Текст книги "Под прикрытием Пенелопы"

После ухода Глюна все, кто принимал во мне участие, опять вздохнули с облегчением. А я принялась за учёбу – новая жизнь началась. Глюн всё ещё делал круги вокруг меня, корчил обиженные мины. Подошёл даже в организации, руку поцеловал. Так мне после помыться хотелось.

Всем стал про меня рассказывать гнусности. Например, что написал за меня работы для поступления…

Как я могла его до себя допустить?

А с другой стороны – помог вступить на литературную, так сказать, стезю. Определиться. А это было для меня на тот период моей жизни очень важно. Ведь до этого мне все, кому не лень, предлагали не саму литературу, а лишь её атрибутику. Так что… не знаю.

9.

Миронов поехал помочь Волохе увезти книги от его бывшей жены. «Книги, понимаешь? Какой я преподаватель без книг! И никакая сволочь не хочет помочь! Они ж тяжёлые!» Как тут отвертишься? Штатная, что называется, ситуация. И забылось бы всё, да ощущение, возникшее у Миронова, когда он уже вечером возвращался домой, неприятное такое и неотвязное: Волоха хотел ему будто сказать нечто важное, но почему-то не сказал… Что ему помешало? Да, саднящее и утомляющее неопределённостью ощущение понудило Ейей выстроить подробности прошедшего дня в некую логическую цепочку.

Алевтина пошла с ним до метро, дальше ей надо было по своим делам на другую ветку. Волоха, не ожидавший её увидеть, несколько смутился. На её игривый вопрос: «Ты не рад мне? Разве ты больше не любишь меня?» – ответил:

– Люблю, как же. Но дружба с Мирохой не позволяет мне выказывать это открыто.

Он, как всегда, был находчив на слово.

Потом вдвоём на автобусе до Дзержинска. Бутылка пива (Миронов отказался) Волоху расслабила – сразу стало заметно, что он с глубочайшего бодуна.

– С Натали поругался вчера… – сказал он, и хотел прибавить что-то ещё, но лишь пошевелил левым усом: либо забыл вследствие побежавшего по жилам алкогольного оживления, либо передумал. Ведь он не только был находчив, но и чувством меры обладал, посему презирал излишнюю болтливость.

Заказанный грузовичок уже стоял у подъезда.

Лена встретила по-деловому:

– Холодильник в углу тоже можешь забрать… – Ну и так далее.

Кое-что было уже упаковано, кое-что пришлось упаковывать и перевязывать. Старший сын держался отчуждённо и не очень-то стремился помогать… или, напротив, хотел выразить этим, что не хочет выпроваживать отца… кто знает? Младшенький же долго мялся, прежде чем ответить на вопрос: поедет ли он с папой на праздничные дни к бабушке и дедушке в деревню?

– Не знаю. Надо спросить у мамы.

Книги в больших картонных коробках оказались действительно тяжеленными. Натаскались вдосталь. Волоха несколько раз едва не упал на лестнице. Сказались похмелка на вчерашнюю закваску, плюс усталость физическая да ещё нагрузка психологическая, как определил Миронов.

Отдыхая у крыльца (подсушивали потные лбы на солнечном припёке), Волоха сказал:

– С Ленулей мы так делились: ты забираешь то, во что вкладывал деньги всю нашу совместную жизнь… Вот я и забираю. Книги.

– На вес золота, – согласился Миронов и потряс натруженными руками. – И нам это золотишко ещё разгружать… Ты, что ль, такие большущие коробки припас?

– Да нет. Предполагаю – продуманный подвох.

Перед обратной дорогой Волоха выпил ещё и водочки. Сначала ему полегчало, но затем – уже в кабине машины – повело круче прежнего, потому что речи его имели какой-то двусмысленный характер, чувство меры ему явно стало изменять:

– Надо подобрать своей бывшей супруге хорошую партию, – сказал он глуховато и как-то загадочно угрожающе. – Квартира – четыре комнаты!.. А? Шик-блеск! Не желаешь ли?.. Надо, видишь ли, помочь устроиться своим бывшим… Да и друзьям тоже. Сравни: четыре комнаты против полуторки у Алевтины. Подумай!

Миронов вдруг понял, почему другие отказались помогать с переездом… Ни Панов, ни какой-нибудь Пузиков… никто не свалял дурака. «Надо было и мне тоже откреститься как-нибудь…». Все знают, что в подпитии Волоха становится болезненно мнительным и несёт всякую чепуху. Раньше с ним этого не случалось. Но раньше он и реже пил.

Миронов бывал у Волохи на давешней квартире и, естественно, знаком с Леной, но – не более того. Так что ж за намёки?

И тут Миронов, цепенея, вспомнил, как будучи в гостях у Волохи… Даже испарина выступила на лбу. Странно, очень странно!.. В том смысле: как мог он забыть этот пассаж?! Напрочь!.. Это тем более невероятно, что пассаж сей он вставил в свой сборник анекдотов… Вот и попробуй теперь опереться на пословицу: написанное пером не вырубишь топором.

Однако вот его очередной анекдот.

«Адаптировать для внешнего пользования. Пока для собственной памяти.

…обмывали очередную книгу Волохи – презентация опять же в писательском клубе проходила, – а потом я очутился в гостях у него дома. Жена там его симпатичная, Ленуля, да ещё две восторженные подружки из прошлой жизни в другом городе (специально прискакали из провинции), разговоры, курьёзные воспоминая взахлёб, тары-бары…. Как положено, водочка в хрустальных рюмашечках. И всё вообще замечательно было б, если б не одно неудобство: то и дело мне требовалось отметиться в туалете… ну прям неудобно, сами понимаете. Хотя люди поддатые, да ещё с такого серьёзного мероприятия явившиеся, на такие неувязки мало обращают внимание. Словом, уложили меня спать уже где-то под утро, и где-то в одной из комнат, которая почему-то оказалась четвёртой по счёту, тогда как мне втемяшилось, что всего-то их три. Ну и проснувшись часа через два – по темноте и при неверном арифметическом подсчёте количества дверей очутился я вместо туалета в комнате, где спала Ленуля. Не знаю, чего уж она подумала. Хорошо, если за лунатика признала, потому как я пытался найти очередную дверь – за оконными шторами. Но сориентировалась она быстренько: за руку привела меня, испуганного, в комнату, где дрых её муженёк, хотя по моим предположениям – пусть и нетрезвым – в той комнате должны бы находиться гостьи-подружки. И по всем психологическим параметрам я бы должен пробираться именно к ним – если уж пробираться, – а не к жене друга: поскольку откуда ж мне было знать, что супруги спят нонче порознь. Утром-то всё выяснилось: проводив подружек затемно на первую электричку, Волоха завалился на их диван… Ну, привели меня, значит, за руку пред мутные с похмелья очи Волохи, а он спросонья и врубиться не хочет, зачем это меня к нему притащили… И стоим так некоторое время. В исключительно щекотливом молчании стоим: кто чего думает при этом, не известно. Но за себя скажу (я ж не лунатик на самом деле): как-то уж очень осязаемо мерещился мне увесистый тумак да не один… Наконец – и вовремя, может быть – мне вспомнилось, зачем, собственно, я проснулся и осторожно так спрашиваю: «А в этом доме есть туалет?» И Волоха, схватив меня за руку – у них у обоих какая-то странная манера: хватать за руку… дети потому что у них ещё малыши?.. поволок по тёмному коридору – к нужной двери… Почему свет никто не зажёг, не пойму? Может быть, Луна светила?.. И после я благополучно продолжил прерванный сон.

А утром всё пошло так, как и положено, то есть нормально: опохмелили и отправили восвояси. И еду я себе в метро, пытаюсь расслабленно мыслить на тему лунатизма и прочей ерунды, как – естественно, вдруг – электричка стопорит ход, свет вырубается и минут десять в полной тишине я (ну, разумеется, и все остальные пассажиры) жду (ждём) – что будет после этого внезапного торможения и беспросветной тьмы или во время оной… И тут я ощущаю, что из глаз моих текут обильные слёзы, текут и текут, и я не могу понять, с чего это меня проняло… ну не особо сентиментальный я вроде человек и жалеть себя шибко-сильно никогда не жалел. Тогда с чего? Газы? Нас решили уморить газами? Террористы? Очередные Сен-рикё (или как их там)? В темноте? Чтоб не могли сориентироваться и драпануть? Мы, значит, какие-нибудь заложники уже, а не свободные граждане России? А что ещё можно придумать в этой беспросветной ситуации? И вот, знаете, – здравомыслие всё же неисправимая штукенция, даже с похмелья… ну во всяком случае, нет-нет да и возобладает. И рассуждаю уже так, спокойно-иронично: газы?.. неужели?.. И начинаю сомневаться: ведь если это террористические газы, то вряд ли бы их можно было унюхать – они ж без цвета и запаха. А запах-то я чую! Он ощутим на все двести процентов! Чёрт возьми! Что тогда это может означать?.. А то, внушаю себе уже неустрашимо, – это происки собственного кишечника! Ой, как неаппетитно, ой, как нелюбезно в отношении попутчиков… но как опять же сказали бы врачи – а они сплошь циники: «Что естественно, то небезобразно». И всё же конфузно… К тому же: чуть сам себя не похоронил… озорник! На манер анекдота… Да, такие вот дела. И тут врубили свет… Стало быть, неисправность устранили. И вновь обретя зрение, я обнаружил, что вся масса пассажиров почему-то скучилась в дальнем конце вагона, а я, получается, один, уткнулся носом в двери… В испуге оборачиваюсь и вижу ещё человека в пустынной части вагона. Это бомж, он стоит от меня шагах в трёх, повернувшись лицом в угол и… Такого аромата я не вдыхал, кажется, никогда ещё в своей жизни! И если б не чувство облегчения: что не я вовсе произвёл эту вонь – если б не это чувство успокоения в противовес шоку, которому я подвергся в результате близости к источнику отравления, я бы точно упал или, по крайней мере, бросился… не знаю куда. Вот вам не сочинённый комизм положения. Вот вам пример невиданных возможностей человеческих. Где там скунсу тягаться!

Нет, я вовсе не изверг и не предлагаю ничего античеловеческого – на поверхности земли мороз, и надо, конечно, погреться человеку бездомному, но… на входе в метро неплохо бы устроить что-нибудь наподобие бани, пусть даже без сауны, и халатик чистенький чтоб выдавали…».

Вот так вдруг неожиданно, в некотором даже испуге, вспомнилось Миронову то давнее…

– Ты о чём это? – уточняет Миронов после того, как вернулся после отлёта памяти в прошлое.

– Да ни о чём конкретно. Так… Но я дико недоволен собой: опять что-то не так сделал в своей жизни… А тебе повезло! Я имею в виду Алевтину.

«Что значит повезло? – подумал Миронов. – Или мы сошлись с ней не по обоюдному влечению? Я что, купил её?.. удачная покупка?..» – Тут он вспомнил: Волоха уже произносил это своё «повезло» в застолье на второй день своей свадьбы с Натали… Алевтина ещё устроила сцену ревности: ей помнилось, что Натали слишком уж любезничает с Мироновым. Или Миронов с Натали. «Ты чуть ли не обтирался об неё!..»

После разгрузки книг в общаге (холодильник продали прямо с машины каким-то студенткам, которые смехом спросили: не отдадут ли им подешёвке?), хорошо посидели – благо, Натали наготовила перед уходом на работу уйму закуси. Потом Миронов засобирался.

– Я тебя провожу, – сказал Волоха, и они оба вышли из общаги. – По пивку?

– Да нет, пожалуй, – возразил Миронов. – Дойдём до угла, и почапаешь обратно, чтоб не заблудиться. Ты очень устал…

– По бутыльку ку-ку и всё. А то народ весь день под ногами путался… с десяток минут потрепаться – милое дело. Что-то я опять в своей жизни не так сделал…

– Да хва-атит тебе, Волоха, от пива завтра работать не сможешь. Студенты твои не поймут, – Миронов похлопал друга по плечу. – Пойду. И ты давай не загуливай…

– Студенты способны многое понять – у них мозги свежие. Ну, иди, раз так… помощник.

И он остался стоять на углу перекрёстка, и Миронов видел его, когда оборачивался – пока шёл по прямой, тот всё стоял и, видимо, размышлял: по пивку – не по пивку?..

Миронов остановился: в голове у него вдруг повернулось и сложилось: «Что же именно, Волоха, ты сделал не так?..» Однако… да, возвращаться было б теперь глупо… и поздно: Волоха уже куда-то скрылся.

За полночь позвонила Натали:

– А где может быть Волоха?.. А холодильник где?

– Н-да.

Вообще-то, Ейей предпочитал, когда выпивка заканчивается весёлым тонами… Например, наподобие «Крымского анекдота» из его сборника «Пособие…»

«Ялта. Ну да, Крым с его роскошным лечебным воздухом. Астмы, если таковая вас мучит, как ни бывало. Ещё те самые времена – так называемый разгул трезвости. Так вот Ялта. Сезон бархатный. Душа готова выпорхнуть из рёбер, до того кругом хорошо: море, лечебный воздух, красо-оты… Красотки тут же. Одно нехорошо – во рту сухо.

А здесь, значит, такое дело: встречаются два приятеля, два офицера, давным-давно не видавшие друг друга. Один после училища был отправлен на Дальний Восток, а другой – куда-то в Среднюю Азию. И вот столкнулись, как бы притянутым за уши это ни выглядело. Но это ещё не анекдот, сам понимаю.

Подробности, особенно натуралистические, как мы договорились, пропускаю. Оставляю лишь самое необходимое – так называемую суть, чтоб не упустить канву повествования.

Обнялись друзья, поболтали с полчасика, фланируя по набережной, а потом… Что ж потом? Надо думать: куда, где и, так сказать, ва-аще!.. Хорошо, были они робята смекалистые, находчивые, особенно на пару когда сходились, потому пристроились они к галдящей группе не то литераторов, не то артистов, коих по большому блату вели на дегустацию массандровских вин. Повезло! После дегустации робята наши добавили к десяти бокалам (уже в крови гуляют которые) и ещё, фигурально выражаясь, некую малость, поскольку у ворот этого винного заводика вовсю процветала торговля винным материалом на всякий вкус и цвет (ой, скажи кому-нибудь об этом о ту пору в центральной России, умер бы от зависти, задохнулся бы до смертушки) – естественно, из-под полы и, естественно, не по номиналу. Ну да это мелочи жизни. Иной раз просадишь такие деньжищи да на такие глупости, что и… оставим лучше тему сожаления для более серьёзных моментов.

А затем возникло утро. Благоуханное, сказочное утро бархатного сезона. Для многих. Но не для всех. Головы наших знакомых робят-однокорытников оказались неспособными к впечатлениям райских кущ (хотя вроде и Массандру употребляли, не какую-нибудь бражку… но, знать, много, о-очень много употребили). Как тут не вспомнить про чувство меры. Ну да что ж, решили наши друзья: надо, дабы вернуть свою впечатляемость, предпринять вылазку-рекогносцировку… А раз надо, значит надо. И пошли они по дворам и дворикам, справедливо рассудив, что местный народ не может не иметь в домашних погребах своего потаённого вина. В одно место зашли, в другое. Нема, говорят. То ли опасаются подставы контролёров (нередко добровольных почему-то и бескорыстных), то ли жлобы такие уродились. Тогда робята уже не просто решили, а постановили (как на профсоюзном собрании, допустим): не уйдём, покуда не опохмелят! Вот так. И всё. А домичек перед ними хорошенький такой, и заборчик ничего себе, подходящий – с разбегу не перескочишь, и на калитке надпись самая что ни на есть нормальная: «Злая, мол, собака!» Словом, ошибиться ну никак невозможно: есть тут вино! Есть! Однако хозяин домика этого, перекрикивая своего цепного пса, сразу дал отворот-поворот. Идите, мол, отсюда подобру-поздорову! А? Каково?! («Но разве мы не военные?!») Попытались наши друзья уломать матершинника, попытались улестить окаянного, и на жалость попытались надавить, и на великодушие… Ан – попусту! Видали вы такого?

– К чёрту! – орёт на всю Ямскую-ефимовскую. – Убирайтесь к едрене-фене! А не то собаку спущу! Быстро ваши кишочки размотает!

Изверг какой! Маньяк! Явно сам неопохмелённый…

И что удивительно – сразу же кобеля своего с цепи и ату их! – кричит. Кобель тот, естественно, вперёд, на абордаж – за кишочками дармовыми рванул, паскуда. И один из робят, храбрец не оченный, подскочил аж на метр от земли и намылился дёру дать. Тут другой, храбрец подлинный, вдруг упал перед псиной на четвереньки и, натурально загавкав, сам двинулся встречь хозяйской дворняге. Ой, что стало с дворнягой бедною! Она, очевидно, не ждала такого поворота. Она, бедная, что ли, растерялась? Она, воспитанная на других примерах, сперва остановилась, как вкопанная, затем поджала хвост и кинулась в свою конуру и оттуда жалобно завизжала-заблажила.

Но мало этого. Хозяин, мужик, в общем-то, ничего себе, здоровенький с виду, заржал таким громовым хохотом, что наши друзья уж подумали: не ровен час, и в самом деле сумасшедший…

Короче, опохмелил мужик-хозяин наших друзей на славу, а отпуская восвояси из своего уютного дворика, ещё и канистрочку с собой им выдал. Видимо, уже в благодарность за тот задушевный разговор, который имел место в этом самом дворике, за столом под виноградной лозой.

О чём был тот душевный разговор? – спросите. Да, конечно же, о политике нашего государства – как внешней, так и внутренней. Ну, ещё о бабах, разумеется».

10. Дневник Алевтины.

Профессор Ф. Ф. стал меня выделять из общей массы студентов, когда я принесла написанную работу. И сказал, что я стилист. И пригласил захаживать в Организацию, не чинясь, запросто. Никого до этого не приглашал, а тут позвал меня… Ну со мной, правда, и других: Паклина, Руслана, Машу Скатову. Но я уже тогда чувствовала, что из-за меня их пригласили, заодно, дабы избежать возможные пересуды… И потому после этого первого раза никто практически больше не приходил – очевидно сообразив, что рассматривается неким наполнителем. И на этой площадке в скором времени я и столкнулась с Маврикием.

В первый раз мы с ним обратили друг на друга внимание на каком-то вечере в актовом зале. Пришли все мои сокурсники. Тут же Ф.Ф., его творческий секретарь Заточкин и, стало быть, поэт Маврикий, который сидел напротив меня через стол. А я пребывала как бы сама в себе. Такое состояние после аварии было у меня нередко. Ну вот, сама в себя погружена. И не могу понять, что я чувствую, никак не вынырну из омута. Потом возникла мысль, что неприлично сидеть такой букой. И тут же, так подумав, я и выскользнула из своих настроений… Говорили на тот момент про Чечню. Маврикий чего-то распинался, да ещё таким громовым голосом, точно в охотничий рог трубил: он только что, кажется, туда летал, выступал там со своими стихами и песнями и был весь такой из себя гордый, важный и отважный: «Да мы, да я… да надо навалиться всем миром и ухайдакать их всех!» А сын у меня как раз в том году призывался. Я и говорю: а что, собственно, я-то должна наваливаться, да ещё ребёнка своего единственного отдавать? Из-за чьих таких идеалов я должна посылать его туда на заклание?.. И ладно там идеалы были б, а то ведь мошну набивают некоторые из правящих. Маврикий на меня так и взвился: да ты кто такая?! Да как твоя фамилия?! А-а, это твои сопливые стишата я читал намедни?..

Это ж трудно представить, это ж надо слышать, как он вообще орёт… Большой, громогласный, да ещё шиза от выпитого горячительного полезла наружу. Прибежал Луначарский (отлучался куда-то): что такое, что за гвалт? Да вот, говорю, ваш подчинённый напрягается чрезмерно, влюбился, наверно, в меня, и потому в раж вошёл. Маврикий разом примолк, зыркнул глазом, ребята кругом засмеялись… и вышел из комнаты. И всё. Ребята продолжали смеяться, а его уже нет. У меня же остались противоречивые впечатления: будто я не так что-то сделала? Я ж не знала, что Маврикий этот со всеми такой. Машка Скатова после отвозила ему свои стихотворные опусы (он в журнале стихами заведовал) и, стало быть, Мавруша спрашивал её обо мне. Просил передать привет. Это было зимой.

Через какое-то время я опять пришла в организацию с Машкой и Лолкой – ещё, помню, какие-то военными сидели – Заточкин их постоянно приглашал. Мамуля уже купила мне тогда машину и мы с девчонками поехали. На дорогах сплошные пробки. Бросила в каком-то дворе машину – и пешком. Недалеко уже было. Я ещё тогда потеряла серёжку из уха. Потом нашла около машины в снегу. Пришли. Никого нет. Где председатель? И его позвали: там к вам три девушки, доложили ему. И он стремительно входит с Маврикием и Заточкиным. Трое на трое чтоб? И сразу уставились конкретно на меня. И Луначарский своему пузатенькому секретарю Заточкину: «Ну вот, давай ухаживай, коль супротив уселся». А мне был симпатичен Маврикий – такой громадный, зычный… Я его подзуживала: вот вы то орёте, то комплименты отвешиваете… Кто-то попросил его спеть. Он стал отнекиваться, цену набивать. Я ему и скажи: ну чего ломаетесь? Спойте. Мне понравилось, как он пел. Потом кто-то вбросил лозунг: чего мы тут сидим?! – рванём куда-нибудь ещё. Заточкин всё вокруг меня вертелся, обхаживал, к Маврикию тут же повернулся: давай, мол, к тебе на квартиру. И тот вроде не прочь, на меня глаз скосил. Заточкин бросился походную закуску организовывать, а Маврикий нам и говорит: мотайте, дескать, девчата, отсюда, пока секретарь икру мечет. Ну мы и почапали себе. Слегка озадаченные. У Краснопресненской встали, болтаем, Машка закурила, Лолка ножкой стала притопывать, носочком поверчивать, вспоминая подробности нашего визита. И тут эти двое – Заточкин с Маврикием идут с горки. Весело о чём-то разговаривают, жестикулируют. Похоже на то, как и мы, застолье обсуждают. Увидали нас – обрадовались. Раз не удалось разминуться, давайте продолжим. Я и вылезла с предложением поехать ко мне. Всего ближе потому что получалось. Заточкин тут же стал машину ловить. А Маврикию места и не хватило, не влезает – здоровущий. Ладно, езжайте без меня, я вас у метро встречу, я, говорит, быстрее вас доеду. И я тогда тоже вышла. И мы вдвоём поехали на метро. Мне не хотелось, чтоб он уезжал один… мне почему-то показалось, что он либо заблудится, либо намеренно поменяет маршрут.

Вот мы и пошли вдвоём. И он вспомнил ту нашу первую стычку, когда спорили про Чечню, и согласился: «Да, тебя можно понять: у тебя сын…» – и всё такое. А у самого, гляжу, правая рука в экземе – когда держался за поручень, запястье оголилось – и объяснил: от нервов.

Заточкин ждал (с девчонками) у метро и сразу меня спросил: Мавр к тебе не приставал? И Машка мне после сказала, что он переживал, как бы я с Маврикием куда-нито не слиняли. Но всё же вот сошлись у меня. Лолка, правда, ближе к полуночи ушла: ей показалось, что она третья-лишняя. Мы же до рассвета ели-пили, разговаривали. Маврикий вёл себя довольно плохо, по-прежнему громыхал своим басом-трубой. Заточкин не уставал ему повторять, что он дурак-дурак… заткнёшься ты, наконец? Так что оба они мне надоели, и я сказала им: давайте, ребятки, собирайтесь, метро уже работает, Машку только проводите… Машка потом позвонила-рассказала, что еле-еле от них отвязалась. А днём мне позвонил Маврикий, извинился: дескать, прости, я вёл себя не очень прилично. А телефон он узнал так: позвонил от меня к себе домой, якобы матери сообщить, что задержится, а телефон у него с определителем… И я ужасно обрадовалась его звонку. А на третий раз так, значит, сложилось. В консерваторию все ломанулись. Свиридова, что ли, там слушали. Так вот, оттуда я и поехала домой к Маврикию. В начале похода в консерваторию Заточкин вновь пытался ухаживать. Я же пришла в коротком платьице – уже наступил жаркий май, причём очень жаркий, – полуобнажённая, считай. И смотрела только на Маврикия. И мы все пошли до Маяковки пешком. И он говорит: «Вот у меня сауна дома, можешь попариться… ты ничего не бойся». Потом доложился Заточкину. И тот пробурчал себе под нос: ну, это всё, ты выиграл. Я эту фразу вспомнила много позже… Я парилась, а Маврик квасил на кухне. И ничего у нас с ним в тот день не случилось. Утром спросила:

– Зачем же ты напился?

– Ты мне так нравишься, что я боялся на тебя наброситься.

Потом получилось. И он был счастлив. И в разговоре по телефону с приятелем голос у него был как у счастливого ребёнка. И таким счастливым ощущал он себя целую неделю. А затем его стал одолевать страх: ты меня бросишь, – повторял к месту и не к месту. – Ты меня всё равно бросишь…

То хорошо, то плохо. То на гитаре играл-пел, то Набокова читал. Интересно с ним было. Но когда напивался – все свои беды вываливал на меня. И я видела, что ему надо выговориться. «Ну, ты терпеливая, – сказал он как-то, – другая бы давно плюнула».

О женитьбе? Когда у меня разболелась нога, понёс на руках в ванну, вызвал врача, на вопрос «кто?» сказал «жена», и покосился на меня. Я промолчала. И полгода жила у него дома, а секса, если честно, с неделю разве что наберётся. Вот и всё. Я как-то сразу освоила с ним роль матери, скорее, чем любовницы. Он любил рассказывать, как ему в детстве было невыносимо жить, как родители пили, дрались и т. д. И у него почему-то сразу сложилось впечатление, что я его скоро брошу, и он стал торопить это событие: мол, чем раньше, тем мне же лучше будет. Ревновал страшно. Какой-то громадный мальчик-шизофреник. К Рудоеву приревновал, когда тот пригласил на какой-то просмотр фильма в писательском доме. Мавруша не захотел, а я почему должна отказываться?

Как-то на пару дней ездили в Подмосковье на совещание. У меня в жизни всё спонтанно происходит… Мавруша потащил меня в организацию, и уже Федот Федотыч пригласил на чей-то день рождение (я была на машине – может, поэтому и позвали, чтоб пешком не пылить), а заодно и на совещание в Дом отдыха. А в застолье познакомили с поэтом Артюхиным – этаким падишахом с бородкой восточного типа, который, в свою очередь, предложил Мавруше и мне поехать к нему домой – потому что с утра на это самое совещания было удобней от него. Поехали. Когда я в душ ушла – жарко было, я и решила сполоснуться, – мне был слышен трёп из кухни, где мужики продолжали квасить. Так вот они спрашивали у Мавруши, как я – хороша в натуральном виде или не очень, а он: ступайте да поглядите сами, и они хотели заглянуть в душ, да я закрылась. Смешно?.. Ночевала, кстати, на втором ярусе детской кровати – жена Артюхина с детьми пребывала на даче, – вот я и забралась повыше, чтоб подальше от забулдыг. И утром поехали в Дом отдыха. И долго не могли доехать. По дороге сорвалась на Маврушу… все песни орут, а дороги никто не знает, я ещё, к тому же, не выспалась… И когда вывалились у Дома отдыха, Галушкин (мой сокурсник, тоже за мной пытался ухлёстывать) прямо ахнул: ничего себе! И все мужики точно взбесились. Серпов (этот с Маврушей работал в одной редакции… но о нём я отдельно расскажу лучше) мне сказал, что Мавр слишком большой для меня. Намекал то бишь, что он, Серпов, мне больше подходит – по формату, так сказать. А Мавруше вся эта суета вокруг меня только льстила.

Был там омерзительный тип – редактор какого-то издательства, сексуально-нахальный, чуть ли не пёр на меня пузом. Мне была очень неприятна эта его невероятная похотливость. И я сейчас думаю: а не потому ли Мавруша никак не реагировал на эту его откровенную похоть, что редактор был ему нужен в плане издания книжки?.. В конце концов, я пересела поближе к Федот Федотычу. А Мавруша прислонился плечом к дереву и стоял так, сложив на груди руки, как Гойя, и усмехался.

Купались. Литературные проблемы какие-то даже решали, в воде плескаясь. Я же подмечала, как на меня, в купальнике, поглядывают… И потом о председателе снимали фильм. И хотели из меня слепить заставку в этом фильме. Я ушла подальше, чтоб не делали из меня клоунессу. Под вечер все собирались в комнате у кого-то. И мне хотелось туда же. А Мавруша мне сказал строго: сиди. Ложись спать, я скоро вернусь. И я осталась в номере. И уже через дверь слышу: а где та красивая девушка? – И Мавруша отвечает: спит уже. – Жаль. Она такая непосредственная, жизнерадостная, вдохновляет на подвиги… Я тогда играла послушную бабёнку, и Мавруше это было в кайф. А мне любопытно было наблюдать, как он исполняет роль любовника и охранителя моей неискушённости. И я легла спать. На утро узнаю: мужички, лишенные Маврушей моего общества, поцапались, поскольку, наверно, делать было нечего больше. Вернее, конкретно: Мавруша там поцапался с одним из генералов от литературы. А позже у Мавруши началась интоксикация нервной системы, ему совсем уже нельзя было пить… И когда на него наехала машина, ему в больнице мерещилось, что его хотят убить, кастрировать, – полный псих, короче… Долго он там лежал, и осенью уже попросил привезти ему одежду и костыли. И я с его костылями, с сумками наперевес… у меня у самой нога ещё болела… Приезжаю в больницу, а он отчалил уже, с какой-то женщиной. И как-то сразу у меня к нему всё остыло. Вот есть у тебя не зримая мной дама, вот и пусть она о тебе заботится. Не то, что в печёнках, как говорится, но близко к тому… А точнее: всё перешло в холодное равнодушие. Словом, действительно через мужиков я получала уроки жизни. И Мавруша был одним из этих уроков для меня.

Ну а с Федот Федотычем Луночарскимм у меня сложились добрые отношения ещё по институту – он стал меня выделять после того, как я написала несколько статей. Ну и, кроме того, я была на своём курсе куратором по учебной части. Что же касается личного… Как-то я зашла в организацию и застала его в кабинете с Пановым Веней – выпивали они. Обрадовались мне. Я засиживаться с ними не собиралась ещё и потому, что туда ж постоянно заваливаются разные не очень приятные личности… и когда меня стали удерживать: посиди ещё, посиди, нам одним скучно, я и предложила: чего, мол, тут у вас, пойдёмте тогда уж куда-нибудь, можно ко мне… Им это предложение понравилось. Уже у меня сидим, разговариваем, я не пью – слушаю, уши развесив… их умные речи. Веня ведь, и правда, хорошо, интересно рассуждает о чём угодно. Правда, Федот Федотыч ему то и дело не уставал повторять: ох и умный ты у нас. А потом – я то к плите отходила, то возвращалась – он и скомандовал Венечке, очевидно: уходи-ка, братец-кролик, не путайся тут под ногами (у Вени при этом глаза сделались испуганные, точно его шурнули). В общем, Панов ушёл, а Фэфэ стал звонить жене и своей Жоржете. Жене: мол, по делам задерживаюсь, заночую в кабинете. Жоржете: поехал домой – дескать, проблемы там какие-то. А сам, значит, сидел у своей ученицы. Ему в кайф было со мной общаться и льстить себя надеждой, что он мне нравится. Даже изволил молвить: «Я вижу, как я тебе нравлюсь. Ты же хочешь меня, я чувствую…» Я посмеялась: «И не надейтесь, Федот Федотыч. Я вам сейчас постелю на диванчике, и спите себе спокойно, не напрягайтесь». Но он так в кресле и закимарил. Как привык у себя в кабинете. Тогда я уже поняла, что в нём происходят некие колебания между мной, как возможной любовницей и как дочерью… или, может быть, Жоржеттой? А утром он встрепенулся, как петушок, поглядел на себя в зеркало («Не очень красная морда?») и побежал по своим делам. Не знаю, отчитывался он перед кем за эту ночь или… Вряд ли. Хотя мужики любят друг перед другом похвалиться. Потом я много раз к нему заходила. Всякие были разговоры, даже признания с его стороны, типа: «На Жоржете я никогда не женюсь. Почему? Слишком много хочет знать. Например? Откуда, например, ко мне деньги стекаются…» И я как-то поделилась с ним безысходным одиночеством – настроение вдруг накатило… И он всерьёз ответил – видимо, его тоже в это время тяготило нечто подобное: «Это смерть», – сказал. Но чаще ёрничал: «Не любим мы таких женщин, которые всё время чего-то ищут…» Или: «Алюсь, конечно, меня не любит, но очень хочет, чтобы я её любил…» Или: «Они (он имел в виду хахалей вроде Заточкина, Панова, Серпова и других) должны вертеться вокруг тебя, а не ты». Он, прояснялось, не понимал, что я не по-бабьи так себя веду… не стараюсь кого-то охмурить. Мне просто-напросто интересно общаться… Или стишок написал, не помню целиком: «Ты, которая воо-ще… и ходит мимо служб, любви и щей…» Ну, то есть имеется в виду: не волнует её ни карьера, ни домашнее хозяйство, ни любовь, в конечном счёте… Ну, с последним что-то у него не очень ясно. Как там мужики про любовь мыслят, не знаю. Умничал, словом. А после экзаменов наш курс отмечался в организации. И вот он увёл меня в свой кабинет под каким-то благовидным предлогом, закрыл дверь и стал обрабатывать: «Вот мне Жоржета не нравится. Хочется просто по-мужи-ицки, а она…» И так далее. Свёл вот к чему: не желаю ли я стать его любовницей, и по совместительству, так сказать, литературным соратникомпревратить его кабинет из забегаловки в респектабельный салон… Ну и заниматься тем, чем сейчас безуспешно занимается Жоржета: ведёт журнал, пишет критические статейки, а он у неё… как бы научный руководитель… Я ответила прямо, что такая роль не по мне. Тут в дверь постучали, впёрся Заточкин с бегающими глазами: «Ну, перед шефом я отступаю», – пролепетал, чем очень рассердил своего патрона… Ну вот, на этом наши переговоры и завершились. Что же касается Жоржеты, то она три года добивалась места рядышком с председателем. И не скрывла вовсе, что ей прежде всего интересна материальная сторона дела, карьера… иметь доступ к кредиткам и другим благам… забыла я, как она выразилась. Меня, естественно, на дух не переносит. Я однажды зашла со статьёй в его кабинет, а там она сидела, губы сразу поджала… ну а статья моя, конечно, не подошла. А что касается Заточкина и этой его фразочки: «Перед шефом я отступаю…», – то пару фраз о нём и мне, наверное, следует сказать тут же. Это уже после моего разлада с Маврикием. Столкнулась я в ЦДЛ с Гришкой – он из газеты, где некогда и я работала, ничего мужичонка, не вредный, поболтали… и тут Заточкин к нам прибился. Вот я, – опять завёл свою шарманку, – есмь творческий секретарь, от меня всё зависит и так далее. Я хоть и относилась к нему как к проходному моменту, но настроение было на подъёме, и это его бахвальство меня позабавило, по крайней мере, не разозлило. Напросились ко мне в гости… Ну, посидели, пообсуждали, так сказать, литературный процесс. Потом Гришка как-то так прозрачно ушёл (как Панов тогда при Федотыче), хотя я ему говорила: забирай друга с собой… Да только Заточкин учудил вот чего: притворился пьяным, залёг на диване медведем, носом к спинке уткнулся, как в берлогу, и похрапывает. Ну, зараза, думаю, чёрт с тобой, спи. Сама ушла в другую комнату. А среди ночи он меня будит… Фонарь за окном светит неплоше Луна. И Заточкин в семейных трусах, с пузом наперевес… «Мне холодно, – бубнит, – подвинься». Тут я на него спустила всех своих цепных собак, какие во мне притаились. Он так и выпрыгнул одним прыжком в соседнюю комнату. Постелила ему на диване… А всё утро он читал мне свои стихи. Затем, под предлогом прогуляться я его и выпроводила. На прощание он буркнул: ну ты, говорит, умеешь дать отлуп. И настроение у меня препоганое в результате. И только я ведь от Маврикия дух перевела, слегка отошла, отмякла… И что мне всё с заскоком мужики попадаются? Потому что дура? Такое чувство, что все хотят от меня откусить. Как бы в затылок друг другу выстроились и ждут, когда я очередного турну… Тот же Серп, да и все остальные!