Текст книги "Николай Костомаров"

В РОВНО

После защиты диссертации работа над историей Богдана Хмельницкого настолько увлекла Костомарова, что вызвала в нем сильное желание побывать в тех местах, где происходили описываемые им события. С этой целью он обратился к князю Цертелеву с просьбою ходатайствовать перед попечителем Киевского учебного округа о возможности получения им места в Киевском учебном округе.

По этой просьбе в конце сентября 1844 года князь Цертелев известил Костомарова, что киевский попечитель предлагает ему взять на первых порах должность учителя истории в Ровенской гимназии и для этого предлагает Костомарову приехать в Киев. Седьмого октября вечером Костомаров выехал из Харькова на почтовых, провожаемый матерью и толпою харьковских знакомых. По прибытии в Киев он явился к попечителю Давыдову, но тот на его объяснение о приглашении сказал, что ничего об этом не знает, и поручил обратиться к его помощнику М. Юзефовичу Николай Иванович отправился к последнему. Помощник попечителя Киевского учебного округа М. Юзефович принял его радушно, говорил, что читал диссертацию Костомарова, наговорил по ее поводу множество комплиментов и подтвердил его назначение учителем гимназии в Ровно, где свободное от преподавания время он может посвятить обзору исторических местностей и памятников местной истории. Во время этого посещения вошел молодой человек, которого Юзефович познакомил с Костомаровым. Это был Пантелеймон Александрович Кулиш. Так состоялось первое знакомство будущих единомышленников. Кроме П. Кулиша, в этот приезд в Киев Н. И. Костомаров впервые встретился и лично познакомился с М. А. Максимовичем и другими известными литераторами и учеными, осмотрел разные киевские достопримечательности. Он высоко ценил вклад М. А. Максимовича в развитие украинской историографии и фольклористики, отмечал, что этот учений первым «расчистил тропу, по которой вслед за ним пошли другие, превращая эту тропу в торную дорогу». Вот как это описывает сам Костомаров: «С Кулишом разговор зашел об источниках малорусской истории, и мы обоюдно с удовольствием узнали, что нам обоим были знакомы одни и те же источники. Выходя от Юзефовича вместе с Кулишом, я отправился в соборную церковь Святой Софии. Походивши в Софиевском соборе, я отправился к Кулишу, который занимал тогда должность смотрителя уездного училища на подоле. Когда мы заговорили о собрании песен, Кулиш вынул огромный ворох бумаг: то было его собрание народных песен. Сам я в ожидании подорожной и подъемных денег для следования в Ровно поселился на подоле у какого-то мещанина, неподалеку от Братства. С тех пор я виделся с Кулишом почти каждый день; мы ходили с ним по Киеву и осматривали разные киевские достопримечательности; он же познакомил меня с М. А. Максимовичем, жившим в Старом городе».

Пробыв в Киеве дней десять и получив требуемое жалованье, Костомаров отправился в Ровно.

Дорога шла среди дремучих лесов. Погода была все время необыкновенно дождлива. От Киева до Ровно, как признается Николай Иванович, не видел солнца «и платье мое не обсыхало». Несмотря на это, он остановился в Корце, где обозрел развалины старого замка, – потом был в Остроге. Осмотрев Острог, он отправился далее в путь и в тот же день ночью прибыл в Ровно. «Этот грязный иудейский городок, где суждено мне было проживать, с первого же вида показался мне очень неприветливым, особенно при страшной грязи и при совершенном отсутствии наемных лошадей; к счастью, он так мал, что куда бы ни пойти, все не будет далеко», – вспоминал Николай Иванович.

Наутро Костомаров явился к директору Абрамову, будущему своему начальнику, был им принят довольно сухо, хотя и вежливо, и принялся искать себе квартиру для жилья. Николай Иванович нашел очень приветливых хозяев, старика и старуху, говоривших на чистом малорусском языке; с ними в одном дворе, только в другом доме, жил их зять, учитель латинского языка. «Я нанял квартиру, которая поразила меня необыкновенною дешевизною: с меня взяли десять рублей в месяц за две комнаты со столом и стиркою белья. Когда я перебрался в свое новое помещение и отправился к моим новым хозяевам на трапезу, меня поразило обилие яств и радушие хозяев. Каждый раз было разливное море „старой водки“ и домашней наливки превосходного качества; кушанья были приготовлены довольно грубо на сале, но в большом изобилии и из хорошего материала. Так начал я жить изо дня в день, посещая уроки.

В гимназии было до трехсот учеников; большинство составляли местные уроженцы римско-католического исповедания, православных было всего тридцать пять человек, но они по образу первоначального воспитания, кроме вероисповедания, ничем не отличались от остальных. Сверх того было несколько учеников иудейского происхождения. Большая часть училась хорошо, лентяи составляли значительное меньшинство, все вели себя благочинно: не происходило никаких грязных шалостей, которыми, как известно, отличались многие гимназии в центре России. Учеников польского происхождения, живших в пансионе или на общих квартирах, устроенных при гимназии, обязывали „непременно говорить между собою по-русски“, но это соблюдалось ими только по нужде и с явною неохотою. Учителя принадлежали к малоруссам левой стороны Днепра».

Из учителей Костомаров сблизился наиболее с учителем латинского языка Чуйкевичем и математики – Яновским; «первый знал много малорусских песен, часто приходя ко мне, пел их, доставляя мне большое удовольствие, а последний почти каждый день играл со мною на биллиарде».

В этот период Н. И. Костомаров основательно познакомился с сочинениями А. Мицкевича, а позже – с произведениями И. Лелевеля и других польских писателей и публицистов. Его мысли все чаще обращались к реальной действительности, о чем свидетельствуют письма, отправленные им из Ровно разным лицам. Так, интересны мысли Н. И. Костомарова, изложенные в письме К. М. Сементовскому (1844), тем более, что оно писалось незадолго до основания Кирилло-Мефодиевского общества. Николай Иванович писал: «…я с жадностью на каждом шагу расспрашивал о быте здешнего народа (признаюсь, это меня более занимает теперь, чем даже народная поэзия) и получил ужасающие сведения. Каторга лучше была бы для них! Не говоря уже о том, что бедный русский крестьянин работает помещику вместо указанных трех дней целую неделю, а себе во время рабочее уделяет только праздники… Одним словом о крестьянах здешних в XIX веке остается то же сказать, что говорил Боплан в ХVІІ веке».

В Ровно в свободное от педагогической деятельности в гимназии время Н. И. Костомаров совершал путешествия по соседним историческим местам с целью поиска материалов, которые могли бы служить источниками исторических исследований, и сбора фольклора. Он осмотрел Кременец, Почаев, Вишневец, знаменитое Берестечко и другие исторические места.

Так, на Рождественских святках, сговорившись со священником единственной ровенской церкви Омелянским, Костомаров посетил «Дерманский монастырь, в котором проживал Отрепьев, и Гощу, где в XVI веке в имении Томского был главный притон арианской секты с училищем в духе армянского учения и где в числе учеников был и всем известный Самозванец».

Перед Пасхой в 1845 году Костомаров предпринял путешествие в Кременец, а затем в Почаевский монастырь, где был принят архимандритом. Вот что он вспоминал: «Прием в Почаевском монастыре показался мне отличным от обыкновенного русского, он был особенно веселый и напоминал мне мотивы эпоса, знакомые с детства. Церковь почаевская – одна из просторнейших, какие я видел в России, – сохранила сильные следы прежнего католичества. После обеда вслед за архимандритом они пошли в обширную залу с накрытыми столами, на которых были расставлены пасхальные блюда, но без мясных кушаньев. После хорового пения „Христос Воскресе“ все принялись закусывать, а потом тут же начался обед, несмотря на то что было время только солнечного восхождения. Обед состоял из двух рыбных кушаньев и сливочного крема; я заметил, что братия, в которой я насчитывал восемнадцать человек, ничего не ела. После обеда архимандрит пригласил нас в келию, и там увидали мы расставленный на столе обильный запас всяких мясных кушаньев, колбас, поросят, индеек и множество бутылок с наливкою и вином. Архимандрит объяснил нам, что у них трапеза бывает только для приличия, а все они утешаются по кельям». Костомаров пробыл в монастыре трое суток, где его принимали с большим гостеприимством и радушием архимандрит и братия. Николай осмотрел монастырскую библиотеку, которая оказалась очень богатой старопечатными русскими книгами благочестивого содержания, но не имел времени ознакомиться с ними подробнее. «Почаевский монастырь пользуется большим уважением не только у православных, но и у католиков и униатов. Я видел там множество пришельцев обоего пола из Галиции, заговаривал с ними и нашел, что у них наречие и говор ничем не отличаются от волынцев. Почаев лежит на границе Австрии. С монастырской террасы живописно виднеется Подкамель с католическим монастырем, находящимся уже в пределах Галиции».

Из Почаева он направился в Вишневец с целью осмотреть там замечательную картинную галерею с фамильными портретами князей Вишневецких, библиотеку с рукописями и множество древних фресок. Граф Мнишек допустил Костомарова к себе, принял довольно холодно и на просьбу Николая Ивановича осмотреть его замок сказал, что там нет ничего любопытного; потом призвал служителя и, отдав ему ключи, велел вести гостей по комнатам замка, но приказал не заводить их в библиотеку, где, как он сказал, рукописи находятся в беспорядке. «Это мне показалось очень прискорбным; я понял, что не увижу того, что меня особенно интересовало и побудило искать знакомства с польскими магнатами». С особенным любопытством рассматривал Костомаров портреты Вишневецких, развешанные по зеркальным стенам, и с сердечным участием встречал многие знакомые ему по истории лица. Обойдя замок, насколько это было позволено, гости отправились к хозяину и получили приглашение идти к нему в сад. Этот сад был некрасив и запущен. Мнишек сидел под деревом с книгой в руках, выслушал благодарность Костомарова и пригласил к четырем часам обедать. Время, оставшееся до обеда, Николай Иванович употребил на осмотр старой православной церкви, где был погребен Михаил Вишневецкий, последний из Вишневецких, умерший в православной вере. Это был отец знаменитого Иеремии и муж Раины Могилянки, родственницы митрополита Петра Могилы и ревнительницы православия, основавшей Густынский монастырь в Прилукском уезде Полтавской губернии. Через два дня Костомаров выехал назад в Ровно.

Наступило в гимназии время экзаменов, и тут Николай Иванович получил из Киева известие, что его переводят учителем истории в Первую киевскую гимназию. Приходилось прощаться с Ровно и Волынью. «Я уехал оттуда с большим ворохом народных песен и записанных преданий и рассказов; некоторые были собраны мною лично, другие доставлялись моими учениками, которых я заохотил по случаю поездок их к родным на вакационное время собирать и доставлять мне народные памятники».

Приехав в Киев, Николай Иванович узнал, что относительно его перевода дела улажены, и, пользуясь наступлением летних вакаций, отправился в Воронежскую губернию к матери на почтовых через Глухов и Курск.

Во время вакаций Костомаров съездил в Дивногорский монастырь, расположенный в удивительно красивой местности над Доном, близ устья Тихой Сосны.

В августе 1845 года Николай прибыл в Киев и занял свою новую должность учителя Первой киевской гимназии. Сначала он проживал в Старом городе, потом нанял квартиру на Крещатике вместе с выпускником Афанасием Марковичем, горячим любителем южнорусского языка и ревностным местным этнографом. Прошло несколько месяцев, и в ноябре 1845 года Костомаров получил от матери письмо, в котором она жаловалась на ухудшающееся здоровье и изъявляла желание продать имение и переехать к нему в Киев. «Я сообразил, что держать имение за девятьсот верст от Киева и ездить на него на перекладных не совсем удобно, и предположил продать имение в Острогожском уезде, а вместо этого купить где-нибудь по соседству с Киевом. С этою целью я отправился к матери в декабре 1845 года. Медлить было нечего, потому что нашелся хороший покупщик по имению. По приезде в свою слободу я немедленно послал нарочного к помещику, желавшему купить имение, а тот прислал ко мне своего поверенного, дворового человека, с деньгами. Мы отправились в Воронеж и в течение нескольких дней совершили купчую крепость. Возвратившись назад, я попрощался с углом, который считал своим много лет, и отправился на почтовых через Харьков в Киев. По дороге между Полтавой и Киевом я простудил себе горло и получил нарыв; в таком состоянии прибыл я в Киев на первый день Рождества. Квартира моя оказалась нетопленною: товарища моего Марковича не было в городе, и я вынужден был приютиться в какой-то грязной гостинице, находившейся на Крещатике на углу Бессарабской площади. Здесь мой знакомый, проживавший в Киеве, Н. Гулак, пригласил меня переехать к нему и жить до приезда ко мне матушки, после чего я собирался уже отыскать себе особую квартиру. Болезнь горла потребовала операции, которую мне сделал профессор Караваев, проколовший нарыв в горле, и я оставался в квартире у Гулака до февраля», – пишет в своей «Автобиографии» ученый-историк.

КИЕВ

С августа 1845 года Костомаров работает старшим учителем истории в знаменитой мужской Первой киевской (Александровской) гимназии, параллельно преподает общую и русскую историю в частных пансионах, а позже – в Киевском институте благородных девиц.

Отличаясь прекрасной памятью, незаурядным лекторским мастерством и широкой эрудицией, молодой ученый преподавательскую деятельность совмещает с интенсивными научно-историческими студиями, изучая период Б. Хмельницкого, подготавливает к изданию «Летопись» С. Величко, а в 1847 году публикует свою славноизвестную «Славянскую мифологию».

1 февраля 1846 года мать Николая Ивановича приехала в Киев, и с этого времени начался для него иной род домашней жизни: бытового комфорта. Вместе с матерью он поселился на Крещатике в доме Сухоставской.

Частыми собеседниками Н. Костомарова в этот период были Н. Гулак, В. Белозерский, А. Маркович и учитель Д. Пильчиков; нередко заходил к Николаю старый профессор бывшего Кременецкого лицея Зенович.

В июне 1846 года после прочтения Костомаровым пробной лекции «Изложение истории русских славян от древнейших времен до образования Гуннского государства» Совет Киевского университета Св. Владимира утверждает его адъюнктом кафедры русской истории. Университетская атмосфера, в которую попал молодой преподаватель, в то время не отличалась симптомами национальной враждебности, которые будут характерны для Киевского университета впоследствии. Они, по замечаниям самого Костомарова, тогда еще были в зародыше или, по крайней мере, не смели проявляться слишком рельефно при зорком контроле со стороны генерал-губернатора Д. Г. Бибикова.

Однажды этот генерал-губернатор на университетском собрании после ухода из зала публики приказал остаться всем профессорам и студентам университета и произнес перед ними грозную и вместе с тем странную речь. Он объявил, что до него дошли слухи о тайных собраниях студентов, дерзающих обсуждать политические вопросы, «и по этому поводу делал угрозы, что если он еще услышит что-либо подобное, то по данному ему от государя праву закроет университет, а виновных сошлет в ссылку». При этом он шутя советовал студентам вместо политических вопросов заниматься лучше женщинами и кутежами, ибо за это он не будет никого преследовать. Эту милую шутку, выраженную, правду сказать, довольно цинично, университетская молодежь приняла вовсе не так сочувственно, как, по-видимому, ожидал оратор; напротив, когда студенты расходились по домам, то между ними слышались замечания о совершенной непристойности такого совета из уст высшего начальника края в стенах высшего учебного заведения.

Тогдашняя политика российских властей, направленная на русификацию края, привела к тому, «что поляки не смели себя называть поляками, а называли себя католиками, что выходило забавно: слово „католик“ в Киевском крае теряло свое повсеместное значение вероисповедания и стало означать как бы какую-то национальность; но, отличая себя католиком, поляк, однако, ни за что бы не назвал себя русским, потому что в этом крае и слово „русский“, наоборот, перешло как бы в значение вероисповедания». Поляки исключительно говорили по-польски и не хотели говорить по-русски; приобретая знание русского языка поневоле в училище, поляк считал как бы нравственной необходимостью поскорее забыть его. Языком интеллигенции и аристократии во всем крае в большинстве случаев был исключительно польский, и даже крестьяне поневоле должны были усваивать его. Но судя по экзаменам, как вступительным, так и переводным, по меткому наблюдению Н. Костомарова, поляки вступали в университет с лучшей подготовкой, чем русские, и это зависело уже не от школьного образования, а от первоначального домашнего.

По воспоминаниям Николая Ивановича, «киевские студенты того времени мало были принимаемы в обществе, за исключением немногих семей сыновей богатых помещиков или влиятельных особ. Между профессорами и студентами мало было примеров товарищеского общения, да и начальство, видимо, не желало его, а поддерживало в профессорах потребность держать себя со студентами начальствующим образом. Были даже примеры, когда профессорам делались замечания, что они обращаются запанибрата со студентами, при этом им указывалось, что этим они роняют свое достоинство». Такое замечание получил и Костомаров вследствие того, что начал приглашать к себе по вечерам студентов, в которых замечал особую склонность к читаемому им предмету. «Причиною тому был господствующий тогда в обществе в целом дух субординации и боязнь возникновения политического вольнодумства, которое, как полагали начальствующие лица, могло появиться у молодежи, близко знакомившейся с духом и идеями своих наставников. Понятно, что при таких натянутых отношениях между профессорами и студентами нельзя было ожидать никакого положительного влияния наставников на учащихся.

Профессор довольствовался тем, что отбарабанил свою лекцию, мало обращая внимания, как легла на душу слушателей эта лекция и что она пробудила в их сердце и уме, а студент считал себя выполнившим свою обязанность тем, что вызубрил записанную им профессорскую лекцию и буквально проговорил ее на экзамене или на репетиции. Таким образом, из этого очерка духа, господствовавшего в университете того времени, даже и при некоторых профессорах, отличавшихся дарованием и преданных науке, не могло возникнуть ничего живого и богатого задатками для будущего».

В это же время познакомился с Н. Костомаровым известный польский археолог, граф Свидзинский. Узнав, что Николай работает над изучением Б. Хмельницкого, привез ему в подлиннике и в списке с подлинника летопись Иерлича, позволив Костомарову пользоваться ею для своей истории, а затем дал обещание и в дальнейшем доставлять Николаю рукописные материалы, относящиеся к истории казаков, а этих материалов у него было много.

Киевский период жизни Н. Костомарова отмечен не только активной педагогической, научной, общественной деятельностью, дружбой с Т. Шевченко, но и решением вопросов личной жизни: он принял решение о женитьбе на очаровательной и одаренной киевлянке, его ученице – Алине Крагельской, с которой был обручен.

Профессорская карьера молодого ученого складывалась также достаточно успешно. Как свидетельствует университетский отчет, Николай Иванович читал лекции по истории России по четыре часа в неделю, опираясь на собственные конспекты и обработанные источники. Протоколы Совета университета за 1847 год свидетельствуют об авторитете Н. Костомарова среди университетского начальства: он был назначен членом комитета по проведению экзаменов для абитуриентов университета по всеобщей и российской истории.

ДРАМА ЖИЗНИ

В киевский период не только научные интересы поглощают ум молодого ученого. Явления общественной жизни не остаются вне поля зрения молодого человека. Так как болезнь и связанный с ней период постепенного выздоровления не позволяли Н. Костомарову часто бывать на свежем воздухе, то много времени он проводил в разговорах с Н. Гулаком, учил вместе с ним сербский язык. Часто к ним приходил их общий приятель Василий Михайлович Белозерский, по окончании курса в университете проживавший в Киеве в надежде найти себе служебное место. Потом стал ходить к ним и Афанасий Маркович, возвратившийся в город от брата, у которого гостил. Эти дружеские беседы обращались более всего к актуальной тогда идее единения славян.

«Нужно сказать, что то было время, когда осознание этой идеи было еще в младенчестве и отличалось тою свежестью, какую она уже потеряла в близкое к XX столетию время. Тем тусклее она представлялась в головах, чем менее было обдуманных образов для этой взаимности, тем более в ней было полно таинственности, привлекательности; тем с большей смелостью создавались предположения и планы, тем более казалось возможным то, что при большей обдуманности представляло тысячи препятствий к осуществлению. Взаимность славянских народов в нашем воображении не ограничивалась уже сферою науки и поэзии, но и стала представляться в образах, в которых, как нам казалось, она должна была воплотиться для будущей истории. Мимо нашей воли стал нам представляться федеративный строй как самое счастливое течение общественной жизни славянских наций. Мы стали воображать все славянские народы соединенными между собою в федерации подобно древним греческим республикам или Соединенным Штатам Америки, с тем, чтобы все находились в прочной связи между собою, но каждая сохраняла свято свою отдельную автономию. Федерация только по одним народностям не оказалась для нас вполне удобною по многим причинам, в особенности по количественному неравенству масс, принадлежавших к народностям. Какое на самом деле союзничество на основаниях взаимного равенства могло существовать между ничтожными по количеству лужичанами и огромною массою русского народа с неизмеримыми пространствами его отечества? Мы пришли к результату, что с сохранением народностей необходимо другое деление частей будущего славянского государства для его федеративного строя. Таким образом, составилась мысль об административном разделении земель, населяемых славянским племенем, независимо от того, к какой малой народности принадлежит его племя в той или другой полосе обитаемого им пространства», – отмечал впоследствии Н. Костомаров.

По его мнению и мнению его друзей, «во всех частях федерации предполагались одинаковые законы и права, равенство веса, мер и монеты, отсутствие таможен и инспекций торговли, всеобщее уничтожение крепостного права в каком бы то ни было виде, единая центральная власть с единым войском и флотом. Путем к достижению этой идеи в будущем предполагалось воспитание общества в духе этих реформ, поэтому было необходимым, чтобы в университетах и в учебных заведениях были люди, искренно преданные этим идеям и которые могли внедрять их в юные поколения. С этою целью планировалось создать общество, задача которого была бы распространить идею славянской взаимности – литературными путями».

В форме проекта был составлен устав такого общества, главными условиями которого были свобода вероисповедания и свобода развития национальностей. Говорилось, что такое общество ни в коем случае не должно включать в своей деятельности что-нибудь имеющее хотя бы тень возмущения против господствующего общественного порядка и установленных правил жизни властью. Изучение славянских языков и литературы ставилось первым делом в образовании.

Товарищи Костомарова по Славянскому обществу, искренне увлекшись идеей такого общества, решили и самому обществу дать название «Общество Кирилла и Мефодия, славянских апостолов». «Мысль об основании общества вскоре была забыта, после того как я, оправившись от болезни, стал ездить в гимназию на должность и с приездом ко мне мамы на постоянное жительство нанял другую квартиру; но мысль славянского единения и славянской федерации глубоко оставалась у нас как заветная в жизни».

Однажды на Рождественские святки в Киев приехал старинный знакомый Н. Костомарова, бывший некогда студент Харьковского университета Н. Савич, помещик Гадячского уезда. Он ехал в Париж. В первый день Рождества они пошли с ним в гости к Н. Гулаку, который проживал в Старом городе, в доме священника Андреевской церкви. Кроме него гостем Гулака был Тарас Шевченко. Разговоры коснулись славянской темы; естественно, заговорили и о заветной идее будущей федерации славянских народов. Шевченко, как водится, высказывался не совсем цензурным языком, говоря о существующем строе. Они разговаривали, не стесняясь и не подозревая, что их речи кто-нибудь мог подслушивать. Но за стеной, у того же священника, квартировал студент по фамилии петров; он слушал их беседу за стеной и на другой же день, сошедшись с Гулаком, начал горячо поддерживать идею славянской федерации и притворился великим поборником славянского единения. Гулак имел неосторожность со своей стороны открыть ему общие черты этого общества. Это только и нужно было петрову. Пытаясь выслужиться перед Тайной полицией, мечтая о карьере в жандармском ведомстве, он написал донос, через три месяца после которого и последовал арест. К тому времени Н. Костомаров написал небольшое сочинение о славянской федерации, которому старался придать звучание, близкое по слогу Библии. Сочинение это называлось «Закон Божий»; оно Гулаку очень понравилось, и он переписал его себе, а потом показал студенту петрову. В. Белозерского в то время уже не было в Киеве; он отправился в Полтаву учителем в кадетский корпус. У него была также копия этого сочинения.

Главные программные документы братства – «Книга бытия украинского народа» (написанная Костомаровым) и «устав» (составленный В. Белозерским, Н. Гулаком и Н. Костомаровым), а также подготовленные ими воззвания «Братья украинцы» и «Братья великороссияне и поляки». Они свидетельствуют о том, что братчики ставили целью перестроить тогдашнее общество на принципах христианского братства, равенства, свободы, справедливости, гармонии и т. д. путем реформ, направленных на ликвидацию крепостничества, провозглашение сословного равенства, гармоничного сосуществования народов и их национальных культур при широком культурном просвещении народа.

Члены Кирилло-Мефодиевского братства не были единодушны во взглядах на пути реализации своих идей, на выбор средств общественных преобразований. Их взгляды имели широкий спектр: от христианско-просветительского реформизма (Н. Костомаров) до социального радикализма (Н. Гулак).

В организационном плане общество не имело четкой структуры, и количество его членов по разным, часто довольно противоречивым, сведениям и интерпретациям, называется очень разное. Ибо сам Николай Иванович незадолго до своей кончины отмечал, что «тайного общества со всеми его атрибутами: выборами, председателем, секретарями, членскими взносами, отчетами – не существовало».

Таким образом, в интеллектуальном плане значительное влияние на деятельность братчиков имели идеи европейского романтизма, идеи панславизма и национального возрождения славянских народов.