Текст книги "Смотри в лицо ветру"

Иэн М. Бэнкс
Смотри в лицо ветру

Iain M. Banks

Look To Windward

Copyright © Iain M. Banks 2000

© К. Фальков, перевод, 2018

© Издание на русском языке, оформление. ООО «Издательская Группа „Азбука-Аттикус“», 2018

Издательство АЗБУКА®

Ветеранам войны в Персидском заливе

 
   Эллин ли, иудей,
Ты, у руля, ветру смотрящий в лицо,
Вспомни о Флебе – был видным и рослым, как ты.
 

Т. С. Элиот. Бесплодная земля, IV [1]1
 IV. СМЕРТЬ ОТ ВОДЫФлеб-финикиец уже две недели как мертв,Чаек он крик позабыл, могучий прилив,Убыток и прибыль.   Теченьем на днеОчистились кости. Колеблясь вверх-вниз,От зрелости в юность он вновь перешел,В воронку затянут.   Эллин ли, иудей,Ты, у руля, ветру смотрящий в лицо,Вспомни о Флебе – был видным и рослым, как ты.(Перевод Вал. Вотрина)

[Закрыть]

Пролог

К тому времени как мы оба поняли, что мне придется его покинуть, трудно было отличить вспышки молний от разрядов энергетического оружия Невидимых.

Гигантский бело-синий сполох через все небо превратил нижний край клочковатых облаков в перевернутый негатив рельефа и высветил в дожде размах окрестного разрушения: остов далекого здания, выскобленный каким-то прежним катаклизмом, переплетенные балки покоробленных пилонов у края кратера, проломленные трубопроводы и туннели в самóм кратере и громадный искореженный сухопутный дредноут, наполовину погрузившийся в мутную лужу на дне ямы. Сполох угас, оставив лишь мимолетную зрительную память – и тусклые отблески пламени внутри дредноута.

Квилан еще крепче сжал мне руку:

– Уороси, тебе нужно уходить. Немедленно.

Вспышка послабее осветила под корпусом боевой машины голову и торс Квилана, наполовину увязшего в грязи, затянутой пленкой топлива.

Я сделала вид, что проверяю датчики шлема. Корабельный флайер возвращался в одиночку. Дисплей сообщал, что крупных аппаратов сопровождения нет, как нет и переговоров на открытом канале связи, – это не сулило ничего хорошего. Не будет большегруза, не будет спасательной команды. Ближний тактический обзор местности тоже не радовал. Пульсирующие трудночитаемые диаграммы, отрисованные без особой точности, сами по себе служили дурным знаком: похоже, мы прямо на пути прорыва Невидимых и нас скоро сомнут. Минут через десять. Или через пятнадцать. Или пять. Так вот все ненадежно. Но я, как сумела, изобразила улыбку и постаралась ответить спокойно.

– Пока не прилетит флайер, надежнее укрытия не сыскать, – тихо сказала я. – Ни мне, ни тебе.

Я переступила по глинистому склону, чтобы найти опору поудобнее. Воздух сотрясла серия гулких ударов. Я присела на корточки над Квиланом, прикрыла его незащищенную голову. По склону барабанили обломки, что-то тяжело плюхнулось в грязь. Я глянула на уровень воды в кратере; волна лизнула заостренный передок дредноута и лениво откатились. По крайней мере, вода больше не прибывала.

– Уороси, – проговорил Квилан. – С этой хренью на закорках мне отсюда не выбраться. Прошу тебя. Я не корчу из себя героя и тебе не советую. Уходи. Немедленно.

– Время еще есть, – ответила я. – Мы тебя отсюда вытащим. Тебе вечно невтерпеж…

Над нами снова полыхнул свет, выхватывая из тьмы каждую каплю секущего дождя.

– А тебе…

Остаток его фразы проглотила очередная канонада гулких ударов; раскатистый грохот раздирал воздух на части.

– Бурная ночка, – сказала я, снова пригибаясь к нему. У меня звенело в ушах. В следующем высверке сполохов я заметила боль в глазах Квилана. – Даже погода против нас. Гром этот проклятый…

– Это не гром.

– Да нет же, гром! Вон! А вот и молния, – добавила я, пригибаясь к нему еще ближе.

– Уходи. Быстрее, Уороси, – прошептал он. – Это глупо.

– Мне… – начала я, но ружье соскользнуло с моего плеча, приклад ударил Квилана в лоб.

– Ой, – вырвалось у него.

– Прости.

Я снова закинула оружие через плечо.

– Ну, я сам виноват, нефиг было шлем терять.

– Зато ты захватил наземный дредноут, – хлопнула я по одной из гусениц над нами.

Он хохотнул, поморщился и с натянутой улыбкой коснулся одного из направляющих колес:

– Забавно. Даже не знаю, наш это или их.

– Да, в общем-то, я тоже, – сказала я, глянув на распоротый корпус машины.

Внутри все еще горело; синие и желтые язычки пламени пробивались в дыру на месте главной башни.

Искореженный дредноут не то скатился, не то сполз в кратер, сохранив гусеницы с одной стороны корпуса. На противоположной стороне сорванная гусеничная лента распласталась на склоне; плоские металлические сегменты напоминали ступени исковерканного эскалатора, ведущие почти до зазубренного края ямы. Из корпуса выступали крупные направляющие колеса: одни поддерживали огромные шарниры на верхней части, другие прокатывались по гусеницам внизу. Квилана зажало на нижнем уровне, по пояс втиснуло в грязь.

Наши товарищи погибли. Остались только мы с Квиланом, ну и пилот легкого флайера, который за нами возвращался. Корабль был всего в паре сотен километров у нас над головами, но помочь не мог.

Я пыталась вытащить Квилана, игнорируя глухие стоны, но его зажало накрепко. Весь энергозапас моего антиграва ушел на бесплодные попытки переместить сегменты гусениц, между которыми застрял Квилан. Оставалось лишь проклинать наше суперское оружие самоновейшего поколения, которое отлично убивало нам подобных и рассекало броню, но не могло разрезать толстый слой металла.

Рядом что-то громко затрещало; из дыры на месте башни вылетали искры, взметаясь и опадая в дожде. Земля сотрясалась от взрывов в искореженном корпусе машины.

– Боеприпасы вот-вот рванут, – с натугой произнес Квилан. – Уходи.

– Нет. Когда разворотило башню, боезапас тоже накрылся.

– Это вряд ли. Сейчас как жахнет… Убирайся.

– Нет. Мне и тут хорошо.

– Чего?

– Мне и тут хорошо.

– Не дури.

– А я и не дурю. И не гони меня отсюда.

– Ох, да нафига ты мне сдалась! Ведешь себя как дура.

– И не обзывайся! И не разводи меня на ругань.

– Никто и не разводит. Я тебя прошу вести себя разумно.

– Так я и веду себя разумно.

– Не очень-то похоже. Ты должна спастись.

– А ты должен не отчаиваться раньше времени.

– Не отчаиваться? Моя любимая, моя боевая подруга ведет себя как последняя дура, а я… – Глаза Квилана распахнулись. – Наверху! – прошептал он, указав мне за спину.

– Что? – извернулась я, передернув ружье, и замерла.

На краю кратера пехотинец Невидимых разглядывал останки наземного дредноута. Шлем оставлял открытыми глаза бойца – значит не слишком сложный. Я всмотрелась сквозь дождь. Солдата подсвечивало пламя горящего дредноута, мы же оставались преимущественно в тени. Он держал винтовку одной рукой, а не обеими. Я не шевелилась.

Затем он поднес к глазам какой-то предмет, сканируя местность. Замер, глядя прямо на нас. Как только он опустил устройство ночного видения и потянулся поднять оружие в боевую позицию, я вскинула ружье и выстрелила. Он исчез во вспышке света; еще одна вспышка озарила небеса в вышине. Тело, лишенное головы и руки, кувыркаясь, покатилось к нам по склону.

– Надо же, ты, оказывается, меткач, – заметил Квилан.

– Всегда и была, любимый, – ответила я, потрепав его по плечу. – Просто не хвасталась, чтобы тебя лишний раз не смущать.

– Уороси, – сказал он, снова взяв мою руку. – Он сюда явился не в одиночку. Тебе самое время слинять.

– Я…

Корпус наземного дредноута и кратер содрогнулись; что-то внутри взорвалось, из дыры на месте башни вылетела раскаленная шрапнель. Квилан задохнулся от боли. Склон заливали грязевые оползни, труп Невидимого соскользнул еще ближе. В бронированной перчатке мертвец все еще сжимал оружие. Я снова сверилась с дисплеем шлема: флайер почти долетел до нас. Мой возлюбленный прав – пора уходить.

Я обернулась попрощаться.

– Дай мне винтовку этого гада. – Квилан мотнул головой на труп. – Может, заберу на тот свет еще парочку.

– Ладно. – Я подтянулась вверх по склону, высвободила оружие покойника из грязи и обломков.

– Глянь, нет ли при нем еще чего-нибудь! – крикнул Квилан. – Гранат, чего угодно!

Я соскользнула к нему и, не рассчитав, угодила ногами в воду.

– Все, что было. – Я протянула ему винтовку.

Он осмотрел ее, сказал:

– Сойдет. – Потом упер приклад в плечо, неловко повернул верхнюю часть туловища, стараясь занять позицию для стрельбы. – А теперь вали отсюда, иначе я сам тебя пристрелю! – выкрикнул он, перекрикивая новые взрывы, раздиравшие искореженный корпус дредноута.

Я потянулась к Квилану, поцеловала его:

– Увидимся на небесах.

Он с нежностью взглянул на меня, что-то проговорил, но тут снова загремели взрывы. Когда эхо наконец утихло, а в небе запульсировали новые сполохи, я попросила, чтобы он повторил. В визоре требовательно замигал сигнал, извещая, что флайер у нас над головами.

– Не торопись, – негромко произнес Квилан и улыбнулся. – Живи, Уороси. Живи за меня. За нас обоих. Пообещай.

– Обещаю.

Он мотнул головой на склон кратера.

– Удачи тебе, Уороси.

Я хотела пожелать ему удачи или просто попрощаться, но не смогла вымолвить ни слова – в последний раз беспомощно поглядела на мужа, затем отвернулась и полезла наверх, оскальзываясь в грязи, все дальше и дальше, мимо тела убитого мной Невидимого, вдоль корпуса горящего дредноута, под стволами задней башни, а новые взрывы взметали к сочащемуся дождем небу пылающие обломки, с плеском обрушивали их в прибывавшую воду.

Стенки кратера были скользкими от грязи и топлива, я оскальзывалась, съезжала вниз и почти уверилась, что не выберусь из этой жуткой ямы, пока, потянувшись, не ухватилась за широкую гусеничную ленту дредноута. Она обрекла на гибель моего возлюбленного, но спасла меня; по сочлененным сегментам гусеницы, как по лестнице, я едва ли не бегом взобралась на самый верх.

За краем кратера между развалин бушевало пламя, шквалами налетал дождь, в нашу сторону ползли приземистые боевые машины, за которыми прятались крошечные фигурки.

Флайер вылетел из облаков; я метнулась к нему, вскочила на борт, и мы тут же отбыли. Я хотела оглянуться, но дверца кабины захлопнулась, и меня вдавило в скученную внутри аппаратуру; суденышко, петляя и уворачиваясь от нацеленных на нас ракет и энерголучей, взмыло в небеса, к ожидавшему его кораблю «Зимняя буря».

1. Свет древних ошибок

На недвижной темной воде канала покоились барки; их четкие очертания расплывались из-за сугробов и заструг на палубах. Снег тяжелыми перинами устлал дороги, причалы, швартовые тумбы и подъемные мосты, обрисовал белым балконы, оконные рамы и водосточные трубы зданий, высившихся вдали от пристаней.

Кабе знал, что в этой части города почти всегда тихо, но сегодня все казалось еще тише, совершенно безмолвно. Ступая по нетронутой белизне, он слышал свои шаги – каждый отдавался хрустом. Кабе остановился, поднял голову, втянул в себя воздух. Тишина. Прежде он не замечал такого безмолвия в городе. Снег, понял он, приглушает и смягчает немногочисленные оставшиеся звуки. Вдобавок нынче вечером почти не было ветра, и канал, все еще не скованный льдом, был неподвижен и беззвучен: ни плеска волн, ни булькающих перехлестов.

Никакого освещения на причалах не было, огни не отражались в черной поверхности неподвижной воды, и чудилось, что барки словно бы парят в этом абсолютном небытии. Это тоже необычно. Свет выключен во всем городе, почти по всей этой стороне мира.

Кабе взглянул вверх. Снегопад утихал. По оси вращения, над центром города и еще более далекими горами, расходились облака, открывая самые яркие звезды; погода улучшалась. Над головой тускло сияла тонкая линия, появляясь и исчезая среди медленно плывущих туч, – свет дальней стороны. Никаких летательных аппаратов, никаких кораблей. Даже птицы словно бы замерли на незримых насестах в небесах.

И никакой музыки. Обыкновенно в городе Аквиме музыка лилась отовсюду, если прислушаться как следует (а Кабе обладал весьма чувствительным слухом). В этот вечер ее не было вовсе.

Подавлено. Вот верное слово. Здесь все подавлено. Особый, гнетущий вечер («Сегодня вечером вы будете танцевать под светом древних ошибок!» – сказал в утреннем интервью Циллер с несколько неуместной живостью). Подавленное настроение словно бы объяло весь город, всю Плиту Ксаравве, все орбиталище Масак.

Снег придавал окружающему еще большее спокойствие. Кабе постоял немного, размышляя, чем вызвано это недвижное безмолвие. Он прежде не утруждал себя выявлением точной причины. Что-то в самой природе снега…

Он посмотрел на свои следы в снегу на дорожке вдоль канала. Три полоски следов. Он задумался, какие выводы сделал бы об этих следах человек – любой двуногий. Скорее всего, следам не придали бы значения. А даже если и полюбопытствовали бы, то Концентратор дал бы ответ: это следы нашего высокочтимого гостя, хомомданского посла Кабе Ишлоера.

Ах, как мало тайн осталось на свете! Оглядевшись, Кабе запрыгал в быстром танце, расшаркиваясь с изяществом, неожиданным для своего внушительного размера, потом еще раз огляделся и с удовлетворением заключил, что его никто не заметил. Какое-то время он изучал рисунок танца на снегу. Так-то лучше… О чем он думал? Ах да – снег и снежное безмолвие.

Так вот… Снег подавляет шум, хотя любые погодные явления всегда сопровождаются какими-либо звуками: ветер вздыхает или завывает, дождь стучит, шелестит или – ведь морось и туманный бус слишком невесомы, чтобы создавать шум, – едва уловимо булькает и звенит капелью. Однако снегопад в безветренную погоду словно бы шел наперекор законам природы, напоминал телеэкран с отключенным звуком, создавал ощущение глухоты. Вот в чем дело.

Кабе, довольный собой, затопал дальше – и тут с покатой крыши высокого дома сорвался широкий пласт снега и с глухим, но отчетливым хлопком ударился о землю. Кабе остановился, посмотрел на гряду белизны, созданную крошечной лавиной, последние снежинки которой еще кружили в воздухе, и рассмеялся.

Тихо, чтобы не нарушить безмолвия.

Впереди мелькнули какие-то огни – на большой барке, пришвартованной у четвертой пристани вдоль плавного изгиба канала. Оттуда же доносились еле уловимые звуки музыки – неприхотливой, легкой, но все же музыки. Предварительной, для затравки, как выразились бы некоторые. Это еще не сам концерт.

Концерт. Кабе задумался, почему его сегодня пригласили. Днем Э. Х. Терсоно, автономник Контакта, прислал Кабе официальное приглашение. Послание, написанное чернилами на бумаге, доставил небольшой дрон. Ну, не то чтобы дрон, скорее летающий подносик. Правда, Кабе и без того посещал музыкальные вечера у Терсоно в восьмой день каждого месяца. Официальное приглашение наверняка что-то означало. Неужели ему давали понять, что приход без приглашения – слишком самонадеянный поступок?

Странное дело: теоретически все, кому заблагорассудится, могли присутствовать на концерте – и вообще где угодно, опять же теоретически, – но поведение людей Культуры, особенно дронов, а тем более старых дронов, таких как Э. Х. Терсоно, все еще не переставало удивлять Кабе. Никаких законов, никаких писаных правил, но столько… нелепых ритуалов и церемоний, определенных манер, способов изъявления вежливости. И мода. Мода на все, от мелочей до важнейших, самых значительных событий.

Мелочь: приглашение, написанное на бумаге и доставленное на подносе. Означало ли это, что в моду входит физическая рассылка приглашений и даже повседневной информации вместо обычной связи через дома, бытовые устройства, дронов, терминалы или импланты? Нелепая, утомительная затея! Однако многим такая экстравагантная старомодность придется по вкусу на сезон-другой (ха! в лучшем случае!).

Значительное событие: жизнь и смерть по прихоти! К примеру, некие знаменитости решают прожить только одну жизнь и умереть навеки, а их примеру следуют миллиарды; затем формируется новый тренд – резервное копирование, полная регенерация тел или выращивание новых, перенос личностей в тела андроидов или на еще более причудливые носители, или… в общем, что угодно; воистину пределов не существовало, но суть вот в чем: если так поступали законодатели мод, то за ними следовали миллиарды просто потому, что это вошло в моду.

Неужели такое поведение приличествует зрелому обществу? Бренность как образ жизни? Соплеменники Кабе назвали бы это безумием, инфантилизмом, проявлением крайнего неуважения к себе самим и к жизни вообще – своего рода ересью. Сам Кабе в этом был не уверен, а это означало, что он либо прожил здесь слишком долго, либо проявляет шокирующее неразборчивое сопереживание Культуре – то самое качество, из-за которого он сюда изначально и попал.

Итак, размышляя о тишине, церемониях, моде и о своем месте в этом обществе, Кабе достиг резного, богато изукрашенного мостика, ведущего с набережной на экстравагантную позолоченную деревянную палубу древней церемониальной барки «Солитон». Следы на снегу, утрамбованном ногами множества посетителей, вели к ближайшей станции подповерхностной скоростной линии. Очевидно, выбор Кабе – неторопливая прогулка в снегопад – показался бы им странным. Однако он не коренной обитатель этого города в горах, а на его родине снег и лед редки, так что ему все это внове.

Перед тем как ступить на палубу, хомомданин посмотрел в ночное небо, где пролетал клин больших снежно-белых птиц – они безмолвно пронеслись над семафорами барки вглубь материка, удаляясь от великого Солеморя. Кабе проследил, как стая исчезает за домами, тщательно отряхнул снег с костюма, затем с котелка, после чего взошел на борт.

– Отпуск. Это как выходные.

– Отпуск?

– Угу. Выходные. Они означали раньше полную противоположность тому, что сейчас. Почти точно полную.

– Ты о чем?

– А это съедобно?

– А?

– Вот.

– Не в курсе. Надкуси, и посмотрим.

– Но оно только что шелохнулось.

– Оно только что шелохнулось? Как, само по себе?

– Думаю, да.

– Ну-у, тут дело такое: эволюционируй ты из настоящего хищника, как наш приятель Циллер, – и инстинктивный ответ, скорее всего, будет положительным, однако…

– А что вы там про отпуск?

– Циллер был…

– …он говорил. Противоположное значение. Когда-то в отпуск полагалось расходиться.

– Правда, что ли?

– Ах да, что-то припоминаю. Примитивщина. Эпоха дефицита.

– Людям приходилось самим выполнять всю работу, самим накапливать материальные ресурсы для себя и общества, и они не могли уделять много времени собственным потребностям. И вот они, скажем, работали полдня в течение каждого дня из большей части года, потом им выделялся определенный период времени, который они могли провести на свое усмотрение, накопив достаточно универсальных обменных эквивалентов…

– Деньги. Это такой специальный термин.

– …И вот они выбирали для себя это время и уезжали куда-нибудь.

– Извините, а вы съедобны?

– Вы со своей едой говорите?

– Кто его знает. Я вообще не понимаю, еда ли это.

– В очень примитивных обществах даже такое было немыслимо; там позволялось отдыхать всего несколько дней в году!

– Но я полагал, что примитивные общества вполне…

– Имеются в виду примитивные индустриальные общества. Почувствуйте разницу. И хватит уже в эту штуку тыкать! Ты ее помнешь!

– А она съедобна?

– Съедобно все, что можно сунуть в рот и проглотить.

– Ты понимаешь, о чем я.

– Ну так спроси, придурок!

– Я только что спросил.

– Да не ее! Ох, ну что за дрянь ты себе секретируешь? Тебе не стыдно показываться на людях? Где твой умишник или терминал? Ой, да что угодно!

– Ну, я просто…

– Ясно. И что, все переставали работать одновременно?

– Нет, конечно. Если бы все одновременно бросили работать, всё бы остановилось.

– А-а, ну да.

– Но иногда выпадали дни, когда инфраструктура обслуживалась сокращенным, минимально необходимым числом сотрудников. В остальное время в отпуск уходили в порядке очередности. В разное время, в разном месте, как вы можете догадаться.

– А-га-а…

– А сейчас отпуском, или выходными, называется время, когда мы остаемся дома, потому что иначе не представлялось бы возможным всем собраться вместе. Мы бы не знали своих соседей.

– Я их и так не знаю…

– Да мы все непоседы.

– Сплошной отпуск.

– В старом смысле слова.

– И гедонисты.

– Ноги зудят.

– Ноги зудят, лапы зудят, плавники зудят, усики зудят…

– Концентратор! Это съедобно?

– …зудят газовые мешки, ребра зудят, крылья зудят, ласты зудят…

– Ладно. Думаю, смысл понятен.

– Концентратор? Эй?

– …зудят хваталки, зудят слизевые гребешки, зудят выдвижные колокола…

– Да хватит уже!

– Концентратор? Алло? Концентратор? Тьфу, у меня терминал не работает! Или Концентратор не отвечает.

– Может, он решил взять отпуск.

– …зудят плавательные пузыри, зудят мускульные оборки, зудят… Мм, в чем дело? У меня что-то в зубах застряло?

– Самомнение.

– Вот с этого мы и начинали.

– Уместное замечание.

– Концентратор? Концентратор?! Ну надо же! Никогда раньше со мной такого не…

– Ар Ишлоер?

– Гм?

К нему обратились по имени. Кабе обнаружил, что помимо воли впал в какой-то дремотный транс, это частенько случалось на подобных сборищах, когда беседа – точнее, несколько одновременных разговоров – оплетала его диковинным, чужацким, человеческим смыслом, так что было сложно уследить, кто и о чем говорит.

Он точно помнил произнесенные слова, но с трудом вычленял скрытый в них смысл и все время чувствовал непонятную отстраненность. Если только чары не разрушались, как сейчас, когда его окликнули по имени.

Он стоял в верхнем танцзале церемониальной барки «Солитон» в компании нескольких сотен существ, по большей части людей, хотя не все имели человеческий облик. Выступление композитора Циллера – концерт для древнего челгрианского музаикона – окончилось получасом раньше. Музыка звучала печально и сдержанно, в тональности с настроением вечера, но композитора встретили бурными аплодисментами. А теперь все принялись есть и пить. И болтать.

Кабе прибился к гостям, собравшимся вокруг одного из буфетных столов. В теплом благоуханном воздухе звучала негромкая музыка. Над головами собравшихся нависал купол из дерева и стекла, оборудованный какими-то старинными светильниками, далекими от полноты спектра, но заливавшими все вокруг приятным теплым сиянием.

С Кабе заговорило кольцо в носу. Впервые оказавшись в Культуре, Кабе отрицательно воспринял идею имплантации коммуникатора себе в череп (или в любую другую часть тела). Единственной вещью, с которой Кабе почти не расставался, было родовое кольцо в носу, поэтому ему изготовили идеальный дубликат, служивший теперь терминалом.

– Простите за беспокойство, господин посол. Это Концентратор. Вы ближайший к господину Ольсулю гость. Будьте так любезны, сообщите ему, что он обращается не к терминалу, а к обычной броши.

– Да-да, конечно.

Кабе обернулся к молодому человеку в белом костюме, который озадаченно вертел в руках украшение.

– Господин Ольсуль?

– Ага, я слышал. – Юноша, отступив на шаг, окинул хомомданина удивленным взглядом.

Кабе сообразил, что юноша первоначально принял его за скульптуру или замысловатый предмет мебели. Это случалось не так уж и редко. Вопрос масштаба и степени неподвижности. Блестящему черному пирамидообразному трехногому иномирцу ростом более трех метров трудно выглядеть своим в обществе худощавых матовокожих двуногих ростом от силы два метра. Молодой человек, сощурившись, продолжал изучать брошь.

– А я-то думал, что…

– Простите, что побеспокоил вас, господин посол, – сказало кольцо в носу Кабе. – Благодарю за помощь.

– Не за что.

К юноше подплыл блестящий сервировочный подносик, чуть накренился в знак почтения и промолвил:

– Это снова Концентратор. Господин Ольсуль, у вас в руках гагат в форме черевелля, богато изукрашенный платиной и саммитием. Творение госпожи Кзоссин Наббард с Синтриера, в манере Карафаида. Тонкая работа, подлинное произведение искусства. Но увы, это не терминал.

– Тьфу ты. А где же мой терминал?

– Вы оставили дома все свои устройства, способные исполнять функции терминала.

– А почему мне не сообщили?

– Вы попросили не делать этого.

– Когда?

– Сто…

– Ладно, проехали. Ну, э-э… меняю инструкцию. В следующий раз, когда я выйду из дому без терминала… пускай что-нибудь запищит или…

– Непременно. Будет сделано.

Ольсуль поскреб затылок:

– Может, обзавестись нейрокружевом? Имплантом.

– Бесспорно, вам придется приложить значительные усилия, чтобы забыть дома голову. А на остаток вечера могу предложить вам один из подчиненных автономников барки. Если пожелаете.

– Ага, ладно. – Юноша отложил брошь и повернулся к буфетному столу. – Так, что здесь съедобно… Ой, его нет.

– У него выдвижной колокол раззуделся, – тихо объяснил поднос, уплывая.

– Что?

– Ах, Кабе, друг мой, вот вы где! Большое спасибо, что пришли.

Кабе обернулся; рядом с ним, несколько ниже хомомданского роста и несколько выше человеческого, парил дрон Э. Х. Терсоно. Машина была чуть меньше метра в длину и примерно вполовину этого в ширину и высоту. Скругленный прямоугольный корпус дрона был изготовлен из тончайшего розового фарфора, покрытого резным кружевом тусклого голубого светокамня. Под полупрозрачной поверхностью просматривались компоненты начинки автономника – едва заметные, как тени под керамической кожей. Аураполе, сжатое до небольшого объема сразу под плоским дном, светилось мягким розовато-фиолетовым светом, а это, если Кабе запомнил правильно, означало, что дрон занят. Занят разговором с ним?

– Терсоно, – произнес он. – Да. Ну, вы же меня пригласили.

– Разумеется, пригласил. Но знаете ли, я запоздало сообразил, что вы можете воспринять мое приглашение не совсем корректно, как приказ или даже грубое принуждение. Конечно, такие приглашения, будучи отосланы…

– Хо-хо! В смысле, оно было не обязательным?

– Да это вроде просьбы. Понимаете ли, я хочу попросить вас об одолжении.

– Правда? – Что-то новенькое.

– Да. Нельзя ли нам пообщаться в более приватной обстановке?

Приватность, подумал Кабе. В Культуре редко услышишь это слово. Обычно оно встречается в сексуальном контексте. И даже там не так часто.

– Конечно, – ответил он. – Пойдемте.

– Благодарю. – Дрон поплыл на корму, поднявшись немного, чтобы лучше обозревать гостей на палубе. Машина вертелась из стороны в сторону, и ясно было, что она кого-то ищет. – В общем-то, – тихо произнес автономник, – еще не все собрались… А. Вот. Прошу вас, пожалуйте сюда, ар Ишлоер.

Они приближались к группе людей, столпившихся вокруг Махрая Циллера. Челгрианин длиной не уступал росту Кабе, шерсть на его лице была белой, а на спине – темно-коричневой. Сложение как у хищника, крупные, устремленные вперед глаза на большой голове, сильные челюсти. Длинные, мощные задние ноги, между ними закручен полосатый хвост, переплетенный серебряной цепочкой. Вместо двух срединных конечностей, как у далеких предков, у Циллера была единственная, широкая, частично скрытая темным жилетом. Почти человеческие руки, покрытые золотистой шерстью, оканчивались большими шестипалыми ладонями, напоминавшими лапы.

Как только они с Терсоно присоединились к толпе, окружившей Циллера, Кабе снова засосало в трудноразборчивый разговор.

– …Разумеется, вам не понять, о чем я. Вы не знаете контекста.

– Глупости. Контекст известен всем.

– Нет. Вы воспринимаете ситуацию, окружение. Это не то же самое. Вы существуете. Я этого не отрицаю.

– И на том спасибо.

– Ага. Иначе вы бы разговаривали сам с собой.

– По-вашему, мы на самом деле не существуем?

– Зависит от того, что понимать под существованием. Допустим, что не существуем.

– Все это так увлекательно, дорогой мой Циллер, – сказал Э. Х. Терсоно. – А интересно…

– Потому что не страдаем.

– Потому что вы вообще не способны страдать.

– Хорошо сказано! Ну а теперь, Циллер…

– Какой замшелый аргумент…

– Но ведь только способность страдать…

– Эй! Я страдал! Лемиль Кимп разбила мне сердце.

– Заткнись, Тульи.

– …Понимаете ли, делает вас разумными или что-то в этом роде. Это не настоящее страдание.

– Но она…

– По-вашему, госпожа Сиппенс, это замшелый аргумент?

– Да.

– Замшелый – значит плохой?

– Замшелый – значит дискредитированный.

– Дискредитированный? Кем?

– Не кем, а чем.

– И чем же?

– Статистикой.

– Ах вот как? Статистика? А теперь, Циллер, дорогой мой друг…

– Вы же не серьезно.

– По-моему, она мнит себя куда серьезней вас, Циллер.

– Страдание скорее унижает, нежели облагораживает.

– И это утверждение в полной мере подкрепляется статистикой?

– Нет. Вы же понимаете, что оно имеет нравственную подоплеку.

– Всем известно, что любое приличное общество зиждется на нравственности. А теперь, Циллер…

– Нравственный принцип подразумевает, что любое страдание дурно.

– Нет. Нравственный принцип трактует страдание как зло, пока не имеет доказательств обратного.

– А! Значит, вы признаете, что страдание может нести добро.

– В виде исключения.

– Ха.

– Очень мило.

– Что?

– А вам известно, что подобное существует во многих языках?

– Что? Что существует?

– Терсоно. – Циллер наконец обернулся к дрону, который, снизившись до уровня его плеч, придвигался все ближе и ближе, вот уже несколько минут пытаясь привлечь внимание челгрианина; аураполе дрона обрело сизый оттенок тщательно сдерживаемого раздражения.

Махрай Циллер, композитор, не то изгой, не то беженец, приподнялся и выпрямился на задних ногах. Опустив бокал с напитком на гладкий мех срединной конечности, как на подставку, он одернул жилет передними конечностями, пригладил шерсть над глазами.

– Помогите мне, – попросил он автономника. – Я пытаюсь вести серьезный разговор, а ваша соплеменница жонглирует словами.

– В таком случае я предложил бы вам отступить, перегруппироваться и поговорить с ней чуть позже, когда ей надоест дерзить и ехидничать. Вы знакомы с аром Кабе Ишлоером?

– Да, и давно. Рад вас видеть, господин посол.

– Вы оказываете мне честь таким титулованием, господин Циллер, – проурчал хомомданин. – Я скорее журналист.

– Да, но нас с вами тут именуют послами. В надежде, что нам это польстит.

– Несомненно. Из лучших побуждений.

– Эти побуждения весьма неоднозначны. – Циллер обернулся к женщине, с которой говорил ранее.

Та подняла бокал и едва заметно склонила голову.

– Как только вы, друзья мои, закончите критиковать ваших чрезмерно радушных хозяев… – начал Терсоно.

– А, вы все о приватной беседе? – поинтересовался Циллер.

– Именно. Уважьте дрона-эксцентрика.

– Ну хорошо.

– Сюда, пожалуйста.

Дрон полетел мимо уставленных снедью столов на корму. Циллер последовал за машиной – грациозно, словно плывя над отполированными досками палубы, с ленивым изяществом помогая себе широкой срединной и двумя мощными задними конечностями. В одной руке он небрежно удерживал хрустальный бокал, полный вина, а другой махал гостям, которые отвечали приветственными кивками.

По сравнению с Циллером Кабе ощущал себя тяжеловесным и неуклюжим. Он выпрямился в полный рост, чтобы не казаться таким массивным, и едва не врезался в очень старый, вычурный потолочный светильник.

Все трое расположились в каюте на корме огромной барки, над чернильными водами канала. Циллер свернулся на низком столике, Кабе уютно устроился на подушках, брошенных на пол, а Терсоно сидел в изящном кресле паутинного дерева, по виду очень старом и очень искусной работы. С дроном Терсоно Кабе познакомился десять лет назад, сразу же после приезда на орбиталище Масак, и давно заметил, что автономник любит старинные вещи: древнюю барку, старинную мебель, старомодные светильники.