Текст книги "Картотека Пульсара. Роман. Повесть. Рассказ"

С саркастической гримасой Лё откинулся горбом – внешней стороной своего вопросительного знака-спины, – вдавившись в кресло, и завернул кверху небритый подбородок, вывернув его как бы через боковое движение.

И эта ещё патетически-актёрская манера – говорить то очень громко, то едва слышно – раздражала меня постоянно, так как слух мой также не детский уже. Ведь только я наклоняюсь к нему, как он вдруг мне в лицо – ринувшись навстречу – на верхотуре своего баса или дисканта, и выдаст очередной перл… И отпрянешь, вращая в гневе глазами… ей Богу, замечал за собой и такое.

***

Звонок. И, по-видимому, нежданно-неприятный, после чего Лё по-ребячьи насупился и долго молчал, кривя губы и заметно скрежеща шариками в голове, переживал; затем, резко отмахнувшись, холодно произнёс:

– Х-хо – хо. Отставили от места. Лишили общения с поразительно вумной девчушкой-чушкой.

– Чушкой?

– Это так – для рифмы. Чушечки вы чушечки – на пупе заглушечки.

– А почему? В смысле, отставили…

– А тебе нравятся мои гримасы?

– Ну-у…

– Вот. Поэтому. Как говорится: с кем бы мне попечалиться о моей бестолковости…

– А это про что?

Я знал: он до сих пор преподаёт шахматную теорию младым гроссмейстерам, стараясь по-прежнему и в свои семьдесят семь заработать на гостинцы внучкам (это вместо рецензирования рукописей – о чём уже упоминалось допреж). И вот ему «отказали от места», лишили «кошта». Не в первый раз. Он забыл, но как-то я ему намекал: давить Пушкиным да Лермонтовым на шахматистов… не вполне логично, что ли: у них для этого есть школьные учебники, педагоги, которые, небось, поражены столь неординарными познаниями своих подопечных. А в какой ужас, должно быть, впадают родители от рассказов своих чад о том, какие гримасы строит деда Лёня и какие страшные делает при этом глаза… а паузы! – когда старик вдруг застывает в нелепой позе – открыв, например, рот и воздев к потолку свою корявую длань… Обезьянничает! В устах родительских комедиант – слово весьма бранное. Да и вообще на смутьяна похож..

И мне сделалось обидно за него. Ну да, взлохмаченный, взъерошенный, как воробей, не всегда франтовато облачённый… Но ведь азартный, вдохновенный… Но что могли понять в этом детишки, передразнивая объект наблюдения маменькам и папенькам…

Впрочем, родительский шок – от потешных возгласов старика по поводу литературных персонажей, от его мимики и восторженных всхлипов, не прошенных старческих слёз и прочих ужимок… да в непосредственно-наивной передаче-переложении школярят, неизбежно пересыпанное междометиями, типа – тах-тарарах, пых и паф, и подобающей жестикуляцией – вдруг этот шок родителей рассмешил меня.

– Что?

– Д-да-а, никак не срифмую… А вы по-прежнему излагаете свои теории о Герое нашего времени своим подшефным недорослям?

– Да-с, бесплатным приложением. А чего такого? Я ж понимаю о себе – дилетант, так что – да, бескорыстно… Иначе никто и не позарится.

– Да нет, ничего, в голову просто…

– Ну а как же, пионеры должны приобщаться… Сперва смехом-смехом, а после, может, и всерьёз кто сподобится вникнуть…

– Пионеры? А разве их не аннулировали до мелениума?

– Эх вы, молодой человек – молодой человек, отстали от жизни… А ещё читарь. Их уже давно и вновь… Как вы сказали – аннулировали? А теперь придумайте рифму – с обратный знаком…

– С обратным – то есть противоположным?

– Ну да, ну да. Какой у нас обратный плюсу знак?

– Восстановили… возродили…

– В рифму, я сказал, – и поспешно, стараясь, вероятно, опередить отгадку. – Точнее будет мани-лировали.

– Что ещё за словечко? Не знаю такого…

– Мани-мани! Не знаете, не слыхали? Странно. Ладно… Мани-пу-лировали – слишком длинно для рифмы, я вот потому и подсократил в серёдке. Что такое пу? Да ничего особенного… Пу-стяк. Значит, можно убрать.

– Всё равно не понял. При чём тут мани?

– Но мы ж говорили о бескорыстии и воздаянии. Денежки это – мани по-англицки.

– Тогда уж снивелировать.

– Аннулировать – снивелировать… н-да. Хорошо, перейдём от эквилибристики к… Мы! – и указательный палец вверх, – возведя их в ранг великих, постоянно забываем (! – опять палец в потолок), что Пэ не было и сорока, когда он… а эЛ так и ва-аще… так что… так что, по нашим нынешним меркам и представлениям, ежлив мужику нет сороковника, то его ва-ще не принимают в расчёт… пока не помрёшь, не забронзовеешь.

Лёнид и завсегда-то вклинивал без предупреждения этакие пассажи. При этом какая-нито ужимочка мимическая – обязательно присутствовала, скрипуля в голосе и затем ёмкая пауза – ну, дескать, дошло до тебя?..

– В принципе, не всё ли равно: англицкие корни у поэта аль чеченские… даже ближе получается по расстоянию…

Это он иллюстрирует книжку знакомой мне писательницы Марьям с Кавказа, где она причисляет Лермонтова с Толстым Львом к чеченскому народу. На что мой друг, литератор-критик-педагог заметил так: все малые дети хотят видеть своим кумиром взрослого дядю.

– Тут гораздо важнее, дружок, вот чаво: какой культурой (или культурами) был обласкан и запитан гений… Или я не прав?

Для себя я, доцент Благополучнов, давно отметил, что, по мнению Лё, вполне подхожу под детскую категорию слушателей, под чьё восприятие, собственно, и адаптированы его изыскания. Ну что ж, ну что ж…

– Трезвон телефона отвлёк нас от избранной темы… Однако пойдём дальше. Слушайте. Внимательно. Станционный смотритель.

И сокрушённо:

– Ну не знаю. Не надо бы!.. Потому как не люблю я подобных словечек. Но! Вынужден произнести: гениальные вещи. – И вскинул руку в пионерском салюте. – А вот эта вещь Пушкина ещё гениальнее. Я таких пустых фраз, повторяю, не терплю! Но опять же – позволю себе и скажу: «Станционный смотритель» ещё гениальнее, чем «Гробовщик». Вот это я знаю точно. Он, Гробовщик, конечно, пустоват в некотором смысле. Несмотря на то, что её написал Пушкин, из всех повестей Белкина она самая пустоватая. Вот моё мнение. И можете вывести меня на расстрел. Ах! Зато уж «Станционный…» – гениальная штукенция без всяких оговорок. И в ней ещё один конкретный, жестокий приговор в отношении нашего с вами будущего…

И Лё насмешливо взирает на меня в ожидании реакции. И не дождавшись:

– А где конкретнее всего он это предвидел? И в Выстреле про это нет, и в Метели нету, и в Гробовщике нет как нет. А в Станционном смотрителе – пожалте!.. Я могу сейчас на любой аудитории, любому академику сказать в лицо, о чём «Смотритель…», эта повесть – тонкая штучка. И о чём? – почему нет вопроса?.. Ну не знаю, у Лермонтова об этом нет вообще ничего. Чтобы так было… так выражено чётко мысль… ну, какая мысль-то?.. Подсказываю – о вреде… о вреде чего?.. Ха-ха-ха!.. Ну – понятна мысль? – о вреде, что ли, пьянства?.. Нет?.. Ха-ха-ха!

И смеётся Лё так, что не понять, насколько всерьёз он шутит…

– Что? Сотворим паузу? Отдохнём, как говорится, от столь ошеломляющего открытия происков закулисы забугорной? – Однако тут же, встрепенувшись:

– Не будем, впрочем, отвлекаться на постороннее… Так вот, наш Смотритель пьёть, пьёть и пьёть!.. Вместо того, чтобы… что? Ведь его Дунечку увезли (голосом юродивого) в Петербург. Один из принципов профессионализма – какой? Прове-ро-чный. И ты, сударь, проверь. За проверочкой… а?.. пере-про-верочка. Ты понаблюдай сперва недельку-другую, прежде чем сыр-бор затевать: как живёт твоё самое дорогое существо – дочь твоя, несравненное чадо. Узнай, чем дышит, и – не исключено – уже стала женой гусара?.. Как она освоилась в этом жутком городе? А он бросается в пьянство. Ну! И как вам такое свинство?!. Во-от, баба-мот.

Коне-ечно же (!), с наступлением промышленной эры, когда весь мир уже зашагал железной поступью, от мужчин требуется прежде всего – чего-с?.. Никогда, ни при каких обстоятельствах – ни капли, если уж за дело берёшься…

И протяжный раскрепощённый вздох:

– Нонче на улице я поздравлял одного мужика, он в соседнем подъезде проживает. И хвалится он чем, знаете? Тем, что отец ему завещал – выпить цистерну водки… Кстати, сколько это литров?..

…мне подумалось: эти его рассуждения можно было бы использовать как замечания в рассказе, например, – с усмешечкой, так сказать, а не как фундаментальные выводы… тогда, может быть, и ничего… То есть – как намёк на толстые обстоятельства, а не как научную критику.

Дело-то ещё в чём: особенность Лё – слишком утилитарен он в своих измышлениях. Особенность такая вот у него отмечена мною с самого раннего знакомства…

И только я так-то вот подумал, как визави мой – с провидческой иронией:

– Тут, главное, не путать Литературу (нарисовал в воздухе здоровенную Л – то есть с заглавной буквы, не ошибиться никак, во весь размах руки) … Да, не путать с презентациями книг «ба-альших» писателев… В сущности, вот мы с вами разве что приблизились всего-навсего к Литературе большой… всего-навсего… всего лишь настолько приблизились, насколько способны объять сие громадьё своим доморощенным пониманием, и как ещё далеки мы от неё родимой… мы ещё пока слепцы у ног слона! То хвост, то хобот под нашими руками, то ножища…

К слову. Когда мы предавались рассуждениям о наших великих, ушёл от нас автор «Сто дней одиночества». Что ещё в тот период времени происходило? (Это я тужусь привязать наше частное общение к планетарному времени-контенту.) Ах да, ещё на Украйне очередная заварушка была сотворена. Ну, помните противостояние Донецких и Луганских с майдан—овцами? Ну, Крым ещё к России обратно вернулся… Ну и вот.

***

…Последний раз мы так и не сыграли… не сразились. Пришёл я, по обыкновению, после предварительного звонка: выходишь из дому и размеренным шагом ровно двадцать минут. Но к Лё уже нагрянула дочь. Энергичная такая. С озабоченным ликом… Да, личико гладенькое, лобик чистенький, милашка бы сказал… да глазки… не то чтобы бегающие, а какие-то неустойчивые, невнимательно мажущие по тебе желтком зрачка из синеватого белка, будто кисточкой влажной прохаживаясь… В фартуке поверх нарядного платьица, ножкой подрыгивает нетерпеливо. Помывку папани решила устроить. Так в дверях и сообщила:

– … Может, попозже придёте?

– Нет! – хрипло возразил Лё из комнаты. – Сперва сыграю! К тому же, у него всего три постоянных маршрута – один ко мне, второй через овраг в поле и третий на службишку. Службу минуем – выходной. В поле – заметёт, нынче-то ишь непогода. Остаётся – игра!

– Мы должны помыться, – терпеливо, не оборачиваясь, сказала дочь, при этом она глядела на меня, чересчур пристально, будто просила её поддержать. – Мне, в отличие от вас, на службу надо поспеть, понимаете?

Лё из комнаты упрямым ребёнком, уже канюча:

– Сперва!.. сыграем!.. в шахматы! Ванна после!! Подождёт ванна! – И внезапно командным, беспрекословным голосом: – Я что, не ясно выражаюсь?!.

Дочь, упрямо поджав губы, переступила порог, принудив меня на шажок-другой попятиться, и прикрыла за собой дверь, отсекая отца с его капризом от себя и гостя, то бишь от меня.

– Он жаждет сыграть с вами, я знаю. Придёте попозже?

– Конечно, – ответил я покорно, но подумал, что вряд ли сегодня уже получится, помня, что отпрашивался дома на полтора-два часа: ввиду… ну не важно.

Не скрою, я слегка разобиделся: выморщил-выкроил время на одном конце, договорился на другом… а тут за пару десятков минут всё переиначилось-перенастроилось… Да-а вот, своё-то время все берегут, а к чужому пренебрежительны… Будто мне делать больше нечего, как мотаться туда-обратно попусту. Нет, в самом деле, жили б на одной площадке – зашёл-ушёл… Сама-то в соседнем доме обитает… А службу свою приплела, небось, из упрямства (какая там, к шутам, служба – поздний вечер на дворе), помельтешила бы на кухне пока, чайку заварила… А мне по этой мерзкой погоде, шапку на уши, ветёр ещё в рожу… В общем, этакие вреднючие мелкие мыслишки… Эх, Лёнид, Лёнид… А это к чему? Упрекаешь старика, что ли? В чём? В том, что не сумел настоять на своём, заставить дочь отступить, покориться?.. Сам мямля – сразу на попятные. А мог бы упереться – изобразить неотвратимую необходимость… Неотвратимость чего? Эко, фифочку такую не околпачишь… Глупо, глупо… ой, как всё глупо!

Лё выглядит порой воистину упрямцем – даже натурально вопросительным знаком: прогнут в области таза вперёд (у него, похоже, что у матери моей было, – рак печени… но разговоров о болезнях он не признаёт, поэтому точно не знаю), спина же с седой головой на тонкой шее – глядится крючком. Да, вопросительным знаком – начертанным каллиграфическим почерком (с жирной капелькой в начале верхней загогулинки и, само собой, точкой – чуть ли не мячиком на завершении – внизу). А волосы на голове, всегда встопорщенные, при ярком из окна солнечном свете создают иллюзию исходящего пара из отрытого котелка… И он стоял посередь комнаты таким вот вопросительным знаком – укором мне за нерешительность и покладистость…

Мы созваниваемся предварительно ещё и для того, чтобы Лё мог, рассчитав время, быть у двери к моему приходу. Добраться до неё – шесть минут ему надобны, он всё именно расчислил. Подняться из кресла и – шарк-шарк подошвами, тюк-тюк, – обеими руками о две клюшки свои опираясь. До телефона добраться – четыре минуты необходимы. Он так и сказал: делаешь первый звонок и кладёшь трубку, затем второй – через четыре минуты. Ну, пять. «Пока отдышусь». Так я и делал, соблюдая неукоснительно (удобно, не правда ли) его инструкцию. Засёк, стрелка на часах шпок-шпок… и повторный звонок.

Правда, играл он не очень хорошо, потому, верно, и радовался каждой своей победе… Хотя был помощником у одного из чемпионов мира… по позиционной стратегии?.. не помню точно. Психология позиционной борьбы, кажется. Лё мне книжицу свою подарил, да я всё никак не удосужусь, успеется вроде… Мне было интересно с ним разговаривать, слушать его. По мере увлечённости он набирался, как шаман, такой энергетики, что выдавал на гора (шахтёрский термин – извините: преподаю сей предмет в институте) такой раскалённый уголёк, таких высот достигал… такие костры пылали на вершинах терриконов золы… Он сам говорил, что если слушатель его заряжает или заражает своим вниманием, он способен сгенерировать нечто невообразимое даже. «Я, – потешно бахвалился он, – творец устного жанра, экспромта… Помните Пушкинские Ночи египетские? Я начинаю пульсировать, излучать плазменный свет. – И сам над собой иронизировал тут же: – Витийствуешь? Витийствую. А пошто? Да так, смеха ради».

И в самом деле, он, разгоняя мысль свою, как бы начинал самым натуральным образом пульсировать (блики в очках его прыгали туда-сюда, туда-сюда – так он дёргал в азарте головой): жесты, мимика, вздохи-ахи, кряканье, кряхтенье и пр. Я обзывал его Пульсаром. «Лё Палч, вы – пульсар», – говорил я ему. И он квохтал довольнёхонько.

А знал он, казалось, всю-то литературу на свете. Русскую, английскую, немецкую… Флобер, Гонкур, Стендаль, Камю, Гессе…

Непонятно, голова отчего-то болит. Простудилась, голова? А, голова? Чего болишь-то, эй? К погоде?

Обида – саднящее чувство. Не из сладчайших. Детсадовского пошиба, если можно это так назвать, конечно. Не по моему получилось с этой дочей-принципухой, по своему разумению решила она. Лишили вот последнего разговора… Хотя нет, не о том я печалюсь, кажется… Всё, похоже, как всегда в жизни, – и в обиде той непременное сочетание многочисленных причин и нюансов…

В одной из последних встреч он сказал… как-то жёстко сказал, желая будто задеть, пронять… ожесточённо изрёк: к ея величеству литературе мы лишь едва прикоснулись… ты, мол, не исключение. (Обидно?.. Нет, другое какое-то словцо необходимо подыскать… Ошеломлённость? Мы ведь все какие? – великие из великих! Величайшие из величайших! А нам тут нос предлагают утереть. Самому себе – нос?!. Ну да, сочинительство для меня – хобби. Но в тайне-то – тщу себя надеждой на вечность пребывания в умах людских…) Он точно торопился сказать то, что давно собирался, но оттягивал время, пока оно у него имелось, пока не иссякло…

– Лишь слегка-а прикоснулись мы к ней, втёрлись, так сказать, в доверие… некоторым образом… Мы-ка до сих пор всего лишь рядом, а не в ней. Снаружи, а не внутри.

До этого были долгие разговоры о Ея Величестве – с примерами, неожиданными выводами, аналитическим выкладками, разного рода замечаниями… Но больше мне запомнился бытовизм некоторых его замечаний, скоморошество отчасти… Пусть и о Сартре с Верленом, о Бунине с Чеховым… Лё будто нарочно, в пику, так сказать, высокопарности… и литературоведческой фундаментальности и вышколенности… Хотя до сих пор ни в чём полностью не уверен…

– Вот. Зарубежка-зарубежка. Криком кричат. А что она?.. Там, на западе, поперёд философия скачет, а не художественность. А психология мысль и образ обгоняет. Умничают. Художественность у них на подхвате. На вторых ролях. Вот, мол, мы символы-метафоры мечем… нас расшифровывать надобно. А чего там расшифровывать. Все их символы для нас же самих, литераторов-сочинителей… чего их нам разжевывать? Символику надо скрывать, а не выпячивать. Им Кастанеду подавай. А Лесков не по зубам…

– Спорно, – робко пытался я вклинить возраженьице. Но разве он слушал? Он гневался, потому никаких возражений не воспринимал…

– Впрочем… – он и сам спохватывается. – Это я перегнул. Пардон-ус.

Да, уже говорил: с лёгкостью неимоверной, да, прибирал к рукам своим мои книги, которые приносил я ему читать с корыстным желанием узнать его мнение, свои же – такой-сякой – требовал неукоснительно возвернуть в зад, постоянно напоминая, маниакально, можно сказать, записывал каждый раз в гроссбухе своём, что он мне конкретно и на какое время выдал.

– А разве я чего забыл когда? – усмехался я не без мелочной досады. – А вот вы точно кой-чего зачитали…

– Мне эти книжки нужны пока, – отмахивался он. И карябал карандашом на обратной стороне обложки моё фамильё – мол, успокойся, не забуду теперь.

Он всегда как бы спускал тебя с облаков и приземлял довольно жёстко… грубоватым окриком-одёргиванием – мал, дескать, старших поучать. Повторно себя спрашиваю: скоморошничал? Да нет. Просто говорил и подмечал то, что было другими не договорено, возможно… по ряду причин. Некоторые его понятия в пост-нынешнем времени выглядят не очень серьёзно, и абсолютно не академично… в его исполнении. И до фени ему – возьмёт вдруг и скажет чего-нибудь скабрезное, словцо какое искорёжит – и ждёт-пождёт похвалы – спрятавшись за свою приставленную к лицу ладонь и выглядывая, как из-за угла, с намёком будто: а не кукся, дескать, – освежай восприятие!

– Даме тут одной сказанул про то ж. Обиделась. Что ты! Вы не на меня ли намеке-киваете? Печёт книжка за книжкой, понимаешь ли… а мыслей как таковых нету и нету! И не будет! Потому что упёртая очен-но. И спешит, к тому же. Про идею забывает.

Эту писательницу я знавал. Творчество ейное мне по-настоящему ндравилось. Серьёзно говорю. Как и сама она… Я даже оспаривал выводы Лёнида. А уж симпатия самого Лё к этой даме давно готова была в любовь превратиться.

– Обиделась. Напрочь. Бесповоротно. Каково! А чего я такого сказал? Я завсегда, наоборот-напротив, был целиком и полностью на её стороне… Мало мы знаем гениальных художников, у которых ни одной мысли в голове?.. Как и я обиделся некогда на соавтора романа… а теперь мне думается, что никакой я не соавтор. Да, обсуждал… размышлял… Но вот сколько я тебе историй сочинённых преподнёс – уйму! А ты ж не пишешь. Тебя мои истории не пробили, не захватили… ты их не жаждешь в собственные переплавлять… Именно переплавлять. А он… он переплавил. Так что одно дело обсуждать, и совсем иное – сиднем за столом, в полном одиночестве. По существу, Пушкин с Гоголем тоже обсуждали… И что, не посмей последний… не было бы у нас ни Ревизора, ни Мёртвых душ… А? Не находите мою мыслю здравой?

Да, так вот, сам себя перебил… у прозаини той с Лёнидом симпатия возникла… (Это уже после смерти его жены, происходило. Мари Ванна, кстати, не переносила ни его шахмат с боксом вперемешку, ни литразглагольства… Бухгалтером, кажется, работала. Дочь также по её стёжке пых-пых).

Где и с чего у них закрутилось, с прозаиней, не помню. Как выражаются: не знал да забыл ещё… Помню лишь некоторые подробности их общения.

Не возьмусь описывать её, прозаинин, садовый участок. Она сама лучше кого бы то ни было нарисовала его в своей прекрасной прозе. Какие флоксы, какие георгины… аромат, жужжанье пчёл-л-л… Нет, не возьмусь.

Поступлю проще. Конста-та-ционно – ну, грубо выражаясь.

Приезжают они вдвоём. Идут по тропке среди осенённых росой произрастающих чудес садоводства. И вдруг в домике её начинается погром (а они, симпатизирующие друг другу, вот-вот намерились войти): вылетают рамы… естественно – стекла в дребезги… И на пороге – чуть не зашибив пришедших – да молодой мужчин-н в расцвете сил-л, типа мультяшного Карлсона обликом-комплекцией, застукавший, наконец, свою разлюбезную с занюханным-де старичком-сморчком… М-да.

А затем, стало быть, ещё и намёк на дилетантство. Это я вновь к обиде съехал. В довесок к только что упомянутой…

А поначалу мы даже и не помышляли сражаться в шахматы, хотя фигуры в полном порядке всегда маршировали на столике рядом. Нам было, да, гораздо интереснее разбирать по косточкам произведения коллег своих. И классиков в том числе. Последних – напоследок, войдя в раж в битве с современниками. Это позже явились шахматы, когда Лё выдохся несколько в битвах… (я не думаю, что он всё рассказал – будем помнить о его картотеке). Просто голова его последние полгода стала работать не всегда с полным кэ-пэ-дэ. И тогда я предложил: «Сыграем? Для разминки». И после этого первого раза мы уже начинали свои встречи с партии в шахматы. Разминались. Лё постепенно обретал спортивную форму и начинал генерировать свою плазму… Правда, если на доске ситуация складывалась не в его пользу, то тут ему уже было не до разговоров, он, как юнец, алкал побед на ристалище. Реванша ли. И я ему потому зачастую уступал, старался делать это незаметно и тем более не нарочито. И даже изображал неудовольствие: да не корову ж я проиграл, в конце концов… И тогда он отпускал свой мозг в неспешное странствие-плавание по теории литературы… Стендаль, Гоголь, кто там ещё?.. Да много, много. Порой он удивлял меня своей начитанностью… О, сколько книг! И не только по полкам, – всюду: на кровати, под ней, на диване, под ним… Чтобы, скажем, сесть, необходимо сначала переложить куда-нибудь фолианты.

***

– И наконец, последняя повесть – очень сложная – Барышня-крестьянка. Гробовщик тоже сложная. Но эта, после Гробовщика, наисложнейшая, что называется – до некуда…

Самая страшная при том. Страшенная. Наистрашеннейшая… Ну а что… и что там? Вкушали? Знаете содержание? Ну, вроде пустяковое, да? Девки сделали шалаш… в народе – частушечкой: поиграли и шабаш. Но повесть-то о чём? О жутком, колоссальном разрыве двух культур. Культура крестьянская, народная, природная, почвенная, натуральная, важнейшая. И культура дворянская, далека от первой, как лупоглазая Луна. И вот он, молодчик-красавчик… и вот ему эта крестьянка понравилась… Пушкин, между прочим, ироничен. Не замечали за ним такого?.. И стал молодец наш замечать: что-то у этой девчушки слишком быстрые успехи в постижении грамоты, коей он её натаскивал, дабы переписываться можно было. Записульки чтоб в дупло дерева можно было закладывать… Да и в развитии интеллекта нашей крестьянки удивительные подвижки, неожиданные, да. Что-то она очень уж успешно обучается. Да. О чём я?.. Так вот на самом деле разрыв культур почти непреодолим… по идее. По чьей идее? По нашей или по идее молодчика-красавчика? Или сам Пушкин засомневался?.. А знаете, как она названа в академическом издании – энта повестушка? Самая улыбчатая. Я ворую не только у вас всякие замечания. У всех уворовываю. Да. Она же, повестушка, – самая страшная потому, что с этим гигантским разрывом ничего поделать нельзя. Ну невозможно. Вот с какими позициями вступает Россия в промышленную эру. Мы не готовы. Мы пьём-с. У нас разрыв культур. У нас выполняет работу хорошо только лишь один человек – гро-бо-вщик. Каково наблюдение?

Так скажите вы мне, над чем предлагал Пушкин в повестях Белкина поразмышлять?.. И кому предлагал? И в частности – в Барышне?.. что на Россию надвигается индустриальный бум, который крепко требует самой жесточайшей дисциплины?.. но прежде всего, конечно, от высших классов… От так называемых посвящённых.

– Только от них?

– А позвольте умолчать. Ох, Галю-Галю, возьми меня в дальнюю далю… И не только такое нынче поют.

Мысли плавают. Плавают, но не собираются в пучок. Даже намёка нет на это. Что ж делать?

– Ты у нас помоложе, дружок, – значит, более подкован и восприимчив к новшествам. В соцсетях, например, кои для меня лес дремучий. Так, может, ты мне объяснишь, что такое гаджеты?

– Гаджеты – это…

– Секундочку. Вот мне давеча внучка выдала: «Ну и гад же ты, дедуля!»

– Что, вот так вот буквально и сказала?

– Буквально, буквально…

– Избаловали вы их, Лё Палч.

– Полагаешь?

– Скриншотом не обзывали ещё?

– А это ещё что за зверь?

– Что же она так осерчала?

– Домик, говорит, подари.

– Какой домик?

– Ну какой-какой! – Лё похлопал по картотеке. – Такой вот.

– А вы?

– А я… я сказал: дом уже подарен.

– Да? – и я почувствовал некоторое разочарование. – И кому же?

– Тебе.

– Мне?! – только что испытанное огорчение преобразовалось мгновенно в ошеломлённость-недоверие. – Мне? В самом деле?

– Ты против?

Вообще говоря, о таком подарке я и помыслить не мог… даже косвенным образом. И вдруг!

– А кому ещё-то? Кому мои труды ещё пригодиться могут? Фундаментальной науке? Не смеши меня. Внучкам-с? Я, конечно, их люблю… но – увы – им также без надобности. Для них – барахло…

– А-а… – голова моя садовая в сей момент усиленно чего-то там генерировала…

– Бэ-э… – передразнил меня Лё.

– Нет!

– Что?

– Можно иначе поступить. Мне – содержимое! Внучке – дом! Для женщины – главное что? Дом.

Лё взирал на меня растерянно. Моргал. Наконец сказал:

– Ты прав. Зачем им содержимое.

– Своим наполнит… содержимым.

– Своим барахлом?

– Ну! Ей можно и крышку другую слепить. Настоящую крышу. С мансардой. А я себе сделаю точно такой же… домик… и наполню вашим содержимым.

– Браво! Это соломоново решение. – И Лё похлопал в ладоши. Лицо его при этом оставалось мрачным. – Мозги твои гораздо дипломатичнее… моих.

– Вы так это сказали… точно помирать уже собрались.

– Э, брат… думай о смерти хоть изредка… тогда она тебя не устрашит…

– Прямо китайская философия…

– Просто философия. Общемировая. А ещё скажите-ка, сударь… вообще, – Лё, как Петька в фильме о Чапае крутанул ладонью, – в общемировом масштабе, так сказать… Вообще, как вы относитесь к всяким новшествам?

– Вы имеете в виду…

– Я всё имею в виду.

– Тогда так. Очень просто отношусь. Если изобретаешь яд, сразу же позаботься о противоядии, чтобы потом не кивать на кого-то и не перекладывать свою оплошность на других. Тем более на младших… Тогда, может быть, и станешь для них примером.

– Это камешек, конечно, в мой огород?

– Ответ на поставленный вопрос, не более того.

– Да вы, я гляжу, сам философ.

– А это что – ругательство?

Когда Лё начинал вести себя по-детски (капризничать. А как иначе назвать? «Вопросов жду, вопросов!» – и застывал, как лис в стойке перед прыжком – действительно ждёт. Нет пока, говоришь, никаких вопросов. Ваш ход. «Не буду играть! – продолжал упираться. – Вопрос давай!» Да помилуйте, мы ещё ни о чём не говорили… «Ка-ак?! А вчерась? А допреж? Вы что же, мил человек, не думали всё это 6ремя? („б“ вместо „в“ – зачем? Не знаю.) Чем же вы занимались, дорогуша? – и ехидненько: – Хозяйством? Воспитанием детишек?..» А чего ж, – отвечаешь сердито, – воспитание, по-вашему, ненужное дело?.. «По вашему, по нашему, пл вся-акому!..» (и зачем-то опять «л», а не положенное «о»), – и мне хотелось ему ввернуть чего-нибудь занозистое. Остепенись, мол, батенька, остуди-ка свой пыл. Но я догадывался… вернее, чувствовал: в нём противостоят и борются две противоположные силы – жизнь и смерть. Как, по ихнему выражению, – обратный плюсу знак… Диалектика. И по сути, он теперь отвоёвывал себе ещё один день, ещё один разговор, ещё одну партию в шахматы и ещё один вопрос… Выпрашивал? Нет, упорствовал, упирался… именно как ребёнок. Ещё один разговор, ещё… что-нибудь ещё, что казалось ему очень важным напоследок…

Я действительно это чувствовал или мне это только сейчас пришло на ум?..

***

…Вот включаю свет. Шторы не задёрнуты. За окном высвечиваются оснеженные кусты. Уже который день полное безветрие – ну ни малейшего тебе дуновения. И мороз – всего под двадцать. И этот хрустальный, переливающийся бликами… да, какой-то действительно сказочно-заколдованный сад пред тобой… И так стоишь в оцепенении минуту, другую… не знаю сколько… пока не является мысль: да что, ведь не заснуть всё равно, пойду… пройдусь. А почему нет?

Было у меня раньше два постоянных маршрута – к Лёниду и – через жиденький и серенький ввечеру пригород – в поле. Через овраг. Теперь остался один – в поле… Упомянытый Лё третий маршрут: «Дом – работа, работа – дом» – не в счёт… разве что автобусный, номер полста один.

Выхожу, придерживая пружинную дверь, чтобы не хлопнуть. И единственный звук в ночном настороженном безмолвии – скрип-скрип, хруп-хруп, скруп-скруп… От фонарей за домом – остриём вертикально – сиреневые лучи. А кроны… нет, ку-упы огромных вётел над крышами – как прозрачные шары, с зажжёнными лампами изнутри переплетения ветвей! Под огромным небом…

Через овраг в поле – ничего сложного: по следу снегохода, да и луна идеально округлилась и засияла, блин, как действительно масляный блин! И таинственное царство блескуче-алмазных зарослей – всё та же реальность радостной, захватывающей сказки… Во дела!

Поле!.. Обрамлённое со всех сторон по горизонту дымкой лесов – по-оле!.. Всё впопыхах, всё в суете последнее время – вроде замечаешь красоты, да как-то всё походя… не проникаясь душой. А тут – оторопь одолела! – каков простор! Какая силища пространства! Космос – а?! – да и только. И стоишь, глаз никак не оторвёшь, чего-то ждёшь как бы… Ступор!

Прямо – в дали бескрайнего поля, поверх далёкого пригорка с лесом, поверх всего раздолья этого – два ориентира, ни за что не сбиться с пути: телефонная вышка с малиновыми огнями и слева чуть выше – всё та же распрекрасная Лунища. И от неё два желтоватых снопа прожектора – один вверх, другой вниз. Быть может, ко мне?.. Боже мой! Да иду же, иду…

Иду и не боюсь, как прежде, устать: нет мысли о том, что придётся же возвращаться… чем дальше уйдёшь, тем дольше возвращаться… Вернее, мысль-то она вот она, да не страшит. Просто иду. Сомнамбула? Хо-хо. Под луной золотой…