Текст книги "Под прикрытием Пенелопы"

– Благодарю, батюшка. Я вот только… – Волоха хотел ещё что-то спросить, но Миронов попридержал, коснувшись его плеча.

– К нам прямым курсом идёт Заточкин-младший. Прошу любить и жаловать. Кстати, он недавно из нарколечебницы…

– Майкл, – представился молодой человек и, придвинув от соседнего столика свободный стул, сел без приглашения.

– По-русски то есть – Николай или Михаил?

– Да, батюшка, Михаил. Я услыхал ваш разговор и решил присоединиться. У меня к вам тоже, знаете ли, вопросец.

– Ну-у, мы батюшку так замучим…

– Ничего страшного, Ефим Елисеевич. Так о чём бишь, как вы изволили выразиться, вопросец?..

– Ну, во-первых, когда церковь наша начнёт бороться за власть?

– За какую власть, уважаемый? Церковь не вмешивается в светские дела. У неё другие задачи.

– И какие же?

Волоху, видимо, покоробил запанибратский тон младшего Заточкина, и он демонстративно закрыл глаза носовым платком:

– Не надо дерзить батюшке, вьюнош.

Отец Александр успокаивающе выставил перед собой ладони:

– Отчего же, Михаил вправе знать… значит, и задавать вопросы вправе.

– Спасибо, отче. А то чуть что, сразу воспитывать начинают, кому не лень. А вообще-то мне надоели эти детские игры, а именно: соперничество брата с братом, брата с сестрой, мужа с женой, отца с сыном…

– И давно? – опять не утерпел Волоха.

– Да уж с неделю – точно.

– Впечатляет.

– Да, я люблю только одного человека прикармливать. Это – самого себя. Остальных – нет. Даже собственную жену. Будущую. Это – во-первых.

– Неосмотрительное высказывание

Отец Александр вмешался:

– А во-вторых?

– Недавно я книжку прочёл некоего священника. Сольев, кажется. И получается у него, что вся литература наша – И Пушкин с Толстым, и Лермонтов с Гоголем – всё это мура. Масоны все и никакой настоящей духовностью не пахнет… И надо читать одних святых отцов…

– А вы тоже сочиняете?

– Я? Ещё чего! Но па-паня-то мой пописывает… Кстати, вы в курсе последних изысканий относительно сознания? Наш мозг принимает решение за шесть секунд до того, как мы объявляем якобы своё решение. Сознание наше, оказывается, всего лишь транслирует уже готовенькое решение! Да, но я хотел вот о чём, – юноша пристально смотрит на Миронова, затем на Волоху. – На вашем месте я написал бы сценарий по Кастанеде.

– А разве мы уже поступил в твоё распоряжение? – при этом Миронов примирительно улыбнулся. – Да и зачем мне это?

– Как? Вам не интересны люди знания?

– Почему же, мне интересны люди знания, так называемые толтеки. Но мне, знаешь ли, хочется выразить себя, а не быть популяризатором латиноамериканского менталитета. Пусть тамошние сценаристы решают этот вопрос. А у меня и русских вопросов полон рот.

К столу, точно на подносе неся свой живот, подошёл Заточкин-старший:

– Мой отпрыск, надеюсь, не утомил вас своей любознательностью? – И сурово взглянул на сына.

8. Дневник Алевтины.

Время, что ль, такое было – я как раз институт закончила: все в банк, все в банкиры. Веяние, так сказать. Мода. И вот моя двоюродная сестра, Леонора, порекомендовала меня своему Масолову – президенту крупного банка. Она с ним то сходилась, то расходилась, и теперь вот опять вернулась, он купил ей квартиру… Ну, в общем, порекомендовала, и я очутилась в финансовой сфере, референтом этого самого президента. Правда, хватило меня всего на два месяца. Дебеты-кредиты – всё это надоело до чёртиков. Там ещё охранник, парень симпатичный, стал ухаживать. Клиенты сплошь сальные: «Мы должны с вами обязательно встретиться в Метрополе…»

И там меня никакие, конечно, деньги не могли удержать. Это – для Леонорки. Она считает естественным, чтоб её покупали. И чем дороже, тем она комфортнее себя ощущает. Это у неё папаня генералом был. Мне же всё это представлялось как-то очень уж омерзительным. Кстати, Леонорка сама позвонила: вот, мол, я ухожу, ты за меня… Я же тогда не подозревала о подлинном значении её слов: «ты за меня». Я и решила попробовать. А она ушла к другому клиенту, потом, как я сбежала, вернулась к Масолову… Об этом мне американец рассказал, – это для меня было ужасным ударом… ну в смысле, что не она сама рассказала заранее.

А в самом начале такой карьеры я на первую зарплату книгу дорогую купила. И Костя сильно возмущался: «Я, что ли, буду возить тебя на работу и обратно, а ты, значит, книжечки…» Зауряден был во всём.

Но я не об этом. Как-то пришёл бизнесмен Смит, американец. И в отличие от любителей клубнички – этих сальных приставал – показался мне очень даже достойным внимания: галантным, сдержанным, воспитанным и порядочным. И я ему приглянулась. Уходя, он оставил телефон, позвоните, сказал: насчёт работы в инофирме.

Встретились, поговорили. Повёл в плавучий ресторан на Москва-реке. Хорошее вино. Всё было по-деловому, а потом съехало на неделовое. Сперва в шикарную квартиру на Калининском забрели. Не могу объяснить, как это у меня скатилось…

А с американцем до сих пор общаемся – только отношения тихо-мирно перешли в ресторанные. Так – встретиться, поболтать… Это много позже он стал говорить, что лучше меня нет никого на свете и… хотел вернуть былое, что называется.

Словом, американец меня тоже разочаровал. Хоть и водил по ресторанам, кормил миногами и утками в сливах, но… не тот менталитет. Не мог он поверить, что мне от него ничего не нужно: ни денег, ни имущества, ни положения-статуса. А возможно, наоборот: именно это и привлекло… однако и настораживало. Им, таким, когда мотивы не ясны, некомфортно… они начинают примерять на клиента шизофрению. И впрямь – русская дурочка: ничего-то ей не нужно… Всё во мне было – и непорядочность, и другая всячинка… Единственного, чего не было – алчности.

За американцем были и другие, но, что называется, на одну ночь. Был музыкант Сёма. Консерваторию закончил. Хором каким-то руководил. Сальери защищал: гений и злодейство, считал, совместимо. При этом был мелочен – не обывательски, а интеллигентски, если можно так выразиться… Я всё это ему высказала, и это его задело. И некая женственность в нём присутствовала, постоянно сомневался в своей мужественности, а меня упрекал за грубость. Когда мы занимались сексом, он будто доказывал себе, что он настоящий мужчина. Единственно, чем он был мне интересен… а точнее, полезен – так это для развития кругозора: я поняла, что у мужиков какие-то свои тараканы в голове. Познакомились как?.. Да, действительно, я скачу от одного к другому, от мысли к мысли, чтоб не забыть… На улице познакомились, когда я ещё была за Костей. А Сёма как раз развёлся с женой. От бабы к бабе перебегал. Со мной как с новой девчонкой. Пообщались где-то в кафе и разошлись, ничего интимного. И второй раз, через несколько лет, заново познакомились. Я ему сказала, что уже знакомы… На этот раз я уже была в разводе. Похаживали друг к другу в гости и – случилось.

Очень любил слушать автоответчик – не женщина ли звонила? По-бабьи любил посудачить, косточки перемыть тому-этому. И очень быстро стал мне неинтересен, надоел, прискучил. И на всём протяжении нашей связи я чувствовала себя грязной, погрязшей в чём-то несвойственном моей натуре: «Алевтин, – спрашивала я себя, – ну ты хоть чего это?..»

Ничего нельзя было искусственно пригнать. И я не могла себя заставить. И я отваживала всех – кого сразу, кого погодя. Неродственны по духовной организации, потому – ни малейшего стремления меня понять…

Ни в ком больше не встречала я гармоничного сочетания: тонкости, чувствования жизни, ума… – как у моего Эдуардоса. И даже обнаруженная подоплёка – признание в том, что призван освободить меня от фригидности… Впрочем…

Да, ещё влюблённость была. Странная. На Кубе. Совсем романтическая. Я тогда на костылях передвигалась. Он и его жена. Он млел. Жена наблюдала. И как бережно он переносил меня на руках, когда нужно было преодолеть – лестницу, например. Это было трогательно. Да. Я тогда очень много плавала в океане – врачи рекомендовали. Заплывала далеко-далеко. Чуть ли не до течения, которое могло унести совсем и безвозвратно. Акул не было. Вода – сама нежность. Я бы хотела в такой воде существовать, жить…

Как разошлись с Костей? Была на Кубе, у матери, реабилитацию, так сказать, проходила после аварии. Вернулась, а в квартире следы чужой женщины. При том – нарочитые. И всё! Как что-то обрушилось во мне. Уходи! Вероятно, накапливалось, по мелочи – по мелочи. У всех, наверно, так. Набирается критическая масса. И потом из неё, из этой массы, трудно что-либо вычленить. Можно, конечно, вспомнить пару эпизодов, но они же ничего не объяснят.

Вот, допустим, накануне моего тридцатилетия Костя не вынес колёса от машины с балкона. Ну и что? Если не добавить, что это было сделано из принципа… Скандал. Костя взял сына и уехал на шашлыки. Тогда я уже на его день рождения – через девять месяцев – не стала ничего готовить и вообще… И он отменил встречу с друзьями. Разумеется, обида. А тогда с колёсами – как ни в чём ни бывало… Моя обида в расчёт не бралась. Очередной, мол, каприз. А я по этому поводу до сих пор переживаю, так мне обидно… и просто не могу простить такое невнимание, такое подчёркнуто-намеренное причинение боли. Колёса!.. Счёты стали сводить. А где счёты, там…

А он разве, сама себе могу возразить, не помнил моей измены с Эдуардосом? Но я-то его мучила не специально, я сама мучилась. Я же в Костю была влюблена два с половиной года, а потом поняла, что это рядом не стояло с настоящей любовью. Не могу сказать, что Костя был плохим человеком. Обычным, должно быть. Даже был мне хорошим другом. Но – плохим мужем. Что подразумевается под хорошим мужем? Да, пожалуй, избитое выражение, мало что объясняющее. Каждый человек себе рисует свою картинку… или же пользуется чужой. Думаю, тот хороший, кого любишь… Впрочем, тоже штамп.

Или… Ну всё-всё им делалось настолько плохо, что лучше бы не делал вовсе. И он отлынивал не просто так, а подводил под всё философию: что, мол, это в принципе невозможно сделать. Уж лучше скажи: не хочу, лень, а не серенады пой… Ох уж эти его искусственные проблемы на голом месте. Вот он на даче: ой, да эту полочку и гвоздодёром не оторвать. И минут пятнадцать обосновывал свою лень или нежелание. Сын молча подходит и легко отрывает. Костя умолкает.

И вот такое сосуществование с постоянным пережёвыванием обид, подсчётами – кто кому больше задолжал… и никаких проблесков в обозримом будущем!

И – прозрение! – что жизнь с ним не наладится никогда, и надо просто бежать… не срабатывало в голове, не сработало раньше.

На стороне же он любил покрасоваться, там его хвалили… При этом он так хорошо представлял себя жертвой… А сам элементарно манипулировал моими изгибами – моим гневом, моей искренностью, несмотря на то, что сам был невероятно толстокож. Единственно, что он чувствовал издалека – атипичность мою. И этим хвастался перед друзьями. И поступал, как самый последний самодовольный мужик. А я так страдала все эти годы от мысли, что вот попала в какую-то ловушку… семейную ловушку.

Я слишком стихийная, чтобы жить по стереотипам.

На одной из встреч с Костиными однокурсниками Стасик Тарасов изображал стриптизёра – это было смешно, и я веселилась. Так вот он, хилый такой, с впалой грудью, стал раздеваться, а потом прыгать на шест, с которого съезжал тут же на пол – силёнок не хватало удержаться. А возможно, прикидывался слабочком. И когда ребята при очередной ежегодной встрече пригласили меня в стрипклуб и подарили общение со стриптизершей, то я восприняла это как здоровый юмор. А Костя этого не понял. Ты, сказал, извращенка. А мы с ней, этой стриптизёршей, просто разговаривали всё это время. Мне было интересно, что и как в её профессии…

Да, всё это шло из его семьи. Когда я впервые увидалась с его родителями, мне сразу нужно было подумать, во что это выльется.

У него в семье культивировались сплошные предрассудки. И ему всё перешло по наследству. Я не могу вспомнить ни одного момента семейного лада, дружности…

Отца его я просто ненавидела – он всё пытался подглядывать за мной: я иду в ванную комнату, и он обязательно дёрнется, и даже не извинится, лишь зубы оскалит. А мать… ревновала меня и к мужу и к сыну. Лишь Костина бабушка меня любила и любит до сих пор. А жену его вторую не переваривает. Нашёл себе подобную, говорит.

В прошлом году я встречалась с Костиными сокурсниками – они, как и в прошлые годы, позвонили именно мне: не знали, что с Костей мы уже разошлись. Ну а я по своей непосредственности явилась, как ни в чём не бывало. Один из моих воздыхателей, Хореев, осудил меня за развод… даже когда я сказала, что не любила Костю по-настоящему. Осудил! А? Каково! А я в него, в хорька, была влюблена целых два месяца. И как меня отвело от него?.. Уж с ним-то было бы ещё хуже.

И я искренне не жалею, что развелась… Такой момент: в загсе затребовали справку с датой решения суда, я поехала… Архив же сгорел. И моя реакция была:

– Что мне, опять разводиться?!! – взмахнула даже руками, взвилась голосом.

И мне сразу:

– Тихо-тихо, всё сейчас сделаем.

Вот, наверно, и всё.

Короче, что я усвоила по жизни, так это одно – я невероятно тупа. Уже самой жизни надоело ждать от меня разумных поступков… и тогда она, жизнь, решила устроить мне катастрофу, чтобы я, наконец, поняла хоть что-нибудь.

Ехала с дачи с соседями, на их «Ниве». Жорик потом говорит, что машина сама по себе поехала на бетонный столб. Они оба с женой невредимы, ни одной царапины. А меня выбросило через лобовое стекло, сустав в бедре вырвало. И лежу я… вернее, зависла где-то между чем-то и чем-то и молю: достаньте меня отсюда, пожалуйста… Не могу вспоминать без содрогания.

В палате со мной девчонка лежала, из окна выбросилась от любви – родители запретили ей встречаться с женихом. Позвоночник сломала, и уже никогда пошевелиться не смогла бы. А ей кто-то из навещавших её родичей говорит: ничего-ничего, всё наладится. Постороннему слушать невозможно, а уж как ей, той девчонке… Отравилась. А её молодой человек повесился позже.

Да, понимаю, современная версия Ромео и Джульетты.

Вот и у меня такая была депрессуха, что… хоть в петлю.

Врачи ничего хорошего не обещали, в лучшем случае – хромой на всю оставшуюся жизнь. Однако вот всевышний повернулся ко мне лицом и дал ещё один шанс…

Первое моё приобщение к литературе произошло на Кубе. Я отправилась на выставку народного творчества Кубы. Ходила, смотрела, и ко мне подошёл мужчина – как после я догадалась: подлинный маг, заговорил со мной о жизни, о творчестве… причём, я не почувствовала совершенно, что это какой-нибудь хлыщ или маньяк сексуальный – это я чувствую за версту. И на прощанье он мне сказал: ваш путь подскажет вам одна женщина… совсем скоро, будьте готовы. И… я не помню, как он исчез. Мне показалось, что при последних словах он улыбнулся и – растворился: я задумалась над его словами, продолжала бродить по выставке и вдруг обнаружила: хожу без попутчика, одна. И лишь дома обратила внимание – с руки исчез браслет. Украсть его попросту не представлялось возможным. Он был у меня на запястье – как это правильно сказать? —запаян. И в тот же день вечером я написала своё первое стихотворение: «То ли во вне, то ли во мне»/ звучанье колокольца./ То ли во сне, то ли в избе/ засвечено оконце?/ И в том оконце/ либо свет, либо мерцанье звёзд…/ Так где же я, в каком миру/ я слышу голос муз?

И уже в самолёте над океаном рядом со мной оказалась женщина. Познакомились. Галя, профессор, специалист по племени Майя. Стала она мне рассказывать о своей работе, изысканиях, пригласила в гости – в Москве… И как-то сказала, что я по натуре творец и моё предназначение – творчество, а точнее – сочинительство.

И вот в Москве сидела я без работы, скучала по сытной жизни. И знакомая пристроила меня в Бюро технической инвентаризации. Казалось бы, ничего общего с моими творческими наклонностями. И я там, действительно, проработала недолго, потому что не задались отношения с начальницей – обыкновенной тираншей (мелкий тиран – как у Кастанеды), – этакая фря, вся из себя благополучная. Но жалит и жалит, и жалит – всё по мелочи, по мелочи… Впрочем, я со всеми начальниками не уживаюсь, что мужчинами, что женщинами: все они сразу чуют: не собираюсь я плясать под их дудку. Или подозревают некую угрозу, посягательство, что ли, на свою должность… кормушку?

Ну да ладно. Видимо, мне нужно было там очутиться, потому что туда приходил некто Симпатичнов, по каким-то своим делам. Поэт-бард, и он явно хотел, чтоб все про него знали, слышали его песни. И преклонялись. Ну, с такой претензией. И я у него спросила: вот, тоже пишу, и мне бы хотелось пообщаться с людьми подобного сорта… и значит, где бы? И он подсказал мне адрес культурного центра. И я навострилась туда и полетела, как мотылёк на огонёк. Старый район, старые дома, низкие подоконники… и какое-то у меня странное чувство, точно меня кто спрашивает: ты готова? Не поздно вернуться, мол. И, помедлив на ступеньках перед входом, я отвечаю: готова. Да, именно на лестнице это чувство меня настигло. Что-то наподобие того: можно, дескать, ещё повернуть свою судьбу по-другому. Но – я шагнула… Сделала выбор.

А перед этим я посетила одну редакцию, и некий маститый литератор прочёл мне нотацию, поглядывая на мои красивые ножки: мужчина-де, сказано было им, мечтает умереть в авиакатастрофе, а место женщины – на кухне, при детях и внуках. Мне жалко вас, девочка, я знаю, вы сейчас от меня пойдёте ещё к кому-нибудь… Лучше почитайте, полистайте хотя бы классику, тогда, может быть, к старости и напишите что-нибудь путящее… Но это я так вспомнила – для разрядки.

И вот я вхожу в зальчик – мужчины, женщины полукругом сидят на стульях, слушают читающего стихи поэта. И вдруг входит – нервный даже с виду – сизый какой-то человек (аура?), взгляд тревожный, рыскающий, и сразу садится рядом со мной, и начинает меня бесцеремонно рассматривать, и я чувствую, как он скользит взглядом по моим коленкам. А я тогда – говорила уже? – носила чулки с резинками, и эти резинки через платье проступали.

Тогда я закрыла колени книгой. И он стал приставать: что вы читаете? Да вот, отвечаю, про толтеков – людей знания. А я, говорит, книги продаю. Торгую, говорит, книгами. Мне это занятие нравится. И после пошёл меня провожать. И вот эта его бесцеремонная, даже нахальная привязчивость меня ни с того – ни сего заинтересовала, заинтриговала, завербовала… нет, не те всё слова! Закабалила! Вроде как гипнозом меня оглоушило и окутало, придавило… Встречались, да. Он был по-женски чувственным, униженно-развратным каким-то, с душком испорченности как бы… И в тот период я тонула в этой его болезненной чувственности. После аварии со мной нередко случались такие провалы в депрессивность. И когда я впадала в задумчивость, он щёлкал перед моим лицом пальцами – ему хотелось, чтоб я всегда фокусировалась на нём, только к нему была обращена, хотя сам он постоянно отдалялся внутренне, пугался чего-то. И вот однажды он явился без предупреждения, без приглашения, поцеловал мою ладонь. И я подумала, что сегодня между нами должно что-то произойти… Сейчас, оглядываясь назад, я бы сказала, что между нами были какие-то, скорее, идиотские отношения. Попросту говоря, я в упор не видела того, что любому другому могло броситься в глаза сразу. Он больше играл в поэта, чем был им. Читал свои стихи с таким самовлюблённым упоением, что делалось неловко, а мои ругал, и даже очень зло… да, злобствовал, и я не понимала, почему. Но это к слову. Он был знаком с Б. С. И меня познакомил. Такой светленький, коренастый, плотненький, весь правильный-правильный… всё время боялся выглядеть смешным. Расслабься, хотелось ему сказать. А вообще, он был прирождённым администратором – этот Б.С., именно, точнее не скажешь – поэт-администратор. И мы втроём поехали на электричке в город К. Обычный вечер поэзии, я на подобных вечерах уже два десятка раз бывала. И Коля мой видел, как на меня смотрели мужчины, и демонстрировал при всяком удобном случае, что я его женщина.

А потом Б.С. позвонил мне. Он, кстати, первый привёл меня в Литинститут, на лекции Ц. И регулярно звал на разные сходки поэтов: в Дом учёных, какой-нибудь концерт и т. д. Так вот, позвонил… Коля же планировал на мне жениться, повёз к родителям в чудный городок на Волге – водная гладь реки, солнце, простор, вяленая и всякая другая рыба, – замечательная поездка… Только он всё почему-то нервничал. Однажды он передал мне слова своего приятеля, с кем торговал книгами: чтобы нормально общаться с женщиной, надобно прежде всего быть самому нормальным. То есть, задним числом сопоставляя, я удивляюсь, как с самого начала не поняла, не разглядела, что Коля болен. Возможно, сама была тогда не в полном порядке. И в этом волжском городке, в отличие от меня, у него состояние было дерганое: хоть пивка, хоть чего-нибудь, лишь бы не так плохо себя чувствовать. Любил повторять: «Как поэт, я могу позволить себе шизофрению». Хотел, короче, соответствовать расхожему мнению, что творческая личность всегда ненормальна с точки зрения обывателя. И при этом тяжело переживал, если видел кого-то даровитее себя. В Дом художника как-то пошли. И там он понял, что я лучше его разбираюсь в теории живописи, поэзии, вообще в творчестве, при этом имею своё собственное мнение. Даже сказал: «Ты гораздо выше меня… я тебя не достоин…» Шутливым тоном сказал, но я видела его глаза… Да, провинция, благодать. Потом его родители приезжали в Москву, приходили ко мне. И я воспринимала его разговоры о свадьбе закономерным итогом наших отношений. Однако ж я была поражена его отцом. Цирроз печени – это не самое страшное. Главное, полная деградация личности… И Коля устроил мне скандал: тебе не понравился мой отец! Хотя я ни словечка осуждающего не обронила. А в городке ихнем всё было прекрасно. Провинциальная суета. Дочка Колина с большим родимым пятном на лице… Да, забыла сказать, он был на заре своей юности женат. И уверял, что жена его лесбиянка. Я видела её, когда приходила к нему в коммуналку, – мужеподобная, угловатая особа… Не без удивления вспоминаю также: в то время Коля мог слушать всякую-то омерзительную музыку и не менее отвратительные стихи. Но я по-прежнему не понимала его состояния. Хотя слышала разговоры в кругу его приятелей, наподобие: «Вот Коля сейчас не пьёт, ему косяк забили…» – и всё равно ничего не понимала. А брат мой Антон, как увидел его, так сразу сказал: гони его в шею, разве не видишь: он наркоман. Однако мы по-прежнему продолжали посещать разные тусовки. Сын мой тогда был на Кубе у бабушки. Словом, как говорится, моя клиника не позволяла мне видеть вокруг себя истинное положение вещей. И к тому же я стала сама от Коли заболевать – его состояние передавалось мне, липло, въедалось в телу и душу. И вот Юлька мне сказала: «Мне кажется, – сказала она, – твой Николай испортит всю твою светлую энергетику». Да я и сама чувствовала его нездоровую истеричность, какую-то паническую загнанность, собачью затравленность, наблюдала неадекватность реакций. Больная среда затягивала меня болотной трясиной… Тут ещё друг его умер от передозировки. На похороны человек сорок набились. Вроде всё нормально, а будто и ненормальны все. И открыто разговаривают о наркотиках. И Коле хотелось, чтоб я попробовала. Всё порывался купить и принести – мне, для пробы.

Когда он чувствовал, что не дотягивает до меня – ну, в творческом плане, что ли, – говорил:

– Я б хотел, чтоб ты была калекой, тогда б я за тобой ухаживал, – боялся, очевидно, что я могу куда-то деться, уйти от него.

Мы продолжали ходить на поэтические вечера – то в салоны и клубы, то на квартиры к знаменитостям. И вот однажды у одного художника он меня шибко приревновал. Квартира та была – сплошь картины. И полна артистического народу. И только я открою рот, только начинаю разговаривать, ко мне сразу все мужики поворачиваются, точно я каждое своё слово для веса в золотую фольгу заворачивала и бросала им, как конфетку. И Коля приревновал. А дома он меня избил… Он собирался к родителям в городок (потерял работу, и надо было ему, как он выразился, переждать), и у него накопились нехорошие предчувствия. Он сказал мне об этом: вот я уезжаю, а ты тут без меня как?.. Я пожала плечами – стояла у стола на кухне, что-то готовила. И он отступил на шаг-другой… потом неожиданно вернулся и ударил в бок кулаком. Я упала, не могла встать. В память врезалось: сметана на полу, ножки табурета… Стонала. Прошипела: уходи. И всё же я его простила. Но когда он уехал, я сразу как бы вымарала его из сознания своего. Он звонил, конечно. Но я устала от него и не находила в себе сил с ним видеться. Избегала всячески. И он сказал: «Ну, ты позвони, когда у тебя закончится мирихлюндия. В противном случае, я к тебе приеду, и побью окна!» Однако он понял: я для него потеряна.

Моя подруга Юлька охала-ахала: так нельзя! – пока он у меня жил. Поэтому выразилась просто: наконец-то это прекратилось. Слава Богу! Да, болезнь долго тянулась. Такая безнадёга – уже только оттого, что существовала рядом с наркоманом. Представляю, каково им самим?.. Не всё ли мне равно?

А вскоре наш знакомый поэт-администратор Б.С. устроил свой творческий вечер на своё сорокалетие – в доме учёных. И, как всегда, пригласил кучу народу. Замешано круто, а стихов как не было, так и нет. И – на банкет. И некий Глюн напротив меня случился за столом, и всё время глазел на меня выразительно-выразительно. А у меня распускались волосы – заколка плохо держала. И Глюн этот потом сказал: «Как я желал, чтобы эта прекрасная женщина распустила волосы… и она услышала…» Что-то меня сразу тормозило подвинуться, как говориться, в его сторону. Но он пристал, как банный лист. Стихи ему показала. Забыла кто – кажется, некто из Союза Неизвестных Литераторов – сидел со мной рядом и тоже завидуще на меня таращился, и предлагал издать совместную книгу. Глюн же: нет-нет, надо чтоб вокруг была настоящая, известная литература. Но я держала его на расстоянии. А потом он спросил: хотела бы я поступить на высшие литературные курсы? Вот он этим займётся. И стал заниматься. Я лишь сфотографировалась на документ… Вот тебе надо написать две работы, сказал. Я тебе помогу. И всё это достаточно прозрачно – в том смысле, что через постель. Попутно он рассказал обо мне в определённых кругах – а я тогда толком ничего не знала о литературной среде, путалась даже в названиях союзов, в интригах, в голове всё перемешалось, и Глюн в этом смысле мною руководил. И паутина эта навешивалась на меня, липла, пеленала меня, пеленала… Он же отдал мои стихи Маврикию в журнал, где тот заведовал поэзией. И как, мне потом передали, орал сей Маврикий благушей: я не хочу это и читать!.. А я тогда на электричке ездила на дачу, почитывая реокмендованные книжонки. И думала: если я гожусь, то гожусь, но статью буду писать сама, без чьей-либо. Ещё помню, мне было тяжело переходить со стихов на прозу. Но одолела…. И на Ричарда Баха я сочинила статью. Председатель комиссии прочёл, одобрил и сказал, что берёт меня в свой семинар.

Короче, Глюн заинтриговал всех – то есть всё это выносилось им в Организацию. После, соединив в голове обрывки разговоров, я поняла: да, выносил… И я появилась в институте. До этого я пригласила Глюна на дачу. Он как раз принёс бумагу, что я принята, и не скрывал нетерпения, что наконец-то я ему отдамся. А я там психанула. Он моментально схватил бумагу эту и спрятал в карман. Шантаж, короче. Он как-то даже, по-моему, не сомневался, что ради этого я буду готова на всё. Уже тогда я должна была понять – гнусен! Но настолько сильно давили меня упаднические настроения, настолько сильно саднила травма… и я подумала, что зря обижаюсь. И я допустила его до себя, но уже потом, на квартире. Ох, вся эта липкая паутина, эти скользкие сопли… Юлька сказала мне так: всё ты понимаешь, а всё равно делаешь. Почему? Я и сама задавала себе этот вопрос. И не могла ответить. И в этой неосознанности я блуждала как в дурном лилово-сером тумане. Любопытный момент: повёл меня Глюн на свадьбу своего корешка-однополчанина и не захотел покупать цветы – это меня поразило. Первое, что увидела: загаженная квартира, свинарник в прямом смысле: цветы в алюминиевом бидоне… Я брезгую неопрятными словами, но тут иначе не скажешь: гадюшник. Вповалку спящие пьяные хари! Ни красоты, ни праздника. Общее настроение: потворство собственным слабостям – вот были мы когда-то при чинах, а теперь нас не ценят! Поза во всём – в каждом жесте и слове… этакое тупоумие полузнаек. Вся эта внешняя грязь и внутренняя слабость. Невеста сказала что-то не так, и жених бросил в неё башмак: зря я женился на тебе! – причём, матом выругался. А потом – целование гнилыми ртами, пьяный плач этой бабы по случаю примирения. И я пулей вылетела оттуда: «Зачем ты меня сюда притащил?!» Я вдруг оказалась в таком тусклом, безрадостном мире… и как они могут во всём этом жить? А Глюну в то время негде было преклонить голову. Он избил свою жену, которая решила вернуться с детьми на родину, и после изображал из себя политзаключённого, когда его за избиение посадили в кутузку – но об этом я позже узнала. На даче он пожалился моему соседу, старому деду, а тот ему: ну и дурак! Понашлёпал ребятишек, а сам где-то шляешься. Показательно? И, тем не менее, прошло мимо моего сознания… И он переехал ко мне. А я чувствую, что не могу с ним, а всё же разрешила. Что я не принимала в нём однозначно, так это его бегающие кроличьи глазки… Как-то он исчез на три дня. И позвонила женщина. «Вот мы познакомились в метро, он читал мне стихи… он мне так понравился…» Зачем звонит? Глюн появился на другой день и стал лгать: был-де «на ответственном задании», – беззастенчивый, пошлый плагиат анекдота. Сказал бы лучше: шлялся по кабакам. Всё это сплошная гнусность от начала и до конца. И всё это омерзительно до последнего жеста! В один прекрасный момент я поняла: не могу больше. Одним вечером: уходи! Не уйду! – Оккупировал территорию и ни шагу назад. Я взбесилась и стала орать. Потом бросилась к телефону. Не пускает. Едва вырвалась к соседям. Брату Антону позвонила – не было: на съёмках. Косте, своему бывшему мужу… Глюн забеспокоился. Стала выдавливать: убирайся! И тут я увидела в его глазах нечто пугающее, страшное, искорка такая в глазах его возникла… я поняла: способен убить… и я, точно, до утра не доживу. Испугалась, ударилась в истерику! – так орала, что соседи постучали в дверь и сказали, что вызвали милицию. Тут Глюн и слинял… Случилось это в первых числах сентября. А первого, уже сказала, я отправилась в институт.