Текст книги "Транзиция"

Я достаю из нагрудного кармана маленькую бронзовую коробочку, кладу на откидной столик, верчу туда-сюда. Сплыть или не сплыть? Покинув самолет сейчас, я замету следы надежнее, чем на земле. В то же время, вдруг я потрачу таблетку зря? Или на собственном горьком опыте выясню, что слухи правдивы, и замерзший и задыхающийся буду долго падать в море или на сушу? Кроме того, вероятна ситуация, подтвержденная документально, когда человек оказывается в самолете, который движется совсем не туда, куда летел в исходном мире.

Обычно в мирах, более-менее относящихся к одной группе, континенты и основные географические объекты вроде горных цепей, рек и крупных городов – а значит, и воздушные маршруты между последними – расположены более или менее сходно. Поэтому, покинув один самолет, вы оказываетесь в его копии, следующей аналогичным рейсом. Но не всегда.

Судя по всему, существует предельно допустимый сдвиг во времени и пространстве, который мы совершаем в такой ситуации: пара километров вниз-вверх, несколько десятков – вбок, плюс-минус несколько часов – словно некий аспект нашей воли или воображения перемещает нас в точку, лучше всего соответствующую искомой. Однако порой эту призрачную силу заносит или она решает, что и так сойдет, хотя на самом деле нет.

Однажды я транзитировал над Альпами во время рейса из Дублина в Неаполь, а очутился на борту самолета Мадрид – Киев! Развернулся почти на девяносто градусов! Я потратил полтора дня на дополнительные перелеты и пропустил важную встречу. До сих пор ума не приложу, отчего так вышло. Когда я рассказал об этом маленьком приключении сотруднику Бюро транзиции – главного органа нашей конторы, где, по крайней мере в теории, наблюдают за действиями таких, как я или мадам д’Ортолан, – вышеозначенный бюрократ в очках без оправы только моргнул, буркнул «любопытно!» и поспешно что-то записал. Все!

Препарат, позволяющий нам перемещаться, называется «септус». Одни принимают его в жидком виде из крошечных флакончиков, напоминающих медицинские ампулы, другие свое лекарство для путешествий вдыхают или вводят под кожу. А кто-то выбирает анальные или вагинальные свечи. Поговаривают, что мадам д’Ортолан предпочитает последний вариант.

Я легонько стучу пальцем по одному из углов бронзовой коробочки, поворачиваю ее на четверть оборота, опять стучу, затем повторяю все снова.

Большинство из нас принимает септус в виде таблеток – так наименее хлопотно. Почти все остальные способы кажутся мне банальной показухой.

Внизу поблескивает кусочек моря. По серой, покрытой рябью поверхности, оставляя за собой перистый белый след, медленно скользит на север корабль – совсем крошечный из-за разделяющих нас километров. Представляю, как пассажир корабля глядит наверх и видит самолет – ярко-белую точку, выводящую собственную подпись в синеве.

Возможно, те, кто, по слухам, сгинул, на самом деле перенеслись на другие версии Земли, где так и не распалась Пангея, обезьяна не эволюционировала в человека, а господствующей цивилизацией стали мыслящие выдры или пчелиные семьи с коллективным разумом? Кто знает?

Перемещаясь, мы попадаем в место, которое представили, а если мы растеряны, сбиты с толку? Вдруг кто-то случайно вообразит нечто настолько непохожее на привычный мир и на желаемую точку назначения, что окажется в ловушке, не сможет представить себе путь обратно? Мне сложно понять, каково это. Таких, как я, вероятно, выручает сильная тоска по дому. Кто знает…

Я неоднократно расспрашивал теоретиков, техников и руководящих чиновников Бюро транзиции о том, как все работает, но толкового ответа пока не получил. Мне ничего не объясняют, потому что незачем. Тем не менее я хочу знать. К примеру, когда меня отправили в Савойю спасти молодого врача от смерти в рухнувшем здании – разве это не говорит о своего рода предвидении? Нет ли у нас – я имею в виду, у «Надзора» – некой способности заглядывать в будущее? Или сопоставлять похожие, только немного разведенные по времени миры: наблюдать за опережающей реальностью, чтобы повлиять на события в той, что идет следом? Суть одна и та же.

Конечно, здание могло рухнуть случайно, в результате стечения обстоятельств. Однако я в это не верю. Такие совпадения – большая редкость.

Кстати, о случайностях. Одна из наших с миссис Малверхилл встреч, впервые за долгое время, произошла не где-нибудь, а в казино. Правда, понял я это не сразу.

Повторюсь, лучше всего для перемещений подходят крупные города; в нашей многомерной реальности это такие же транспортные узлы, как и в любом отдельно взятом мире. Главное представительство l’Expédience в мире, куда и в пределах которого я перемещаюсь чаще всего – отчасти по воле случая, а отчасти, возможно, из-за врожденной склонности, – находится в городе, который в зависимости от обстоятельств носит имя Византий, Константинополь, Константиние или Стамбул. Расположенный на двух континентах, объединяющий восток и запад и пробуждающий прошлое во всем его многообразном наследии, он полностью созвучен нашим интересам и способностям. Подобных мест на этой мета-Земле я почти не встречал. Древний и современный, смешавший в одном котле народы, религии, события и убеждения, неуязвимый и вместе с тем покрытый трещинами раздоров, город этот воплощает традиции и риск, разобщенность и сплоченность одновременно. Другой наш офис находится в Иерусалиме.

Был и третий, в Берлине, но, как ни странно, после падения Стены и объединения Германии (одного из громких мета событий, которое с тем или иным отставанием прокатилось по всем связанным реальностям, будто запущенная извне цепочка воспроизведений) этот город утратил свою привлекательность. В общем, берлинское представительство закрыли. Отчасти жаль: мне нравился старый Берлин, разделенный барьером. В дни былого величия он представлял собой обширное, просторное место с озерами и протяженными участками леса по обе стороны от стены, правда, и там и там смутно веяло безнадегой и тюрьмой.

Видели когда-нибудь, как жонглер крутит тарелку на шесте? Так вот, мы ищем вихляющие из стороны в сторону тарелки – места, где чувствуешь, что события вот-вот пойдут в том или ином направлении, где еще один оборот, вливание энергии могут вернуть системе устойчивость, а малейшая небрежность или легкий толчок – привести к катастрофе. Впрочем, из краха мы тоже извлекаем любопытные уроки. Иной раз, чтобы узнать о вещи все, нужно ее разбить.

В ходе обучения на должность транзитора (так официально называется наша профессия – согласен, довольно нескладно; я бы предпочел неформальное «путешественник», «транзиционист» или на худой конец «транзитёр») наступает момент, когда кандидат осознает, что открыл в себе или обрел дополнительное чувство. Это своеобразная способность увидеть историю места, разглядеть взаимосвязи, понять, как долго здесь проживают люди. Мы считываем все многообразие событий, привязанных к конкретному участку природы или скоплению домов и улиц. Мы улавливаем то, что называется «амбр».

Отчасти эта способность связана с чутьем на древнюю кровь. Места, уходящие корнями в глубокую старину, хранящие память о делах не то что столетней – тысячелетней давности, – обычно пропитаны кровью. Битвы и массовые расправы оставляют за собой особый шлейф, который держится веками. Острее всего я ощущаю его в римском Колизее.

Впрочем, амбр – это в основном наслоение опыта множества отживших поколений. Конечно, они не только жили, но и умирали, однако, поскольку в среднем люди живут десятки лет, а умирают лишь единожды, именно жизнь оказывает наибольшее воздействие на аромат, ощущение места.

Разумеется, у обеих Америк совершенно иной амбр, нежели у Европы и Азии. Менее затхлый или менее богатый – зависит от ваших убеждений.

Я слышал, что Новая Зеландия и Патагония кажутся до одури свежими по сравнению почти со всем остальным миром.

Лично мне по душе амбр Венеции. Нет, не запах – во всяком случае, не летом. Именно амбр.

Мне нравится приезжать в Венецию поездом, из Местре [27]27
  Местре – бывший город, через который исторически осуществлялась связь островов Венецианской лагуны с материковой частью области Венето. Современный Местре – один из самых населенных районов города Венеция.


[Закрыть]. Покинув вагон на вокзале Санта-Лючия, я иногда отключаю на время чувства и память и внушаю себе, будто приехал на обычную крупную железнодорожную станцию, каких в Италии множество. Пройдя между поездами-исполинами, миновав бруталистские интерьеры бездушно-меркантильной громады вокзала, ожидаю увидеть то же, что и всегда: оживленную улицу, суетливую вереницу легковушек, грузовиков и автобусов, в лучшем случае – пешеходную пьяццу [28]28
  Пьяцца (ит. piazza – «площадь») – площадь в итальянских городах.


[Закрыть] и рядок такси.

А вместо этого за лестничным пролетом и спинами людей – Гранд-канал! Искрится светло-зеленая, подернутая рябью вода; вапоретто [29]29
  Вапоретто – речной трамвай, основной вид общественного транспорта в островной части Венеции.


[Закрыть]; катера, водные такси и рабочие лодки оставляют за собой пенные следы; блики света играют на волнах, пляшут на фасадах церквей и палаццо; шпили, купола и раструбы дымовых труб ввинчиваются в кобальтовую синь. Или в молочно-белые облака, которые, отражаясь в безмятежных водах, придают им пастельную окраску. Или в темную вуаль грозовой тучи, зависшей над каналом, гладким и покорным под натиском ливня.

Впервые я посетил Венецию во время февральского карнавала. Город встретил меня дымкой, туманом и тишиной. А еще – прохладой, которая стелилась у воды, словно обещание. Меня тогда звали Марк Кейвен. Я знал китайский, английский, хинди, испанский, арабский, русский и французский. Берлинская стена уже канула в прошлое, хотя по большей части еще стояла.

Это был ваш мир.

Чуть дальше вдоль Гранд-канала, на его западном берегу, стоит монументальное палаццо почти кубической формы. Его стены льдисто-белые, а ставни на многочисленных окнах – матово-черные. В этом строгом симметричном здании – Палаццо Кирецциа – когда-то жил левантийский принц, затем – кардинал римско-католической церкви, а еще полтора века там находился небезызвестный бордель.

Тогда (как, впрочем, и теперь) здание принадлежало профессору Лочелле, который знал о существовании «Надзора» и поддерживал наше дело. Тогда он охотно спонсировал нас и делился связями, получая от нас столь же много взамен. Позже он весьма преуспел, став членом Центрального совета, однако двадцать лет назад, тем зябким февральским утром, его чаяния еще не сбылись.

Меня пригласили в город – и заодно на карнавал – в благодарность за мою работу, которая последнее время отнимала много сил, даже изматывала. Больше никто из транзиторов не приехал, хотя я встретил целую свору надзоровских чинуш. Все до единого были со мною подчеркнуто вежливы. Несмотря на изрядное количество крови, замаравшее мои руки уже тогда, я еще не свыкся с тем, что люди, знающие о моей специальности, смущаются меня или даже боятся.

Профессор Лочелле – мужчина невысокий, если не сказать тщедушный – всегда держался с таким достоинством, что о росте никто не вспоминал. Люди вроде него обычно кажутся выше, когда вокруг мало народу. Очутившись с ним тет-а-тет, вы поклялись бы, что профессор одного с вами роста; в небольшой компании он как будто съеживался, а в толпе – полностью исчезал. В то время он уже начал лысеть, теряя тонкие каштановые волосы, словно налипшие на скалу водоросли, которые уносит отлив. У Лочелле были выступающие вперед зубы, превосходный крючковатый нос и глаза морозной синевы. Его смешливая жена – статная блондинка из Калабрии с широким, добродушным лицом – значительно над ним возвышалась. Это она – Гиацинта – обучила меня танцам, которые требовалось исполнять на балах. К счастью, учусь я быстро, да и двигаюсь неплохо.

Во дворце имелся банкетный зал, где в рамках карнавала проводили бал-маскарад, один из крупнейших в том году. Бал состоялся на следующий день после моего приезда. Само собой, меня заворожили как великолепные маски и костюмы, так и пышный декор помещения – симфония старинного лакированного дерева, гладкого мрамора и зеркал в вычурных позолоченных рамах. Мягко лучились свечи, привнося в воздух дымный, ладанный аромат. Он смешивался с запахом всевозможных духов, сигарет и сигар. Мужчины вышагивали, будто павлины; женщины в ослепительных платьях кружились и сверкали. Небольшой оркестр в старинных одеяниях наполнял пространство музыкой. Сверху на происходящее взирали три исполинские люстры из красного стекла – своими закрученными абстрактными очертаниями они походили на блестящие всплески крови, застывшие при вращении в невидимой воронке, а теперь низведенные до обычных безделиц с ненужными, погасшими лампочками, отражающими огни свечей.

Восхищенный, с бокалом токайского в руке, я вышел на маленькую террасу, окруженную балюстрадой из белых мраморных столбиков в форме капель. Небольшая группа гостей молча наблюдала, как в пятнах света от редко проплывающих лодок и зданий на другом берегу канала падает снег. Хаотично кружась, снежинки возникали из тьмы у нас над головами, словно рожденные огнями палаццо, и тихо исчезали в нефтяной черноте мягко колышущихся вод.

На следующее утро я спозаранку вышел в холодную, обступающую со всех сторон белизну и прогулялся нехоженым маршрутом по району Дорсодуро. Облачка моих выдохов уплывали в темные узкие пространства впереди. Я бродил по древним, сокровенным камням, дышал студеным, отдающим солью воздухом и вбирал в себя амбр этой реальности. Он, конечно, состоял из тех же компонентов, что и амбры всех других миров, однако главенствующие ноты говорили о жестокости, по-своему притягательной, и вопиющей продажности – безмерно сладкий аромат упадка и разврата. Здесь, в непрерывно тонущем городе, с пленительно-свирепым духом, что просачивался мне в мозг, будто морской туман – в комнату, эти жестокость и продажность казались отжившими, но притаившимися, подобно поставленной на паузу записи.

Снег еще несколько дней пролежал под безбрежными, как море, небесами, добавляя пейзажу строгости, вытягивая цвет из воды, зданий и проплывавших облаков, погружая этот город вздорных красок, город Каналетто [30]30
  Каналетто (Джованни Антонио Каналь) (1697–1768) – итальянский живописец, график и гравер. Наиболее известные его произведения посвящены Венеции и выполнены в жанре ведуты – детально прорисованного городского пейзажа.


[Закрыть], в чарующий монохром.

На заключительный бал, который проходил в роскошном зале Дворца дожей, существовавшем уже пять сотен лет, съехались две тысячи магнатов, предпринимателей, послов, руководителей и сановников. Воздушное течение, зародившееся в Африке, надвинулось на итальянский каблук и Адриатику, вызвав таяние снега и туман, а потом замедлилось, столкнувшись с ветрами северных гор. В результате город почти полностью утонул в дымке, закутавшись в покрывала и плащи из капель.

В тот день я и повстречал свою Леди-в-маске.

Я нарядился средневековым православным священником, маску надел зеркальную. Немного потанцевав, я подсел за столик к Лочелле, где поучаствовал в нескольких слегка натянутых беседах с другими гостями и самим профессором, который проявлял такой сильный интерес к подробностям моей работы, что честные ответы не довели бы до добра нас обоих. Мне приглянулась одна из приглашенных – красивая высокая брюнетка, состоявшая в дальнем родстве с Лочелле и никак не связанная с «Надзором». Ее гибкое тело весьма зазывно смотрелось в наряде эпохи Возрождения. Увы, ее вниманием надолго завладел щеголеватый кавалер, и я отложил свои надежды на потом.

Решив немного отдохнуть от угощений, спиртного, танцев и разговоров, я отправился исследовать дворец. Одни комнаты я осмотрел, в другие меня не пустили, и, наконец, я вернулся в огромный Зал Большого совета, где цветастым вихрем кружились танцующие. Мое внимание привлек фриз с портретами дожей: одного то ли закрасили, то ли прикрыли черной тканью. Традиция, связанная с венецианскими маскарадами? Или с этим конкретным балом?

– Его звали Марино Фальеро, – произнес незнакомый женский голос по-английски, с легким акцентом.

Обернувшись, я увидел даму в костюме пиратского капитана. Почти моего роста – благодаря сапогам на высоких каблуках. Камзол она по-гусарски накинула на одно плечо. Остальные детали наряда казались разношерстными, подобранными на скорую руку: мешковатые бриджи с латунными пуговицами, вычурная, в рюшах, блуза, жилет с полураспущенной шнуровкой, больше похожий на корсет, трехцветный кушак, а на бледной тонкой шее – бусы, всевозможные цепочки и что-то вроде медной пластины-полумесяца. На ее черной бархатной маске, будто морось, спиралями расположились жемчужинки. Сочные губы весело улыбались. Из-под синей, лихо заломленной шляпы, увенчанной пучком аляповатых перьев, выбивались черные локоны.

– Любопытно. Расскажете поподробнее? – попросил я, глядя на темную прореху в череде портретов.

– Он пробыл дожем около года в середине четырнадцатого века, – сообщила незнакомка; ее голос звучал молодо, уверенно, мелодично. – Его обрекли на вечный позор, заменив портрет черным свитком. Фальеро пытался совершить переворот, чтобы свергнуть республику и провозгласить себя принцем.

– Он ведь и так был правителем, – удивился я.

Пиратка пожала плечами.

– Принцы и короли обладали большей властью. Дожей ведь выбирали. Пожизненно, но с уймой ограничений. Им не позволялось вскрывать официальную почту. Сперва письма читал цензор. Дожам также запрещалось беседовать с иностранными дипломатами без свидетелей. Какое-то влияние у дожей имелось, однако во многом они походили на марионеток.

Девушка взмахнула рукой. Блеснули серебром кольца, надетые поверх черной кожаной перчатки. Ее сабля – или пустые ножны? – качнулась у бедра.

– Я думал, портрет спрятали только на время бала.

Она помотала головой.

– Нет, навсегда. Фальеро был приговорен к Damnatio Memoriae [31]31
  Damnatio Memoriae (лат. «проклятие памяти») – особое посмертное наказание, применявшееся в Древнем Риме, а затем и в других странах к государственным преступникам – узурпаторам власти, участникам заговоров, запятнавшим себя императорам. Любые свидетельства о существовании преступника – статуи, надгробные надписи, упоминания в законах и летописях – подлежали уничтожению, чтобы стереть память об умершем.


[Закрыть]. Разумеется, ему еще и голову отрубили, а тело изувечили.

– Разумеется, – мрачно повторил я.

– Республика всерьез принимала такие угрозы в свой адрес, – уже холоднее пояснила пиратка.

Интересно, она из местных?

Улыбнувшись, я изобразил легкий поклон.

– Похоже, вы прекрасно разбираетесь в предмете, мэм.

– Едва ли. Просто интересуюсь.

– Спасибо вам за то, что и меня просветили.

– Не за что.

– Не хотите ли потанцевать? – кивнул я в сторону людской кутерьмы.

Она приподняла подбородок, словно оценивая мой внешний вид, а затем немного старательнее, чем я, отвесила поклон.

– Почему бы и нет?

И мы закружились в танце. Она двигалась с кошачьим изяществом. Я же нещадно вспотел под маской и тяжелыми одеждами, осознав, насколько мудрым решением было проводить подобные балы зимой.

Мы разговаривали под музыку; танец задавал ритм беседы.

– Могу я полюбопытствовать, как вас зовут?

– Можете. – Ничего не прибавив, она улыбнулась краешком губ.

– Прекрасно. И как же вас зовут?

Она качнула головой.

– Спрашивать имя на маскараде не очень-то тактично.

– Почему?

– Разве вы не чувствуете, как духи покойных дожей взирают на нас сверху, призывая к молчанию?

Я пожал плечами.

– Боюсь, что нет. Меня, во всяком случае, они не донимают.

Похоже, эти слова позабавили мою спутницу. Ее мягкие губы разомкнулись в улыбке, а затем произнесли:

– Alora [32]32
  Что ж… (ит.)


[Закрыть]…

На миг я подумал, что она все-таки представилась, но, конечно, это было всего лишь итальянское слово, по смыслу схожее с французским alors. Ее акцент я распознать не смог.

– Возможно, к именам мы вернемся позже, – продолжила незнакомка, кружась вместе со мной. – А на любой другой вопрос я охотно вам отвечу.

– Тогда спрашивайте первая. Дамы – вперед.

– Хорошо. Чем вы занимаетесь по жизни, сэр?

– Путешествую. А вы?

– Я тоже.

– В самом деле? И далеко вам доводилось бывать?

– Весьма. А вам?

– Дальше, наверное, некуда, – признался я.

– Вы путешествуете с какой-то целью?

– Да. Целей у меня много. А что насчет вас?

– У меня одна-единственная цель.

– Какая же?

– Угадайте.

– Разве тут угадаешь?

– Попробуйте.

– Дайте подумать… Вы путешествуете для удовольствия?

– Нет, – усмехнулась она. – Это так примитивно.

– Искать удовольствий – примитивно?

– Да, крайне.

– У меня есть знакомые, которые с вами не согласятся.

– У меня тоже, – сказала она. – Могу я узнать, что вас так позабавило?

– Ваш тон. Похоже, вы этих знакомых презираете?

– Они так примитивны, – фыркнула девушка. – И это еще раз доказывает мою правоту, согласитесь.

– Ну, что-то определенно доказывает.

– Опять эта ухмылка.

– Увы, вам видно только мой рот.

– Полагаете, это все, что достойно моего внимания?

– Нет, надеюсь.

Она склонила голову набок и строго спросила:

– Вы со мной флиртуете, сэр?

– Во всяком случае, пытаюсь, – усмехнулся я. – Получается?

Она задумчиво поглядела в ответ и медленно повела головой справа налево, словно кивнув в горизонтальной плоскости.

– Пока еще рано судить.

Позже – музыка эхом звучала на лестницах, в залах и коридорах – мы задержались возле огромной, во всю стену, карты мира. Она показалась мне довольно точной, а значит, сравнительно новой, хотя в силу обстоятельств эксперт из меня тот еще. Мы со спутницей подошли ближе, стараясь отдышаться после танцев. Мы оставались в масках, и я по-прежнему не знал ее имени.

– Вы все тут находите верным и современным, сэр? – поинтересовалась она, пока я разглядывал континенты и города.

– Боюсь, здесь я тоже некомпетентен, – признался я. – География не мой конек.

– Но ведь что-то вас в этой карте не устраивает? – продолжила она, слегка понизив голос. – Быть может, ее ограниченность?

– Ограниченность? – переспросил я.

– Здесь один-единственный мир, – спокойно пояснила девушка.

Я изумленно уставился на нее, а она вновь сделала вид, что интересуется картой. Вернув самообладание, я рассмеялся и махнул рукой:

– И правда. Где же остальные планеты, звезды?

Она не шелохнулась, по-прежнему изучая моря и страны.

Какое-то время я переводил взгляд с карты на свою спутницу и обратно. Отдельные гости, пары и компании проходили мимо, болтая и смеясь. Когда молчание затянулось, я прикоснулся к ее руке, однако девушка отстранилась.

– Идемте со мной? – внезапно предложила она.

– Куда?

– Почему обязательно куда-то? Мы не можем просто прогуляться?

– Полагаю, как только мы остановимся, то куда-нибудь попадем.

Она смерила меня взглядом.

– А говорили, что география не ваш конек.

Мы забрали свои плащи из гардероба. Снаружи, на пьяцетте, а затем и на пьяцце, моросил дождь, затуманивая свет ламп, что рядами располагались на стенах дворца, чередуясь с темными провалами окон.

Вереницей узких извилистых улочек, по горбатым мостикам над мрачно застывшими каналами незнакомка повела меня на север, и мы быстро оставили позади россыпь людей в окрестностях Сан-Марко. Наши шаги эхом звенели среди нависающих зданий, наши тени – гротескные из-за раздутых на ветру плащей – танцевали рядом с нами, точно призрачные партнеры: бежали то впереди, то позади, то сбоку, порой сгущаясь в темные пятна у нас под ногами.

Моя провожатая нашла крошечный бар в тускло освещенном переулке, таком тесном, что мы пробирались по нему гуськом. В баре было темно и почти пусто, не считая двух рабочих, сидевших у дальней стены с кружками пива и окинувших нас неодобрительными взглядами, а также миниатюрной блондинки-барменши в джинсах и мешковатом джемпере. Моя спутница заказала спритц и бутылку воды без газа. Я тоже выбрал спритц.

Блондинка, захватив блокнот и ручку, удалилась в подсобку. Мы остались с напитками у стойки.

– Вуаля! – Я снял маску и с выжидающей улыбкой поглядел на пиратку.

Она свою маску не сняла. Только шляпу, высвободив длинные черные кудри. Но встряхивать ими – кокетливо или нет – не стала.

Рабочий, сидевший к нам лицом, поднял взгляд и кивнул товарищу. Тот обернулся. Оба какое-то время смотрели на мою спутницу. Запрокинув голову, она одним махом осушила полбутылки воды, затем вытерла пальцами губы и, снова превратившись в леди, аккуратно отпила из бокала с коктейлем.

Тусклая лампа, освещавшая шеренги бутылок, все же позволила мне получше разглядеть глаза в миндалевидных прорезях черной маски. Радужка мерцала, намекая на светлый оттенок – бледно-голубой, зеленый или ореховый.

– Не пора ли друг другу представиться?

Девушка помотала головой.

– А я все же рискну. Нравится вам это или нет, – заявил я.

Она приложила мне палец к губам, очень мягко и нежно. Палец был теплым и пах тяжелым, маслянистым парфюмом. Я даже не заметил, когда она сняла перчатку. Едва прижав палец, она его убрала. Я мог бы его поцеловать – так же легонько, – но не успел.

Моя спутница улыбнулась:

– Вам знакомо слово «эскапада»?

Немного подумав, я вздохнул:

– Боюсь, что нет.

– Оно означает дерзкую авантюру.

– Правда?

– Да. Вы ведь не против дерзкой авантюры, сэр?

Наклонившись ближе, я заговорщически повел глазами:

– Вы намекаете, что втянули меня в нечто подобное?

– Пока нет, – прошептала она. – Во всяком случае, не в такую, к каким вы привыкли. Да и куда мне? Вы же сейчас не на службе, я права?

– В каком смысле? – растерялся я.

– Не путешествуете?

– А-а. В этом смысле, пожалуй, да.

Один из рабочих подошел к стойке и встал позади моей спутницы, постукивая по дереву костяшками пальцев. Блондинка вернулась. Моя пиратка начала было что-то говорить, но осеклась и покосилась на рабочего, который только что заказал два пива. Его рот еще не успел закрыться.

Рабочий и барменша уставились друг на друга, и тут она вздрогнула, а он дернулся. Миг – и они изменились. Их лица и тела казались прежними, но это была лишь видимость. Их позы, манера держаться, язык тела – все сразу переменилось так сильно, что я с трудом поверил своим глазам. Как будто все до единой мышцы их тел перегруппировались, прихватив с собой кости и органы.

Я все еще пытался понять, что происходит, а моя пиратка уже отступила назад, как раз в тот миг, когда блондинка достала из-под стойки какой-то предмет, а рабочий сделал яростный выпад ногой. Моя спутница отклонилась, избежав его удара, который пришелся бы мне в бедро, не отпрыгни я в сторону.

Пиратка со свистом выхватила блеснувшую на свету саблю и бросилась в атаку. Рабочий еще по инерции поворачивался вокруг своей оси, когда лезвие вспороло ему горло, оросив алыми брызгами барную стойку, куда в конце концов впечатался его ботинок. Мужчина начал подносить правую руку к шее, но тут девушка в маске сделала ему подсечку. Хватаясь за горло, он повалился на пол.

Барменша замахнулась битой, но малость опоздала. Тонкая сабля полоснула ее наискось, по руке и обеим грудям, мешковатый джемпер разошелся мокрыми лоскутами. С исказившимся от боли лицом блондинка врезалась спиной в стеллаж, отчего бутылки посыпались вниз. Тем временем моя пиратка двинула увесистым каблуком в пах рабочему, распластавшемуся на полу. Тот сжался в клубок, но моя спутница не удостоила его взглядом. Зато покосилась на второго работягу, который все это время просидел с открытым ртом. Затем она заглянула за стойку, где, тоже съежившись, лежала барменша. Кровь хлестала из ее рассеченной до кости руки; бутылки и стаканы все еще грохались с полок.

Я отступил подальше от этого побоища, поближе к двери. Моя пиратка снова бросила взгляд на уцелевшего рабочего, который, судя по виду, раздумывал, стоит вставать из-за стола или нет. В итоге решил не вставать. Девушка спрятала саблю в ножны и протянула мне руку.

– Сэр, нам пора уходить.

Я взял ее под локоть, и мы двинулись к выходу.

Внезапно у меня возникло чувство, смутно похожее на головокружение, в котором любой транзитор мгновенно распознал бы прокрут – перенос сознания в мир, незначительно отличающийся от исходного. С виду ничего не изменилось, амбр остался прежним, однако рядом теперь ощущалось нечто новое – маленькое, но плотное, весомое и существенное.

Во время учебных тренировок я очень плохо распознавал прокруты, впрочем, навык этот нарабатывается с опытом. Я еще ни разу не ощущал прокрут так явственно, как в том баре. Чутье подсказало, что перемена, какой бы она ни была, произошла у нас за спиной. Волоски у меня на загривке встали дыбом. Моя маленькая пиратка замерла и вздрогнула, как будто ощутила то же самое. Разворачиваясь, она потянулась за саблей.

В тот же миг грянул выстрел, не оставив после себя ни единого звука, кроме звона в ушах. Мне даже показалось, что хлопок опередил вспышку со стороны столика, за которым сидел второй рабочий. Моя спутница дернулась, врезавшись мне в грудь. Я подхватил ее слабеющее тело, пытаясь нащупать рукоять ее сабли и не спуская глаз со стрелявшего мужчины. Рабочий, который до этого не покидал своего места, теперь держался иначе. Сжимая небольшой, самый обычный на вид пистолет, он встал со стула, после чего выставил свободную ладонь вперед и замотал головой.

– Стаями охотятся… – пробормотала девушка, умиравшая у меня на руках. – Ублюдки…

Я заглянул в ее глаза. Она повисла на мне мертвым грузом, до сабли я так и не дотянулся, а рабочий уже приближался к нам. Слабея с каждой секундой, девушка потянулась к лицу, и на мгновение я подумал, что сейчас она снимет маску. Похоже, все ее оставшиеся силы ушли в это движение и попытку приподнять голову. Тут я заметил, как она приставляет к подбородку нечто вроде крошечного пистолета.

– В другой раз, Тэм, – прошептала она.

Второй рабочий подошел уже почти вплотную к нам.

– Не на… – только и успел сказать я.

Что-то щелкнуло, пшикнуло, и секунду спустя она безвольно повисла у меня на руках.

– Черт! – рявкнул работяга, пинком выбив у нее из пальцев маленькое устройство.

Я схватил мужчину за ботинок и дернул так, что он хлопнулся на пол, наделав еще больше шуму, чем товарищ. Тело пиратки я толкнул на него, одновременно выхватывая ее саблю. Одной ногой я наступил на ее окровавленную спину, тем самым прижав мужчину к полу, а острием сабли ткнул в запястье руки, в которой он еще сжимал пистолет.

– Кейвен! – прохрипел мой соперник. – Вы – Марк Кейвен! Мы с вами заодно! Мы тоже из «Надзора»!

Барменша что-то промычала – видимо, в подтверждение. Другой мужчина лишь застонал, корчась на полу.

– Мы из «Надзора»! – повторил рабочий с пистолетом. – L’Expédience! Нас сюда прислали!

Я задумчиво взглянул на мою бездыханную пиратку – или незнакомку, в чье тело она вселялась.

Наверное, из-за нахлынувших воспоминаний я особым образом нажимаю на бронзовую коробочку. В ладонь выпадает крошечная белая таблетка. Я запиваю ее остатками джин-тоника и сразу заказываю второй, чтобы проверить, быстро ли его принесут и успею ли я сделать хотя бы глоток.

Я гляжу в иллюминатор, ища новые проблески в темнеющей пелене; солнце садится, горизонт полыхает красным и оранжевым, а облачная завеса выглядит сплошной. Я постепенно погружаюсь в транс перемещения, теряю связь с этим миром. Когда стюард приносит джин-тоник, я понимаю, что вот-вот чихну.

– Апчхи!

Открываю глаза. Моя первая мысль – я сижу на месте A4: это формат бумаги, класс британских паровозов середины XX века, а еще это клетка, куда в самом начале партии можно передвинуть одну из белых ладейных пешек – ту, что ближе к ферзю, – хотя так она перекроет ферзю диагональ, и он не сможет оказать давления на центр…