Текст книги "Этические кредо трансплантации органов. Концепты и комментарии"

Такое нарушение равновесия утвердившихся ценностей, безусловно, вновь создает ситуацию этической неопределенности [16]. Весь вопрос в том, получит ли развитие та или иная новая («вновь изобретенная») ценность (в нашем примере – негативные явления в трансплантологии в виде изъятия органов от живых доноров путем их обрекания на смерть, либо одобрение купли-продажи органов и пр.). В этом аспекте, очевидно, на атракторную территорию должны попасть лишь истинные ценности и нужно сделать все возможное для того, чтобы они получили бы устойчивое развитие, чтобы они сохранили свою доминантность на длительное время [107].

На сегодня, законодательство любой страны запрещает делать ЖВО человека предметом купли-продажи или принуждать к донорству недееспособных людей, которые не в состоянии принять решение сознательно. Между тем, есть факты, когда некоторые американские суды разрешали донорство почки ребенка несовершеннолетнего возраста его старшему брату, мотивируя это долгосрочными интересами донора. Предполагалось, что старший брат, будучи здоровым, сможет заботиться о нем, когда родители уже будут не в состоянии сделать этого [11].

Существует и другое ОП, связанное с актом добровольности и жертвенности. Общество имеет моральное право осуждать родителя, отказавшего в донорстве умирающему ребенку, но закон не может принудить его к этому, так как донорство всегда должно быть добровольным и бескорыстным шагом. Разрешение данного противоречия лежит в плоскости: а) повышения социокультурного уровня самого общества; б) незыблимости положений законодательства.

Хотелось бы отметить, что во всем мире вызывает серьезную озабоченность возрастающее количество сообщений о трансплантации человеческих органов и тканей, изъятых из тел: а) тяжелотравмированных людей со смертельным повреждением головного мозга, с разрушенным и погибшим мозгом; б) людей, находящихся в состоянии «клинической смерти» в результате самых различных (и не всегда смертельных) заболеваний; в) заключенных, приговоренных к смертной казни, без их предварительного согласия или пользуясь тем, что они не могут отказаться от этого; г) лиц, страдающих физическими или психическими недостатками, чья смерть рассматривается как прекращение страданий, облегчение для окружающих и чья участь ни до, ни после смерти никого не беспокоит; д) бедных людей, которые согласны расстаться со своими органами в безвыходной ситуации крайней нужды и безденежья; детей, украденных с этой целью [59].

В связи с этим, мировая медицинская общественность определила и приняла ряд этических принципов в отношении проблем трансплантологии, согласно которых при проведении любых манипуляций, связанных с пересадкой органов от одного человека другому: 1) главной заботой врача в любой ситуации является состояние здоровья пациента; 2) ни один врач не может взять на себя ответственность за проведение операций по пересадке органа, пока не будет обеспечено соблюдение прав донора и реципиента; 3) не имеет никаких профессиональных оправданий снижение объема, интенсивности оказываемой помощи потенциальному донору; 4) совершенно необходимо полное всестороннее обсуждение ожидаемого риска и альтернативных методов лечения с донором, реципиентом; 5) подаваемые больному надежды не должны противоречить реальным перспективам и риску; 6) интересы пациента должны быть первичными при вторичности научных и профессиональных интересов; 7) купля-продажа человеческих органов для трансплантации считается недопустимой [300].

Таким образом, перед угрозой кардинального нарушения нравственных принципов трансплантологии актуальным является обеспечение не локальной, а интегративной эффективности позитивных ценностей, максимально возможное расширение ее пространственно-временных границ. В ракурсе разрешения ОП следует перечислить причины купли-продажи донорских органов: во-первых, их дефицит; во-вторых, обнищание людей, которое подталкивает их к заработку путем продажи собственных органов; в-третьих, слабое финансирование медицинских учреждений, которое побуждает их бороться за выживание путем коммерциализации своей деятельности [344].

При купле-продажи органов тело человека приравнивается к товару, а между тем это разрушает его особый социальный статус. Разрешение торговли органами усилит социальную несправедливость – богатый, будет выживать за счет бедного, а между тем, эта форма эксплуатации человека человеком, дестабилизирующая общественные нравы и общественную жизнь [329]. Следует отметить, что коммерционализация в трансплантологии приобретает зловещий оборот. Здесь уместно привести мысль К. Маркса о том, что обладатель капитала, если он ожидает сверхприбыль от реализации услуг или продукта, то он готов рисковать головой [200].

Надо полагать, считают ряд авторов, купля-продажа органов и тканей для пересадки будет процветать и, возможно, даже найдет со временем в условиях тотального рынка свое правовое обеспечение и оправданность (!). В указанном аспекте, нужно признать, что всякий экономизм, придавая этике сугубо экономическое содержание, противодействует социально-философскому осмыслению проблем. Между тем, задачей философии является тщательная интерпретация и моральная оценка прагматических притязаний. В этом заключается суть концептуальной навигационной установки социологической этики для нынешней медицины [23,301].

На наш взгляд, разрешение ОП находится на линии задач государства и общества поставить весь этот рынок органов и тканей на реальную твердую правовую основу: во-первых, эффективно контролировать запрет коммерциализации; во-вторых, усилить финансирование здравоохранения; в-третьих, усилить механизмы социальной защиты населения. Чего ждать от философии? Изобретать ценности, адекватные новым реалиям – ответил бы философ. В данном случае, речь идет о наращивании эффективности ценностей. Между тем, истинная эффективность – это не эффективность «здесь», «теперь», «на глазок» в угоду узкого круга лиц, а это поступки и поведения людей на базе максимизированных аксиологических оценок [285]. В этом аспекте, основу для выверки социальных действий должны составить принципы, как социологической этики, так и конкретно-научной этики (в нашем примере – этики трансплантологии).

Существуют ОП и при пересадке трупных органов: с одной стороны, посягательство на труп человека – это не позволительно и все мировые религии запрещают любое нанесение повреждений телу умершего, как факт оскорбления памяти человека (de-ure), а с другой – органы трупа являются самыми доступными материалами для трансплантации (de-facto). М. Шелер (1874—1928) считает, что «моральность человека – это, прежде всего, порядок, логика любви и сердца, соподчиненность ценностей» [341]. По его мнению, «более высокая ценность» дает и более глубокое удовлетворение. В этике М. Шелера высшими принципами являются не свобода и солидарность, а стремление людей к идеальному и совершенному. По-прежнему актуален его призыв: «Уделяйте первостепенное внимание самым возвышенным ценностям, ибо, они наиглавнейшие» [273].

При использовании органов от трупа возникают следующие проблемы: во-первых, моральные принципы процедуры забора органов (презумпция согласия); во-вторых, справедливость в распределении между реципиентами дефицитных ресурсов трансплантации; в-третьих, проблемы торговли органами и тканями. Проблема заготовки органов от трупа для КР и других стран Центральной Азии, в силу соответствующего менталитета народов, населяющих эти страны, является особенно трудной [22]. На западе уже давно юридически оформляют прижизненное согласие человека на донорство после смерти. Между тем, даже в такой «просвещенной и продвинутой» стране, как США согласные на органное донорство составляет всего 10—20% от общего числа информируемых по этому вопросу [321].

Важна успешная реализация механизма информационного согласия в этом вопросе. В противном случае нарушается принцип «Не укради!». Здесь заложено еще одно ОП: с одной стороны, любое развитое государство, считающий себя поборником закона не должен допускать нарушение прав человека – ни живого, ни мертвого (de-ure), а с другой – это государство взяла на себя обязательство сохранить жизнь и заботиться о здоровье своих граждан, в том числе путем пересадки органов, взятого от живого человека или трупа (de-ure и de-facto). В такой ситуации приобретает важное значение дискурсивное решение, как итог некоторого процесса «обкатки» тех или иных идей и предложений. По мнению Ф. Хабермаса, наиглавнейшая ценность коммуникативной этики – это выработка коммуникативной ответственности. По автору – это целесообразность, благо и справедливость [326].

Существует и следующее ОП, касающейся деятельности государства и его здравоохранительной политики. С одной стороны, гарантия государственной заботы о здоровье граждан прописана в Конституции страны, в Законах о медицине и здравоохранении, о трансплантации органов (тканей) без частных детализаций (de-ure), а с другой – детальный порядок заготовки органов и тканей для пересадки прописана в подзаконных актах ведомства здравоохранения (de-facto) [22]. Получается, что при рутинном заборе органов и тканей не государство, а, к сожалению, медики «крадут» орган у трупа. Потому, согласно «принципа презумпции согласия» и «принципа презумпции несогласия» морально-этический стандарт трансплантологической практики, как это было изложено выше, должен быть закреплен в законе государства, а не в ведомственных предписаниях Министерства здравоохранения, то есть должна нести ответственность не здравоохранительное ведомство, а государство (de-ure и de-facto).

Ф. Хабермас считает, что именно коммуникативная этика дает критерии формирования права и политики, путей выработки политико-правовых суждений. На наш взгляд, консенсус между вызовами трансплантационной практики, интересами людей и возможностями государства по реализации тех или иных запросов здравоохранения должны быть дискурсивными [325]. По Ф. Хабермасу «Дискурсивный консенсус – это торжество рациональности, в котором участвуют достойные ценности, это фиксация согласованности тщательно обоснованных аргументов» [326]. Для становления и развития трансплантологии актуальным является призыв дискурсивно-коммуникативной этики: «Ставьте своей целью достижение коммуникативного согласия», не подменяйте философскую этику правом» [325].

Девиз органного донорства в трансплантологии звучит оптимистично: «Уходя из этой жизни, не забирай с собой органы. Они нужны нам здесь» [329]. Такой призыв не что иное, как прескрипция, а не моральное суждение. Обращено оно к человеку, который естественно ценить свою жизнь и пока не думает о смерти. В этом случае данная прескрипция не укрепляет, а, наоборот, разрушает нравственность.

В недрах этого призыва заложено ОП следующего характера. В отличие от большинства стран мира, в ряде стран СНГ, в том числе и в КР действует презумпция согласия на изъятие органов и тканей, то есть закон предполагает, что человек уже дал согласие на изъятие его органов в случае преждевременной смерти (de-ure). Другими словами, данный принцип допускает взятие тканей и органов у трупа, если умерший человек, или его родственники, не выразили на это своего несогласия. Между тем, принцип презумпции согласия, положенный в основу закона этих стран – это попытка обесценить идею «блага», подчинив ее господству «частного интереса» (de-facto).

В США, Германии Канаде, Франции, Италии законодательно действует другой принцип – «испрошенного согласия», означающий, что без юридически оформленного согласия каждого человека на использование его органов и тканей врач не имеет права производить изъятия, как бы и кто бы ни был в этом заинтересован. Продлению жизни человека служит осознанная, а не предполагаемая, воля другого человека спасти другую жизнь [336]. С учетом менталитета народов КР возникает ОП следующего характера: с одной стороны (de-ure), в письменной форме испросить согласие у донора или его родственников на забор органов для трансплантации – это, хотя и реально, но представляет собой труднейшую задачу, с другой (de-facto) – необходимое юридическое сопровождение согласия после смерти – это затяжка времени (> 10—15 мин) на изъятие органа с неблагоприятным прогнозом приживления органа в организме реципиента.

Существует ОП и при использовании донора со «смертью мозга». Считается, что органы при решении всех юридических формальностей можно изымать у людей с констатацией факта «смерти мозга». Такой подход является наиболее верным отражением прагматизации нашего мира, который действует по принципу «Исходя из своего интереса, извлекай из всего пользу» (de-ure). Между тем, в прагматизме универсализуются и гипертрофируются требования, которые предъявляются к обществу, задаются новые стандарты поведения и поступков людей. При этом в жертву приносятся моральные ценности, так как в прагматическом сознании обязательно происходит переориентация смысла полезности в выгоду, формируется своеобразный корпоративизм (de-facto) [354].

Практика использования органов, изъятых от доноров со «смертью мозга», существует во многих зарубежных государств. Тем не менее, начиная с 1968 года, когда впервые были опубликованы обобщенные критерии смерти и по настоящее время, когда прошли свыше 20-ти Международных форумов по трансплантации органов и тканей, в резолюциях которых подчеркивалось, что необходимо продолжать исследования по определению момента смерти, момента, когда реанимационные мероприятия могут быть прекращены [165]. С одной стороны, это обусловлено насущной потребностью трансплантологии, а, с другой – применением все более сложной и все более результативной сверхновой технологий, включая фармакотерапевтической, у безнадежных на первый взгляд пострадавших со «смертью мозга». Б.В.Петровский писал: «врач далеко не всегда может быть верховным судьей в определении прогноза функции мозга, и жизнь дает факты невероятного восстановления жизнеспособности этого важного органа с выздоровлением человека» [234].

В настоящее время, в результате технологического прорыва человечества, резко увеличился разрыв между чисто биологическим существованием индивида и возможностью его социального функционирования [272]. Человечество, медицинская общественность серьезно обсуждает уже проблемы эвтеназии, клонирования человека, оживления человека на основе нанотехнологии, проблемы искусственного интеллекта и протезирование функции многих органов и систем на основе биоинженерии [247]. В этих условиях, безусловно, меняются и взгляды на проблему смерти. В настоящем находим нужным осветить некоторые их них с позиции современной трансплантологии.

Смерть – прекращение жизнедеятельности организма, а вследствие этого – гибель индивидуума как обособленной живой системы, сопровождающаяся разложением белков и других полимеров, являющихся основным материальным субстратом жизни [165]. Выделяется два типа смерти: 1) прекращение работы сердца и дыхания (смерть в общепризнанном представлении); 2) «смерть мозга». В этой связи, смерть становится не только медицинским, но и юридическим понятием [32].

Согласно Токийской декларации понятие «клиническая смерть» приравнивается к жизни (!). Следовательно, любая ситуация из категории «декортикация головного мозга», «смерть головного мозга», «мозговая смерть» будет приравниваться к жизни. На практике же безнадежность состояния, связанную с ситуацией «смерть мозга» квалифицируют как уже переросшую в смерть. А если учесть тот факт, что ученые мира добились огромных успехов в сфере нейрорегенерации, то очень скоро возможен принцип обратимости указанных «поломок» с обязательным переосмыслением понятий и критериев «смерти мозга». В этой связи, сутью ОП является то, что смерть мозга приравнивается к смерти вообще (de-ure), тогда как по понятиям современной и тем более будущей неврологии – это спорное утверждение (de-facto).

Человеческая индивидуальность – единство и противоположность социального и биологического. При «смерти мозга» распадается единственно-неповторимое тождество социального и биологического. Личность человека исчезает и, это можно юридически оформить как факт – считают юристы [47]. Возникает ОП следующего характера: при смерти мозга личность человека исчезает (de-ure), однако юристы продолжают утверждать о том, что больной в бессознательном состоянии, как бы он долго не находился в этом состоянии, обладает юридическими правами, то есть продолжает оставаться носителем социальных качеств, хотя и разрозненных (de-facto).

Подводя черту, хотелось бы подчеркнуть, что, пока существуют «теоретические сомнения» в отношении совпадения понятий «индивидуального сознания» и «личности», нельзя отрицать «рукотворность» состояния смерти мозга и не стоит обрывать нить человеческой жизни. Однозначно, мысль о возможности такой «взаимовыручки» будет отдалять морально людей друг от друга и будет способствовать алчности жизни.

Многие исследователи подчеркивают ошибочность сведения всех проблем взаимоотношения врача, пациента и общества к своду законов, к административному и уголовному праву [88,216,245,]. Здесь заложено еще одно ОП: с одной стороны, безусловный диктат законов (de-ure), а с другой – приоритет морали и этики (de-facto). В. Ильин пишет: «право не должно быть оторвано от духовной жизни общества, оно должно опираться на нормы морали и справедливости» [122]. Вот почему так важно этическое и моральное воспитание общества, разумное соотношение морали, совести, справедливости, то есть собственно этики, и права.

Трансплантационная этика (автономность индивида, свобода воли и выбора, информированное согласие и пр.) испытывает громадное воздействие институтов права, так как ориентируется, прежде всего, на принятие решений в тех ситуациях, когда существуют проблемы и ОП морально-этического плана. Следуя этой логике, трансплантационная этика – есть форма критического самосознания профессионального сообщества медиков, в которой заложено ОП: с одной стороны (de-ure), осознанная необходимость спасти во чтобы то ни стало жизнь больного, а с другой (de-facto) – осознанное право распоряжаться телами пациентов, преследуя при этом благо для первого и нисколько не заботясь о благе другого.

В существующей правовой норме, откуда вытекают принципы трансплантации, существуют следующие ОП: с одной стороны, четко установлены организационные уровни и структуры, участвующие в процессе пересадки органов (констатация смерти, изъятие, заготовка, консервация органов, трансплантация) (de-ure), а с другой – в трансплатационной практике участвуют разные медицинские учреждения (например: в КНР, Пакистане и др. – районные больницы, в Алжире, Египте и др. – частные клиники) (de-facto). То есть трансплантационная практика передоверена учреждениям, не соответствующим по профессиональному уровню или же с недостаточно высокой ответственностью за исход пересадки.

Другое ОП – это, с одной стороны, правовое разграничение функции заготовки органов и осуществление самой пересадки (de-ure), с другой – совмещение этих двух функций в стенах одного учреждения (de-facto). Основными вопросами, которые необходимо решить в уголовно-правовом порядке, являются следующие: а) правомерность пересадки органов; б) возможность изъятия органа у донора; в) значение согласия донора и реципиента при производстве такого вмешательства; г) юридическая квалификация возможных злоупотреблений со стороны медицинских работников [131].

Все указанные ОП и проблемы необходимо разрешить своевременно, еще до того, как трансплантация органов приобретет массовый характер. Между тем, на разных континентах и в разных странах данный вопрос решается специфично, в соответствие, как с традициями, так и уровнем, и степенью развития общества. В этом отношении существует следующее противоречие: с одной стороны, эффективность трансплантационной службы зависит от степени решения проблем (медицинских, экономических, технических, законодательных и пр.) (de-ure), а с другой – эффективность трансплантологии глубоко зависит от социокультурного уровня общества (de-facto).

В законодательной технологии существует такое ОП: с одной стороны, сформулировано положение о правомерности пересадки органов с позиции крайней необходимости (de-ure), а с другой – доказано, что трансплантация более эффективна с позиции превентивного подхода (de-facto). Существует ОП и такого характера: с одной стороны (de-ure), нанесенный вред является менее значительным, чем предотвращенный (при пересадке непарного жизненно важного органа – сердца, печени и т.д.), когда из двух человек, могущих умереть, один может выжить, но с условием взятия здорового трансплантата из тела погибающего донора, а с другой (de-facto) – при пересадке органов от живого донора вместо одного больного получается два больных.

Существуют два аспекта правонарушений в области трансплантации: 1) медицинский – подтасовка показаний для пересадки (неправильное определение момента пересадки органа или смерти донора), преждевременное изъятие органа, ненадлежащее выполнение пересадки; 2) правовой – производство пересадки без согласия донора или реципиента, либо их законных представителей, подделка медицинских документов, отражающих процесс пересадки органов и тканей человеку дал того, чтобы изъять орган у погибшего человека, необходимо решение специальной группы незаинтересованных компетентных специалистов, ответственных за определение момента изъятия.

Обязательное условие – брать органы и ткани можно только при наступившей биологической смерти – необратимом прекращении жизненных функций организма, когда исчерпаны все возможности возвращения человека к жизни. При изъятии от трупа органов ли тканей нужно быть уверенным в наступлении биологической смерти [203]. Отсюда очень важное значение приобретает ее констатация [157]. Здесь заложено следующее ОП: с одной стороны, правовое обеспечение отделения друг от друга реанимационный коллектив и коллектив, выполняющий трансплантацию (de-ure), а с другой – совмещение этих двух функций (de-facto).

Существует ОП и в аспекте распределения донорских органов: с одной стороны, необходимо жесткое и справедливое распределение органов для трансплантации (de-ure), а с другой – появление «черного рынка» с соответствующими размерами оплаты, как стоимости органа, так и стоимости услуг трансплантологов (de-facto). Вряд ли кто оспорит, что родственная трансплантация почки, части печени развивается вопреки главной заповеди медицины – «Не навреди!». «Вместо одного больного – получить два» – нецелесообразно с позиции здравого смысла, оптимологии, праксиологии [23]. Трансплантация, с нравственной точки зрения, оправдана, так как спасает жизнь больного. Ну, а с другой стороны, почему врачи, выполняя свой профессиональный долг, должны действовать, исходя из нравственных побуждений, а не на основании доводов здравомыслия?

Нас стараются переубедить, что в условиях высокотехнологичной медицины (!) принцип «Не навреди»!» (1-й) теряет непогрешимость из-за своей пассивности, тогда как активный принцип – «Помоги обреченному!» (2-й), наоборот, актуализируется. Если это касается лишь реципиента, то однозначно 2-й имеет более высокий потенциал и соответствующий вектор приоритетности. Ну, а если это касается донора? И, какой из этих принципов в этом случае демонстрирует более высокую нравственность? Одни (А), считают, что 2-й имеет более высокую мораль, чем другие (В), которые уверены, что у них нет такого долга, что они обязались лишь не причинять лишнего вреда (1-й). В каком смысле убеждение А может быть выше убеждения В, или наоборот?

На наш взгляд, убеждение В является истинным, а то, в чем убежден А, – нет и вот почему. В чем убежден А – есть не что иное, как установка, обусловленная высокими технологическими возможностями медицины, с одной стороны, а просчет принципа (2-й) вызвало бы более высокое моральное негодование, чем другой принцип (1-й), с другой стороны; то есть убеждения В просто таковы, что не вызывают в обществе такого чувства. В этой связи, по степени универсальности можно утверждать, что мораль В выше, чем А, так как такая мораль более фундаментальна. Если врачи не последовательны в этом, то они поступают безнравственно. Получается, что более целесообразно придерживаться морали В, чем морали А. А если поискать другие доводы? В основе любого действия лежит добрая воля, намерение, побуждение.

Согласно деонтологической теории нравственности, нравственный или безнравственный характер действия врача определяется тем, на каком побуждении они базируются. Намерения А и В благие, но результаты их действия разные – пассивность в одном случае (1-й) и активность – в другом (2-й). Консеквенциализм утверждает, что нравственность или безнравственность любого действия определяется их последствиями. В таком случае последствия действий В вызовут меньше остракизма, чем действий А. А между тем, в трансплантационной медицине все больше врачей вопреки беспристрастности, последовательно перенимают опыт А, которого, оказывается, нельзя считать нравственно безукоризненным. Вероятно, это и есть проявление «инерции момента».

А если взглянуть на проблему с иной стороны. Как известно, основанием для поступков являются те или иные ценности. В новой ситуации ценности могут трансформироваться в сторону повышения своей эффективности. К примеру, суперценностями современной медицины уже становится призыв «Помоги обреченному!». В результате этого происходит целенаправленная коррекция этической неопределенности с наращиванием сторонников А. Вот так возникло новое неравновесие принципов (1-й и 2-й). Возможно ли максимальное расширение пространственно-временной границы 2-ого принципа? Или же, как ответственный принцип, обеспечивающий интегральную эффективность, такую перспективу имеет призыв «Не навреди!»? Вопрос вовсе непраздный. В ее основе лежит представление о парном сравнении преференций (1-й и 2-й). Успехи родственной пересадки органов очевидны и это, несомненно, влияет на пересмотр ценностей.

Ситуация, когда нравственные доводы вступают в конфликт с благоразумным, и когда медики отдают предпочтение именно нравственным доводам, начали возникать все чаще. Почему приоритет в решении моральных проблем, начали приписывать возможностям самой медицины? Почему врачи должны быть нравственным за счет донора? Пока никто не отменял «Клятву Гиппократа» – свода нравственных правил, опирающихся на принципе общественного соглашения; нравственно поступает тот, кто подчиняется его условиям. Получается, что нравственные принципы сводятся к доводам благоразумия (!).

По Канту, такой исход логически последовательный: если верить в А, то должны верить и во все, что проистекает из этого А. Поступок нравственно оправдан, если в его основе лежит намерение исполнить не только свой долг, но и если лежащий в основе его принцип (А,В) может быть последовательно принять другими людьми («Универсальный закон»). А может ли принцип «Помоги обреченному!» получить такой статус? К другим доводам. «Поступай так чтобы все люди, включая тебя самого, были для тебя не только средством, но и, в то же время, целью» – так звучит практический императив Канта. Но что значит обращаться с людьми как со средством? Средство – это, нечто для достижения цели.

При родственной пересадке – это, донор с которым трансплантологи обращаются как со средством, используя его органы не только в интересах реципиента, но и в своих: так как эта категория врачей относятся к заинтересованной стороне, а потому в их действиях есть последовательность, но нет беспристрастности. Нужно учесть, что все средства обладают определенного рода ценностью. Каждый ценен сам по себе, так как имеет свою цель, интересы, намерения, возможности, которых целиком невозможно свести к интересам и намерениям других; это внутренняя ценность, игнорировать которую считается безнравственным.

Итак, каждый человек не только средство, но и еще и цель. Это напрямую касается и донора, у которого врачи забирают одну почку либо часть печени, снижая при этом его морфофункциональный резерв и, как следствие, понижая его качество жизни. Говоря иначе, врачи искусственно уменьшают у них горизонты будущего. Они же не бесформенная онтологическая масса. В таком случае, можно ли признать метод соответствующим «универсальному закону»? А как быть, когда в трансплантационной практике и врачей используют в качестве средства.

Государство или врачебное сообщество, скрепленные общественным соглашением, ценит их лишь потому, что они содействуют реализации здравоохранительной политики. В этом случае, врачи рассматриваются как средство. Получается, что при таком виде трансплантационной практики и государство становится заинтересованной стороной? Дело в том, что именно они ответственны за здравоохранительную политику с ее концептом (безусловного!) «долга» и «долженствования». А всякий предписанный долг (по А. Шопенгаэру) имеет смысл и значение лишь по отношению к угрозе наказания или к обещанию награды (!).

Итак, нравственно, когда доноры, врачи и реципиенты заслуживают равного к себе уважения: и как цели-в-себе, и как средства, способствующие реализацию задач трансплантационной медицины. Поступая с донорами, врачами и реципиентами как со средствами нарушают принципы последовательности и беспристрастности.

Человек не может быть средством или иначе условием возможности достижения результата. Он может быть только целью. Каково же соотношение наших поступков, имеющих, казалось бы, благоразумное основание и нравственностью? Можно ли считать наши поступки благоразумными вообще? Имеем ли мы право цепляться за нравственные законы, отрицая в то же время саму возможность сохранения жизни человека, во что бы то ни стоило? Смерть больного следует воспринимать как потерю. Это урон, которого можно назвать растянутым во времени.

Со смертью связана такое понятие как нереализованная возможность умершего человека или иначе утрата его будущего. Представьте себе, что больной наполнен планами, мыслями, желаниями, надеждами. Однако он не дождался донорского органа, от которого зависела его жизнь и умер. В этом случае, все они, по сути, равнозначные долговременным желаниям больного, утратились, а вместе с ним и будущее больного, как очередная его возможность.

Нужно исходить из того, что любой обреченный на смерть больной, пока дышит, остается личностью, нацеленный на будущее. В действиях врачей, пересаживающих обреченному больному донорский орган, содержится концепция будущего (А). Назовем их умонастроение концептуальным. Ну, а с другой стороны, забирая органы от живого донора, врачи также нацелены на будущее, но при этом поступают неконцептуально, так как наносят урон здоровью донора (В). Надо полагать, что нравственный поступок врачей, обладающих будущим в концептуальном смысле, более выше (А> В). Можно ли считать, что, поступающие неконцептуально, безнравственны?