Текст книги "Николай Костомаров"

В ПЕТЕРБУРГЕ. СМЕРТЬ ШЕВЧЕНКО

После коронации нового императора в 1856 году последовал манифест, освободивший Н. И. Костомарова от надзора. Николай Иванович решил задержаться в Саратове, чтобы подготовить к печати «Очерк торговли», а в следующем году поехать за границу вместе с доктором Стефани.

О Шевченко Николай Иванович ничего не слышал до 1857 года. В этом году осенью, вернувшись из поездки за границу, он узнал, что Шевченко заезжал к нему в Саратов, возвращаясь по Волге из Петровского укрепления, в котором в последние перед тем годы служил рядовым. Потом Костомаров услышал, что Шевченко запретили жить в Петербурге и поэтому тот прожил зиму в Нижнем Новгороде, где, как рассказывали, чуть было не женился на какой-то актрисе.

Летом 1858 года, будучи в Петербурге, Николай разыскал Шевченко и увидел его впервые после долгой разлуки. Костомаров нашел его в Академии искусств, где ему дали мастерскую. «И вот однажды после своего обычного купания в Неве, в семь часов утра, зашел я в академию и нашел место проживания Шевченко. Я застал его за работой. „Здравствуй, Тарас!“ – крикнул я, заходя в комнату. Шевченко, отступив шага два назад, удивленно окинул меня взглядом с головы до ног и сказал: „позвольте спросить, кого имею честь видеть?“ – „Неужели не узнаешь?“ – спрашиваю я. „Нет“, – последовал ответ. „Не может быть, – упрямо продолжал я, – присмотрись хорошенько, прислушайся к голосу. Вспомни прошлое! Киев, Петербург, Цепной мост“. Шевченко стал осматривать меня со всех сторон и наконец, пожав плечами, сказал: „Нет, извините, не могу узнать“. Я еще некоторое время заставлял его узнавать меня, однако он, переходя от холодно-вежливого тона к дружески-фамильярному, стал просить не мучить его дальше и назвать себя. Я произнес свою фамилию. Тогда Шевченко, неожиданно для меня, заплакал и дружески обнимал меня и целовал. С того времени в течение двух недель мы виделись ежедневно, особенно вечерами, в трактире, куда я, по договоренности с ним, приходил после окончания своих дневных занятий в публичной библиотеке. В один из таких дней я заметил за нашим уважаемым поэтом такую же выходку запорожской странности, какой показалось мне его громкое пение на улице в Киеве. Договорившись со мной идти к букинисту искать редкую книгу, он прибыл и шел со мной по Невскому проспекту. Одет он был очень бедно, так что фигура его напоминала казака Голоту из народной думы или изгнанного из службы чиновника, который спился и обращается к прохожим с просьбой: „пожертвуйте бедному дворянину“. Что это было своеобразное чудачество, подтверждает то, что ни прежде, ни после Шевченко так не ходил по улицам».

Шевченко, как и раньше, не любил рассказывать подробностей о своей ссылке. Николай Иванович узнал от него только, что сначала ему было хорошо. Потом какой-то начальник дослужился до офицерских чинов из рядовых и стал его притеснять, но к концу службы судьба снова смиловалась: его перевели в Петровское укрепление, где комендант был к нему ласков, приглашал к себе в дом и вообще обращался с ним гуманно. Своим освобождением он считал себя обязанным ходатайству графа Федора Петровича Толстого, который был тогда вице-президентом Академии искусств, и отзывался о нем и его семье с чрезвычайным уважением и любовью.

Через месяц Николай Иванович расстался с Шевченко, выехав в Саратов, куда был приглашен в Комитет по устройству крестьян, а вернувшись в Петербург весной 1859 года, не застал уже там Шевченко: он был отпущен временно на родину.

В 1858 году Совет Казанского университета избрал Костомарова профессором, но Министерство народного просвещения наложило вето на это решение. Труднее для министерства было выступить против решения Совета Петербургского университета, профессором которого Николай Иванович стал в 1859 году. В ноябре Костомаров приступил к чтению лекций по истории России в Петербургском университете. Первым, кто сообщил радостную весть о его утверждении в звании профессора и разрешении читать лекции, был не кто иной, как Т. Шевченко, который вернулся в Петербург в том же году поздней осенью. Первая лекция, посвященная бунту Степана Разина, была прочитана с успехом: 42-летнего профессора студенты на руках донесли к экипажу. Император Николай Павлович так прокомментировал книгу «Бунт Стеньки Разина»: «В Разине нет ничего предосудительного; можете утвердить Костомарова профессором. Но в Киев его пока пускать не следует!»

В следующем году, ознаменованном «Очерками домашней жизни и нравов великорусского народа в XVI и XVII столетиях» («Современник», 1860) и работой «Украинские инородцы. Литовское племя и отношение его к русской истории» («Русское слово», № 5), состоялся публичный спор с академиком М. Погодиным по поводу концепции о роли норманнов в образовании Древнерусского государства. Костомаров отстаивал идею о литовском происхождении первых русских князей (из прибалтийских славян), его оппонент придерживался устоявшегося взгляда на норманнское происхождение первых русских князей и их исключительную роль в образовании государства у восточных славян. Фактически подход Костомарова ниспровергал устоявшуюся к тому времени норманнскую теорию, которая вошла во все учебники как бесспорная.

Вот как об этом вспоминает Николай Иванович: «Старый патриарх русской историографии не мог смириться с моей смелостью и решительностью в вопросе критики устоявшейся к тому времени норманнской теории происхождения русских князей. Он прибыл в Петербург и, встретив меня в Публичной библиотеке, предложил мне вступить в открытый диспут по этому вопросу. Я дал свое согласие, хотя немного поразмыслив, стал сомневаться в необходимости таким образом потешить публику».

Об этом научном споре вспоминал также его свидетель Н. Чернышевский: «В субботу в большом университетском зале состоялся диспут между Николаем Ивановичем и Погодиным, который специально для этого прибыл из Москвы. Сбор средств за купленные билеты шел в пользу бедным студентам. Собрано было около 2000 рублей серебром. Каждое слово Костомарова публикой встречалось сочувственно и с аплодисментами. После его окончания Костомарова студенты вынесли из зала на руках. И хотя предмет дискуссии был чрезвычайно научным, в зале было около 1500 человек. Костомаров пользовался таким уважением, которого не было ни у одного из профессоров со дня основания университета».

Другой свидетель этого научного спора отмечал, что «все присутствующие ощущали в этом словесном поединке борьбу нового начала и старого мышления».

Н. И. Костомаров придерживался не только прогрессивных научных взглядов, он публично заявил о необходимости доступа к университетскому образованию представителям всех сословий, о необходимости предоставления свободы преподавания и свободы выбора студентом лекционного курса, о предоставлении права на обучение в университетах женщинам, проявляя при этом себя прогрессивно мыслящим гражданином. Некоторые из его современников вспоминали: «… для нас Костомаров, как Виктор Гюго, был носителем идеи свободы и прогресса в науке и искусстве».

В этот период возобновились отношения между Костомаровым и Шевченко, который изредка приходил к нему, но чаще они встречались в доме графа Толстого, его покровителя. «Шевченко, – вспоминал Николай Иванович, – посещал меня один, а иногда и два раза в неделю. Поговаривали, что во время его последней поездки в Малороссию с ним случилась какая-то неприятность, что к нему цеплялась полиция, на него был послан некий донос и вследствие этого он вынужден был уехать из Малороссии раньше, чем ему самому хотелось бы. Но сколько я ни пытался узнать это от него самого, он отделывался ничего не значащими фразами, признаваясь, однако, что действительно к нему приставал некий становой пристав, но без важных последствий. Видя, что он в этом не хочет быть со мной откровенным, я не стал больше расспрашивать, а он во время всех своих посещений сам не заводил об этом речи. Посмеиваясь над моим жилищем, он говорил, что моя квартира поистине гусарская, и уж совсем не профессорская, и в ней приличнее было бы увидеть кучу пустых бутылок вместо ученых книг и бумаг.

Однажды он устроил мне такую шутку. Придя ко мне вечером и услышав от меня, что я очень занят подготовкой к завтрашней лекции и должен буду работать до полуночи, он пошел в трактир, застал там каких-то своих знакомых и сел за чай, а половым приказал завести орган и играть именно те арии, которые, как он слышал от меня, мне особенно надоели. Часа два подряд мучила меня эта музыка, наконец терпение лопнуло: понимая, что Шевченко нарочно дразнит меня, я вбежал в трактир и умолял его, ради человечности, перестать мучить меня такими пытками. „А захотелось тебе поселиться в застенке, – сказал он, – зато и терпи теперь муку!“ Другие собеседники, что слышали наш разговор, приказали половым прекратить музыку, но Шевченко закричал: „Нет, нет! Давайте из Трубадура, Риголетто и Травиаты, я это очень люблю!“ С тех пор, однако, он не приходил ко мне иначе как на мое приглашение, зная наверняка, что я буду свободен, и тогда, ожидая гостя, для меня любого и дорогого, я припасал бутылку рома к чаю…

Говоря о своих литературных занятиях, он был со мной более доверительнее, чем о своих прежних житейских приключениях. Он часто и охотно читал наизусть еще неопубликованные собственноручные рукописи, стихи и по моему желанию оставлял их у меня ненадолго. Между прочим, показывал он мне тогда маленькую книжечку в переплете, в которой записаны были произведения того лихого времени, когда он находился на военной службе. Ему тогда было запрещено писать. Он держал эту книжку не иначе как за голенищем, и, как он сам говорил, если бы у него нашли ее, то подвергли бы его жесточайшему наказанию уже за то, что осмелился писать наперекор высочайшему запрету, не говоря о том, что большая половина стихотворений, написанных его рукой в этой книжечке, была по своему содержанию нецензурного характера. Кроме того, в это время мы часто виделись у покойного графа Федора Петровича Толстого. Как покойный граф, престарелый художник, так и его жена, и все семейство очень уважали Шевченко и любили его, так же высоко ценя его двойной талант – художника и поэта, как и его прекрасную, чистую душу, что искрилась во всех его разговорах и поступках».

Так прошли зима и весна 1860 года. Летом этого же года Костомаров переехал на квартиру на Васильевский остров и был почти соседом Шевченко, который жил постоянно в Академии искусств, в своей мастерской, где занимался граверным искусством.

Осенью 1860 года прошел слух, что Шевченко собирается жениться. «Тогда встретил я Тараса Григорьевича, который уже давно ко мне не заходил, в Большом театре на спектакле „Вильгельма Телля“, а он, замечу попутно, обожал эту оперу и по-детски увлекался пением Тамберлика и де Бассини, имея привычку при этом выкрикивать по-украински: „Матери его сто копанок чертей, как же славно!“. „Ты, Тарас, действительно женишься?“ – спросил я его. „Наверное, женюсь тогда, когда и ты!“ – ответил Шевченко. С того вечера Тарас Григорьевич снова начал посещать меня, но о своих романтических приключениях не говорил ни слова.

В конце 1860 года, а может быть, в январе 1861 года (наверняка не припомню), Шевченко пришел ко мне во вторник вместе с Павлом Ивановичем Якушкиным, известным собирателем народных великорусских песен… Сейчас я не могу вспомнить, был ли еще хоть раз у меня Тарас Григорьевич после его прихода ко мне с Якушкиным, то было его последнее посещение. Точно помню, что вскоре после того он заболел, или, правильнее сказать, усилилась и обострилась болезнь, которая уже ранее подтачивала его здоровье. Об этом уже давно говорили и с сочувствием называли его пьяницей, но я никогда не видел его пьяным, а замечал только, что когда подадут ему чай, то он наливал такую силу рома, что кто-либо другой, казалось, не устоял бы на ногах. Он ведь никогда не доходил до состояния пьяного. В последнее время мы с ним виделись не так часто, не более одного или двух раз в неделю, потому что я был очень занят чтением и подготовкой университетских лекций. Узнав, что Шевченко болеет, я посетил его дважды. В феврале 1861 года я пошел к нему узнать о состоянии его здоровья. Он сидел за столом, вокруг него были незавершенные работы. Он сказал, что его здоровье значительно улучшилось и на следующей неделе он непременно придет ко мне. Между прочим, тогда показал мне золотые часы, недавно им купленные. Это были первые часы, которые он собирался носить: до того времени отсутствие достаточных средств не позволяло ему и думать о такой роскоши. Тарас Григорьевич относился к этим часам с каким-то детским восторгом. Я попрощался с ним, взяв с него обещание прийти ко мне на следующей неделе, а если будет и далее болеть, то сообщить мне, и я сам приду к нему. Через несколько дней я узнал, что Тарас в своей невесте нашел мало той поэзии, которую рисовало ему воображение, и наткнулся на прозаическую действительность, которая показалась ему пошлостью. А 25 февраля 1861 года утром ко мне пришел не помню кто из его знакомых с вестью, что Шевченко утром скоропостижно скончался. Он велел солдату, который ему прислуживал, поставить ему самовар и спускался по лестнице из своей спальни, где была его мастерская, на последней ступеньке упал головой вниз, солдат бросился к нему, но Шевченко уже не дышал.

В тот же вечер я прибыл в академическую церковь. Тело поэта уже лежало в гробу; над ним псаломщик читал Псалтырь. Хоронили его на Смоленском кладбище во вторник на Масляной. Над его гробом в церкви до выноса на кладбище произносились надгробные речи на украинском, русском и польском языках. Людей собралось очень много. Гроб с покойным поэтом несли студенты. Сразу же после похорон земляки Шевченко, жившие в столице, учинили совет о том, чтобы просить у правительства разрешения перевезти прах Шевченко в Украину и похоронить над Днепром, на круче, как завещал сам поэт в одном из своих стихотворений».

Впоследствии Николай Иванович с горечью говорил о том, что «время с 1859 по 1860 год пролетало так быстро, как сон», что он «и не успел даже наговориться с Тарасом по душам как следует: все казалось, что успеется». Когда же произошло непоправимое, изрек: «Вчера погребоша казака Тараса и плакала по нем в си людие!»

После трехмесячной поездки в Европу Костомаров в начале августа ненадолго возвратился в Петербург, а затем уехал на месяц в Москву для работы с архивными рукописями.

В сентябре 1861 года Николай Иванович, возвратившись из Москвы в Петербург, застает студенческие волнения из-за введенных новых ограничений по принятому университетскому уставу. Вот как он сам описывает это: «12 октября больше трехсот студентов были окружены войсками, арестованы и отправлены под арест. И хотя студенты приходили ко мне, пытаясь вовлечь меня в их противостояние с властями, я категорически отказывался, ссылаясь, что мое поле деятельности есть наука, а не политика. Такая моя позиция не находила отклика у них. В начале 1862 года освобожденные из-под ареста студенты, ввиду закрытия университета, выступили с идеей организации чтения лекционного курса вне его стен. Ряд профессоров, в том числе и Костомаров, поддержали эту идею: прочитать в пользу бедных студентов без оплаты полный лекционный курс, чтобы свои ученые знания принести на пользу студенчеству. Лекции читались в большом зале городской думы. Таким образом, после закрытия университета образовывался свободный от министерской опеки университет, слушателями которого могли быть как представители всех сословий, так и без различия их пола».

Костомаров вместе с известными учеными – преподавателями П. Павловым, Д. Менделеевым, И. Сеченовым, А. Бекетовым, К. Кавелиным приступили к публичному чтению лекций. Однако в начале марта 1862 года студенческий комитет принял решение: в знак протеста в связи с высылкой в Кострому профессора П. В. Павлова за его доклад «Тысячелетие России» прекратить чтение лекций. Костомаров возражал против такого решения, считая его уступкой властям, закрывшим университет, а вместе с ним и доступ студенчеству к получению знаний. Но его позиция вызвала студенческое неодобрение. Он продолжал читать лекционный курс. В ответ радикально настроенные студенты стали забрасывать его гнилыми яблоками, освистывать, угрожать. Конфликт на очередной лекции переполнил чашу его терпения. Он объявил о своем нежелании более быть профессором университета. Свой уход он мотивировал таким образом: «Думая о свободе, необходимо и самим становиться достойными этой свободы!»

В прессе же Н. И. Костомаров объяснял свой поступок тем, что не желал быть поводом к арестам и привлечении к ответственности «передовых людей молодого поколения».

Вместе с тем один из крупных исследователей жизни и творчества Н. И. Костомарова Ю. Пинчук отмечает, что позицию Костомарова разделяли многие профессора и часть студентов. Скоро и те из студентов, кто настаивал на прекращении им лекций, публично оскорбляя профессора-ученого, вынуждены были признать его правоту и просить извинения. «Мы теряем в вашем лице профессора, которого некем заменить, которым гордится наш университет, и человека, готового, даже самостоятельно, стать на защиту тех убеждений, которые он считает истинными и полезными», – писали самые непримиримые из студентов. Этот адрес на имя Костомарова подписали 100 студентов. Ю. Пинчук обращает внимание и на тот факт, что во время студенческих волнений и во время мартовского инцидента Николай Иванович был арестован и доставлен генерал-губернатору, который ему сказал: «Доколе Петербургский университет будешь использовать во зло нашему терпению!» Не следует забывать и тот факт, что Костомаров, несмотря на всю сложность своей ситуации (он у властей числился политически неблагонадежным), лично собирал подписи среди профессоров под петицией министру просвещения об освобождении профессора П. Павлова, лично встречался со студентами-заключенными в Кронштадтской крепости. Понимая возможную политическую подоплеку сложившейся ситуации, он принял это решение. С этого времени Н. И. Костомаров остался на государственной службе лишь как член Археографической комиссии, в которую вступил в 1860 году. Тогда же он был избран членом действующего Императорского Российского географического общества.

Работая в архивах, Н. И. Костомаров разыскал и обработал многочисленные исторические документы, которые, как и выпущенные под его редакцией «Акты, касающиеся истории Южной и Западной России, собранные и изданные археологической комиссией» (тт. I–IX, XI–XIII), представляют собой научную ценность для исследователей истории России и Украины периода феодализма.

Материалы, собранные в архивах, Н. Костомаров пытался сделать достоянием научной общественности. С нетерпением ждал выхода в свет актов о гайдамаках и в ожидании появления этого издания подготовил и напечатал ряд документов по истории Колиивщины (1768). При участии историка Археографической комиссии издавались сборники Устюжской воеводской канцелярии XVII века, Юридические акты Южной и Западной России, акты о городах, приказные книги XVII века, Дневники Люблинского сейма, материалы по истории Северо-Западной России XVI–XVIII веков и др.

Имея желание «изучать историю народной жизни», после поездки летом 1862 года в Вильно, Псков и Новгород Н. И. Костомаров взялся за публикацию монографии «Севернорусские народоправства во времена удельно-вечевого уклада. История Новгорода, Пскова и Вятки» и за подготовку работы «Смутное время Московского государства в начале XVII века», основная идея которой заключалась в том, что «смутная эпоха» показала твердость и крепость «российского общественного организма», а также внутреннюю слабость организации Польши.

В это же время историк выступал в печати с научно-публицистическими статьями, в которых опровергал польские благородные «теории» о том, что Украина – законная принадлежность Польши.

В 1862 году Н. И. Костомаров взялся за издание научно-популярных книг для народа. Он настойчиво обосновывал и в прессе полезность издания такой литературы. Данное предприятие материально поддержали М. Лазаревский, Ф. Метлинский и многие другие, но в 1863 году вышел циркуляр министра внутренних дел Валуева, запрещавший издание литературы на украинском языке; это заставило его прекратить начатое дело. Тогда были напечатаны только «Рассказы из Священного писания» Опатовича и арифметика Конисского.

Харьковский университет также предлагал Н. И. Костомарову занять кафедру русской истории. 19 декабря 1864 года профессор И. Г. Сокальский извещал его телеграммой: «В эту минуту Вы блестяще избраны профессором. Горячо поздравляю». Но и на этот раз Н. И. Костомаров не был допущен к преподаванию в университете. «Министр… объявляет мне, что он не утвердит меня ни в один университет и что если я хожу по Петербургу и невредим, то за это надо благодарить Господа Бога», – писал Николай Иванович. Затем, чтобы решить этот вопрос раз и навсегда, Министерство народного просвещения закрепило пожизненно за Н. И. Костомаровым профессорскую зарплату, лишив его возможности преподавать.

Н. И. Костомаров был одним из организаторов журналов «Основа» и «Вестник Европы», в которых активно сотрудничал. Он написал ряд предисловий, объяснений и выводов для множества различных научных и популярных изданий, осуществлял их общую редакцию. Одним из первых Н. И. Костомаров занимался редактированием произведений Т. Г. Шевченко, издание которых начал в 1866 году.

Весь 1867 год историк усиленно работал над монографией «последние годы Речи Посполитой», которая появилась в 1869 году в «Вестнике Европы». За этот труд ученый был удостоен премии Академии наук.