Текст книги "Вивьен Вествуд"

«Нам говорили, что лучше заниматься делом, а не читать. Папа поставил нам доску, чтобы мы рисовали на ней мелком, а я использовала ее как основу для макетов. Помню, однажды я сидела на улице и сделала из картона маленький фермерский домик, насыпала настоящей земли, разложила листочки звездчатки, которая напоминала крошечную картофельную ботву, сделала миниатюрную капусту, скрутив ее из листочков и посадив в землю. Мне тогда было лет семь. Я подумала, что у меня получилась славная маленькая ферма, но на самом-то деле я хотела произвести впечатление на маму и папу, и им ферма понравилась, хотя я и испортила папину доску. Папа очень хорошо умел работать руками – делал рождественские венки на продажу, чинил сломанные вещи, а мама, хотя никогда и не считала себя хорошей мастерицей, без устали шила и вязала.

Так что я знала, что тоже умею кое-что делать своими руками. Правда-правда, лет в пять я уже могла бы сшить пару туфель. Я осознала, что я не совсем обычная девочка, только когда пошла в школу. Вот какой случай остался в моей памяти: я училась у миссис Тернер – той самой, которая знала, что в первые же дни в школе я всех обманула. Миссис Тернер часто делала с нами макеты. У нас были коробки из-под обуви, и мы с миссис Тернер делали дырку с одной стороны и помещали внутрь какую-нибудь картинку, так что получалась камера-обскура, а затем смотрели в дырочку и все видели. Как я любила такие поделки! Можно было даже засунуть в коробку папин фонарик и изобразить освещенную луной долину. В тот раз, о котором я рассказываю, миссис Тернер хотела устроить ярмарочную площадь, с каруселью и всем прочим, и попросила всех детей попробовать что-нибудь смастерить. Еще нужно было сделать маленьких человечков. И вот она мне сказала: «Ну, Вивьен, как нам сделать качели-лодочку?» Помните те старинные качели в виде лодки, которые бывают на ярмарках? А я уже знала. Моментально придумала. И ответила ей: «Возьмем спичечный коробок и кусочек картона и нарисуем на одной его стороне лодку. Потом возьмем еще такой же и приклеим по обеим сторонам коробка. А потом берем полоску бумаги шириной с коробок, потом перекручиваем все вместе и прикрепляем к середине спичечного коробка». Миссис Тернер на это просто сказала: «Ну, Вивьен, я вижу, ты знаешь, как это сделать, так что сделай и покажи другим». Я взяла и смастерила всю эту ярмарочную сценку с маленькими качелями-лодочками.

Когда мне исполнилось восемь, папа перевел нас с Ольгой и Гордоном в Тинтуислскую церковную школу, и там я впервые попала на настоящий урок шитья. Школа была очень маленькая, начальная, и работало там всего три учителя, было три классные комнаты и три железные печки. У каждой печки был свой «контролер угля» – и я была одним из них! В то время содержать подобные церковные школы было удобно, потому что в них можно было тратить на каждого ученика меньше денег, так что классы меньше топили, и было меньше учителей. Зато раз в неделю у нас были занятия по шитью, и мы раскладывали на столе ткань; именно там меня научили цепному стежку. Вот одна из ранних предпосылок к тому, как я стала той, кем стала. Я рисовала, изучала природоведение, много читала и шила. И еще я мастерила разные вещи – и делала это постоянно. И все больше в школе. Как и девочек прежних поколений, нас учили вышиванию, у нас были традиционные сумочки для хранения работы, от нас требовали носить передники и даже нижние юбки. Но самым приятным уроком для меня был тот, на котором мы из фетра шили кукол. Урок проходил в доме миссис Лини, и раз в неделю она приглашала нас к себе на чай. Ты больше всего узнаешь о том, как что-то сделать, когда делаешь сам. В моей работе нужно уметь что-то делать руками».

Одежда – как тканая основа истории общества. Благодаря ей история жизни Вивьен такая захватывающая – такая интимная и по-женски понятная, но в то же время бурная и бунтарская. Задолго до того, как Вивьен сделала первые шаги в мире моды, в созданных ею вещах, рассказанных с их помощью историях отразились перемены в Великобритании.

«Пойми, в годы войны и в послевоенное время британцы сами творили свою историю моды. Знаю, вряд ли ее мог символизировать знаменитый победный жест – вытянутые пальцы в виде буквы V, – это вовсе не история успеха Черчилля, однако мало кто помнит, что одежда была частью политики за много веков до возникновения высокой моды, и я это испытала на себе, когда была маленькой девочкой. У тебя постоянно сидело в голове, что в стране карточная система, что одежду следует кроить экономно, что можно иметь ограниченное число карманов, а отвороты вообще под запретом. И ты всегда об этом помнил, даже когда натягивал темно-синие панталончики, помнил, что идет война, что люди нуждаются и что ты тоже ко всему этому причастен. Хотя нашей семье повезло. Не знаю, как маме это удавалось, но мы никогда не чувствовали суровых ограничений, например на резинку, да, мы о них не знали».

Вторая мировая война – как Книга Бытия для современной британской культуры. Фильмы и рассказы, которые сформировали образ мыслей британцев о своей стране и ее месте в мире, относятся к середине XX века – ко времени Великой депрессии, войны, к послевоенным годам лишений. В эти годы создавались национальная система здравоохранения, государство всеобщего благоденствия, в эти годы правила королева и жила Вивьен. Когда в мае 2000 года в Лондоне проходили антикапиталистические протесты, кого-то больше всего возмутило, что на голову каменному Уинстону Черчиллю поместили панковский ирокез из дерна. Тем не менее этот ирокез помог как нельзя лучше связать между собой некоторые ключевые моменты нашей истории и истории современной Великобритании – связать человека, который «спас западную демократию», и протестующих, считающих, что победа и жертвы войны были впустую. Британцы понимают, кто они в этом мире, и благодарить они за это должны ту эпоху, когда сформировались важнейшие институты страны, и тех людей, которые (кое-кто еще с той поры) до сих пор их возглавляют. Говорят, в них до сих пор живет дух «блицкрига» и Дюнкерка, то есть неукротимость, граничащая с упрямством и неуступчивостью. Вот какие черты стали частью образа британцев за рубежом: они эксцентричны, уперты, гордятся своей историей и модернизмом, рожденным под бомбами. Намеки на эти свойства встречаются в различных символах и песнях, и на футбольных трибунах, и на церемонии открытия Олимпийских игр. История Вивьен тоже начинается в это время, в годы войны и ее последствий, она связана с политикой и историей общества не меньше, чем с тканями и модой. В жизни Вивьен много политики, потому что создаваемые ею наряды всегда были политизированными. С самого начала.

У Вивьен наметан глаз на ткани, и она до некоторой степени обязана этим своей семье; габардин и накрахмаленный хлопок, сукно и твид, которые и до войны, и сразу после нее производили на фабриках неподалеку от ее дома, до сих пор являются отличительными чертами ее коллекций. А в детстве производство тканей было частью войны и, кроме того, привычной частью жизни любой девочки.

Разумеется, режим жесткой экономии, в котором жила Вивьен, привычка детей и взрослых мастерить все своими руками и, согласно лозунгу, «обходиться тем, что есть», чинить одежду и беречь все для повторного использования до сих пор находят отражение в ее характере. И эти черты она разделяет с целым поколением англичан и даже с королевой: все они с гордостью и ностальгией вспоминают о том, как героически были настроены британцы, несмотря на скудную жизнь и необходимость затянуть пояса. «Покупай меньше, но более качественные вещи и ухаживай за ними» – мантра Вивьен Вествуд и ее компании в XXI веке: такую с успехом могло бы выдумать и правительство Эттли[5]5
  Э т т л и Клемент Ричард – британский политический деятель, лидер лейбористской партии и 62-й премьер-министр Великобритании (1945–1951).


[Закрыть]. Все вещи должны были быть практичными, и правительство фанатично старалось как можно больше сэкономить, введя централизованный контроль одежды, которую носили женщины. Конечно, и тут не обошлось без политики. Люди это заметили. И с одобрением восприняли жертвы друг друга и поддержали всеобщее настроение, согласились выглядеть одинаково ради великого национального дела, нося или не нося ту или иную одежду. И это тоже в своем роде одна из мантр Вивьен: одежда для героев, одежда, которая выражает твои стремления. Тем не менее одежда рационального кроя стала синонимом политического и пропагандистского переворота, совершенного в первую очередь за счет женщин. Возьмем нижнее белье. Принятый в 1943 году Закон о рациональном использовании резинки редко упоминается в связи с историей Второй мировой войны или социальным прогрессом в жизни женщин. А стоило бы. Закон этот запрещал женщинам использовать резинку в любых предметах одежды, исключение составляли только корсеты и трусики, которые носили женщины, непосредственно вовлеченные в тыловую работу, – так решили в Министерстве обороны. «Когда ваши подвязки износятся, – советовало правительство, – отрежьте их износившуюся эластичную часть и замените ее прочной дюймовой или двухдюймовой лентой». Потребовалось личное участие Нэнси Астор[6]6
  А с т о р Нэнси – первая женщина, ставшая депутатом палаты общин, нижней палаты британского парламента.


[Закрыть], чтобы министерство отменило закон об экономии на нижнем белье. Британки продолжили борьбу, вооружившись повторно используемыми прорезиненными подвязками, – так они образно стегнули Гитлера трусами по лицу в знак неповиновения. У девочек с нижним бельем все было по-другому. В детстве Вивьен должна была носить трусики на пуговицах, это была обычная практика, поскольку резинка в воюющей Великобритании просто исчезла. Но Доре каким-то образом удавалось, с риском для здоровья работая внеурочно ради детей, добывать резинку и бороться дальше.

Семейство Вествуд. В верхнем ряду (слева направо): Джо Корр с внучкой Ольги Ханной на руках, Питер Уоттс (муж Ольги), Бен Вествуд (с собачкой Джеки), Гордон Суайр, Андреас. В нижнем ряду (слева направо): Кора Корр, Ольга, Люси (дочь Ольги), Оливер (сын Ольги), Джеральдин (жена Гордона), Вивьен

Каждый может рассказать о том, когда начал осознавать себя. Мы рассказываем такие истории друг другу и самим себе – о своем прошлом. О своем прошлом как отдельного человека и как нации. Вивьен говорит, что ее жизнь как активиста и гуманиста началась с того момента, когда она увидела потрясшее ее распятие – безусловно, своего рода откровение Павла на пути в Дамаск. Мир полон ужасных страданий, и ее долг – лично помочь облегчить их.

«Знаю, моя реакция на изображение распятия была странной, но и тогда, и сейчас у меня оно вызывает очень личные переживания. Еще ребенком я знала, что вокруг много злых людей, и не хотела быть такой же».

Творчество Вивьен как политизированного модельера уходит корнями в военное время с его политизированной одеждой и жесткой экономией. А на проводимую ею экополитику повлияло то, что она жила в то время, когда все вокруг понимали, что следует повторно использовать вещи и поменьше выкидывать – и это стало частью ее личности.

«Думаю, говоря о прошлом, нужно не просто пересказывать одни и те же проверенные истории, а каждый раз смотреть на ушедшую эпоху новым взглядом и оценивать ее максимально точно. Я не хотела бы ограничивать свой рассказ в этой книге только тем, что уже сказала. Сейчас я понимаю, что даже этот случай с распятием, упоминать о котором мне долгие годы было неловко, ныне меня нисколько не смущает. Есть некоторое утешение в старости и в том, что тебя прежде всего считают эксцентричной. Каждому ясно, что его прошлое похоже на череду коротких сценок. Прошлое – история, для которой ты из своей памяти выбираешь те вещи, которые кажутся важными. Ничто из прошлого не является абсолютной правдой. Зато полностью становится понятно, кто ты, только если эти сценки соединить воедино. Именно это нам и предстоит сделать, нам с тобой, Иэн, – сшить вместе все жизненные сцены. Я оглядываюсь назад: вот она я, но одновременно и не я. Ты понимаешь, о чем я? Так что сейчас я оглядываюсь назад и едва ли могу узнать себя или узнаю только какую-то крошечную часть в той, какая я сейчас, и думаю: «Глупая, глупая девчонка, как можно было быть такой наивной?» Но и наивность тоже что-то дает тебе в жизни, вызывает жажду познания. Знаешь, вот что я сказала бы той девочке на фотографии: «Не бойся. Не бросай книги. Говори все как есть. И еще: думай своей головой».

Да здравствует рок

С чего на самом деле началась молодежная культура? С рок-н-ролла.

Томми Робертс, владелец поп-арт-бутика «Mr Freedom», арендодатель Вивьен

Еще когда училась в школе, я начала шить вещи в рок-н-ролльном стиле. Всякие самодельные штучки. И слоган «сделай сам» стал моим девизом. Летом мы по-быстрому сооружали топы, напоминавшие маленькие бюстгальтеры, из двух шарфов, уголки которых сшивали вместе за плечами. Ну и все в таком духе. Подростком быть в то время было сплошное удовольствие.

Вивьен Вествуд

2 июня 1953 года по всей Англии лил дождь. Было запланировано множество увеселений и уличных мероприятий, но они не состоялись. В день коронации двадцатипятилетней Елизаветы Виндзорской двенадцатилетняя Вивьен, которая только поступила в Глоссопскую среднюю школу, пришла на чаепитие в честь «мокрой» коронации в свою старую школу в Тинтуисле. Семейство Суайр в полном составе, вместе с десятками других людей, отправилось к соседям: только у них в округе была бытовая новинка – телевизор. Как и прочие «новые елизаветинцы» по всей стране, они облепили экран, желая увидеть старинную церемонию в Вестминстере. В Вивьен увиденное по телевизору оставило глубокий след, и такой же глубокий след оставила ее монархически настроенная церковная школа. Она говорит, что личность человека формируется в юном возрасте. Тогда же были заложены и некоторые мотивы, встречающиеся в ее творчестве. Звуки и образы 50-х годов наполнили модели Вивьен. А еще все то, что ассоциируется с Англией и с королевой – и с определенным периодом истории культуры страны. Заявления Черчилля о начале новой эпохи надежд и желаний – это, конечно, хорошо, но обычно послания лучше воспринимаются, когда их передают при помощи визуальных средств, зрелищно и с соблюдением ритуала, так что показ старинной церемонии коронации с нарядами и миропомазанием, в цветах 50-х годов, с особым вниманием к стайке пышно разряженных девушек, впервые представлявшихся ко двору и, разумеется, к молодой королеве, возымел свой эффект. С тех пор Вивьен и стала обращаться к атрибутике царской власти и аристократичности, к традиционным мотивам и истории – начиная от футболок с надписью «Боже, храни королеву» до коллекций «Харрис-твид» («Harris Tweed») и «Англомания» и державы на логотипе ее компании. На фоне тусклой серости Великобритании времен жесткой экономии коронация запомнилась взрывом ярких красок. И кроме того, во время церемонии все внимание было приковано к нарядам, к самой церемонии и к королеве. Так что взгляд Вивьен неизбежно должен был преломиться под определенным углом, а благодаря коронации образ и метафора, которые прежде уже возникли в ее голове, теперь прочно в ней обосновались: родиться в Англии и быть женщиной – нечто особенное.

«Примерно в это время в моей жизни произошли большие изменения. Из моей начальной школы сдавали вступительный экзамен в среднюю школу восемь детей-ровесников. За год до коронации шестеро из нас – все девочки – успешно сдали экзамены. Мы переехали из Миллбрука, из наших коттеджей, и год жили в новом муниципальном жилом доме в Холлингворте, а потом переселились в Тинтуисл: мои родители накопили денег, купили Тинтуислское почтовое отделение и стали почтмейстерами.

Тинтуисл находился посередине между Хайдом и Глоссопом, где были средние школы. Одно и то же расстояние на автобусе. Раньше местные дети ходили в школу в Хайде. Но за год до того, как я поступила, две девочки чуть постарше меня выбрали Глоссоп и попали туда, вот и я пошла по их стопам. Одна из них была первой ученицей в своем классе, а другая – второй во всей школе, так что на нас тоже возлагались большие надежды. Но вот какая штука: хотя те девочки и были очень смышлеными, они бросили школу в пятнадцать лет и устроились работать на хлопкопрядильную фабрику, причем обе – умницы, очень сообразительные, прекрасные ученицы. Даже они ушли. Там, где я росла, девочки постоянно так поступали. Новая директриса чего только ни делала, чтобы убедить их доучиться. А они все равно бросали школу. Мы толком не знали, чем хотели бы заниматься. Но в какой-то момент я поняла, что очень хорошо рисую, мне нравится искусство, и у меня постепенно появилась мысль когда-нибудь пойти в художественную школу.

Когда я поступила в среднюю школу, то надеялась, что у меня появится верная подруга, как та, о которой я читала в подростковых романах, и что мы будем бесконечно преданы друг другу. И мне казалось, что я такую подругу нашла, что это Джулия, но она предпочла дружить с другой девочкой. Как же я горевала! Перестала страдать, только когда начала встречаться с мальчиками. В пятнадцать лет я была еще ужасно глупенькой, в свободное время еще играла в детские игры, и все отличие от маленьких детей состояло в том, что в пятнадцать мы уже носили юбку-карандаш, белые носки и бархатные туфли для танцев. А еще мы осмеливались не носить хвост прямо на макушке, как маленькие девочки, а завязывать хвостик высоко на затылке, как у Эны Портер, девочки старше и бойчее нас, и нам говорили: «Опустите хвост на три дюйма ниже!» Я считала, что юбка-карандаш – пожалуй, самый волнующий предмет одежды из когда-либо созданных. Я шила себе очень узкие юбки и платья, как у одной девочки, которую видела, когда отдыхала в Батлинсе. И для меня, девушки-подростка, такая смена стиля, когда я надела высокие каблуки и узкую юбку, накрасилась и пошла на танцы, была равносильна тому, что я за ночь превратилась из девочки в женщину. Я никогда не забуду испытанного волнения. Правда, ничего неприличного я не делала. Помню, как первый раз по-настоящему поцеловалась: мне было пятнадцать, и мальчик поцеловал меня в парке. Я была глубоко потрясена, но не из-за самого поцелуя, а потому что он сказал мне, что любит меня, а я подумала, это же смешно – в пятнадцать-то лет.

Что касается обуви, так в то время создавали невероятно интересные модели, правда, я об этом не догадывалась. Мне приходилось ездить в Манчестер, чтобы купить туфли, и я скопила немного денег на случай, если увижу что-нибудь бесподобное. И один раз я поехала и увидела невероятную пару обуви – я даже и мечтать о такой не могла: я увидела шпильки. Они только начали появляться в продаже, так что во всем магазине было всего две пары. А когда я уходила, осталась только одна. В понедельник я принесла их в школу и поставила на парту, чтобы все смогли полюбоваться. Помню, я так замечталась, что не заметила, как вошел наш учитель истории, мистер Скотт. Я его обожала. Помню, он увидел мои туфли и сказал: «Так-так, Вивьен Суайр, если бы Бог задумал, чтобы мы носили на ступнях булавки, он бы дал их нам». Я была на седьмом небе. Было приятно, что он обратил на меня внимание и застал врасплох: он мне нравился.

Когда я поступала в Глоссопскую среднюю школу, я мало понимала в том, что можно назвать «высоким искусством», а когда я выпускалась, то получила о нем лишь смутное представление. В школе мой мир состоял только из английской литературы и истории – эти предметы я действительно любила. На экзамене обычного уровня по литературе я получила 95 %, а по истории – 90 %! Дома я читала Диккенса, а в школе мы проходили «Ветер в ивах», «Смерть Артура», «Макбета» и «Генриха V». Мне нравился Китс, меня очень тронула «Поездка в Индию», а еще Мопассан и Чосер. Мне казалось, они хорошо рассказывают о жизни и сексе и человеческих состояниях; об общем в частном.

Вивьен в 15 лет

Мы толком не знали ни какую профессию нам выбрать, ни какие у нас перспективы. Особенно это касалось нас, девочек. Школа здесь была ни при чем. Вообще-то директор возлагал на нас большие надежды, однако в очень ограниченном смысле. Когда нам было по 16 лет, он пришел и спросил, собираемся ли мы в шестой класс. А еще спросил, кем бы мы хотели стать. Я не имела ни малейшего представления. Моя подруга Морин Парселл хотела выучиться на архитектора, но ее мама сказала, что ей надо стать парикмахером, потому что Морин – творческая натура. Еще одна подруга хотела сделаться журналисткой, настоящей, а не просто писать в «Glossop Chronicle». Но даже директор решил, что это совершенно нереально, и сказал ей, что лучше стать медсестрой. Если бы я осталась жить в северной части Дербишира, я бы, пожалуй, пошла учиться в шестой класс, потому что любила школу, очень любила, правда, там нам рассказывали только о четырех профессиях. Можно было стать школьной учительницей, парикмахером, медсестрой или, что более вероятно, секретаршей. Так обстояли дела. Никому не советовали ничего другого.

Вот с чем я подошла к шестому классу. Например, я думала, что библиотекарь – это тот, кто достает с полки книги. Если бы я знала, чем в действительности занимались – и занимаются – сотрудники библиотек, то, пожалуй, очень захотела бы там работать, заниматься исследованиями и всем прочим. В окружении великой литературы.

Наш учитель рисования мистер Белл был весьма необычной фигурой в школе. Он потерял здоровье во время войны, пробыв долгое время в концентрационном лагере в Японии, а еще он шепелявил: его пытали и отрезали язык. Конечно, рисовать нас учили, но я понятия не имела о существовании художественных галерей. Ни разу не держала в руках альбомов с репродукциями, даже никогда не видела иллюстрированных книг, ничего такого, пока не появился Гордон Белл. Почему-то все книги, которые я читала, были без картинок. Так что я родилась там, где этого визуального языка не существовало. Мне должно было исполниться 17, и примерно за месяц до переезда в Лондон мистер Белл рассказал мне о художественной галерее в Манчестере, и я туда отправилась. Эта поездка на самом деле изменила мою жизнь. До этого я ни разу не была в художественной галерее, даже не знала об их существовании. Я слышала о разных художниках, например о Микеланджело, но думала, что все их произведения находятся в частных коллекциях или в католических храмах. Теоретически нам рассказывали про искусство, так что действительно странно, почему нам ничего не говорили о картинах и галереях. Нам рассказывали об архитектуре, о замках, о «перпендикулярном» стиле, немного о елизаветинских зданиях и постройках XVIII века. И о плакатах. Да-да. О графическом и промышленном дизайне, о шрифтах. В общем-то не самое лучшее образование. Но нужно отдать мистеру Беллу должное: он разрешал нам рисовать с натуры, но мне никогда не позволялось рисовать что душе угодно, рисовать по-настоящему. Зато именно мистер Белл заметил, что искусство во мне зажигало какую-то искру. А потом, в последней четверти, он показал мне художественный альбом, посвященный импрессионистам. И задал мне сделать несколько рисунков по фотографиям в их стиле. А еще он много со мной разговаривал. Он познакомил меня с несколькими работами Сёра в технике пуантилизма и с другими работами в иных техниках рисования, которые использовали импрессионисты, и сказал: «Маленькая кисточка тут не подойдет, но ты не бойся». Так что я рисовала свои пейзажи и все остальное большой трафаретной кистью. Ничем не стесненная. А однажды он увидел мои наброски моделей и первый похвалил, сказав, что у меня отлично получается. Мистер Белл считал, что мне надо поступать в художественную школу. Он помог мне отобрать работы для поступления, но, что важнее всего, он придал мне смелости. Именно он сказал мне: «Иди вперед, давай». Сын мистера Белла Айван, с которым я познакомилась позже, рассказывал, что из-за меня у них дома бывали размолвки: мистер Белл постоянно обо мне рассказывал, и его жене эти разговоры до смерти надоели!»

У учителя истории, мистера Скотта, было не такое впечатляющее прошлое, как у Гордона Белла, зато он был моложе и страстно увлечен политикой. Вивьен и ее одноклассникам в их выпускной год в Глоссопской школе он преподавал предмет под названием «Основы государства и права», заражая учеников своим открытым либерализмом.

«Первое, что он нам объяснил, – этот акт «Хабеас корпус» о неприкосновенности личности. Он с гордостью рассказывал нам о цивилизации и демократии и с ненавистью отзывался о произвольных арестах, например при французской монархии, которые привели к взятию Бастилии. Он любил говорить: «Если мы хотим свободы, нужно считать демократию само собой разумеющейся». Благодаря ему я это усвоила еще в 16 лет».

Глоссопская средняя школа, 1957

Семья перебралась южнее, но, даже если бы этого не случилось, Вивьен все равно подала бы заявление в художественную школу, предоставив работы, которые отобрала вместе с учителем. Хотя спустя несколько лет ее уверенность в себе как в художнике улетучилась, впечатление от похода в Манчестерскую художественную галерею и вера в нее мистера Белла, а также пример ее матери Доры, показавшей, что судьба женщины – в ее собственных руках, на некоторое время отдалили Вивьен от подруг. Кроме того, в те годы, как, впрочем, и сейчас, когда существует империя Вествуд, Вивьен мучил один вопрос: как сочетать коммерческие дела со стремлениями художника? Годы учебы в школе сформировали у нее определенные предрассудки, в частности она была убеждена в том, что профессия должна приносить доход. Между тем ее внутренний мир освещала любовь к литературе и вера мистера Белла в ее талант художника. И что с этим поделать?

«Все, что в дальнейшем со мной произошло – переезд в Лондон, встреча с Малкольмом, увлечение модой, искусством и политикой, – началось в 1958 году. Мне вот-вот должно было исполниться семнадцать, и мир мой кардинально изменился. Мои мама с папой решили, что у нас, детей, будет больше шансов преуспеть в жизни, если мы переедем в Лондон. Так что они купили почтовое отделение в Харроу. В апреле 1958 года мне должно было исполниться 17, а переехали мы в феврале или марте. Так что я одна из немногих сверстников, кто продолжил учиться в Глоссопской школе после 16 лет. Я пару месяцев ходила в шестой класс, а потом мы уехали в Лондон, я подала заявление в Школу искусств в Харроу, приложив папку с рисунками, которые отобрали мы с мистером Беллом, и меня взяли».

Брат Вивьен Гордон вспоминает, что переезд в Лондон стал важным поворотным моментом для всей семьи, и решение это далось непросто. Никто из всех многочисленных родственников никогда не уезжал из окрестностей Тинтуисла и Холлингворта, а многие и до сих пор там живут. Некоторые с сомнением отнеслись к задумке Суайров, а дети – Ольга, Гордон и Вивьен – не были уверены, что хотят уходить из своих школ и расставаться с друзьями. И все же экономическая ситуация давила на родителей Вивьен, а в конце 50-х годов случилась очередная рецессия послевоенных лет, так что Дора и Гордон решили, что на относительно благополучном юге у них более надежные перспективы. «В те времена не так-то просто было решиться сбежать в Лондон, – вспоминает брат Вивьен. – Многие думали искать лучшей жизни в Австралии или Америке или еще где-то, но не в Лондоне. У родителей не было какого-то генерального плана, но они были людьми амбициозными и когда видели какую-то возможность, полезную для нас, детей, или для себя, то хватались за нее». Детям необходимость переезда объяснили весьма сухо и прагматично: «Папу подкосила экономическая депрессия, и он решил, что, если будет работать на правительство, у него будет постоянная зарплата. А если руководить почтовым отделением и бакалейной лавкой при нем, то посетители, идя через весь магазин, обязательно что-нибудь купят». Мама с папой поняли это и работали то в одном почтовом отделении, то в другом. И в конце концов добрались до Лондона».

Вивьен провела всю свою взрослую жизнь в Лондоне. Благодаря известности и эксцентричному образу Вивьен – одна из немногих современных лондонских знаменитостей, о ком, пожалуй, почти каждый лондонец может рассказать какую-нибудь коротенькую историю, обычно о том, как чуть не задавил ее, когда она ехала на велосипеде. Сперва Вивьен испытывала в городе своего рода клаустрофобию и терпеть не могла манеру лондонской молодежи собираться в группы по интересам. Вообще, сперва Вивьен оказалась не в самом Лондоне, а в зеленом пригороде, рядом с Харроу-он-зэ-Хилл, хотя он расположен скорее не на холме, как явствует из названия, а у подножия – в том месте, которое позднее стало называться Метролэнд, где все вокруг работали в сфере услуг. Почтовое отделение, которым Дора заведовала перед тем, как переехать в Лондон, находилось на Стэйшн-Роуд, 31, в Харроу. Вся семья Вивьен приехала туда на поезде. В здании, где была почта, еще находился местный универмаг, а над магазином располагалась большая квартира с тремя спальнями. Вивьен спала в одной комнате со своей двенадцатилетней сестрой Ольгой. На пороге семнадцатилетия Вивьен получила аттестат зрелости в Глоссопской средней школе и, как советовал мистер Белл, поступила в Школу искусств в Харроу, на курс ювелирного и серебряного дела. Это единственное официальное образование в области дизайна, которое она получила.

Вивьен тяжело и долго привыкала к жизни в пригороде Лондона. С одной стороны, ей как подростку непросто было влиться в новый социальный круг. С другой стороны, она тогда встречалась с мальчиком из Манчестера, и их «любовная связь» («в которой совершенно не предполагалась любовь») служила предлогом ездить по выходным в родные края.

«Дело в том, что я встречалась с мальчиком, он мне нравился, и окрестности Манчестера тоже нравились. На самом деле мы не настолько сильно любили друг друга или что-то в этом роде, нет, я вообще-то не была так уж сильно к нему привязана. Мы были знакомы всего несколько месяцев. Он был невероятно милым, обаятельным молодым человеком. Так что даже признание в том, что я не так уж сильно была к нему привязана, – что-то вроде предательства. Он был очень приятным. Очень красивым. Он из тех людей, которые всегда излучают дружелюбие. Надеюсь, он не будет против, если я скажу, что его звали Джимми Грант, он был курсантом полицейского училища и жил довольно далеко, на другом конце Манчестера, в Чаддертоне. Мы познакомились, когда я по субботам работала в одном из магазинов «Вулворт» в Манчестере. Туда всегда заходили молодые парни, пытавшиеся нас закадрить, меня и мою подругу, и спрашивали: «Хочешь пойти сегодня на танцы? Будут танцы в такой-то школе, где учится такой-то». И мы ходили с ними. Так я и познакомилась с Джимми Грантом и его другом. Оба они учились в полицейском кадетском училище. Но они никогда – боже упаси! – нам напрямую не говорили, что они полицейские.