому Медичи. Много ночей провел с ним известный своей ученостью Леон Альберти, выписывая в столбик цифры, буквы и рисуя схемы. Потом, так же понапрасну, приезжал Бенассар, каббалист при дворе герцога Медины. Старший сын Козимо, Пьеро, очень скоро разочаровался в трактатах, мучимый наследственной подагрой и пришедшими в упадок финансами. А его наследник Лоренцо теперь сомневался, что молодой Тафур сумеет раздобыть трактат, затерянный на просторах Азии.

Однако указания небес были ясными, как и события на земле. Впервые за двенадцать лет Юпитер совпал с Луной в созвездии Овна, под знаком которого родились старый Козимо и его внук Пьерофранческо. Длительный закат Византии завершился ее окончательным исчезновением. В день летнего солнцестояния Сатурн будет находиться в зените, в то время как Меркурий возвещает о новой заре над небом Флоренции. Что это может означать, как не триумфальное возвращение мудрости в этот мир?

После того как Тафур вернется с трактатом, никто уже больше не посмеет сомневаться в подлинности рукописей. Да и самому Фичино больше не придется прибегать к помощи демонов, чтобы посредством заклинаний привести в действие силы космоса. Папа Сикст IV (Франческо делла Ровере) постоянно докучал Лоренцо просьбами, настаивая, чтобы тот приказал ему, Фичино, сочинить воззвание против астрологии. Неужели он надеялся, что Фичино попадется в эту ловушку и станет защищать уличных прорицателей и гадалок? Подлинная наука о звездах не имеет ничего общего с мошенниками, промышляющими составлением гороскопов, но его святейшеству подобные тонкости недоступны. Или же Папа думает запретить все виды магии, в том числе и отменить естественное влияние звезд? Но это все равно что попытаться закрыть солнце ладонью.

Ему вспомнился покойный Борсо д’Эсте, приказавший нарисовать на стенах своего дворца изображения тридцати шести демонов зодиака. Или взять Федериго да Монтефельтро, – говорят, что у него в опочивальне имеется говорящая голова, которая выслеживает его противников. Даже госпитальеры, которых никто не может упрекнуть в недостатке веры, почитали Адамову голову и советовались с нею во время тайных ритуалов перед крестом. Но если госпитальеры были союзниками, хотя сами об этом не подозревали, то Борсо – враг. Самый настоящий демон под личиной кроткого кондотьера, не расстающегося с Библией. Его сводный брат Эрколе тоже считался всеобщим другом, но не колеблясь прибегнул бы к помощи демонов, если, конечно, Борсо научил его нужным заклинаниям. Люди, напавшие на карету Тафура, были агентами Феррары. Фичино уже переговорил с Лоренцо, чтобы тот распорядился проследить за стражниками, сопровождавшими Тафура. Теперь, когда стало ясно, что они шпионы, будет лучше пока их не трогать.

Наследник престола Святого Петра был упрям и туп, как его монахи-переписчики. Фичино еще помнил то время, когда будущий Папа в одеянии францисканца тащился по Виа-Ларга на свою кафедру. Теперь на нем тиара, а в руке жезл, он украшает Рим новыми зданиями и монументами и для их защиты набирает наемников. Всех своих племянников он сделал кардиналами в надежде, что со временем они станут государями. Но помогут ли ему каменные стены и оружие, когда объявится наследник Гермеса? Новый золотой век уже наступил во Флоренции. И самому Риму придется принять свет истины, если он не хочет потерять свою паству, а заодно и все земли. Иногда проходят целые эпохи, прежде чем звезды займут нужное положение, но в конце концов это непременно случается.

Теперь нужно только, чтобы испанский путешественник выполнил то, что ему поручено. Сатурн ему не покровительствует, как и всякому юноше, склонному к меланхолии, однако его душа освещена Солнцем, и этот свет присутствует также в его взгляде и его словах. Осторожность призывала вверить его Меркурию, прежде чем взывать к Марсу, ибо его собственное душевное состояние толкало молодого человека к безрассудству. Что касается Венеры, то она только что перешла в созвездие Близнецов, и, наверное, это была главная угроза. Проделки Амура всегда радуют душу, но огонь его стрел может сжечь эту душу дотла. Испанцы, каких он знал, редко когда понимали, что одно дело поцеловать руку даме и другое – кольцо на руке кардинала. Впрочем, он все же выследил молодого Тафура во внутреннем дворике палаццо. И теперь каноник совсем не был уверен, что это была хорошая идея – прибегнуть к чарам Симонетты Каттанео.

Lux in tenebrae lucet, in terra atque in caelo2323
  Свет и во тьме светит, на земле, а также и в небесах (лат.).


[Закрыть]. Да, и на земле, и на небесах свет должен светить и во мраке. А между тем он займется изготовлением талисмана, чтобы избавить путешественника от его сатурнианской грусти.

Он подошел к двери, прислушался и повернул ключ в замке. Потом приоткрыл занавеску на оконце, чтобы удостовериться, что час соединения наступил. Буквы пергамента подрагивали в свете лампы, словно вода, когда она начинает закипать на дне ковша. Тафур тоже должен был ощутить сегодня ночью волнение и дрожь по мере того, как приближался благоприятный момент. Ну разве человек – это не великое чудо, способное возвыситься через космические сферы? Он сел на скамью, взял перо и вывел первый знак талисмана.