Текст книги "Картотека Пульсара. Роман. Повесть. Рассказ"

– Заберём водку? Второй пузырь едва почали.

– Пожалуй. Не ему же оставлять.

И мы идём на Вольдемарову дачу, где нас встречает симпатичная сучка Эльза – русский спаниель с вислыми бахромой ушами и умными тревожными глазами. С укоризной поскуливая, обнюхивает она хозяина и настороженно – меня. И вдруг, без предупреждения, хвать меня за брючину, отскакивает и опять.

– Ух ты! – говорю. – Так, да? Ну, хорошо. Щас я тебе устрою… – и опускаюсь на четвереньки, да как гавкну. Да как зарычу по-тигринному. Бедная Эльза обмерла, потом метнулась в конуру и завизжала благим… в общем, завизжала испуганно.

– Ну и как? – спрашиваю Вольдемара, поднимаясь на ноги. Вольдемар не может ответить, потому что согнулся пополам, колики, что ли, от смеха начались? Эльза смущённо выбирается из будки, подходит сторожко и уже вежливо меня обнюхивает.

– Вот так-то, подруга. И неча нападать. Справки наведи прежде… вдруг бешенством страдаю. Поняла?

Эльза понятливо вертит хвостом.

– То то же.

Планировка дома меня впечатляет, я как-то проникаюсь уважением к художникам, что тут же сообщаю хозяину. Первый этаж – это просторная кухня с прихожей, а на ступеньку повыше сразу во весь нижний этаж гостиная с камином, большим круглым столом по центру, разнообразными резными украшениями по стенам. На втором этаже несколько спален с выходом на лоджию, туалет, подсобные каморки…

Кресла также удобны, а стол ломится от закусок.

– Не понял! Почему же мы у Наума в беседке?..

– День рождения жены вчера справляли, – поясняет Вольдемар, отрезая мне большущий кусок торта с шоколадным зефиром поверху. Мы выпиваем по стопке, закусываем солёным помидорчиком.

– Машина у тебя, – спрашиваю, – почему не в гараже?

– Да с тёщей вчера поругался. Ключи забрала… надо ей под окна отогнать, пусть сама катается, раз это машина её-про-её. Я почему с Наумом и поехал.

– Н-м-да. Чудно… ну да шут с ним. У тебя не бывает так – хочется вот сорваться… хоть на войну.

– На войну? Нет. С тех пор, как мне поджелудочную желёзку вырезали, никуда уже не хочется. Да и не верю я ни в какую трескотню. Да чтоб я ещё был разменной монетой в их картах… нет, ни под каким соусом. Это юнцам мозги канифолят пусть. И вообще, у меня интересная особенность с организмом с некоторых пор. Вот, скажем, где-то там Боря с Биллом начинают делить пирог, ещё пешки не стреляют, ещё никому ничего не известно, что грядёт и о чём они там договариваются, а я… а во мне, в моём организме, в общем, начинает что-то тоже происходить. И чик, накануне буквально того мероприятия, которое они-с, политики-с, запланировали, на меня либо сон наваливается, либо я ни с того ни с сего вдрабадан пьян напиваюсь. Хочешь, верь, хочешь, нет. Просыпаюсь на утро (я уже когда заметил за собой такую особенность, стал с интересом новостей ожидать), и что? Какая-то да заварушка обязательно объявляется – разгон демонстрантов, война ли вам, пожалуйста… ждали? А я чувствовал. Вон теперь сербов топчут – перед этим я чуть в летаргию не впал. А дальше что, думаешь, будет? Что-нибудь наподобие. Наш правитель глазки закрыл на чужие выкрутасы, а ихний на что-нибудь ещё закроет. Нет? Об-чественное мнение, видишь ли… Нет?

– Тебе виднее, раз у тебя так организм настроен.

– Во-от. А то повесят мне звезду героя посмертно, компенсацию выплатят – на радость тёще. Мне это нужно? Да на фиг! Так что не спеши, друг, и не радуй своих подруг.

Пока мы так философствовали, Эльза потихоньку прикончила мой кусок торта и теперь с виноватым видом сидела напротив меня и отводила глаза в сторону, пока я не заметил пропажи.

– О-о! – неподдельно удивился Вольдемар. – Эт-то откуда у тебя такая слабость? Эльза!

Эльза тихонько заскулила.

– А ты её кормил?

– Я?

– Ну не я же.

– Похоже, нет. Да. Забыл про тебя, подружка, извини. Хочешь, стишок прочитаю? Я его, правда, не дословно запомнил, но он такой… можно и самому присочинить. Так что пособляй по мере таланта. Слушай. Рано-рано два барана растолкали великана и проблеяли яму: отчего да почему? И на это великан отвечал… – Вольдемар задумался.

– Не как баран, – продолжил я.

– Ага, ладно. Он содрал с баранов шкуры…

– Но явилися тут дуры.

– Хм. И давай его смешить-распоте-ешивать. В результате энтих дел… Спустил, короче, все денежки.

– …он остался не у дел.

– Нормально. И пришли бараны вновь, пролилась баранья кровь. Что ещё прибавить тут?

– В общем, сделал им капут.

– Нет. Помню: нас в ины места зовут. Но и в тех местах бараны не боятся великанов… Сия истина не новь. Оттого баранья кровь до сих пор сочится в почву и на этом ставим точву.

– Точ-ву?

– Да какая разница.

– Всё равно хорошо. Только это к чему?

– А ты не слыхал по телику? Президент распорядился наладить производство дешёвой водки и пива. И купить сие пойло смогут лишь те, кто предъявит декларацию с указанием доходов, не превышающих две тысячи рублей в год. А, каково?

– Не слыхал. Может, брехня?

– Всё может быть в нашем государстве.

Мы ещё посидели, выпили, поговорили, после чего пошли осматривать гараж, беседку, замечательный пейзаж, открывающийся с обрыва, а потом я отправился домой, потому что Вольдемар стал спотыкаться и его потянуло в сон – не иначе, как перед очередным мировым конфликтом или природным катаклизмом.

У дома врачей Платовых меня окликнул Фулюган.

– Эй, бич номер три, ты что ж, так мимо со слепу и прочешешь?

За забором вокруг дымящего мангала собрались всё знакомые мне персонажи: кроме Фулюгана, сами Платовы – хирург Виктор (он мне чем-то аристократа напоминает, в хорошем смысле слова, и лицом и манерами, чуть-чуть всегда как бы чем-то смущён, – возможно потому, что не пьёт) и его крепенькая, небольшого росточка жена Даша, с миловидным личиком и игривыми серыми глазами, гинеколог; Водяной, притулившийся на пенёчке и жадно уплетающий с шампура шашлык; и ещё Забралов Вадик, заехавший на своём служебном рафике за какой-то надобностью к Платовым.

– Выпьешь? – предложила Даша. – А то нас пьющих тут маловато. Наступление весны отмечаем.

– Так весна уж…

– Настоящее тепло, я имею ввиду…

И в этот момент над нашими головами разнеслось курлыканье: по небу в направлении синеющей гряды леса – там, где по моим сведениям, раскинулись болота – плыл журавлиный клин. Не успели обменяться мы впечатлениями, как с гагаканьем потянулись в ту же сторону гуси.

– Батюшки мои! – восхитился Фулюган. – Вот так та-ак! Все скопом! Сроду не видал такого. Это чтой-то слишком… не к морозам ли?

– Скорей, наоборот – к теплу, – не согласился Вадим. Виктор с Дарьей следили за гусями молча, я же смотрел на всех по очереди, и было мне отчего-то вольно-радостно, дышалось в полную грудь, со сладостью. Общее настроение не разделял один Водяной: открыв рот и выпучив глаза, он перхал, точно подавившийся пёс, вдруг выронил шампур, схватился за горло и боком повалился на землю.

– Эу! – вырвалось у меня.

Первым подскочил Платов и, усадив Водяного, стал стучать ему по спине. Все остальные засуетились вокруг, подавая советы. И тут я увидел, что лицо Водяного начинает приобретать синюшный оттенок. Однажды в детстве я уже видел задушенного соседа по дому (соседом же) – у него было точно такое же…

– Спирт! – обернулся Платов к жене, и та стремглав унеслась в дом и через мгновение вернулась с бутылкой. Виктор уже выхватил из кармана складень, пружина выстрелила финским лезвием и Дарья протянула мужу смоченный спиртом носовой платок.

– Голову держи! – командует жене Виктор. – Руки! – Вадиму. – Ноги! – Фулюгану. – Я же остался без поручения, хотя пальцы моих обеих рук, готовые к действию, стали шевелиться. В это время Платов сделал у задыхающегося на горле надрез, раздвинул края ранки и дунул в неё. Что-то булькнуло в горле у Водяного и раздался лёгкий свист-шипение. Как Платов извлекал кусочек мяса я уже не смотрел, потому что на глаза мои набежали слёзы. И вот уже Водяной усажен вновь на пенёк, разинул рот и таращит глаза, ничего, очевидно, не соображая, а Дарья с Забраловым бинтуют ему шею.

– Ну чего, – спокойным голосом говорит Платов, споласкивая руки в блюде с водой, – вот тебе и пациент, Вадик. Так что не зря заехал. Запишешь себе ходку на законном основании.

– Да-да, – усмехается Забралов, не оборачиваясь, – сейчас и помчимся.

– Ты в реанимацию, на всякий случай, заедь прежде, – говорит Дарья, – всё ж ки он не дышал несколько минут, как там с мозгами…

– Завернё-ом.

И мы всем табором ведём Водяного к машине.

Просыпаюсь от того, что хлопнула дверь.

– И-е! – голос Фулюгана. – Лекарство принимать бушь? – и вытаскивает из-за пояса «Столичную».

– Лекарство? – я сажусь и не ощущаю в теле тяжести. Фулюган уже разливает по стаканам, улыбается.

– Ты чего? – спрашиваю.

– А помнишь, я говорил про Водяного?.. Умрёт не своей смертушкой.

– Но он же не помер. Или что?

– Во-от, остережение свыше! – Фулюган смотрит на меня так, словно ждёт одобрения за свою проницательность, но я отвожу глаза на сосны за окном, которые мы посадили с сыном, их нижние ветви отяжелели зимой от снега и теперь, давно обтаявшие, так и остались лежать на земле.

– Надо рядок-другой отпилить, – перехватывает мой взгляд Фулюган.

– Зачем?

– Чтоб ввысь тянулись быстрее. И чтоб жизнь обновлялась.

И вот уже с ножовкой в руках колдует он у первой сосны, а я стою поодаль и выражаю сомнение в целесообразности затеянного, но он не реагирует, что-то бормочет себе под нос.

– Ты чего там бурчишь?

– Колдую.

– Колдуешь?

– Да, – он тычет пальцем в одну ветвь, затем в другую, третью: – Это ты, это твой сын, а это, – и он принимается энергично пилить, – твоя жена! Вот увидишь, она в другой раз приедет и обязательно спросит: кто отпилил, пошто? И знаешь, что нужно тебе отвечать?

– Нет. Что?

– Скажешь так: я тут не один.

– Ну прям как пароль. Что же он обозначает?

Фулюган отирает со лба пот:

– То и обозначаит, чтоб отвязалась, нечистая сила! – И он, насупясь, переходит к другой сосне, затем к третьей, и, похоже, верит в то, что совершает не напрасную работу.

Меня вдруг осеняет догадка: ему не хочется оставаться в следующую зиму одному на участках – не страшно, но тоскливо. (А первый бич – Однорукий – давеча говорил, что на зиму переедет в город).

– Значит, сказать: «Я тут не один»?

– Что?

Ну что ж, ну что ж… Кто знает, как оно повернётся?

А летом у Фулюгана появилась симпатичная узбечка с ребёнком в коляске. Кто такая? Ну да придёт – расскажет…

Картотека Пульсара

Вот втемяшилось вдруг в голову: так ли уж действительно правда, что свято место пусто не бывает?

Полагаю (теперь), быва-ат. (Могу даже назваться – для официоза, дабы не подумали: мистик или ещё кто из таковских. Антон Фёдрыч Благополучнов, доцент местного высшего заведения). Да ещё как быват. Ну, занять-то его займут, место (пустое якобы), кто-нибудь да заполнит вакуум… Это уж как водится. И станет, однако, и не пусто вроде, да вот – всё же! – пустовато. У кажного, знать, свой колорит – и обличья и души… Речь, само собой, не о чьём-то кресле административном, и тем паче, не о троне золочёном… О духовно-душевном… Как в одной разбитной частушечке: «Ах, страдаю, я страдаю, ах, страдания мои!..» Впрочем, в ней, в частушке энтой, как раз не о духовном страдании… Измышления ж мои, да: о насыщении духом благородства пространства возле себя. И чем больше это пространство, круг этот незримый, тем, сами понимаете… Одно пространство соприкоснётся с другим таким же, затем… Далее хотелось сказать: и наступит тогда, мол, полный коммунизм, настоящий то есть.

Сердишься иной раз и злишься, и злишься, и отлучением грозишь… хм, от своего круга. А чего злиться-то – сам, выходит так, не очень пригоден.

Вот ещё говорят: душа не умирает. А что? Вполне допускаю. Семь грамм, – всё темечко проклевали сим открытием научным… Всего семь? Мало это или много? По весу если. Или в данном конкретном случае вес как таковой не в счёт?

Леонид Павлович… Лёнид Палч – всё на первый слог налегаю… (мысленно если, про себя – или совсем тихохонько, шепотком: ну чтоб никто не услыхал, а то вообще без церемоний – Лё, и всё, потому как обозначаю лишь, не для обчественного пользования, а для себя самого, о нём вспомянувшего), о нём вот – неожиданно как-то – молвить занеможилось словечко… Может быть, даже скорее опять же себе самому сказать… да вот, разобраться, осмыслить утраченное…

Честно говоря, ей-ей, не помню, как я впервые очутился у него дома. Сумбур какой-то в голове – вы заметили… Как мы вообще познакомились (когда-нибудь всплывёт, конечно, на поверхность, память, она своенравная штукенция, непредсказуемая – раз и подкинет яркую картиночку. Вижу, например, его в электричке, из Москвы домой восвояси возвращается – из высотного дома, где прозябал от и до в редакции солидного журнала (так однажды определил он свою повседневную повседневность). Обычно он садился на двухместном сиденье у двери, у ног его притулились… притулялись… притулимшись… тьфу!.. лежали, короче, матерчатые сумки… хотя ведь и не лежали – он их прислонял к стеночке… с картонными папками на завязочках. Сам же он, сплетя ноги винтом (как вообще-то можно так закручивать – ведь это ж ноги, а не йёги?..), читал какую-нибудь рукопись, подчёркивал в ней что-нибудь, записывал на листке свои замечания для рецензии автору… Это – помимо официальной службы – была для него та самая лишняя копеечка на двух своих внучек. «Добавочный кошт» – это более позднее его уточнение. А тогда мы ещё не были представлены друг другу, как церемониально выражаются.

А квартирка его запомнилась мне с картотеки… Ну да, ящика, напоминавшего собой панельный домик с плоской крышей, по правую руку от потёртого кресла, на спинке которого детской ручонкой выведено было сиреневое «Лё» (я так и не удосужился узнать – которая из внучек постаралась). Этажи этого дома достраивались по мере увеличения «жильцов» – окон-ящичков с записульками. За этим занятием я и застал Лё, впервые переступив его порог…

– Вот берём и-и-и… – И Лё пощёлкал ножницами, обкарнывая картонку по известному ему образу и подобию. – Затем нанизываем сию каракульку на шпоночку. Понятно? Чтоб не убежала, не растворилась в суете наших буден.

– Вы прям колдун, Лё Палч. Рецепт нового зелья не сочинили ещё?

– О, какие мы сказочники!.. Вот и ладушки. Наконец-то понятливый попался.

В следующий раз своего посещения я принёс ему несколько моточков узкополосной фольги.

– А это что – подкуп? Вы, молодой человече, забыли разве?!. На дворе борьба с коррупцией, а он злато и серебро тащит без зазренья!.. Подставить меня решили? Под монастырь подвесть!

– Именно, именно. Золотые полоски наклейте на золотой век поэзии, а серебряные – на серебряный.

– А эти? – Лё приоткрыв рот, будто беззаботный ребёнок, пальцем указал на рулончики других цветов.

– Ну, сами решайте, не маленькие, – кому там фиолетовый цвет подходит, кому лазурный…

Лё похлопал в ладоши:

– Знаю, знаю! Знаю, кому что!

– Ну а я, когда вы окончательно погрязнете в этой коррупции, так и быть – донесу на вас, куда следует…

– Ха-ха-ха! – Засверкал Лё глазами и загримасничал, потирая при этом ладонь о ладонь, будто только что удачно кого-то обжулил или разыграл… Очевидно – меня.

– Ну-тесь, сударь, и что же вам для начала раздобыть из недр моего совершенно несовершенного литературоведения?

– А раздобудьте-ка мне «Повести Белкина!» – вскричал я шутливо, узнав наконец секрет: вовсе не рецепты снадобий для самолечения, как поначалу подумал я, в ящичках, находились, оказывается – записки литературного толка.

– О-о! – возликовал Лё. – Белкина? Иван Петровича? Пушкина решили вывести на чистейшую водицу? Поздравляю! Отменно, отменно придумано… Лучшего выбора не сыскать! Солидарен! – И Лё торжественно воздел кверху правую ладонь в знак приветствия. – Итак!.. – Не опуская правой, точно позабыв о ней, левой рукой он потянул за беленькую пуговку в своей чудно-чопорной картотеке. – Только имейте в виду!.. Всё доморощено, всё рощено именно тут, в этих терпеливых стенах, в этом потёрто-уютном кресле. Никакого, короче, официоза… Баловство своего рода. Понятно, мил человек?

– Пы-нятно, – трудно было не поддержать этакую игру в коверканье слов, отчего слова будто омывались чистой водой и приобретали прежний вкус и смысл.

– Та-ды приступим… Фокус-покус – вскричал наш любезный фокусник…

Но вдруг, замолчав, Лё уставился на шахматную доску:

– Н-нда-а, – произнёс с укором и некоторым разочарованием. – Спим-с? Не-е-ет, так не пойдет. В ожидание хода помолчу. – И внезапно – на взвинчивание тона чуть ли не до резко агрессивного взвизга: – Разложение русского человека зашло уже оч-чень далеко!..

Я вздрогнул ошеломлённо. И с подчёркнутой иронией-неудовольствием, и вообще… в ответ на звуковую побудку «фокусника», полюбопытствовал не без сарказма:

– Это что ж, у Белкина нарисовано? Из них, что ли, следует – разложение?

– А почему нет? Откуда столь самонадеянная ирония? Да, и в Капитанской дочке тоже есть все предпосылки… предощущение! Даже остережение!.. Да-а, не ворами Петра Великого всё начиналось… И это приговор частному будущему, тому, что теперь разворачивается на нашей с тобой улице, на нашем дворе… вот сейчас. Я говорю о России. Всё оказалось в полном дерме. Да, всё это предсказано в повестях Белкина. Коротко сказал. Не обессудь.

И Лё торжественно открывает изъятую из-под кресла книгу.

– И написал-то во-от каку малюсеньку книжицу. И назвал простенько: «Повести Белкина». И – провалился с этой своей книжицей-брошюркой. Вернее, с этой своей простотой. Денежек хотел срубить, да обанкротился. Не поимел никакого литературного успеха и признания. Пошёл даже гулять стишок по свету высшему: «И Пушкин нам наскучил, и Пушкин надоел». Вот что он в ответ получил от господ своих читателей. В ответ за своё первое прозаическое выступление. Между тем я считаю… тут никакого секрета нет… и я не оригинален. Написал он её быстро, да-с, но обдумывал пять лет… а скорее всего, и дольше. Книжка сия лично меня – шокирует. Потому как это есмь буквально приговор и буквально всему будущему русского народа. Точнее, конечно, сказать: не приговор – пророчество. И пророчество сие огласил человек тысяча восемьсот девяносто девятого года рождения. А сейчас, между прочим, какой?.. Читаю – чужое – предисловие.

«Первое обращение Пушкина к прозе было обдуманным шагом. Первым опытом в этой области предшествовали размышления о природе словесного искусства…»

О природе искусства! – слыхали? Вот как глубоко копнул. Прежде чем выходить вот с такой тонюсенькой книжицей… после того, как им были написаны шесть или семь томов стихов. После того, как им был написан роман в стихах… – Лё ищет нужную страницу, читает: – «Но что сказать об наших писателях, которые почитая за низость…» Тэк-с, это пропускаем. – «Точность и краткость – вот первые достоинства прозы…»

Чтобы не быть голословным… Это ведь жуткая повестушечка! Разложение описано без всяческих западных ухищрений – пресловутого символизма с натурализмом-с! Бом-с. Сразу ни один критик не догадается. Куда там! Они же без метафор скучают. Что? Где?.. Да, вот.

Закладывает палец меж страниц и забывает про него.

– Вы-стр-рел!

Я роняю шахматного слона, которого вертел в пальцах, с испугом гляжу на окно, за которым ветер треплет ветви липы: ничего-то я не слышал. Никакого выстрела.

– Где в дуэльном кодексе это записано? А разуйте глазыньки свои, милсдари! Где речь идёт о жизни и смерти!? А там – они, они – персонажи! – там они чего делают-то?!. Чего там Сильвио делает с этим графом заодно? И что граф делает с Сильвио – сговорились, что ли? Вы же помните текст наизусть. Или не помните? Там же ж жуть. Там же ж от морального… то бишь дуэльного кодекса ничего не осталось!

Это чёрт знает что, а не выстрел. Это детский сад. Нарушается не один раз, и по-малышовски как-то – а ведь святая святых! – дуэльный кодекс, от которого зависят жизни, не говоря уже об их чести и достоинстве. Это безобразие какое-то, полнейшее бразио-озия. Вот каково моральное состояние высшей аристократии. Воплощённой, тэк сказать, в образе графа…

«Тэк, – соображаю, несколько подавленный столь неожиданным выпадом Лё. – Похоже, я нарвался на полномасштабную лекцию. Даже – настоящее представление. Театр! И что теперь делать? А что если разбить её, эту лекцию, – в том смысле, что распределить по частям, чтоб не особо утомляться самому и не напрягать моих будущих читателей?.. Пять повестей у этого Белкина, так? Вот и пускай будет пять перерывчиков между ними. Ввернуть, всунуть, сотворить паузу… Ну да, в промежутки – какие ни на есть воспоминания вставить… Впрочем, пауз не пять, а четыре. Ведь между пятью пунктами, если на трамвае ехать, сколько остановок – четыре? Стало быть, даже полегче будет… меньше воспоминаний – меньше усилий, меньше нагрузки на мозг…»

Однако на сей раз я не успеваю ввернуть лирическое отступление: Лё, точно за руку малыша, тянет дальше… Придётся слушать без перерыва.

– Дальше. Пойдём.

И я невольно подаюсь вперёд, собираясь совершить предлагаемое движение…

– «Метель», следующая повесть. Так? Влюблённый в свою невесту. Кстати, молодой и, стал быть, полный сил человек. К тому ж, имеющий военное звание. Как он обращается со своей горячо любимой невестой? А он ещё не начинал с ней общей жизни… У-ужас!

Лё откидывается на спинку кресла и презрительным взглядом буквально вбуравливается в меня, так что я чуть не вздрагиваю в испуге: «Да я-то в чём виноват?!.» – буквально чуть ли не зубами ухватил я своё сопротивленческое восклицание, чтоб не дать ему выскочить наружу.

– Ну! Никакой дисциплины, ни-ка-кой! У влюблённого молодца драгоценное, единственное во всей вселенной любимейшее существо – невеста, и венчание на носу… Какова ж должна быть общая линия поведения энтого молодчика? – спрашиваю с пристрастием. И отвечаю. Ему следует действовать наверняка, не просто как-то обходиться этикетом предстоящей процедуры, тем более что он готовит тайное (!) венчание. Всё же – все действия – выражаются… да, выражается как? Ф-физически. Невесту от себя не отпускать ни на шаг! Быть при ней тайно? Да, и тайно? Скрываясь, может быть? Возможно, и скрываясь, возможно. Следовать за ней шпионом-сыщиком, не отпускать ни на шаг, быть к ней, что называется, привязанным верёвочкой, пуповиной будущего ребёнка! А он как себя ведёт? Мы знаем, мы все читали… А принцип верняковости – это один из важнейших принципов профессионализма. Он чего, того-с, шизик? Какой же он тогда-с военный! У нас, батюшка мой, что получается – полнейший бюрократический подход! Поверхностный, кондовый, косный – да! к сложнейшему понятию, такому как профессионализм.

Лё переходит на свистящий шёпот и, растопырив руки, подвигается ко мне из глуби своего кресла:

– Вот те раз! А? Покинул невесту, покинул! Перед самым венчаньем. Этот Владимир – двойной лопух. И Пушкин его, конечно, наказывает. За то, что повёл тот себя… мягко выражаясь, неаккуратно. Упустил невесту практически из-под венца! Чем за это следует наказать? Смертью! Пускай и на Бородинском поле. Для отвода глаз. И всегда, везде и всюду, дорогой, профессионал настроен (как пининини!) всерьёз, и рассчитывает на что?.. Н-не, не просто на плохой вариант, и не на худший даже, а всегда и только на абсолютно невозможный, даже в воображении не возможный. Практически – как читатель – я понимаю – он, этот несносный своей ветреностью Владимир, не мог предугадать, что разыграется страшенная метель, какая в этих местах случается не чаще, нежели раз в тыщу лет. Однако у него должно было быть всё предусмотрено – самое форсможорное даже… Ладно, этого слова, по всей видимости, тогда не знали. Возьмём – наихудшайшее! Убийственное! Даже речуга должна была быть сочинена и отрепетирована, на случай если вдруг (! – как и бывает в страшных снах) возникнут, как снег в летний полдень, матушка её и батюшка её (невесты), техника падения на колени должна была быть отработана безупречно, без намёка на фальшь… Спектакль? Да, спектакль. Искусство!.. Короче, всё самое-самое плохое, что можно вообразить, должно было быть предусмотрено!… А он? Он – обыкновенный балда. Да совсем не тот балда, который у Пушкина ж чёрта околпачил. А балда – бестолочь. Вот он кто таков!

Вопросы есть?

– Вопросы будут. Но позже. Вы, Лён Палч, прямо-таки тореадор – раз и быка за рога! Раз – и шпагой наскрозь. Дайте прежде похвалить вас, польстить. Дайте отдышаться хотя бы.

– А вы по лестнице уже пешком?.. Не прыгаете через три ступеньки? Жаль. Рановато сдали позиции… Как же вы с Беккетом справитесь? А Пруст?.. А Флобер?.. А этот, как его?.. Гамсун, что ли, там у вас ещё припрятан, жук вы эдакий? Я же сказал, не больше пяти штук брать… – и кивает на книги под моим локтем, набранные для прочтения. – Хорошо, тогда я продолжу?..

***

Звоню. Нет ответа. Набираю на другой день, через день – тот же результат.

Слабое предощущение, робкое такое предположение: «Помер ты, Лё, чо ли?» – помнилось кощунственной догадкой: мол, преувеличение есть ничто иное, как фактор нестабильности, – так что не мельтеши-де, братишка, не наводи тень на плетень… не каркай, словом. Вор-рона! Однако ж, непроизвольно-таки забеспокоился… Вот она и нестабильность тебе, незримая, но явственная заноза душевная…

Хотя, пожалуй, не очень и заболело… скорее, некая счетоводческая, канцелярская озабоченность на всякий случай… мысль-крыса, короче, завела возню в своих норах-катакомбах предсознания.

И всё же – помер ты, чо ли?.. Холодком отсыревшим так и повеяло… земляным и ещё пока не затхлым.

Названиваю теперь каждый божий день, если не запамятую в суете и дешёвой сутолоке… (да нет, уже не забывал.) Ни гугу.

Но дочь хотя бы, его ж кровиночка, могла взять трубку? Мне представился её опрятненький облик с принципиальным благостным личиком… Зять имеется (хоть и не всплывающий чётким снимком в памяти), внучки, наконец, трещёточки неугомонные, кобылки длинноногие… Что же это – совсем-совсем никого? Тишина… (воздержусь от гробовой…) Где ж ты, Палч? И ещё: Лё-онид, ау-у!

Потом как-то смирился… сник – не сник, а привык, похоже. К мысли. К обречённости.

Не так, знаете ли, много друзей осталось… И недоумение: никогда не беспокоился о другой какой связи, добавочной, – ни мобильной, ни компьютерной… А почему? – вопрос. Не подумал ни разу даже, что ниточка всего одна-единственная – этот допотопный его аппарат мышиного цвета из периода ихтиозавров, с дырочками в диске – для набора номера в раскрутку.

И вдруг – прорезается голос, женский. Вздрогнул я – трубку даже отдёрнул от уха. Похоже, дочь… или внучка? Плохая слышимость! И так-то всегда, когда очень-очень нужно, непременно что-нибудь или кто-нибудь да мешает!.. Радиопомехи – волны позывные заблудились?!. Погода норов показывает, грозой грозит?!. Что там ещё? Происки хакеров забугорных?.. суются, понимаешь, не свои дела! Али свои устряпали?..

– Он тут уже больше не живёт, – скорее угадываю, чем разбираю-различаю.

Что за дурацкий эвфемизм! Не живёт! «Тут!» А где тогда? Что это значит, в самом деле?! Не живёт, видишь ли! Переехал? Куда? – скажи тогда. Конкретно! На старости лет сменил жильё!.. Или в тундру подался?! Черти! Юмористы плоские! Или квартиранты так-то шутят?.. Сдерживая раздражение через силу, допытываюсь…

– Умер Леонид Павлович.

Уточнили. Соблаговолили. Увещевательным тоном. С превентивной укоризной на мою сквозящую несдержанность – через незримое, но шебуршащее помехами пространство.

Странно! – тем не менее, почувствовал облегчение… ощущение внутренней освобождённости? Будто меня принуждали? К чему? «От чего освободился-то я?» – уже сам на себя окрысился. Даже смущение взяло – где-то у кадыка шершавым комочком зацепилось. Удивился своему… этому… сентиментализму?.. ну не важно. Тут же, правда, сообразил: облегчение не от информации как таковой: человек-де помер и растворился в небытии, – от ясности ситуации стало проще: мнительности и лишним вариантам дан отбой, отлуп… Оказывается (и, выходит так), устал я от неопределённости, от звонков в оглохший эфир. А теперь всё устаканилось, туман рассеялся, превратился в капли росы на прояснившихся предметах-фактах… будто видимость стабильности наладилась. Но что это мне даёт?

А ничего… ничего-то не даёт. Ничегошеньки. Напротив, теперь не с кем и в шахматы срезаться. Впрочем, шахматы не главное. Главное – беседа-общение в процессе… Иногда ведь – и подолгу – ход делать забывали.

_***

– Далее! – слышу я голос Лё. – Выморочная какая-то историйка – «Гробовщик». Впервые я прочитал эту повестушку в восемнадцать лет. И скажу вам откровеннейше: будучи ещё лопоухим, не поверил я, что это написано господином Пушкиным. Персонаж – мужик незатейливый, попросту говоря, надрался с устатку, и увидал заполошный, невразумительный сон. В испуге проснулся и… И больше ничего существенного в повести и нету. Но прочитайте её повнимательнее ещё разок. И поглядите – опять же с точки зрения профессионализма, который ох как нужен русским людям… И как исполняет свои профессиональные обязанности гробовщик Прохор? Образцово!

Да, вот именно, я себе не поверил, я Пушкину не поверил, я не понял, зачем Пушкин написал этого Гробовщика, вот расстреляйте меня. Мне сорок лет понадобилось, чтобы… И вчитываясь в этот текст ещё и ещё, я размышляю теперь, скрежеща мозгами… не о всех повестях Белкина – нет-нет-нет! – Лё вскрикнул, как зарезанный поросёнок – ехидно, пронзительно, даже нагло как-то, и продолжил, уже-таки торжественно-трагедийно: – О гробовщике одном лишь. Я, чтобы знать, я своими гнилыми мозгами – вот столечко понимать… Из всех пяти повестей этого самого Белкина Гробовщик самая короткая… И самая загадочная, и трудная для восприятия-понимания. Гробовщик – пустяковейший случай. Вроде бы пустяковейший. Вроде как тьфу. Я прям не поверил. Вот читаешь если Пушкина – хоть стихи, хоть что другое – и впадаешь в полнейший самообман. Прекрасная, божественная проза. Верю, верю, что это Пушкин написал величайший из величайших. А вот Гробовщика ему кто-то подсунул. Не мог он написать такую пустейшую штучку. Через сорок пять лет…

(«В следующий раз, – подумал я, Благополучнов Антон Фёдрыч – напоминаю, мимоходом подумал, мельком, не спуская глаз с рассказчика, – будет пятьдесят, что ли?»)

… – потихоньку-помаленьку, хотя и сейчас ещё не вполне, начал я постепенно въезжать (выражаясь по-современному) и верить, что это всё ж таки Пушкин. Только в плане общей концепции сборника я усвоил Гробовщика, не потому что я такой умный-разумный, нет-нет-не-ет… Гробовщика я начал усваивать лишь только именно в общем плане Пушкинской концепции. Только освоив цикл повестей целиком. И вот теперь я его принимаю. Но не настолько, чтобы… совсем успокоиться. Иногда проснёшься, рассматриваешь потолок и думаешь: а всё ж таки не он, язви тебя, нет! А потом снова-здорово: всё же Пушкин. Это он не просто так напечатал где-то отдельно (Лё приставил ладонь ко рту, точно делился секретом), а напечатал он Гробовщика в книжке, которая называется «Повести Белкина» – концептуально… не просто так… И вот сей факт, что он включил Гробовщика в перечень и под одну обложку, меня спасает от зацикливания мозгов.