Текст книги "Вдребезги: GREEN DAY, THE OFFSPRING, BAD RELIGION, NOFX и панк-волна 90-х"

Глава 2
Это жгучее желание отыскать свое место

Закономерно, что один из локомотивов панк-рока Залива Сан-Франциско родился и вырос в Мотор-Сити. В детстве Лоуренс Ливермор гулял по улицам Детройта, с ужасом и восхищением слушая, как вокруг него громыхают гиганты тяжелой промышленности. Ливермор родился в 1947 году и с детства понял, что его не прельщает судьба горбатиться на автомобильном заводе General Motors, Ford или Packard. Он цитирует актрису Лили Томлин, которая на вопрос, в какой момент она решила уехать из Детройта, ответила: «Как только я поняла, где нахожусь». Ливермор утверждает, что пришел к такому выводу к пяти годам.

Задолго до начала двадцать первого века слово «Детройт» стало обозначением глубокой ямы, в которую Вашингтон позволил провалиться одному из самых ярких и могущественных городов Соединенных Штатов. «Забудьте про Детройт, – сказал Мо, бармен из «Симпсонов». – Эти люди живут во времена Безумного Макса». В 1967 году город стал жертвой пятидневного бунта на расовой почве, в результате которого было разрушено две тысячи зданий и погибло 43 человека. В том же году Ливермор начал нюхать клей. Он перешел на ЛСД и глазом моргнуть не успел, как стал хиппи. Он питался одними бутербродами с сыром и часы напролет раздавал цветы незнакомцам. Обдолбанный по самое не балуй, он приставал к прохожим на улице и бредил о всеобщей гармонии и мире во всем мире. Однажды ночью двое полицейских с оружием наготове вышли из кустов и арестовали его. На суде ему предложили два варианта развития событий: длительное тюремное заключение или условный приговор при требовании найти постоянную работу на полную ставку.

Ливермор выбрал второе и устроился на работу, которая, с большой вероятностью, ждала бы его и за решеткой. Он проводил дни, разбивая камни отбойным молотком на литейном заводе, который находился на островке Цуг в южной части Детройта. Через некоторое время молодого рабочего повысили: теперь, вместо того чтобы в снег и зной возиться со шлаком, он был приставлен к коксовой печи, пламя которой освещало город на севере. Когда Ливермор стал настоящим профи по части невозобновляемых источников энергии, он снова получил повышение. Теперь его задачей было следить за показаниями датчиков температуры и давления в печи, чтобы та не взорвалась и не укокошила всех на заводе. Он взялся за эту серьезную работу со всей приличествующей случаю ответственностью – работал под действием мескалина и ЛСД, читая обветшалую книгу Федора Достоевского «Преступление и наказание» в мягкой обложке, которую он так и не понял.

Если прослушивание хорошей музыки и пренебрежение великой литературой что-то и дало молодому Лоуренсу Ливермору, то это была мечта о Западе, которым грезили многие ребята. Мечта слишком сильная, чтобы ее можно было засунуть в долгий ящик. Пускай телом юноша находился на твердой почве пока что не заржавевшего пояса Среднего Запада[8]8
  Ржавый пояс – часть Среднего Запада США, где была сосредоточена тяжелая промышленность. С 1970-х годов этот регион постиг кризис, вызванный упадком тяжелой промышленности, в результате сотни тысяч людей остались без работы.


[Закрыть], но душой он был в Калифорнии. Он слушал The Doors, которые пели ему, что «Запад – лучше всех, / иди сюда, а мы сделаем все остальное». (Слова Джима Моррисона, фронтмена The Doors, оказались пророческими; в конце концов он перебрался на восток, в Париж, и умер в ванне.) Что бы ни сулила Калифорния, он хотел оказаться там.

Сегодня Лоуренс Ливермор – один из нескольких мастодонтов панка, у которых я взял интервью для этой книги. В семидесятилетнем возрасте его мысли резво скачут между такими разнообразными темами, как история Китая, футбольный клуб «Фулхэм», бейсбол, движение хиппи и панк-рок. Он сменил Западное побережье на Восточное и теперь живет в нью-йоркском районе Куинс. Он спорит в Twitter, помогает установить происхождение ранних фотографий Green Day и через Facebook спрашивает, может ли кто-нибудь из друзей помочь ему отпраздновать день рождения, устроив пешее шествие по острову Манхэттен. Как и многие люди, чьи истории легли в основу этой книги, он был невероятно любезен и щедро уделил мне время.

Однако в 1960-е годы Лоуренс Ливермор был всего лишь пацаном, притом не самым мудрым. Чтобы подготовиться к своему путешествию к побережью Тихого океана, Ливермор продал мотоцикл, на котором рассекал по улицам Детройта, и купил фургон Volkswagen в сомнительном состоянии. Свои мирские пожитки он раздал друзьям или сборщикам мусора. По пути в Калифорнию его остановили двое офицеров из полицейского управления Сан-Франциско и нашли у него две таблетки бензедрина, которые парень прихватил в дорогу. На Лоуренса нацепили наручники и доставили в окружную тюрьму, где ему пришлось провести два дня. Освободившись, он осознал, что руки у закона не только длинные, но и загребущие. Копы забрали почти все накопления, которые он припас на новую жизнь, оставив лишь жалкие тридцать пять долларов. После этого инцидента дневной рацион Ливермора сократился до одного пакетика коричневого риса.

В Северной Калифорнии Ливермор занимался вещами, типичными для того времени и места. Порой его забрасывало в сомнительную компанию, например в «Партию белых пантер»[9]9
  «Партия белых пантер» – леворадикальная антирасистская организация, созданная в 1968 году.


[Закрыть]. Да, он не состоял в ней, но был достаточно приближен, чтобы на собственной шкуре испытать ее махинации. Слушая провокационные требования свергнуть «порочную структуру власти свиней с ее безумными цепными псами» и «освободить заключенных всех федеральных тюрем, тюрем штатов, деревенских и городских», Ливермор воочию наблюдал, как непринужденно слова бунтарей расходятся с делом. «Партия белых пантер» настойчиво призывала своих последователей воздерживаться от наркотиков, однако один из ее лидеров, Джон Синклер, поглощал препараты с такой же жадностью, с какой проглатывал главы «Поваренной книги анархиста». «Делай, как я говорю, а не как я делаю», – отвечал он на обвинения в лицемерии.

Рональд Рейган переизбрался на второй срок, став сороковым президентом Соединенных Штатов, а Лоуренс Ливермор тем временем жил скромно, но со вкусом. Отказавшись от своих наполеоновских планов стать спасителем Америки (его взгляды были гремучей смесью из неприкрытого неолиберализма и жесткого народного патернализма), он избрал путь отшельника. Вместе со своей подругой Энн он обосновался в крошечном поселке Спай-Рок в округе Мендосино в Калифорнии, почти в двухстах милях к северу от Залива. Зимой стоял адский холод, летом – адская жара. Финансовое положение парня зачастую было настолько плачевным, что ему приходилось рассчитывать, хватит ли бензина в баке его колымаги, чтобы добраться до ближайшего магазина и обратно. Энн занималась садоводством, если так можно назвать уход за небольшой грядкой марихуаны. Сельские районы Северной Калифорнии были словно французская Шампань, за одним малым исключением: вместо вина народ выращивал марихуану. Когда приходило время сбора урожая, полицейские на вертолетах нарушали спокойствие глухих деревень, заставляя понервничать нелегальных фермеров. Несмотря на то что Лоуренс оборудовал в доме тайник, который нельзя было увидеть с воздуха, у нашего наркобарона сельского пошиба тряслись поджилки при одной мысли о том, что к нему нагрянут копы.

Ливермор вспоминает 1985 год как худший в своей жизни. Чтобы поскорее избавиться от кризиса среднего возраста, он решил сколотить музыкальную группу The Lookouts и стал кем-то вроде ее лидера. Группа задумывалась как пауэр-трио, но состояла из двух человек. К Ливемору присоединился бас-гитарист, который был на двадцать четыре года моложе его, парень с крутым и по-настоящему панковским прозвищем Кайн Конг. Барабанщик – вот единственное, чего хотели The Lookouts, не считая, конечно, славы.

Как это часто бывает, решение проблемы находилось прямо перед носом или, если точнее, прямо за соседней дверью. Ближайшими соседями Ливермора были Фрэнк Райт II и его жена Линда. Когда Фрэнк с почестями ушел из армии США, семья переехала в Калифорнию и поселилась в округе Мендосино. Пускай он и выбрал жизнь, не лишенную атрибутов хиппи, по натуре он был грубым и прямолинейным человеком. Люди такого типа явно не те, к которым тянулся Лоуренс Ливермор, но в горах Спай-Рок надо было извлекать максимум из своего окружения, включая соседей.

У Райтов был сын – милый двенадцатилетний сорванец по имени Фрэнк Эдвин Райт III. Самый младший член семьи быстро схватывал основы игры на любом музыкальном инструменте, который попадал в его непоседливые руки. Но при этом мальчишка был обделен другим важным для музыки качеством – усидчивостью. Понимая, что выбор музыкантов в Спай-Рок невелик, Лоуренс Ливермор решил, что барабанщиком The Lookouts должен стать этот гиперактивный ребенок, который больше всего смахивал на Барта Симпсона во плоти. Он взял Фрэнка Эдвина III в группу, заручившись благословением отца и матери мальчика. «Мы обитали в очень причудливой среде, – говорит Ливермор. – Можно сказать, что жизнь заключалась в том, чтобы выжить в обществе чужаков. Скажем так: идея создания панк-рок группы не понравилась местным жителям. Однако мне очень повезло, что его родители были очень открытыми люди и позволили своему сыну попробовать себя в новом занятии. Он был очень буйным ребенком, но я не назвал бы его трудным. В барабанах он нашел свое призвание, поэтому ему нравилось играть. Я думаю, что он, не считая родителей, первым признал бы, что [присоединение к The Lookouts] кардинально изменило его жизнь.

Его отец был капитаном вооруженных сил США, и ему несладко пришлось во время войны во Вьетнаме. Поразительно, что Фрэнк происходил из окружения строгих и даже деспотических вояк, но решил, что не повторит ошибок своей семьи, когда у него появится ребенок. Он планировал быть искренним, нежным и открытым, и некоторые даже могли бы сказать, что он избаловал мальчика, потому что его сын действительно слегка отбился от рук. Но важно другое: если бы Фрэнк остался верен своему воспитанию и семейным традициям, то его мальчику никогда бы не разрешили участвовать в панк-рок группе, играть на барабанах или даже тусоваться со мной».

Несмотря на то что Лоуренс Ливермор понятия не имел, как играть на барабанах, он каким-то образом научил этому самого молодого участника The Lookouts. А сделал он это, разобрав барабанную установку у себя дома, оставив лишь малый и большой барабан. Фрэнку Райту III вручили барабанные палочки и попросили повторить ритм из популярной песни 1950-х годов «At the Hop» группы Danny and the Juniors. После этого Ливермор поставил «Rock and Roll Is Here to Stay» и приказал своему подопечному еще раз держать ритм песни. Он с молчаливым удивлением наблюдал, как ребенок, который до этого момента ни разу не держал в руках барабанных палочек, отстукивал ритм с точностью метронома. В голове Ливермора промелькнула мысль: «Это может сработать».

(Не все в доме Ливермора вспоминают тот день с такой теплотой. Во время репетиций в гостиной находилась тетя Фрэнка Райта III Оливия, которая приехала из Англии. Она описала музыку, которую играл ее племянник вместе со своим другом, как «инфернальный шум». Много лет спустя она утверждала, что это были «самые ужасные звуки, которые мне доводилось слышать в жизни».)

К тому времени, когда Фрэнк Эдвин Райт III отправился домой, он уже стал полноправным барабанщиком The Lookouts. Чтобы отпраздновать приход новобранца, Ливермор наградил самого молодого участника группы прозвищем Тре Кул.

Невозможно переоценить влияние, которое Лоуренс Ливермор оказал на панк-рок сцену Северной Калифорнии. Вдвойне поразительно, что отправной точкой его творческого путешествия стал захолустный городишко, чьи жители явно не жаловали подобную музыку. 1985 год ознаменовался не только созданием The Lookouts, но и публикацией собственной газеты Ливермора. В первом выпуске «Вестника Спай-Рока» были статьи о тогдашнем урожае марихуаны и рассказ о медведе гризли, который пробрался в чей-то дом и каким-то образом умудрился выпить молоко из перевернутого холодильника. Эти истории не удостоились внимания Washington Post, а газета, как и группа Ливермора, не получила одобрения предполагаемых читателей. В качестве возмездия Ливермор убрал из названия газеты упоминание о Спай-Роке и переквалифицировал издание в фанатский музыкальный журнал.

Следующим его занятием была халтурка для Maximumrocknroll, одного из самых легендарных и загадочных изданий Америки. Неизменно воинственный и гордый, а иногда назойливо независимый, MRR, как его часто называют в среде читателей, родился в конце 1970-х как панк-рок радиошоу на станции KPFA в Беркли. К 1982 году этот бренд (разумеется, тогда основатели и не думали назвать свое детище «брендом») расширился до ежемесячного печатного издания, которое существует и по сей день. Его основателем в этом формате был Тим Йоханнан, которого не без злой иронии называли «председателем Тимом», ведь бывший хиппи заправлял своим журналом словно диктатор, не желая никого слушать. Этот некоммерческий журнальчик, полный многословных статей, которые печатали на черно-белых листах качества туалетной бумаги с помощью краски, легко смазывающейся от прикосновений пальцев, – олицетворение самого лучшего и худшего в панк-сообществе. Maximumrocknroll был и остается воплощением слова «оксюморон», ведь это винегрет из подчас противоречащих друг другу идей: интернационализм, изоляционизм, вспышки творчества и откровенный конформизм, независимость и копирование модных тенденций. Порой в одном и том же предложении он мог дико вдохновлять и ужасно бесить. Журнал отказывается брать деньги за рекламу у любого крупного лейбла или у любой компании, связанной с крупными лейблами. Для него мертва любая группа, которая заключила сделку с одной из музыкальных корпораций Большой тройки – Universal Music Group, Sony Music Entertainment и Warner Music Group – или даже со звукозаписывающим лейблом, каталог которого распространяется этими компаниями.

«Внутри журнала царил какой-то культ, и, в конце концов, именно это меня отпугнуло, – вспоминает Лоуренс Ливермор. – Но, в отличие от большинства людей, которые там работали, я был ровесником Тима. Я многое повидал, в том числе и подобные вещи. Я видел культовые движения в 1960-х и начале 1970-х годов. По правде говоря, это странным образом напомнило мне движение “Белых пантер”, и я решил отстраниться по уважительной причине. У меня не было желания подчинять свою волю прихотям Великого Вождя».

Ливермор начал проводить много времени в штаб-квартире журнала – «Макси-хате», жилом доме на Клиппер-стрит в Сан-Франциско. Многие «навозники» – так называли каждого, кто приложил руку к журналу Maximumrocknroll, – называли это место своим домом. Пускай из офиса под номером 484 частенько раздавался смех, основатель журнала позаботился о том, чтобы ни у кого не осталось сомнения в серьезности миссии MRR. Передышка от идеологического притеснения случалась только по утрам, когда Йоханнон удалялся на подработку. Но стоило сотрудникам услышать приближение его машины, как по всему зданию раздавались иронические возгласы: «Папочка вернулся домой».

Лоуренс Ливермор осознал, что по горло сыт теократией. Последней каплей была рукописная записка от Председателя Типа, которую он обнаружил на двери кабинета: «Ванную наверху и раковину нужно помыть. Позаботься об этом». В тот момент, когда он стоял на коленях с мочалкой в руке, Ливермор достиг просветления: хуже этого быть уже не может.

Для панков из Залива и их собратьев из Южной Калифорнии это было непростое времечко. Но пока группы Лос-Анджелеса, у которых хватало таланта только на один альбом с хорошими идеями, превращались в метал-группы без каких-либо идей, музыканты в северной части прощупывали границы дозволенного. При поддержке Джелло Биафра из Dead Kennedys, а также мудрости и непрекращающегося разглагольствования Maximumrocknroll идеологический шаблон жанра теперь был выгравирован, будто на скрижалях из библейской истории. Но пока проповеди Биафры и MRR были сосредоточены в Сан-Франциско, паства собиралась в Восточном заливе.

Жители Окленда и Беркли издавна считали, что «Град у залива» смотрит на них свысока. Семь квадратных миль Сан-Франциско были землей обетованной для законодателей мод Северной Калифорнии. Именно здесь легендарный бейсболист Джо Ди Маджио женился на не менее легендарной Мэрилин Монро. Перекресток улиц Хейт и Эшбери в районе Аппер-Хейт стал эпицентром движения хиппи. Здесь находится книжный магазин «Огни города», в котором битник Аллен Гинзберг прочитал свою величественно противоречивую и невероятно культовую поэму «Вой». Там был стадион «Кендлстик-парк», на котором в 1966 году The Beatles дали свой последний концерт и на котором Giants и 49ers показывали высший пилотаж бейсбола и американского футбола соответственно.

В середине 1980-х Восточному заливу нечего было ответить на это великолепие. В Беркли находится прекрасный Калифорнийский университет, а Окленд может похвастаться успехами своей бейсбольной команды «Окленд Атлетикс». Но даже с учетом отличных выступлений на городском стадионе (который больше смахивал на муниципальную автостоянку), по сравнению с гламуром на другом конце Моста между Сан-Франциско и Оклендом, это место оставалось неприглядной кляксой на ландшафте.

Принимая во внимание, что Лоуренс Ливермор отыграл концерты в депрессивном Детройте и Спай-Роке, удивляет не сам его переезд в Ист-Бэй, а тот факт, что это заняло у него так много времени. Когда чаша весов стала перевешиваться в пользу города, к Ливермору обратился Дэйв Диктор – фронтмен пофигистической хардкор-группы MDC, которая в то время была самой большой рыбой в маленьком панк-пруду Залива. У Диктора было предложение, которое сыграло бы на руку обоим мужчинам. Чтобы сохранить крышу над головой, певцу нужно было в кратчайшие сроки найти как минимум двух людей и уговорить их переехать в дом, в котором он жил. Звучит слишком хорошо, не правда ли? Так и было. «Домом» Диктор считал квартиру с двумя спальнями; когда он сказал «квартира с двумя спальнями», он имел в виду квартиру с двумя комнатами, которые затем разделили на четыре. Это жилище прозвали «Конурой».

«Все бежали оттуда, словно крысы с тонущего корабля, и на то были причины, – вспоминает Ливермор. – Как мне самому удалось понять, с Дэйвом было трудно ужиться. Но я отчаянно нуждался в месте, где можно было перекантоваться, как и два моих друга, поэтому мы сразу переехали. Тогда я еще жил в горах. Но когда в районе Залива началась движуха, я хотел иметь там базу. Так что за двести долларов в месяц я смог снять комнату… но там царил тотальный хаос».

Чего Лоуренс Ливермор не умел, так это сидеть сложа руки. Переехав в город, он поступил в колледж. Кроме того, он продолжал издавать газету, в то время как его группа The Lookout пустила корни в плодородной почве Восточного залива, а не в бесплодной земле округа Мендосино. Именно по этой причине «Конура» занимает важное место в этой истории – здесь Тре Кул делал свои первые шаги в большом городе. Парню было тринадцать лет.

«У Тре сохранились воспоминания, как он тусовался там еще подростком, когда The Lookouts давали свои первые концерты в районе Залива, – говорит Ливермор. – Он познакомился с Дэйвом Диктором, и тот произвел на него огромное впечатление, как и на большинство тринадцатилетних подростков. В те времена мы играли на небольшой милой сцене, но на самом деле то были последние угасающие угли панка в Сан-Франциско».

Поскольку Тре Кул был еще слишком юн, чтобы водить машину, барабанщик проводил вечера в «Конуре». «Мне не нужны были наркотики, потому что я кайфовал от людей», – сказал он автору в 2004 году. С этого плацдарма он покорил первые концертные площадки в районе Залива и его окрестностях. Когда MDC были на гастролях, он спал в постели Дэйва Диктора.

«Это было здорово, но он никогда не менял простыни», – вспоминает барабанщик.

Каждому жанру музыки нужна своя главная сцена, и район Залива вот-вот должен был обзавестись ей. В городских центрах Северной Калифорнии было множество клубов, в которых могли выступать панк-группы. Речь идет о таких местечках, как Mabuhay Gardens, Ruthie’s Inn и The Stone. Но для этих заведений музыка была на втором месте. Прежде всего там продавали алкоголь. Там были возрастные ограничения. Там были владельцы, которые, как известно, нервничали из-за того, что посетители концерта могут сравнять с землей их имущество.

«Фонд альтернативной музыки» (под этим названием никому не известный), или 924 Gilman Street (как его иногда называют), или Gilman (как его называют все), открылся в канун нового, 1986 года. Сегодня ведутся споры о том, кому принадлежала идея открытия первого панк-клуба в Заливе, но Тим Йоханнон, несомненно, сыграл ключевую роль в создании этой творческой, открытой для всех площадки. Нетерпимость – вот единственное, что было под строжайшим запретом. В 1986 году у журнала Maximumrocknroll была припасена приличная заначка на черный день. Вероятно, эти деньги сохранили на случай, если анархия все-таки захлестнет улицы Соединенных Штатов. В противном случае их вполне можно было пустить на панк-клуб.

«По сути, Gilman Street – это маленькая черная дыра, – вспоминает Вероника Ирвин, студентка Калифорнийского университета в Беркли и одна из новоявленных волонтеров клуба. Как и любой другой человек, подписавшийся на общественные работы, она занималась этим бесплатно. – Снаружи нет никаких указателей, которые бы сообщали, что это такое. На самом деле, когда я впервые приехала туда, в голове промелькнула мысль: “Где я, черт возьми?” Снаружи это просто кирпичное здание. Есть вывеска с надписью “Консервный цех”, поэтому очевидно, что изначально это место не задумывалось как концертная площадка. Итак, вы входите внутрь, и там все черным-черно от граффити 80-х годов: от маленьких подписей до огромных фресок, некоторые из которых красивые, а некоторые наводят ужас. Там есть огромное изображение беременной женщины с зародышем, которое пугает меня до чертиков. Деревянный потолок с кучей лестниц, почти как пожарное крыло. Все выглядит не очень надежным. С одной стороны несколько уборных без разделения по половому признаку, и в этом вопросе руководство непреклонно. А в дальнем углу стоит небольшая сцена, которую, как я полагаю, кто-то построил, когда клуб открылся. Но в целом это место выглядит так, словно оно никогда не предназначалось для проведения таких мероприятий. Голые стены, да и только».

Правила Gilman Street устанавливались в ходе ежемесячных собраний, на которые приглашались все добровольцы. В первые выходные каждого месяца собирались от пятнадцати до сорока человек со своими темами для обсуждения и претензиями. В клубе царила демократия, и любая группа, которая желала выступить на его сцене, сперва должна была получить одобрение комитета. Музыкантам с крупных лейблов вход был заказан. Между политически настроенными активистами часто возникали споры о том, что является приемлемым, а что – нет. Самое страшное наказание, которому могли подвергнуться посетители, получило название «86» – в честь года основания клуба. Эта санкция могла накладываться временно, а причиной служили нарушения списка правил, порой не всегда понятных. Например, посетителям не разрешается пить в радиусе двух кварталов от дверей Gilman. Список десяти основных правил клуба (или, если хотите, заповедей) можно найти как в самом заведении, так и на его официальном сайте. Членский взнос стоит два доллара.

«Проще говоря, под запрет попадают алкоголь, насилие, наркотики, прыжки в толпу со сцены, сексизм и гомофобия, – говорит Вероника Ирвин. – Список сделан в виде трафаретного граффити где-то в метр шириной. Членская карта – это то, на чем держится клуб, и вдобавок к ней люди покупают билеты на сами шоу, которые по сравнению с другими местами стоят дешево. А еще посетителям не разрешается брать с собой собак». Для тех пытливых умов, которые вознамерились узнать, какой человек возьмет с собой собаку на панк-рок шоу, у Ирвин есть ответ: «Среди посетителей Gilman есть много людей, которых без злого умысла прозвали “Крысами Гилмана”, и у многих из них есть собаки. Это совсем молодые ребята, и некоторые из них живут вполне обычной жизнью. Но некоторые из них страдают от зависимости или происходят из семей наркоманов или алкоголиков. Также некоторые из них не ходят в школу или даже не имеют крыши над головой; некоторые рано бросили учебу. Это компания детишек-оборванцев, у некоторых из которых действительно есть собаки. И если рядом с вашим заведением постоянно околачиваются толпы подростков, то вам будет спокойнее, чтобы поблизости не было собак».

Разумеется, Лоуренс Ливермор был одним из главных функционеров 924 Gilman Street. Персонаж, который стремительно превращается в Форреста Гампа нашей истории, признается: «Вам придется хорошенько постараться, чтобы заставить меня сказать что-нибудь плохое об этом клубе. Это одна из самых ярких социальных организаций в моей жизни». Но Ливермор отмечает, что, «как это часто происходит в маленьких замкнутых обществах, люди там были склонны излишне драматизировать и принимать слова слишком близко к сердцу». Больше всего его беспокоит тот факт, что «ничто не вечно, и Gilman Street работает уже более тридцати лет, но из-за меняющейся музыкальной сцены и облагораживания района [вокруг нее] я не знаю, сколько еще клуб сможет продержаться».

Представьте себе сорок добровольцев, которые субботним утром спорят о пригодности группы на основании интервью или изучают какой-нибудь двусмысленный куплет в тексте песен. Согласитесь, картина получается забавной. А если учесть тот запредельный уровень бюрократии, словно речь шла не об обшарпанном панк-клубе, а о правительственном закулисье, то становится еще смешнее. Но, возможно, в этой ситуации стоит ограничиться снисходительной ласковой улыбкой. В конце концов, любой, кому не по душе список правил и санкций Gilman, мог запросто пойти в любой другой клуб мира.

«Именно в Gilman я впервые по-настоящему понял, что значит быть панком, – вспоминает Билли Джо Армстронг. – Дело не только в музыке, а в сообществе и движении. Каждый чудак, ботаник и панк в районе Залива тусовался там, и это было круто. Шоу устраивали для людей всех возрастов. Когда мне было пятнадцать, я хотел попасть на концерты в другие места, но не мог, потому что вход был для аудитории от двадцати одного года или от восемнадцати лет и старше. Но Gilman управляли подростки, и я мог пройти внутрь без поддельных билетов. Формировалось сообщество, в котором участвовали классные музыканты, артисты, группы, редакторы фанзинов и люди, знакомые с миром политики. Именно там я получил первые реальные знания. Все, что я знал до Gilman, было чушью. Это место, куда можно было пойти и поговорить о таких вещах, как расизм, сексизм и гомофобия. Там постоянно разворачивались дискуссии».

В это лихорадочное время Лоуренс Ливермор решил основать свой собственный лейбл звукозаписи. Угадайте с трех раз, какое название он выбрал для своего детища? В 1987 году человек, который возглавлял группу The Lookouts, каким-то непостижимым образом умудрился основать музыкальный лейбл Lookout! Records вместе с другим панк-энтузиастом из Залива Дэвидом Хейсом. Ливермор выпустил на лейбле альбом своей группы One Planet One People. После этого он не планировал выпускать другие материалы от имени компании. Но ему не давала покоя мысль о том, что музыка за авторством групп из Залива, с которыми он дружил, лучше, чем подавляющее большинство других альбомов, выпущенных в то время. Проблема заключалась в том, что к этим группам никто не относился серьезно. Ливермор бродил по окрестностям, пытаясь заразить энтузиазмом каждого встречного-поперечного по поводу музыки, которую создавали у них перед носом. «Люди смеялись надо мной и посылали куда подальше», – вспоминает он. Но он продолжил гнуть свою линию и пришел к выводу: «Если я хочу слушать приличные записи, мне придется сделать их самому».

Ему хотелось самому выпускать пластинки, а не подписывать контракты с группами. Ни один из артистов Lookout! на самом деле не заключал контракт с его лейблом, и эта бизнес-модель сохранится на протяжении всего его десятилетнего пребывания в должности продюсера. Первые четыре семидюймовых сингла компании продавались по два доллара за копию. Как только продажи покрывали затраты на запись и производство тиража, артист получал шестьдесят процентов прибыли. В сравнении: группа на крупном лейбле получает от двенадцати до двадцати процентов от розничной цены каждой проданной записи. Если судить по продажам альбомов, то клиенты Lookout! зарабатывали около доллара за одну пластинку.

Несмотря на то что со временем независимый лейбл начал продавать пластинки огромными тиражами, офис компании находился в арендованной комнатушке дома в Беркли. Лоуренс Ливермор ютился по соседству, также снимая одну комнату за двести долларов в месяц. Он жил здесь, пока не переехал в Англию в 1997 году. Двадцать лет спустя, через два дня после Рождества, Ливермор будет сидеть с вашим покорным слугой в пабе Spread Eagle в Камден-Тауне. Попивая американо без сахара, он с трудом может поверить, будто кто-то считал его тогдашний образ жизни аскетическим. Ему вообще кажется странным, что ни один другой владелец успешного звукозаписывающего лейбла не жил так же, как он. «Мне потребовалось довольно много времени, чтобы привыкнуть к мысли, что я могу тратить деньги, как обычный человек, вместо того чтобы жить в маленькой лачуге», – говорит он.

«Когда мы только начали заниматься музыкальным бизнесом, никто особо не слышал о поп-панке, – рассказывает он о жанре, которому лейбл Lookout! обязан популярностью. – Полагаю, это была короткая фаза во времена Buzzcocks[10]10
  Buzzcocks – британская группа, основанная в 1976 году, одни из первых исполнителей поп-панка.


[Закрыть] и им подобным, но это сошло на нет. Так что с появлением Lookout! в конце 80-х мы просто начали выпускать местную музыку. Лишь несколько лет спустя народ начал обобщать ее под именем поп-панка. В то же время люди начали критиковать нас и жаловаться, что такая музыка разрушает панк-сцену. Меня это бесило и сбивало с толку. Слово “поп” происходит от слова “populus”, что означает “люди”. Значит, люди говорили о том, что ненавидят других людей, или как это понимать? Что не так с людьми, которым нравится наша музыка? Я думаю так и по сей день. В тот момент, когда что-то становится хоть сколько-нибудь популярным, кто-то обязательно скажет: “Фу, это нехорошо, это ужасно”. Или что-нибудь такое: “О, эту музыку слушают только придурки”. У меня никогда не было планов организовать поп-панк лейбл, но когда люди повесили на нас этот ярлык, я решил: “О’кей, если вы нас так называете, значит, мы таковыми являемся”. И я нисколько не возражал».