Текст книги "Транзиция"

В общем, не хотел я всю жизнь там торчать. Едва окончив школу, я рванул по автостраде в поисках большого и разгульного города: чем больше и разгульнее, тем лучше. Где-то на месяц задержался в Манчестере. Было любопытно, но я не остался и двинул южнее. По трассе М6 – прямиком в Лондон. Столичный шик, все дела. Только Лондон мне и подходил. Во всяком случае, по эту сторону Атлантики. Думаю, и Нью-Йорк сгодился бы, хотя благодаря таким ребятам, как я, Лондон стал куда круче Нью-Йорка.

Нет, я вроде как понимаю людей, которые выросли в большом городе и отказываются его покидать. Но зачем прозябать в деревне? Можно оставаться на месте из-за теплых чувств – потому что приятели рядом и так далее, – но только если ваш город по-настоящему крут и жизнь в нем бурлит. Иначе, согласитесь, как-то по-лузерски. Сидя дома, вместо того чтобы отправиться куда-нибудь, где ярко, интересно и куча возможностей, вы отдаете своему городку больше, чем получаете взамен. Чистый убыток, смекаете? Нет, если вам нравится «вносить ценный вклад в местное сообщество» или вроде того, – валяйте, хренов флаг вам в руки. Только не надо отрицать, что вас используют. Многие заливают про любовь к родине и преданность корням, но это же бред, ей-богу! Еще один способ заставить людей делать то, что им невыгодно. Преданность – для лохов.

Короче, перебрался я в солнечный Лондон. Именно солнечный – по сравнению с Манчестером и моим родным городком. В первый же день я купил себе темные очки. Да-да, купил, на кровно заработанные. Короче, в Лондоне было тепло и как-то по-курортному, что ли. Плюс полно девчонок и возможностей.

Я снял квартиру с приятелем из родного города, устроился барменом в Сохо, нашел себе подружку или даже двух. Я потихоньку обзаводился связями и учился быть полезным для определенных людей, которые ценят, когда у тебя хорошо подвешен язык, да и вообще все схвачено.

Как говорится, хочешь жить – умей вертеться. И выкручиваться тоже. А еще лучше – когда выкручиваться тебе помогают другие.

Позже я начал подгонять денежным мешкам мешочки иного толка. В Сохо полно артистичных натур, а люди творческие не прочь припудрить носик – если понимаете, о чем я. Креативщикам без этого никак. Во всяком случае, в те годы. В число креативщиков я в первую очередь включаю финансовых гениев со всеми их ультранавороченными Стратегиями и Проектами. У них есть средства, чтобы подсесть по-крупному.

Так что в каком-то смысле я пробивался наверх. Ну и вроде как двигался вперед. Вперед – это на восток, куда стекаются бабки. В восточные кварталы Сохо, а еще точнее – в Сити и Кэнари-Уорф, где гнездится много птах высокого полета. Как говорится, «следуй за деньгами» [6]6
  Цитата из кинофильма «Вся президентская рать» (1976), основанного на документальной книге журналистов Боба Вудворда и Карла Бернстейна, которые в 1973 г. проводили журналистское расследование Уотергейтского скандала.


[Закрыть]. Вот я и последовал.

У меня с самого начала был план, как компенсировать отсутствие так называемого «высшего образования» и громкой фамилии (избежав при этом безвременного появления цифр после этой самой фамилии). Что обычно делают люди, занюхнув дорожку-другую? Правильно, начинают трепаться. Трещат без умолку. Самые напыщенные хвастаются, а такими были почти все, кому я толкал дурь.

Если постоянно напрягаешь мозг, делаешь деньги, просчитываешь риски, вкладываешь средства и так далее – ни о чем другом говорить не будешь, согласны? Еще бы! Этих парней распирает от тестостерона и собственной гениальности, так что, ясное дело, они болтают о своих планах, успешных сделках, заработанных деньгах, будущих аферах и прочих нюансах профессии.

А значит, человек, оказавшийся рядом, когда у них развязался язык (особенно тот, в ком они не видят ровню или конкурента и поэтому считают вполне безобидным; свой парень и к тому же безотказный поставщик их любимых расслабляющих веществ), может услышать много любопытного, смекаете? И если он еще притворится чуть более тупым и недалеким, чем по факту, а сам тем временем будет все подмечать и мотать на ус, то узнает много важного. Причем не просто важного, а прибыльного – при условии, конечно, что имеет подход к нужным людям и в нужное время подсовывает им нужные сведения.

Если вкратце – я просто был полезным. Говорю же, что работаю в сфере услуг. А когда уже знаешь несколько секретов, удивительным образом получаешь доступ и к другим. Люди охотно продают чужие тайны, не понимая, что при этом подставляют и себя, особенно если считают тебя союзником, недооценивают или все сразу. Потихоньку я оказался в положении, когда уже мог попросить небольшую услугу в обмен на услугу. Как выразились бы мои новые друзья, я применял финансовый рычаг, чтобы добыть полезный опыт, рекомендации, своего рода протекцию и некий рабочий капитал.

Еще какое-то время спустя я перешел из дилеров в трейдеры. Променял порошок на акции, а тому, что вдыхают из свернутой банкноты, предпочел банкноты как таковые. Чертовски мудрое решение, скажу я вам.

Нет, не подумайте. Наркотики – прекрасный бизнес, кто ж спорит. Прибыльный как в трудные времена, так и в безоблачные. Не зря же люди спускают столько бабок на дурь, не боясь даже тюрьмы?

Тем не менее, если пораскинуть мозгами, дилерство – работенка довольно отстойная. Все время осторожничаешь; часть прибыли уходит на то, чтобы умасливать ребят в форме. Доход, конечно, все равно огромный, но из-за этого бизнес притягивает крупных, опасных игроков. А если ты мертвый – на кой черт тебе деньги?

Раз уж ввязался в это дело – успей выйти, пока еще целы яйца и не перерезано горло, и двигай дальше своей дорогой. Так сделает любой, у кого есть хоть капля мозгов. Используй это как трамплин и займись чем-то столь же прибыльным, но менее опасным. Так делают умные люди. Так поступил и я.

Поразительно, как многого можно достичь, если найти свое место и стать полезным для других.

Мадам д’Ортолан

Мадам д’Ортолан сидела в оранжерее сама не своя. Ее обвинили в расизме! Да еще и человек, которого она не смогла сию же секунду наказать за дерзость. Подумать только – расистка! Здесь, у себя в особняке, она не так уж редко принимала темнокожих и евреев, хотя, само собой, внимательно следила, куда они садятся и к чему прикасаются, чтобы впоследствии всё было тщательно вымыто и продезинфицировано. Береженого бог бережет.

Но, разумеется, никакого расизма. Напротив, разве не она – в надлежащем кругу (сиречь строго ограниченном и крайне неболтливом) – рассказывала о своих так называемых «темных утехах» с участием чернокожих? Лучшим образчиком таких забав для нее был анальный секс с каким-нибудь неистовым нубийцем. Про себя она называла это «спуститься на Севр-Бабилон» – самую глубокую, мрачную и самую волнующе опасную из известных ей станций метро.

Расистка!.. Вы посмотрите, какая наглость!

Разговор прошел примерно так:

– Oui? [7]7
  Да? (фр.)


[Закрыть]

– Теодора! Я рада, что удалось поймать тебя дома.

– Ах, это ты, миссис М.! Надеюсь, тебя мы тоже когда-нибудь поймаем.

Миссис Малверхилл предпочла сразу перейти на английский – верный знак, что разговор деловой, а не просто болтовня. Уже довольно давно они не созванивались ради светской беседы.

– Могу я полюбопытствовать, где ты?

– Разумеется, можешь, – любезно произнесла миссис Малверхилл, – однако не жди содержательного ответа.

Мадам д’Ортолан почувствовала себя уязвленной.

– Хватило бы простого «нет».

– Да, но я предпочитаю выражаться точнее. Как поживаешь?

– Прекрасно, если тебя это действительно волнует. А ты?

– Терпимо. И меня это правда по-своему волнует. Позволь рассказать, зачем тебе звоню.

– Хорошо. Сколько лет, сколько зим… Интересно, что случилось.

– Ходят слухи, будто ты планируешь раскол Совета.

– Это выше моих скромных сил, дорогая. Хотя, боюсь, раскол уже произошел.

– Если это так…

– Уж поверь.

– Если так, то во многом по твоей вине.

– Как я уже сказала, ты мне льстишь и сильно переоцениваешь мои возможности.

– Люди говорят другое.

– Члены Совета? И кто же?

Миссис Малверхилл промолчала. Во время паузы мадам д’Ортолан, которая вынесла домашний телефон в оранжерею – благо длина провода позволяла, – принялась накручивать шнур на средний палец.

Наконец из трубки послышался вздох.

– Какова же твоя позиция по этому вопросу?

– Позиция? – невинно переспросила мадам д’Ортолан.

– Что ты намерена делать? – голос миссис Малверхилл посуровел.

– Полагаю, проблема требует решения.

Повисла тишина, а затем:

– Надеюсь, что-то еще можно изменить? Не стоит рубить сплеча.

– Ты правда так считаешь?

– Да.

– Тогда очень жаль, что нам не посчастливилось узнать твое мнение раньше – до того, как решение было принято.

– Теодора, – жестко сказала миссис Малверхилл, – не притворяйся, будто хоть раз прислушивалась к моим словам.

– Зачем же ты тогда звонишь, дорогая? Полагаю, ты на это отважилась лишь из надежды изменить принятое нами решение? Разве я не права?

Последовала пауза чуть короче, а затем:

– Я намеревалась воззвать к твоему прагматизму.

– А почему не к морали? Благонравию? Честности?

Миссис Малверхилл сухо рассмеялась.

– Может, хватит юлить, Теодора? Давай выложим карты на стол.

– Карты? Ах да! Мне нравится считать себя пиковой дамой.

– Еще бы. Судя по слухам, черная масть тебе по вкусу.

– А ты что за карта, как думаешь? Джокер?

– Мне все равно.

– Как насчет… двойки треф?

– Довольно ерничать, Теодора. Я прошу тебя пересмотреть решение.

– Ладно, пусть будет тройка.

Воцарилась тишина, которую мадам д’Ортолан охарактеризовала бы как «напряженную».

– Я совершенно серьезна, Теодора. – Такое впечатление, будто миссис Малверхилл процедила эту фразу сквозь стиснутые зубы.

– Говорят, борьба с невзгодами закаляет характер.

– Теодора! – Миссис Малверхилл повысила голос, однако сразу взяла себя в руки: – Теодора. Прошу тебя, не делай этого.

– Не делать чего?

– Не воплощай свой беспощадный раскольнический план, каким бы он ни был. Ты совершишь ошибку.

– Ради всего святого! – Мадам д’Ортолан начала терять терпение; она подалась вперед в плетеном кресле, отбросив телефонный шнур в сторону. – Alors [8]8
  Ну ладно (фр.).


[Закрыть], дорогая моя, бесценная! Какая тебе разница, что будет с людьми, от которых ты и так уже отвернулась? С которыми борешься, выступая против Совета? Сдались они тебе? Кучка льстивых зубоскалов-полукровок да черная лесбиянка! – Тут ее осенило, и она расплылась в улыбке. – Разве что она тебя ублажает, наша сумеречная подружка, столь неприметная во тьме… С такой ночь проведешь – и не заметишь, да? Пока не улыбнется, конечно. Теперь все понятно про твои тайные вкусы… Ну что, я права?

Еще одна выразительная пауза, и вдруг:

– Ах ты старая расистка!

И сразу бросила трубку! Взяла и отключилась! Наглая дамочка, ничего не скажешь!

Мадам д’Ортолан сомневалась, что вышла из схватки победительницей. Почти всю беседу она чувствовала себя на коне, пока эта Малверхилл не бросила трубку. Такое не скоро забудешь. Вот змея! Еще и расисткой обозвала!.. Мадам д’Ортолан уже не в первый раз задумалась, что́ в этом отношении скрывала сама миссис Малверхилл, которая постоянно носила вуаль. Да, смахивало на дешевую театральщину, но, возможно, леди не хотела, чтобы случайный невыгодный ракурс заставил кого-нибудь усомниться в чистоте ее расы – ее человечности, если на то пошло. Все может быть…

Нет, ну как она посмела назвать ее расисткой? Намеренно, с желанием оскорбить! А что еще хуже – «старой»!

Сегодня мадам д’Ортолан предстояло встретиться с одиозным и, похоже, неубиваемым индивидом по фамилии О, или как там его сейчас звали. (Хорошо хотя бы, что встреча назначена выездная, и ей не придется терпеть его присутствие дома; этот О был ужасным неряхой.) Весьма своевременный шаг, раз уж до Малверхилл доползли слухи. Мадам д’Ортолан ухмыльнулась. «Раскол» Совета? Интересно, это большее или меньшее, что ей удалось выведать?

– Я тебе покажу раскол! – прошипела Мадам, ни к кому конкретно не обращаясь.

Она прогнала с коленей белого кота по кличке Месье Пампельмус и, привстав, разгладила кремовую юбку. Мадам д’Ортолан отдавала предпочтение той или иной кошке в зависимости от того, во что была одета. Облачись она в темно-серое или черное, места на хозяйских коленях удостоилась бы мадам Френой. А может, и нет. Недавно у кошки, которой стукнуло восемь лет, стали появляться белые шерстинки, на черной шкурке смотревшиеся особенно вопиюще. В зависимости от поведения, в ближайшие две недели мадам Френой грозили либо регулярные визиты в «Кошачий дом», где ей выдернут или перекрасят все белые волоски, либо усыпление.

Мадам д’Ортолан нравилось считать себя элегантной женщиной средних лет, хотя стороннего наблюдателя это натолкнуло бы на мысль, что прожить она собирается эдак до ста двадцати. Конечно, для таких, как она, подобные ожидания вполне оправданны, хотя истинное положение дел намного сложнее.

Мадам д’Ортолан воспользовалась интеркомом.

– Мистер Клейст, можно вас?

Через минуту или около того он явился собственной персоной: бледный, чуть сгорбленный джентльмен довольно неприглядного вида, несмотря на неплохо подогнанный, пусть и без изысков, серый костюм-тройку. На первый взгляд Клейст казался ровесником своей госпожи, однако тот же сторонний наблюдатель, желая прикинуть возраст леди и посмотрев на мужчину еще раз, сделал бы вывод, что помощник как минимум лет на десять ее моложе, просто выглядит потрепанно.

– Мадам. – Мистер Клейст приблизился, часто моргая в пронизанной солнцем оранжерее.

– Миссис Малверхилл, – сразу перешла она к делу, – скоро начнет узнавать о моих планах еще раньше, чем я сама!

Мистер Клейст вздохнул.

– Мы продолжаем ее разыскивать, мэм. Как и ее осведомителей.

– Не сомневаюсь. В любом случае, нам пора действовать.

Мадам д’Ортолан взглянула на помощника, который старался хотя бы немного приоткрыть слезящиеся от яркого света глаза. Сумрак ему роднее, подумала она.

– Сегодня я увижусь с мистером О, – предупредила мадам д’Ортолан. – В последний раз. Таково мое решение. Поэтому нам нужно загрузить его работой под завязку. Понимаете, к чему я веду?

– Конечно, мэм.

– Как только он сойдет с дистанции, мы, разумеется, устроим, чтобы его дело продолжили другие.

– Я доработаю распоряжения.

– У вас десять минут, потом мне надо выезжать.

– Все будет готово, мэм.

– Спасибо, мистер Клейст, – улыбнулась она. – Можете идти.

Когда помощник удалился, мадам д’Ортолан еще какое-то время сидела на месте, глядя в пространство и безотчетно постукивая длинными розовыми ногтями друг о дружку. Внезапно Месье Пампельмус снова вспрыгнул ей на колени. Шикнув на кота, она сбросила его на пол.

Мадам д’Ортолан велела подавать машину, привела себя в порядок в будуаре на первом этаже, затем забрала у расторопного мистера Клейста инструкции для одиозного мистера О и вышла в вестибюль, где позволила одному из лакеев-египтян – второму по красоте – накинуть ей на плечи жакет. После чего села в автомобиль и сказала Кристофу ехать в кафе «Атлантик».

Машина вильнула по усыпанной гравием дорожке, дугой огибавшей величественный особняк, и умчалась в направлении бульвара Осман, а черные кованые ворота тихо закрылись позади.

2

Пациент 8262

Удивительно, сколько всего можно заметить, даже лежа с закрытыми глазами. К примеру, я знаю, какое сейчас время года, ясно или пасмурно, какие дежурят медсестры и санитары, кто из других пациентов заходил ко мне в палату, какой сегодня день недели, а еще – умер ли кто-нибудь из больных.

Это отнюдь не сложно, ничего сверхъестественного. Достаточно держать ухо востро и оттачивать восприятие ежедневной рутины. Цепкая память тоже помогает, как и разумная доля фантазии. Воображение необходимо не ради пустых домыслов – они только вредят, – а дабы находить правдоподобные объяснения тому, что подмечают органы чувств, и выстраивать гипотезы, проливающие свет на события.

Порой я лежу с закрытыми глазами дни напролет. Я притворяюсь спящим – и действительно сплю дольше, чем обычно, – заодно позволяя прочим чувствам, помимо зрения, дорисовывать окружающую картинку. Я слышу, как шумит ветер и барабанит в стекло дождь, как щебечут птицы; по малейшему сквозняку и отчетливости звуков со двора понимаю, что окно открыто, даже если пропустил скрип, с которым оно распахивалось. Я улавливаю ароматы, долетающие снаружи, а по ветерку сразу определяю, лето сейчас или необычно теплая интерлюдия посреди весны или осени. У каждой медсестры и каждого врача, которые ко мне заходят, свой характерный запах пота или парфюма, поэтому я знаю, кто находится в палате, даже не слыша голосов, хотя и голоса, конечно, различаю.

Время от времени ко мне забредают другие пациенты, которых я распознаю по больничному душку. Я недостаточно плотно с ними общаюсь, чтобы изучить каждого и составить надежный реестр, но некоторые все-таки выделяются среди прочих особенным запахом или поведением: от одного мужчины всегда разит одеколоном, одна пожилая леди благоухает фиалками, а другая постоянно гладит меня по голове. (Когда происходит подобное, я подглядываю сквозь неплотно прикрытые веки.) Один низенький сухопарый человечек, почти не замолкая, насвистывает, а другой, более упитанный мужчина, всякий раз отрешенно барабанит пальцами по металлическому изножью моей койки.

Ритмы больничного дня, недели, месяца или года, довольно очевидные независимо от возможности смотреть, ночью никуда не деваются, хоть и становятся в разы тише. Днем нам регулярно приносят еду и лекарства (тележек с лекарствами здесь две – у одной скрипит колесико), врачи совершают обходы согласно расписанию, а уборщики соблюдают абсолютно предсказуемый график дежурств, затрагивающий все временные шкалы, – от ежедневного вытирания пыли до весенней генеральной уборки раз в год.

В общем, даже лежа на месте и намеренно отказавшись от самого информативного из чувств, я практически ничего не упускаю.

Нет, не подумайте – зрение у меня отличное. Я просто забавляюсь, пережидая добровольное изгнание. Убиваю время, прежде чем вернуться в строй.

И уж поверьте, я обязательно вернусь.

Транзитор

Однажды я наблюдал, как она проводит ладонью над зажженной свечой, поглаживая желтое пламя: веер пальцев порхал в жарком воздухе, раскаленная сердцевина трепетала, но плоть оставалась нетронутой. Огонек отклонялся то влево, то вправо, подрагивал, выпуская к сумрачному потолку колечки сажистого дыма, а она продолжала медленно водить рукой над эфемерной слезинкой пламени.

– И все-таки для меня разум – это прежде всего концентрация, – произнесла она. – Представь себе увеличительное стекло, которое фокусирует лучи света в одной точке, пока не загорается огонь – пламя разума. Самосознание рождается путем сгущения реальности. – Она подняла на меня взгляд. – Понимаешь?

Я кивнул, хотя сомневался, что понял. Наркотики все еще действовали, и я отдавал себе отчет, что любая околесица, произнесенная в таких обстоятельствах, может показаться на редкость глубокомысленной. Я знал это и в то же время чувствовал: сейчас всё иначе.

– Нет разума в отрыве от контекста, – продолжила она, глядя на свою руку, проходящую над пламенем туда и обратно. – Как увеличительное стекло отбрасывает тень на область рядом с объектом фокусировки – расплачивается за концентрацию на чем-то конкретном, – так и мы забираем смысл из окружающего мира, чтобы сосредоточить его в нас самих, нашем разуме.

Однажды летом, еще подростком, я пешком отправился с друзьями в город. Деньги на автобус мы приберегли, чтобы добавить к карманным и потратить на игровые автоматы, бургеры и сладости. На окраине нам попалась тихая улочка с небольшими двориками перед каждым домом. Мы подошли к одному из участков, почти полностью вымощенному плиткой, с парочкой чахлых растений в разномастных горшках. Хозяин – толстый седовласый мужчина – храпел на шезлонге.

Мы с друзьями остановились поглядеть, изнывая от жары. Двое ребят стянули с себя футболки и теперь сверкали голым торсом, как и спящий дедок. У него на груди курчавились седые волосы. Кто-то шепнул, что старик напоминает выбросившегося на берег кита. Дворик был крошечным; чтобы уместить шезлонг, хозяину пришлось развернуть его по диагонали. Дедок лежал так близко, что мы улавливали запах кокосового масла на его коже, почти могли прикоснуться.

Мы стояли и глазели, как он спит, и тут кто-то сказал: «Вот бы сейчас водяной пистолет!»

Солнце обжигало нам спины. Я был самым высоким, и тень от моей головы падала на ступни старика. Я вспомнил, что ношу в кармане лупу. С ее помощью я частенько прожигал дырочки в листьях на образцовой клумбе моей мачехи.

– Глядите! – прошептал я, доставая лупу.

Я развернул ее так, чтобы солнечные лучи сфокусировались на груди у старика, затем слегка подвинул, и пятнышко света, пробежав по зарослям блестящих седых волосков, остановилось на сморщенном соске. Кто-то из ребят прыснул. Меня тоже разобрал хохот, отчего кругляшок света дрогнул, но я продолжал держать лупу, пока дедок не дернулся. По-моему, я даже увидел струйку дыма. Затем бедолага вскрикнул, распахнул глаза и рывком сел, изумленно схватившись за грудь. Мои приятели уже бежали прочь, захлебываясь смехом. Я припустил за ними. Вдогонку неслись проклятия старика. Еще несколько недель мы обходили ту улочку стороной.

Ей я про этот случай не рассказывал. Ни тогда, ни когда-либо еще.

– Полагаю… – пробормотал я, – мы сами даруем… или даже излучаем смысл. Наделяем сутью окружающие вещи. Включаем их в контекст. Конечно, они существуют и без нас…

– Уверен? – промурлыкала она.

– …но мы даем им названия, видим закономерности и процессы, которые их объединяют. Вписываем их в среду. Мы делаем вещи реальнее, когда понимаем, что они выражают и значат.

– Гм-м… – Она чуть заметно пожала плечами, не отрывая взгляда от своей ладони, скользящей над пламенем. – Может, и так. – Похоже, она постепенно теряла интерес к разговору. – Но всему нужен некий толчок, катализатор. Всегда.

Медленно склонив голову набок, она так увлеченно засмотрелась на свои пальцы, что я осмелился ею полюбоваться.

Она сидела напротив, замотанная в мятую белую простыню. Ее волосы – водопад рыжевато-каштановых кудрей – деликатным нимбом обрамляли лицо с заостренным подбородком и ниспадали на плечи, приоткрывая стройную шею. В ее карих глазах, издали почти черных, плясали отблески пламени, словно иллюстрируя ее идею о природе разума. Взгляд будто остекленел. В зрачках то отражался крохотный сполох, то пропадал, скрытый пальцами. Она неспешно, едва ли не томно, моргнула.

Мне вспомнилось, что наше зрение не статично; мы можем пристально что-то рассмотреть лишь потому, что наши глаза ежесекундно совершают множество крошечных безотчетных движений. Если привести глаза в полную, абсолютную неподвижность, предмет в поле зрения исчезнет.

– Я люблю вас, – услышал я собственный шепот.

– Что?!

Она вскинула взгляд. Ее пальцы застыли над пламенем.

– Ай! – вскрикнув, она отдернула руку.

Мадам д’Ортолан

В огромном, звенящем от эха главном зале кафе «Атлантик», где потолок теряется за пеленой застоялого дыма, колышимого исполинскими вентиляторами, рок-группа «Джупла» играет перед довольно равнодушной публикой, толпящейся между столиков, богато накрытых для всех, кто не прочь выпить, закусить и поиграть в азартные игры. Два круглых витражных окна, расположенные высоко во фронтонах, и шарообразные желтые лампы размером с батисферу [9]9
  Батисфера – глубоководный обитаемый аппарат в форме сферы, опускаемый на тросе под воду. Сооружен в 1928–1929 гг. американским инженером Отисом Бартоном для натуралиста Уильяма Биба.


[Закрыть] едва разгоняют мрак над кутерьмой внизу, где по проходам снуют потные человечки-сэндвичи с рекламными щитами.

Певица – миловидная евразиечка – выступает в вибрато-чокере. Малых барабанов на сцене сразу два: один установлен как обычно, а другой подвешен прямо над ним, примерно на расстоянии полуметра. Когда заходит мадам д’Ортолан – шофер Кристоф по мере сил расчищает перед ней дорогу, – певица, стоящая на небольших подмостках у одной из длинных стен, берет особенно высокую, протяжную ноту, после чего нажимает на кнопку пульта у себя в кармане, переводя чокер в высокоскоростной режим. Батарейки запускают крошечный моторчик, соединенный с неуравновешенными грузиками внутри устройства, отчего чокер вибрирует на шее девушки в области голосовых связок, и она издает что-то вроде дробного завывания, которого без технических уловок не добиться. Палочки ударника бешено мелькают между верхним и нижним барабанами, создавая безумный перкуссионный аккомпанемент.

– Присаживайтесь, мадам, – говорит Кристоф, быстро протирая тряпкой стул в полукруглой нише практически напротив сцены.

Он заранее забронировал этот небольшой уютный столик, сделав звонок из машины. И хотя предыдущие гости еще спорят с администрацией, официанты в белых пиджаках уже уносят их недопитые коктейли.

Мадам д’Ортолан скептически изучает сиденье, затем со вздохом на него опускается, расправив на коленях юбку, и с чопорным лицом ждет, пока Кристоф придвинет стул ближе к столику.

Какой-то мужчина – вероятно, мистер О – протискивается к ним сквозь толпу. Одет он как деревенщина, да и цвет кожи у него под стать – ни рыба ни мясо. Мадам д’Ортолан не в восторге от такого типажа. Покосившись на громилу Кристофа, мужчина подходит к столику, улыбается, нервно потирая руки, и отвешивает замысловатый поклон.

– Мадам.

– Да?

– Аймен К’эндс к вашим услугам.

– Садитесь, – указывает она.

Услышанное имя в голове не задерживается. Для Мадам он всегда будет мистером О.

У алькова слышится ругань: прежние гости возмущаются, что их выпивку унесли. Официант набрасывает на столик белоснежную скатерть, разглаживает ее и поворачивается к мадам д’Ортолан, чтобы принять заказ. Скользкий тип меж тем садится. Кристоф, с хмурым видом стоящий позади, то подозрительно поглядывает на пришедшего, то – не менее подозрительно – на бранящихся посетителей, которых, похоже, вот-вот выгонят из ресторана. К администраторам на подмогу спешат двое вышибал, по виду еще внушительнее Кристофа.

Аймен К’эндс даже сидя пытается изобразить поклон.

– Для меня огромное удовольствие встретиться с вами сно…

– Ваши любезности мне ни к чему, – обрывает его мадам д’Ортолан, – и ответных не ждите.

Этого типа – вспоминает она, разглядывая улыбчивое, блестящее от пота и досадно незнакомое лицо цвета кофе, – не мешает держать в узде. Она на мгновение оборачивается к Кристофу и указывает взглядом на свое плечо; шофер помогает ей снять кремовый жакет и бережно вешает его на спинку стула. При этом мадам д’Ортолан подмечает, что пальцы Кристофа касались ее кожи через шелковую блузку чуть дольше, чем необходимо, а еще он тайком вдохнул аромат ее волос. Это в рамках дозволенного, но отвлекает.

– Воды без газа, – говорит она официанту. – Бутылку откроете при мне. И никакого льда.

– Двойной эспрессо. – Аймен К’эндс теребит ворот рубахи. – А еще воды. Льда положите побольше. – Теперь он постукивает пальцами по столешнице.

В Париже сейчас жарко, а в кафе «Атлантик» еще жарче. Лениво крутящиеся потолочные вентиляторы здесь скорее для антуража. Потные человечки с рекламными щитами на шее – одни рекламируют блюда дня, другие предлагают услуги букмекеров, юристов, ростовщиков, залоговых компаний и борделей, третьи освещают последние новости и результаты матчей – допущены сюда в основном для того, чтобы, курсируя взад-вперед, создавать прохладный ветерок. На удивление, они неплохо справляются.

Аймен К’эндс ужом вертится на стуле, постоянно озираясь. Его ладони мнут одна другую. Похоже, он в принципе не может усидеть спокойно; при взгляде на него жара становится еще невыносимее.

– Веер! – бросает мадам д’Ортолан через плечо.

Кристоф со щелчком раскрывает большой веер из черного кружева и начинает аккуратно обмахивать ей лицо.

Аймен К’эндс, сверкая глазами, подается вперед:

– Мадам, позвольте мне сказать…

– Не позволю. – Мадам д’Ортолан оглядывается по сторонам с неприязненной гримасой. – Давайте без лишней болтовни.

Ее слова, похоже, задевают К’эндса. Глядя на свои руки, он произносит:

– Я вам настолько неприятен, мадам?

Как будто этот человечишка вообще достоин ее оценки!

– Что за вздор! – отмахивается она и, окинув беглым взглядом задымленный, похожий на пещеру зал, добавляет: – Я просто не горю желанием тут задерживаться. Помимо всего прочего, такие толпы привлекают террористов.

– Христианских? – с немного озадаченным видом К’эндс тоже вертит головой.

– Каких же еще, идиот!

– А ведь это религия любви к ближнему. – Он сокрушенно цокает языком. – Как печально.

На миг у мадам д’Ортолан закрадывается подозрение, что над ней потешаются. Кто знает, насколько подробно эти залетные passerines [10]10
  Слово passerine в переводе с французского означает маленькую птичку и служит французским аналогом слова «транзитор» (от фр. passer – «переходить», «переправляться»).


[Закрыть] помнят свои прошлые встречи с людьми, вещами или событиями? Неужели он над ней подтрунивает? Мадам д’Ортолан отметает эту мысль.

– Религия фанатиков, – сварливо поправляет она. – Религия, которая любит мучеников; религия, основанная на доктрине первородного греха и позволяющая стирать в порошок детей, потому что даже они – грешники. Тьфу! – Она кривится и делает вид, что сплевывает. – Да эта религия просто создана для терроризма!

На противно лоснящемся лице К’эндса возникает некое подобие улыбки, и мадам д’Ортолан чувствует, как у нее на лбу выступают капельки пота. Она наклоняется над столиком и уже тише произносит:

– Вы что, еще не полностью тут? Не внедрились как следует? Здесь любой дурак об этом знает! А вы – нет?

– Я знаю лишь то, что знаю, мэм, – тихо отвечает он, явно стараясь напустить туману.

Одна из его ног ритмично подергивается вверх-вниз, словно вторя барабанщику «Джуплы». До чего же невыносимый субъект!

– Тогда знайте, что у меня больше нет ни малейшего желания здесь торчать, – говорит ему мадам д’Ортолан, а затем громко и раздраженно кашляет Кристофу, который, похоже, засмотрелся на субтильную евразийку, выводящую трели на сцене.

Шофер возвращается с небес на землю и после многозначительного кивка госпожи запускает свободную руку в карман серого пиджака. Оттуда он достает нечто похожее на футляр для сигары и протягивает К’эндсу.

Тот с печальным видом убирает предмет в нагрудную сумку.

– Кстати, – добавляет он, – у меня почти закончился…

– Там внутри запас еще на дюжину перемещений, – перебивает его мадам д’Ортолан. – Мы же не тупицы. Считать умеем.

К’эндс передергивает плечами.

– Простите, что доставил вам такие сильные неудобства. – В его голосе звучит обида.

Он встает, проводит пальцами по жестким темным волосам и устремляет взгляд в зал. Мимо, громыхая рекламным щитом, проносится человек-сэндвич, отчего шальвар-камиз К’эндса раздувается, как парус.

– Пойду перехвачу официанта с моим кофе…

– Сядьте! – рявкает мадам д’Ортолан.

К’эндс оборачивается.

– Вы же сами сказали…

– Сидеть!

Он повинуется с еще более уязвленным видом.

– Касательно этого дела у меня для вас особые указания. Не упомянутые в инструкции.

К’эндс, разумеется, удивлен. Поразительно, насколько быстро и явно его внутренний настрой отражается на лице! Мадам д’Ортолан находит это мерзким. А если он такой со всеми, то еще и непрофессиональным. Неужели он окончательно съехал с катушек? Досадно, если долгая кампания по выведению его из строя увенчалась успехом именно сейчас, когда он нужен ей в здравом уме!