Текст книги "Под прикрытием Пенелопы"

– Опохмелиться хотел, что ли? Ну, заходь.

Продавщица за прилавком сразу предупредила:

– Только если наличкой. По карточке сейчас, как видите, не могу, – и кивнула на компьютер.

– Спасибо.

У двери поблагодарил и парня:

– Спасибо тебе, удружил.

Окликнула молодуха:

– А вы не знаете, случайно, квартиру в ваших совхозных домах кто-нибудь сдаёт?

«Как быстро запоминают они новеньких…» – отметил Виквик.

– Дома эти давно уж не совхозные…

– Да это понятно. Просто так все называют. А фермы, говорят, с девяностых пустопорожни…

– Что-то такое слыхал… вспомню, доложу обязательно.

– Уж будьте добры…

Опохмелился в тенёчке за кустами – прямо из горлышка.

– А чего… ничего она, эта… как ей – Лариса? Барышня себе ладная. Может, мне самому ей комнату сдать? Интересно, замужем?

Тут ему вспомнилось, что соседняя с ним квартира постоянно на сигнализации, а хозяев он ни разу до сих пор так и не увидел.

Сунув початую бутылку в нагрудный карман ветровки, пошагал на почту.

У одноэтажного барака задержался. С одного его края находился сельский клуб, с другого – фельдшерско-акушерский пункт, а посреди здания ещё два входа – в общежитие и почту (направо) с библиотекой по соседству (на столе в углу там обычно лежали списанные книги, и можно было иной раз неплохо поживиться детективным чтивом). На библиотечной двери прочитал: «Не работаю сегодня, так как сократили ставку до 25%…»

– И сразу понятно – обидели человека. А за что?

Развернулся на почту.

– Добрый день, Марья Петровна.

– Добрый.

– А у соседки вашей денёк, видать, не очень добрый, раз такие объявления вывешивает.

– Да уж. Двадцать лет тут проработала, и перед пенсией свинку ей подложил министр культуры. Не-е, я слыхала через родственников, что и в Москве тоже… но там, говорят, коммерция процветает, война за недвижимость. Библиотику потесним да и поселим какую-нибудь фирмочку… А у нас-то развалюха. Спрашивается, зачем тогда?

– У вас тут, я смотрю, как в магазине. И тушёнка даже в ходу…

– А вы что-то хотели особенного? Балычка, икорки? Увы.

– И я «увы», даже если б и було. Посмотреть посмотрел бы, если б за погляд денег не взяли…

Хозяйка почты усмехнулась:

– А некоторым ничего – по силам.

– Да, кому-то и по силам, а кому-то…

– А дайте мне две пачки порошка, – перебив на полуслове, раздался сварливый голос из угла. Виквик вздрогнул от неожиданности и обернулся: приземисто-круглая женщина как раз со скрежетом ножек стула об пол выбиралась из-за стола, где заполняла какой-то бланк. Она, точно была глухой и слепой впридачу, протопала к барьеру и шлёпнула ладошкой с листком по деревянной стойке, Виквик едва успел посторониться. Почтарша кинулась к полкам, уставленным разным товаром… Виквик, проглотив бесцеремонный перебив, осторожно продолжил разговор, когда почтарша отсчитала сдачу покупательнице и та стала укладывать покупки в сумку.

– Тут меня спрашивали насчёт жилья. Вот я и подумал, вы ведь всех знаете. В том числе и соседей моих… Я их ни разу ещё не встретил, всё время застаю сигнализацию включённой.

– А кто спрашивал? Лариса? М-м. Из Луганска. Значит, пока не нашла ничего. У нас тут, вишь, не она одна… из Донецка то ж есть. Кто бы мог подумать! Свои со своими воюют! Вздумали чего. Нет, не знаю я ваших соседей. Учительница там проживала, я её хорошо помню. А потом она племяннику подарила, а он… не известно, что за фрукт. А сдать ему, конечно, было бы выгодней, чем так-то в простое площадь держать… Кстати, вам конверт.

Виквик повертел письмо.

– Налоги, что ль? О-о, зачем я только забрёл к вам. Не хочу – не буду, не буду – не хочу!

– Это почему же?! – опять влезла в разговор приземистая клиентка и пронзила Виквика своими свирепыми глазками. И сумкой даже хлопнула по прилавку. – Налоги надо платить всем! Дача, небось, есть, машинёнка тоже имеется, знаем…

Виквик сперва опешил, затем дурашливым голосом:

– А не хочется.

– А почему?!

– Не хочется и всё.

Женщина фыкнула, схватила свою сумку и, топая, вышла из помещения, хлобыстнув дверью.

Виквик с недоумением повернулся к почтарше.

– Чего это она?

– Пр-рынципиальная очень. До пенсии бухгалтером работала. А сейчас ещё и… не в себе малость.

– А-а, принципиальная, значит. Хотите, расскажу анекдот из собственной практики?

– Ну давайте развлекайте, раз пришли.

– У нас на катамаране, когда я ещё по молодости в походы хаживал, стояла бочка посерёдке. Мы её на одном из островов надыбали. Там рыбаки улов свой солили. А нам она тоже оказалась кстати. Мы и шмотьё туда побросали, чтоб не мокло, не захлёстывало, удочки воткнули… И вот на этой бочке Володька, мой товарищ, написал оранжевой краской: Прынцип. И когда нас окликали со встречных посудин: эй, нет ли у вас такого-то товару? – мы бодро отвечали: у нас в Прынципе есть всё. Да только мы с того что иметь будем? Вот так.

– И что? – спросила почтарша. Похоже, смысл рассказанной байки до неё не дошёл.

– А что имеет наша осерчавшая тётя со своего принципа? А? Больную голову? И всё? Маловато будет. – Виквик кивнул на стол в углу, на котором лежала брошенная бухгалтершей ручка. – Вот говорят – самая богатая по ресурсам страна. И что мне с того? Кто этими благами пользуется? Точно ведь, не я. А кто тогда? Вопрос. Один мой знакомый арифметик на досуге кое-что начертил… Давайте и мы возьмём шариковую ручку и листок бумаги (почтарша услужливо подаёт четвертушку). И прикинем. В стране нашей 140 миллионов человек. Так? Теперь возьмём какого-нибудь – неважно которого – миллиардера. Их у нас, говорят, больше, чем в какой другой стране. Откуда у него чего накопилось, спрашивать не станем. Пока. Правильно? Не наше это дело. Мы просто попросим у него на время, взаймы, так сказать, всего лишь один миллиардик. Для наглядности. И отщипнём от сего миллиардика 140 миллионов рубликов, каждому жителю нашего богатого государства по одному лимончику. Для поддержки штанов. Золотой унитаз покуда не просим. Из принципа. Вот давайте нарисуем… – Виквик рисует на листке 1000.000.000, затем умножает на 70. – Он же валютный, миллиардик-то наш временно. Значит, будет семьдесят миллиардиков в рубликах. Теперь минусуем… – рисует: 140.000.000. Выводит оставшуюся цифирь: 69.860.000.000, показывает почтарше.

– Ну, и много поубавилось? А сколько у него таких валютных? А сколько у всех у них в целом? И теперь скажите мне, почему с моей мизерной в финансовой смысле жизни ещё и налоги дерут? Я, должно быть, чего-то не понимаю… Так что эта ваша тётя принципиальная могла бы и не принципиальничать… А лучше бы объяснила мне, неучёному, отчего да почему…

– Какая она моя? – открестилась Марья Петровна.

– А то бросила ручку, расфыркалась тут. Объясни! Я извинюсь, еслив что… Я же без нахрапа, я просто любопытничаю… Не нужно мне ваше блюдечко с голубой каёмочкой. Я законопослушный гражданин. Но неужели я не могу слегка пошутить?

Обратно на дачу Виквик отправился давешним путём, ещё раз выкупался в речке, и вода показалась ему, опохмелённому, не этот раз гораздо теплее.

– И чего я развыступался перед публикой?.. – выбираясь на глинистый берег, неожиданно вернулся он к дискуссии на почте. – Мильярды какие-то приплёл… правильно ведь говорят: легче научить ребёнка плавать, чем оставшуюся жизнь таскать его через эту речку на закорках. Б-р-р! Пробежаться, что ли, опять для сугреву? Впрочем, у меня же ещё оста-алось!

И он достал из кармана недопитую бутылку:

– Виват монополистам!

Что именно он хотел выразить сим восклицанием, он и сам не понял.

Остановившись посреди поля, огляделся… В багровом освещении заходящего солнца бурьянное море предстало столь сочно-коричневым, аж дух непроизвольно захватило… ошеломило даже некой сказочной неправдоподобностью. Будто миллиард художников собрались, пока он находился за речкой, на этом необозримом пространстве и густо покрасили каждую травинку!

В мгновения такой ошеломлённости сознания Виквиком овладевало странное состояние: он мог увидеть одновременно несколько запавших в память картин – как в планшете, двигая пальцем, для сравнения, туда-сюда фотоснимки.

Вот возникла ложбина, наполненная туманом, будто вскипающим молоком. И в этой пузырчато-вспенённой белизне вдруг всплывает человеческая голова. Умом Виквик понимает, что это по тропке – там, в ложбине, – кто-то идёт… Но оттого, что видится лишь одна, будто отрезанная, голова, его, нечаянного наблюдателя, бросает в холодный пот.

И тут же в противовес, что ли, летнему пейзажу или в дополнение, возможно, – возникла перед глазами ещё и зимняя картина, явилась она столь ярко-зримо, что сердце от восхищения затрепыхалось…

Вчера день пасмурный был да с порошей, и ледяной ночной ветерок… А ранним утром уже ни дуновения. Солнце всходит величаво – из-за белоснежных лесов на горизонте. Из-под ладони (отсекающей ослепительный шар от глаз) – поле увиделось сплошной алмазной россыпью… Нет, бриллиантовой. Каждая веточка, каждая травинка – именно бриллиантовое, неповторимое кружево! Во всей вселенной не найти такого количества мастеров, дабы украсить столь дивно это безбрежное раздолье…

– Вот и это поле будет зимой таким же чудесным!

У калитки своего участка увидал Эммин форд. На веранде маячила сиреневая с белым горошком панама тёщи. Обычно Виквик ездил за ней на вокзал по субботам.

– Как я мог забыть!.. – ужаснулся он своей оплошности, но тут же: – Фу ты – ну ты… они ж теперь на колёсах… фу-фу.

Форд (БУ, но вполне приличный) был куплен Эмме на оставшиеся деньги после перемены Виквиком городской квартиры на поселковую. Он подумал тогда, что: если собираешься опять туда, в Сопределье, то не потратиться до поездки попросту глупо… вдруг потом уже не…

Хотя, конечно, не только это подвигло… Как-то не совсем давно Эмма в необузданном гневе вскричала: «Почему?!. Почему они ездят на шикарных машинах, а я нет?!. – и ладонью по стене – хрясь! – Разве я хуже их?!.»

«Чем не веский довод? – помыслил тогда Виквик. – Обеспечьте меня счастьем!»

Впрочем: «Что изменилось к лучшему? – спросил он себя после покупки. – Счастливее стала? Или как та старуха – дали ей корыто новое, так сразу и губу раскатала: подгоняй теперь хоромы… а затем и рыбку золотую – на посылки… Пушкина надо читать! На-до!»

– А Эмма где?

– Удалилась в гордое одиночество, – и тёща повернула свой остренький носик в строну дома. – Мы с ней поругались. На вокзал меня отвезёшь?

Дабы отбить запах спиртного, Виквик бросил под язык кое-какое зелье, дарованное ему по возвращению из заморских стран одним из приятелей-журналистов.

В дороге Изольда Тарасовна то и дело отвлекала зятя тем, что пробрасывала в сторону дочери ехидные замечания, тем самым, очевидно, желая приобрести в его глазах очередные дивиденды.

В один из таких пробросов, когда Виквику из вежливости пришлось повернуть к тёще голову, слева ударил форд ехидно-розового цвета, поздно, по всей видимости, заметивший на обгоне встречный транспорт. Виквик едва удержал машину на трассе – кювет он и есть кювет, интуиция вовремя подсказала не поддаваться его привлекательной пологости.

Из форда выскочил розовощёкий парень и первым делом кинулся к правому боку своего автомобиля. Виквик тоже вышел и оглядел слегка оцарапанный бампер своего…

– Так ты чего не посторонился-то? – парень не очень, кажется, и расстроился продранным боком своей иномарки – он, похоже, хорошо усвоил заповедь, что нападение – лучшая защита. Виквик на сей напор лишь усмехнулся. Не получив ответа, парень с опаской приблизился и также глянул на бампер «Нивы»:

– И это всё?

– Как видишь.

– Да-а. А мою-то бочину каково пропахало… – Резко протянул ладонь: – Ну чего, я поехал?

Виквик разглядел на переднем сиденье форда женскую головку и вновь усмехнулся. Поняв это как решение вопроса, парень кинулся к своей машине…

– Надо было хоть тысчонку с него слупить, – выразила своё отношение Изольда Тарасовна.

– Да щас, если догоним – слупим. Видели, шустрый какой. Фьють и нет его.

На память Вику явилась часто употребляемая тёщей фраза:

«Следует не просто жить, а как можно лучше устроиться в жизни!»

Обыграть тёщу в этом вопросе Виквик даже и не помышлял никогда. Короче, про тёщу он не забывал. Не позволяли, скажем точнее, забыть. У него, вообще-то говоря, по теме внутрисемейных отношений было два пункта для переживаний: Эмма, то бишь жена, и – соответственно – тёща. Это к слову – дабы не возникло недоумения по поводу нижеследующего рассуждения, записанного Виквиком с тем корыстным расчётом, а именно: при случае использовать в очередном своём литпроизведении:

«И эта ещё обидчивость ейная. По сотне раз на дню с одними и теми же вопросами-прихватками: чого ищешь? Куды идёшь? Не захватишь ли попутно?.. Это, между прочим, называется «прихватить за локоток». Терпеть не можу! Или того ярче пример: «Идите кушать. Идите! Сготовила!» – Да, выходит на высокое крыльцо, как на капитанский мостик, и кричит на весь наш социум – «Товарищество «Подмосковное 333»», соседи мгновенно свои носы по заборам вывешивают, принюхиваться начинают: чего же она такое сготовила, коли так гордо вещает? Колокол бы надо купить – пусть лучше его звон по окрестностям разносится: ублаготворяет. А впрочем, рынду корабельную уместенее… И вот явишься на зов ейный, а у них и ничего-то ещё не накрыто. Сам и тарелки расставишь и ложки разложишь… И не забыть поблагодарить и похвалить за вкусный борщ… Так уж лучше самому кашеварить… Прие-ехала – осчастли-ивила! Кто связал эти носки, пусть помается с тоски! Да, и ещё попутное уточнении. Наше товарищество в обиходе называют дырой. Три тройки – три, три, три… и будет дырка… Это к тому, что иногда я сетую: «И чего, мадам, далась тебе наша дыра?»

ВВ (о себе в третьем лице всё же удобнее рассуждать) всегда понимал, откуда дует ветер. Если тёща ограничена житейски-бытовым горизонтом, то проблемы искать надобно непосредственно под ногами. Чего она приехала к дочери нынче? Невестка достала? И решила тогда Изольда Тарасовна: ладно, поживите без меня денька три. И про сына также конкретно подумала – не без злорадства, ясное дело: посмотрим-посмотрим, сколько ты продержишься на сыроядении!

И точно. Вскоре Изольда Тарасовна по секрету докладывает («Но почему мне?! – мысленно кипятится ВВ… (к его чести, без водяных паров из носа). – Я в наперсники к ней не набивался»:

– Она, видишь ли, устала за мной подтирать на кухне. Ха? Вот так-то. Соплюха ещё, учить меня будет!

Затем, очевидно, по секрету же, и дочери сообщила, потому что Эмма из справедливой солидарности с матушкой произвела за нынешним обедом невестку сразу в ведьмы:

– Ну и как там наша ведьма? Чего новенького изображает? Чего бурчит? – И повод для переименования в ведьмачий ранг тут самый незамысловатый – дать матери возможность ещё раз повозмущаться и подвести мораль… и даже базу для развода.

Но и здесь, на дочерней территории, обратил ВВ внимание, Изольде Тарасовне вскоре становится вскоре как-то неуютно. Ну, в самом деле, почему, когда ей нехорошо, кому-то должно быть хорошо? Она вот в раздоре с сыном, с невесткой, а тут идиллия? Не-ет, так низя-а, следует, чтоб и дочь тревожилась. Тогда только возникнет взаимопонимание. И можно будет наставить её на путь истинный, посочувствовать ей, посоветовать. Как в детстве… А вообще, ВВ считал, что Эмму воспитали черти как. Несуразно уже потому, что ни как мальчишку, ни как девчонку. Отец – воспитывал, как мальчика, потому что до её рождения мечтал о сыне. А мать… та и вовсе никак, поскольку непрерывно разъезжала по загранкомандировкам и присылала всякие подарки… Так что Эмма не стала ни мужчиной, но и… типа того, что и к домоводству не испытывала приязни…»

Впрочем, записи лучше оставить в покое. Прототип он и есть прототип: литературному персонажу лишь импульс выдаёт… Дальше сей образ (а точнее – пока ещё бледный оттиск) уже своевольничать начнёт и вряд ли будет подчиняться автору… Так что…

– А нонче-то чего повздорили? – сменить тему о транспортном происшествии чтоб, спрашивает Виквик.

Изольда Тарасовна отвечает:

– Сератонин накопился. Пройдёт.

В наказание – намекает тёща как бы – ниспослана Эмме этот серотонин и головная боль. С тем, дескать, умыслом, чтоб не особенно расходилась-взбрыкивала на родителей своих. Думать надо прежде, думать прежде… и голову шарфом не надо будет завязывать. Нуда, ей видней – врач всё ж таки.

Очередная язвительность Изольды Тарасовны провоцирует ещё разок обратится к записям Виквика.

«Сразу надо отметить, что Эмма при общении с родителями впадает в некое наигранное слабоумие. Навроде временного затмения рассудка. В детстве, соперничая с младшим братом за влияние и любовь родительскую, она притворялась хворой, прикидывалась сиротой казанской, а то и под дурочку косила, рассчитывая на лишнюю порцию сладостей, жалости, всяческих поблажек и преимуществ… Вот и теперь упорно не хочет, чтобы мать приезжала с собачонкой, подаренной матери Антоном… точнее, перешедшей к ней от снохи (Леры), не терпевшей вмешательства свекрови в воспитание щенка, и приказавшей, наконец, мужу (Антону): «Пусть тогда уж насовсем забирает! И сама воспитывает!» – и пнула собаку в бок. Эмма же упёрлась, не вникая в подробности и тонкости, – вернее, игнорируя их, отрезала: «Пущай Антон к себе на дачу забирает!» Говоря опять же мимоходом, братишка её, в свою очередь, любит напомнить на всех семейных застольях, что: «Она испортила мне всё моё детство! Заставила забраться на дерево, а снимать не стала…» «А мне? – прибавлял ВВ, хотя и весело, но всё ж опять мысленно – для страховки (могут же и не понять). – Всю жизнь сознательную – испортила, – так, что ли? – и по обыкновению впадал в философские размышления: – Но можно ли признать свою жизнь сознательной, если ты сознательно позволяешь её кому-то портить? А что делать? – вопрос самому себе. И столь же категоричный ответ: – Не знаю». И после рюмки-другой, ему хотелось-таки спросить у супруги: неужели ей нравится играть шизофреничку, однако и в таком игривом настроении он вовремя прикусывал язык.

Что касается Изольды Тарасовны, то к ней ВВ относился вполне лояльно. При этом – ссылаясь на объективные причины, – всё ж таки считал источником нестабильности. Обоснование выдвигал достаточно серьёзные. В голове у неё – да и во всём организме, должно быть, – постоянно булькает негативная энергия. (Или тяжёлая аура? – звучит современнее.) Решительно ко всему она относится с подозрением. Если у ВВ не заводится машина, то это означает не иначе как: нарочно сломал, чтобы ей на автобусе трястись… Если продавщица её надула на пятак, виновато в этом минимум правительство той страны, из которой завезён товар. Проще говоря: геополитические происки недружественных политиков. И ритм её внутренних электрических токов столь энергичен и замысловат, что сходясь с дочерью, она заражает её суетной недоброжелательностью, и Эмма делается, в самом деле… ну, ненормальной.

…как политик, тёща то с зятем, то с дочерью – в зависимости от ситуации и собственной выгоды. Иметь значимость, влияние, ощущать себя владыкой – в её привычке… И комбинатор. О дочери, например, скажет: «Жадна, как папаня, вылитая скупердяйка – снега зимой не выпросишь». И ВВ чешет в затылке: «Зачем хочет она поссорить меня с дочерью? Зачем подстрекает?»

Кроме того, она до болезненности обидчива и мнительна, страдает завышенным самомнением и претензией на поклонение и уважение, по крайней мере, половины человечества.

Если Изольда Тарасовна спрашивает о чём-то ВВ, то непременно отвернув голову в сторону, а то и вообще из-за угла, или с дальнего края участка. Затем, соответственно, фыркнет, если он не расслышит. Запишет в счёт его пренебрежения к ней, а реестрик прегрешений спрячет до поры до времени в карман.

…Сама же никогда ничего и никого не слушает, потому, вероятно, что ей совершенно не интересно чужое мнение. Перебивает чью-либо речь как ни в чём ни бывало, вставляя своё, только что на ум пришедшее.

Где-то ВВ даже выписал цитату, не позаботясь указать имя автора: «Не важно, о чём ты будешь говорить. Важно, какова реакция будет на твои слова. Это следует запомнить, дабы не метать жемчуг перед…»

Дни рождения, подарочки, поцелуйчики… а после этого продолжают друг друга терзать дальше. А бутерброд завернуть на работу, перекусить в дорогу чего-нибудь – фигу… И даже не задумываются об этом. А то, вишь, привыкнет ВВ, чего доброго.

– Ритуалы! В сущности – то же зомбирование. И ты постоянно на это попадаешься! Да, ВВ, попадаюсь.

– Сам знаю! Идиот потому что. ВВ у них на побегушках. Жена – администрация. Администрация не дремлет! Тёща кто?.. Да обе они считают друг дружку дурочками. Вот и всё. А времени на эти ихние ритуалы сколько тратится?..

Надо сказать, что последовательности в жалобах ВВ наблюдается мало. Да и не поймёшь иной раз – может, он вовсе и не жалуется, а так – скоморошничает сам перед собой, расхаживая по тропке туда-обратно. И эта манера его разговаривать – сразу в нескольких лицах… то-оже настораживает. Согласитесь – диагнозом попахивает. Может, и не следует ему наводить тень на плетень и обзывать других шизо?..

…Впрочем, ежели их разъять (мать и дочь), то они, пожалуй, и зачахнут, поелику привыкли уж досаждать друг другу… Хм.»

Перечитывая недавно эти наброски к будущему рассказу, Виквик даже хотел их, что называется, похерить.

««Ну да гляди на дорогу, в конце-то концов! – Вернул себя Виквик в реалитишоу. – Не то опять подрежут!»

5.

На следующей неделе Виквик перевернулся на своей «Ниве» – отвалилось колесо, переднее правое. Выбравшись на четвереньках из кювета на обочину и отдышавшись, позвонил Петяю.

– Ты мне предлагал машинёнку в рассрочку… Да, а мою в разбор… Ну, в общем, жду тебя с эвакуатором.

И вновь сидят на веранде, выпивают потихоньку по «граммульке» – покупку обмывают, так сказать, разговор ведут о превратностях житейских…

Петяй о себе рассказывает, очень ему хочется, чтоб Виквик поскорее о нём «прописал хоть в местном кляузнике» и потому он рассказывает, рассказывает, безумолку. Виквика умиляет его непосредственность. Многие хотят прославиться, но чтобы вот так по-ребячьи беззастенчиво, без затей… Право, такой тип-образчик ему встретился впервые.

– Я папаню своего не знаю, а разок посмотрел бы… в кого я такой уродился и откуда я взялся. А фамилия у меня бабушкина. Она: никакой ты не Голубев, ты весь в меня… Кубарь ты! А я и, правда, чуть что, кубарем качусь под горку. Гладила меня по голове и приговаривала: Да, не голубь ты, – Кубарь. Как она меня любила! Ох, как люби-ила. Души ни чаяла просто.

И слеза на глазах у рассказчика навернулась.

– Ни в чём мне не отказывала. Велосипед? Тут же деду приказ: «Дедуль!.. Собирайсь! В поход!» Магнитофон нужен? «Дедуль! Седлай коней!»

Боевая у меня бабка была при всё при том. А уж я хулиганом был – прямо натуральная стихия! Неукротимая. Ничем. Что в школе, что после… Не хочется мне на урок географии, допустим. Что ж, ладушки: я забираюсь на школьный чердак и отвинчиваю кран, и происходит настоящий потоп… а о ковчеге никто ж не позаботился. Ной же один был таким умником.

Или охоту на рыбаков устраивал. Сидит себе рыбачёк на бережку, в ус не дует, удит себе ёршиков с подлещиками, ни о чём плохом не помышляет. Весь расслабленный от тишины и свежего воздуха. И тут к нему подваливаешь ты собственной персоной: дай-ка закурить, папаня. Он: да тебе сколько лет, малец? Так и останешься замухрышкой от никотина. Ах, говоришь ты обиженным голосом, вынимаешь из кармана рогатку и ну давай обстреливать шариками от подшипника этого скупердяя. Рыбачёк всё бросает и бежать опрометью!.. А куда деваться?.. Я, правда, в голову не метил, но даже по ногам если попадёшь этакой железкой, равнодушным не останешься – точно говорю.

А как мы пассажиров в автобусах грабили. Смотришь, когда тот с кондуктором общается, какой лопатник достаёт… а потом выходим вместе с ним и… Дядя, дай на мороженное. Нет? Хрясь его по кумполу… нас же много. А потом – обжираловка. А и вообще некоторых богатеньких поторапливали, особенно если подвыпивши он… Э, мол, ты свою остановку не проедешь? Выходи давай. И там уже по плану. Помню одну девчонку. Красивая! Я прям влюбился. Мы всё никак не могли одного пассажира ссадить, а она нам помогла. Дяденька, говорит, вам пора на выход. И он ей поверил. Так все вместе и сошли… Мои дружки мне шепчут: давай оттрахаем, не зря же она к нам прилепилась. Я им: кто хоть пальцем тронет, убью… Дал ей денег и она «чау» помахала… Я долго её вспоминал, даже искать пытался, так она мне в душу запала…

– Меня почему-то все боялись, а я никого… и ничего! И сейчас пусть боятся… пусть не думают, что я прощу им их подлянку…

– Ты про что?

– Они думают, что выперли меня из бизнеса и всё на этом шито-крыто? А фиг-то. Это я паузу взял, притих и выжидаю. А какую каверзу я им устрою, они даже и не догадываются. Я их стравлю, и пущай дерутся меж собой…

– Как же ты их стравишь, интересно?

– А вот так вот! Возьму и стравлю. У меня сейчас друган откинулся… из зоны вышел то есть. Понимаешь?

– Нет.

– Мой друг детства нахулиганил и присел, посидел годков несколько, я ему всё это время помогал, посылки, деньги отправлял… и вот он вышел. Сейчас в моём родном посёлке, у нашего общего друга гостит. Трое нас. Друзей. Закадычных. Вот. Теперь ясно?

– И что? Что мне должно быть ясно?

– Не ты должен. Он мне должен! Или, считаешь, нет? Я о нём заботился, я его, как некоторые другие, не забыл, не бросил. И теперь вот пусть отработает. Справедливо? Я думаю – да!

– Каким образом отработает?

– Ой! Чего тут непонятного? Пускай выполнит моё поручение: сходит, прокричит кукареку компаньонам моим и спокойно пусть уезжает в свой Курск… на него никто даже и не подумает. Я же себе алиби сооружу на всякий случай. И в результате эти мои компаньоны заподозрят друг друга, понял теперь?

– И начнут друг друга стрелять?

– Стреляться они не станут. Кишка у них тонка для таких разборок. Они ко мне придут, а я им отвечу!.. Ну, дошло? Они на всю жизнь оставшуюся попомнят, как меня кидать! Усёк?

– В общих чертах.

– А больше тебе и не нужно.

– Про это можно написать?

– Пиши. Я им после сам и покажу. Всё равно же ничего не докажут. А про тебя я скажу, что ты соврал. Так? Ведь писателям можно врать?

– Ну, конечно, если нужно. Сочинять.

– Это и требовалось доказать.

«Э-э, да ты не так прост, паря…» – мелькнуло в голове подпившего Виквика, вслух же он сказал:

– Ну что ж, ну что ж, действительно надо на предательство отвечать. А то ведь обидеться могут. Мы-де старались, старались – зацепить, задеть тебя, оскорбить, а ты молчишь-помалкиваешь… В самом деле – обидно. Им. Да-а, быть тебе мэром! И примером! Для потомков! А если ещё и укокошат, так и во-още на века в памяти народной застрянешь.

– И буду! Не сомневайсь… А почему?.. Почему обязательно укокошат?

– Да это я так, для красного словца, в рифму. Кстати, а чего тебе не звонят корешки твои? На чём поедешь? Последний автобус уже свалил.

– А ты чего ж, не сможешь?

– А сколько я выпил?!

– Боисся?

– Боюсь. Ноне и посадить могут.

– Да тут же недалече.

– А там это… абвгд… постоянно караулят.

– Гаи, что ль? Хе-е. Да они у меня всей кодлой пасутся на фирме. То им мотор подавай, то ещё чего. Скажу им одно только словечко и всё будет о"кэй.

– Не, ты всё же позвони ещё.

– Да могу, конечно. Я только думал, тебя со своими корешками познакомить.

– А это никогда не поздно. И лучше на трезвую голову. Для начала, во всяком случае. Звони. Тем более, вы ж договаривались.

И Петяй разводит долгие переговоры по телефону:

– Ты мне должен, а не я тебе, чурка ты грёбаная! Ну чо, едешь?.. Да я, падла, вытрясу из тебя душу твою поганую, вытряхну вместе с долгом!.. Погань, погань, ты понял!..

И так далее, по нарастающей.

В конце концов, Виквик повёз-таки его в посёлок…

– Сюда, сюда – вон к тому парадному – заруливай!

– Да темно, не вижу… это у тебя глазки молодые и зоркие. Куда тут? Все лампочки повышибли, что ли? Кто тут разбойник? Почему не приструнил до сих пор?

– Дверь прямо перед нами…

– Надеюсь, по лестнице не поедем?

– Ладно, сиди, добегу и так! Должен сын проведать мать? Или как?

Сын выскочил из машины и посеменил к подъезду, набрал код, но замок не сработал. Погрозив кулаком над головой – разбитой лампочке, должно быть, – он опять набрал шифр. Затем пнул по косяку и, перебежав к ближнему окну, постучал в стекло…

Виквик наблюдал из машины за его действиями и на душе у него становилось всё кислее…

Вскоре сын вернулся, закурил.

– Спят.

Виквик не стал делиться своими соображениями. Дело в том, что свет в квартире, куда Петяй ломился, выключился именно после стука в дверь и поданного голоса: «Открывай! Это я!..»

– Ну и чего теперь?

– Едем. Тут рядом мои друзья живут, я ж сказал. Я, собственно, к ним… да вот к матери с отчимом сперва наведаться хотел.

– Зачем?

– Должок отдать… отчиму.

– Не следует в кучу разные дела валить.

– Ты думаешь?

– Пользуюсь чуждой мудростью.

– А-а… Ладно. Тогда вперёд.

Опять по тротуарам (почему-то), под тёмными деревьями, в кронах которых фонари терялись тусклыми звёздами. Беспрекословный стук в освещённое кухонное окно. И на сей раз тут же выглянул голый по пояс мужик и восторженно-зычно завопил:

– А-а!.. Петя-ай!

Виквик даже вздрогнул от неожиданной громогласности:

– Шой-то он орёт так? – невольный вскрик-вопрос в безразличное пространство. – Его имя, случайно, не Восторженный?!

Из подъезда вскоре выскочили уже двое. Тот, первым выразивший восторг, но уже накинувшим рубаху, и другой, в одних сатиновых трусах. Оба в совершенном подпитии. Петяй стал их знакомить с Виквиком, сообщая при этом, что сей человек его лучший друг, хоть и довольно пожилой, он-де писатель и пишет о нём, Петре Кубареве, книгу…

– Тебе, Вован, это как?.. Ты ж поэт! – тыкал он пальцем в грудь Восторженного. – Вот я тебя познакомил… и пойдёшь в гору теперь по протекции профессионала!

– А у нас ничего нету?.. Ничего? У нас ничего нет выпить? – встревал другой, в трусах (и босиком к тому же, как теперь заметил Виквик).

– Гы… го… – улыбался ему Вован Восторженный. – Погодь, Гога.

– Но… нету ничего больше, – не унимался Гога и крючил на ногах пальцы (от холодной земли?), а руками, ладонями кверху, вкручивал воображаемые лампочки, и получался некий замысловатый танец туземца.

– Что-о?! Не-ету? – воскликнул Петяй. – Это вы меня так-то встречаете?!.

– Но ты ж не позвонил, – оправдывался Восторженный Поэт. – Ты б набрал если… мы б давно сгоняли…

«Начинается? – спросил себя Виквик скептически, предполагая неминуемую свару. – Троица невменяемых плюс я четвёртым… дуриком!»

Однако не угадал. Петяй, хлопнув Виквика по плечу, скомандовал: