Текст книги "Под прикрытием Пенелопы"

Заметки охранника
Повесть

Смена двадцать первая

На самом деле, не помню точно, какая именно по счёту смена. Просто мне нравится число двадцать один. Картёжнику будет понятно, а кому другому без разницы… Можно, конечно, заглянуть в календарик, там всё отмечено… так, где он у меня?.. Хотя, не всё ли равно? Лишь бы соблюсти некую логику развития событий. Впрочем, с логикой всё относительно. В памяти нашей житейские подробности всплывают иной раз совсем не в той последовательности, чем когда происходили в реальности. Так что будем считать очередную смену дежурства – как смену впечатлений.

Вот только с чего начать? С диспозиции?

Нахожусь я в центре Москвы. Кремль неподалёку. Академия художества тут под боком. Читальня с большой буквы, так как носит имя большого писателя. Площадь перед ней – площадка… а когда-то ведь, наверно, смотрелась площадью настоящей. Теперь же обычный дворик, занятый машинами. «Мой» двор куда обширней… Напротив входа под арку – театр «И т.д.», естественно в латинской интерпретации. «Как-то недавно директор театра с Табаковым под ручку мимо меня прошли, – с гордостью сообщил мне сменщик мой Эдик. – В гости к кому-то, должно быть».

Стоп. С диспозицией покуда повременим… Андрей подъехал, он ставит мотороллер за моей дверью – передним колесом в уголок к изгороди, где ворота во внутренний двор академии, – под самую камеру слежения.

– Андрюш, ты чуть поглубже его закатывай. А то ночью за мусором приезжал совсем уж дикий киргиз. Воротами так и норовил долбануть твой мотопед.

– У, басурмане!

– Я хотя придерживал воротину – вишь, даже сосуд на пальце лопнул, посинел, во. Чуть подальше пихай. Вот так, ага. А то расшибут всю твою красоту, как пить дать. Киргизы, говорю, что с них взять – привыкли скакать на лошадях своих по долинам и по взгорьям, а тут им «ЗИЛок» раздолбанный всучили… Задел-таки, как нарочно. Полчаса твоя сигнализация визжала… Сторож с академии даже и не полюбопытствовал, не вышел. Как снял замок с ворот вечером, так и захрапел…

– Хорошо. Спасибо.

– А я нормально поставил? – спрашивает приятель Андрея, он всовывал свой драндулет в промежуток с крайней машиной и стеной художественной мастерской.

…И тут в мою будку врывается разъярённая тётка, вламывается – как бегемотиха, едва голову не откусывает, так мощно рот свой раззявила:

– Ну и чего?! Чего?! Чего, спрашиваю, наставили тут столько машин?! Нам и припарковаться негде! А ну давай сюда список! Будем проверять, кто должен тут быть, а кого отсюда вон! Отчитайся давай! Охранник, твою налево! Быстренько! Чего вылупился? Давай шевелись!

И сама уже пухлыми пальчиками, перехваченными перстенёчками, тянется к спискам машин на стене.

Я её ручку аккуратненько придерживаю:

– А вы, пардон, кто, мадам?

– Я те дам – кто! Я старшая по подъезду! Ты должен знать! Ну! Долго будешь соображать?! Пошли разбираться. Понапускал тут чужих! Монету сшибаешь?!. Разберёмся! Давай пошевеливайся! Вылупился! Оглох? Онемел? Язык присох? Чего?! Ноги, что ль, отнялись?!.

Андрей заглядывает в распахнутую дверь, он удивлён не меньше моего:

– А это ещё кто? А ну пошла отсюда! Чего ты вломилась к человеку? Или не грамотная? Не видишь надпись на двери? Посторонним вход воспрещён!

И мне:

– Гони ты её! Всякая шмакодявка будет тут базарить! Права качать!

Тут тётка как заверещит истошным воплем, точно ей прищемили что:

– Да я тут живу с восемьдесят шестого года! И всякая шваль мне будет указывать! – И ножкой притопнула: – Сам ты бяка! Сам поди прочь, говнюк!

Андрей в ответ осевшим голосом – полушёпотом, по сути, от избытка чувств:

– Кто говнюк? Я? Да я здесь с восьмидесятого!

При этом он то ли задел её, то ли подтолкнул слегка, но она оступилась на приступочке и оперлась на «ВМВ», к будке впритык брошенный (я как раз отлучался…), царапнула своими перстнями по капоту и взвизгнула, заблажила. Андрей мне невозмутимо:

– Да ты, Ген, закройся в будке, и чёрт с ней! И пошла она, дура!..

И – «дуре»:

– Ты, набитая тряпками, вали отсюда! Совсем обалдела, что ли?! Размахалась она тут! Старшая она! По подъезду! Так иди в свой подъезд и командуй там!

А тётка, побагровев круглым своим ликом, уцепилась за косяк одной рукой, другой размахивает, так что все мои прикнопленные к стенке листки на пол закружили. И в этот момент, откуда ни возьмись мужик вырисовывается – представительный, крепенький, кулаки сжал – и на меня! Ах ты! Кулаки он сжал! Глаза бешенные. Я попятился внутрь будки, чтобы дверью, в случае чего, руки ему прищемить. И глаза на него сузил предупреждающе:

– Ты чо, мужик, заболел?!

И опять вмешался Андрюша, выскочил вперёд и стал с этим мужиком пихаться, ладонями у лица его размахивать – этакую джиу-джитсу по телевизору то и дело показывают. А баба-бегемотиха (чуть не сказал «бабариха»), естественно, за мужика своего вступилась. Толкнула Андрея, он, в свою очередь, её оттолкнул от себя, как помеху в более серьёзной драчке. И тут к разгоравшейся сваре примешивается ещё один персонаж – от подъезда стремглав несётся парень и на бегу кричит:

– Ты мою мать толкаешь, да?! Падла! – И бьёт Андрея в спину кулаками. Тот и полетел к машине, где приятель его всё ещё возился со своим мотороллем. И Андрюша головой так и вписался в живот ему. Вскакивает и – на этого сынка бросается! Размахались оба – что две мельницы. Сынок, в конце концов, куда-то отлетел, родители его от этого пришли в неистовство, и стало уже совсем трудно разбирать, где чьи руки и ноги. Приятель Андрея пытается разнимать, но безуспешно… Пару минут продолжалась эта бестолковщина, но мне показалось – не меньше получаса, и я даже вспотел изрядно. Уже несколько задетых машин истошно орали своими сигнализациями. И назревало, по ощущению, кровавое побоище… И в этот критический момент я как заору прорезавшимся басом:

– А ну прекратить! Щас же! Немедленно! Взрослые люди! Свалку устроили! Щас милицию вызову! Уже звоню! Едут уже!

Неожиданно подействовало. Дерущиеся отпрыгнули на пару шагов друг от друга. Дышат по-паровозьи. А мужик той бабы мне и говорит задышливо, но с угрозой:

– Ну, всё!.. ты тут больше!.. не работаешь! Эдик тут дежурит когда… то всё в порядке. А как ты… так бардак сплошной!

И взглядом меня из-под насупленных бровей так испепеляет, что за спиной у меня обшивка вагончика трещать начинает.

Андрей ему вместо меня в ответ:

– Напугал! Ежа голой жо!.. Платить сперва надо по-людски, а то копейки по ночам считаешь, а сам на «Ауди» раскатываешь! Чо, не так, чо ли? Вытаращился он! Спрячь свои зенки, говорят! Мало тебе попало?!

– И с тобой тоже разберёмся!

– Разберёшься, как же! Кишка тонка!

– Посмотрим, щенок!

Я же помалкиваю, не желая новых обострений. И воинственная семья с торжественно-гордым видом нарочито неспешно удаляется – вереницей шествует в свой подъезд. Говорю Андрею:

– Извини. Вишь, ерунда какая получилась.

– Вот именно – ерунда! Чо ты на них смотришь?! Им только покажи слабину, они враз оседлают. Кретины вонючие!

Он весь ещё на взводе, дёргает свой мотороллер туда-сюда – поправляет.

– А, ладно! Нормалёк! Развлеклись. Да, Лёш?

Его приятель хмыкает и, потирая ладонь о ладонь, передёргивает плечами.

– Уж это точно! Развлеклись!

И они вразвалочку уходят за угол дома.

Я закрылся в будке и сижу теперь, перемалываю-осмысляю происшествие. Не могу никак успокоиться. Но и посмеиваюсь, хоть и нервно. Ну, правда, бред на ровном месте. Ни с того – ни с сего. Не иначе как выпивши эта баба-бабариха… бегемотиха. Гиппопотамиха.

Что же я сделал не так? В какой момент потерял контроль над ситуацией?.. – такие вопросы я привык задавать себе давно. Но сейчас они, по-моему, неуместны. Есть самокритика, а есть самоедство… Как вот дам по голове! – это самый лучший способ отбрехнуться от самого себя.

Но всё равно состояние остаётся пришибленным. Потому что всё произошедшее глупо… С этим мужичком я мог разобраться в две секунды, но… и это глупо, и это! Сплошная глупистика с начала и до конца. Вот что, собственно, и угнетает. Никто ж не любит попадать в дурацкое положение.

Впрочем, а ну их всех! Ну, в самом деле, разве это первая моя глупость? И не последняя, надеюсь. Пока живы, будет всякого довольно. Опять же – надеюсь…

А вообще, это всё от недосыпу. Будь я внимательней, засёк бы поползновение этой бабы загодя, почуял бы… моему чутью многие обязаны удачей, а то и жизнью. Без преувеличения. А тут… всё же график наш – двое через двое – не вполне подходящ для моего возраста. Надо что-то придумать на сей счёт. Ведь вначале было сказано, что ночью можно будет спать. Но какой там сон, если полуночников столько же, сколько и спящих – всю ночь шастают, ездят… я только сейчас уразумел, что сов и жаворонков строго пополам… как и всего остального на белом свете.

Смотрю направо, смотрю налево, перед собой – в окна смотрю. Так, поднял шлагбаум, пропустили Фольксваген, закрыл шлагбаум… Кнопку иногда заедает. Надо попросить электрика… или самому посмотреть.

На столике у двери покачивается голубой шар… Откуда? Что такое?! Сперва никак не соображу – что за шар, откуда, в самом деле? Молния шаровая?!. Затем меня разбирает смех. Это пакет с кефиром от жары превратился буквально в футбольный мячик. Хорошо, не лопнул. Все складочки распечатались на нём, все эти ушки-уголки, и он, правда, как мяч сделался. Гляжу на градусник: 37 градусов… На всякий случай кладу осторожно эту бомбочку в ведро с водой, слегка остынет – распечатаю. Не испортился если – выпью…

Обозреваю дальше заоконное пространство. Я это своё состояние ничегонеделания называю «Обозревон».

У вас, вероятно, созрел вопрос. С какой стати этот Андрей влез в чужой конфликт?

Отвечаю. Всё довольно прозрачно. Он не столько меня защищал, сколько самого себя, свои позиции отстаивал… возможно, даже, так сказать, в превентивном плане. Дело в том, что он работает водителем вон на том японском фургончике. Ну и вот, ставит эту свою рабочую лошадку тут, во дворе, хотя не положено. Но ему так удобно. И я не возражаю, не препятствую. Опять же – почему? Его школьный товарищ – сын Аллы Михайловны, старшей по дому. Это тоже кое-что значит.

А живёт Андрей в единственной, оставшейся в этом доме коммуналке, квартирует-обитает у Нины Васильевны – самой, на мой взгляд, приятной личности в этом дворе. С ней я иногда сижу на лавочке и, что называется, точу лясы. У неё, у Нины Васильевны (вы обратили внимание, что мы оба Васильевичи?.. хотя нет, о себе я ещё ничего не говорил, пардон), есть сынок Вася, тридцати лет, поздний ребёнок. О нём и об Андрее, с кем Вася дружен, Нина Васильевна мне регулярно рассказывает новости. Кроме того, Ботвинья… Н, эта бегемотиха, старейшина по подъезду, мечтает, как мне рассказала консьержка Марго, занять место старшей по всему дому, потому что считается: на этом поприще можно зарабатывать хорошие деньжата. Имеются в виду сборы с жильцов – за охрану машин, за разные хозяйственные работы: где-то лампочку поменять, ямку заасфальтировать и прочее, прочее. Не будем вдаваться в подробности – не наше это дело. Однако Нина Васильевна мне как-то рассказала… а рассказывает она, надо заметить, весьма искусно. Никого она никогда не ругает, не порицает, но и не хвалит. Она всего лишь излагает факты, но делает при этом паузы в каких-то таких местах, где вроде что-то надо бы ещё добавить, – типа замечания-пояснения, однако не добавляет. Ты сам должен прочувствовать и догадаться. Так вот, она про хозяйку дома, Аллу Михайловну, мне поведала:

– Я когда ещё могла ходить, то посещала различные мероприятия ихние. Знаете, иногда на праздник устраивают что-нибудь жевательно-развлекательное – ужин, например, за счёт спонсора какого-нибудь или от домоуправления. Или нежевательное: собрание, скажем. На собрание позовут непременно, а там кормить не обязательно. И были, значит, там перевыборы в ЖЭКе… или как это теперь называется – ДЭЗ? И Алла Михайловна очень хвалила свою начальницу – дезовскую – на собрании. Очень хвалила. Прям не начальница, а чистое золотце – радетельница всех жителей Москвы и окрестностей. А уже после этого перевыбирали саму Аллу. Так начальница эта, из золота сделанная, само собой уже Аллу хвалила. Тоже очень-очень. Я аж слезу уронила, так сладко стало… мёд натуральный.

Нина Васильевна смотрит куда-то на крышу соседнего дома, потом переменяет положение своих отечных и распухших ног – правую пяткой на землю, а на неё кладёт левую.

– Вон девку видишь – из окна супротив высовывается? Не из нашего пятого строения, а правее – ампир голубоватый. Узрел? Вот. Звонит давеча: Васю мне подай. Пьяная в дугу. И говорит мне: пусть Василий придёт ко мне – опохмелит. Васи нет, говорю, и не звони. – И мне, как пояснение: – Вася – мой сынок.

Она мне постоянно что-нибудь поясняет-напоминает, полагая, что я, как и она, забываю все эти мелочи. Иной раз подойду, присяду, она смотрит на меня пристально-подозрительно, пытается вспомнить, кто ж я такой… обычно это происходит после непогоды, когда она не выходит из дома по нескольку дней.

Познакомился я с ней очень просто. Точнее, как-то запросто. Иду в обход по двору. Вижу, старушенция лавочку пытается передвинуть у подъезда своего. И старушенция – что тебе матрас в нашем вагончике, такой же бесформенный тряпичный комок – тоже вот-вот распадётся-рассыплется на составные части. Ну, помог установить лавку, как ей хотелось, присел рядом, разговорились. Мне сразу понравилась непосредственность старухи. Буквально как ребёнок. Ну да, оплывшая, с больными ногами, но с удивительно каким-то молодым выражением лица. По-детски удивлённым, незамутнённым годами, непосредственным. И глаза васильковые. И реакции очень по-ребячьи естественны. От неё исходил… как бы сказать?.. хороший тонус?

– У тебя, – спрашивает, – телефон с собой?

Достаю мобильник, объясняю, что он запрограммирован только на служебные номера. Смотрит на меня, кончик языка покусывает, вздыхает разочарованно.

– А у меня телефон отключили за неуплату.

Тогда я сходил за трубкой стационара в вагончик.

– Не знаю, получится – нет ли, от базы далековато.

– От базы? – и ждёт пояснений, что такое база.

Позвонила в отдел заказов: блинчики ей не понравились, дайте ей назавтра кабачков. Вот весь звонок. Такое впечатление, что проверить хотела… опять же как сказать? – мою готовность откликаться на её просьбы? Ну что-то в этом роде. Потом стала рассказывать. Работала на закрытом предприятии ведущим конструктором, которое сохранилось и по сию пору. Сохранился и дом отдыха, где она в этом году отдохнула с сыном месячишко. Была ещё база в Сухуми когда-то. Но война в Абхазии девяносто четвёртого подвела черту под её существованием.

– Директор оттуда убёг скоропалительно и прибежал в Вышний-Волочок. Там теперь директором.

Опять повздыхала, посмотрела на меня – убедиться: интересно мне её слушать, нет?

– Андрея знаешь? На фургоне ездит. Вот. Мы с сыном в двух комнатах, он в третьей. Сосед-квартирант. Васин друг. Не знаю, платит ли… не заметно что-то. Но Василия сбивает с панталыку – это как пить дать. Каким образом? Да к нему девицы ходят то и дело. А я с ними борюсь, борюсь, да всё бестолку. В ванну, в туалет им надо… не могу же я за всеми убираться, мне тяжело. Я их сторожу, так Андрей ходит вместе с ними. Сопровождает, чтоб я их не шуганула. Смешно, да? Ну это я не от вредности, больше от скуки. Я же и на улицу редко выхожу. И поговорить не с кем.

Да, действительно, знаю, Андрюша бабник ещё тот. Ловелас настоящий. Как название цветка, допустим: нарцисс настоящий, гиацинт пунцовый. Ему также лет тридцать с небольшим. Сухощав, симпатичен, одевается модно. Девки к нему так и льнут. Как-то даже попросил меня, чтоб я держал язык за зубами, если кто из его девиц с расспросами ко мне подойдёт… Чудак-человек, право. Разве я не понимаю таких вещей?

Мимо прошла женщина в тёмных очках, поздоровалась.

Нина Васильевна смотрит на меня удивлённо:

– Это она с вами поздоровалась?

– А не с вами разве? Я её не очень-то и знаю.

– Не может этого быть! Мы с ней с февраля не поддерживаем отношения.

– А что такое?

– Да было дело.

Помолчала, взвесила, очевидно, про себя за и против, и решила всё же рассказать.

– Лавочку всё время уносит… и не она одна. Унести унесут, а на место поставить – и не надейтесь. Говорю ей по-доброму: поставь на место. Ты ходячая, говорю, а я нет. Как же я за ней потащусь? Без всякой скандалезности говорю… Упёрлась: ни за что! И отвечает надменно-надменно: ты в коммуналке живёшь, а я в отдельной трёхкомнатной – сто пятьдесят метров квадратных. С маленьким ребёнком.

Нина Васильевна скосила на меня глаз (понял ли я, что тётка не в своём уме?) и произнесла: «Хм. В какой коммуналке? Старыми представлениями живёт. Когда-то давно, да, была коммуналка…». Затем:

– Сын у неё восьми лет выпал из окна – насмерть расшибся. Девятый этаж как-никак. Муж Петя через год тоже с девятого, но, правда, не здесь… где-то в другом месте… я что-то забыла, где именно. Но именно также с девятого. Не знаю, но говорят, что в квартире этой она даже не прописана – им Петина мать, художница, оставила в подарок к свадьбе, сама в другом районе проживает – Катей зовут. Мы с ней почти ровесницы. Только я, видишь, какая колода, а она ещё и прыг и скок – в спортивной форме, короче. Блюдёт и творчество и физкультуру. Наверно. А может, просто генетика хорошая. Приходила давеча, так эта полоумная её даже не пустила. Пришлось через дверь разговаривать: «Я – Катя, открой. А где Петя?» – «Петя в могиле. Уходи». И всё. Вот так.

На соседней железной лавке – метрах в десяти от нас – два мужика, потягивают пивко из банок, беседуют. То неслышно, то доносится… Нам с Ниной Васильевной приходится умолкать, мы поворачиваем головы в их сторону: спорят? О чём? Не подерутся? На бомжей или бичей не похожи, но кто их теперь разберёт…

Вдруг один, тощий, в красном кепончике с пластмассовым жёлтым козырьком вскакивает и быстро направляется к нам. Меня он подчёркнуто аккуратно огибает (на рукаве у меня «охрана» жёлтым шрифтом топорщится), переступает при этом через клумбу с поребрика на поребрик, и почтительно склоняется перед моей собеседницей:

– Можно, я прочту вам стихотворение?

Нина Васильевна слегка оторопела, – от этого, видимо, нечаянно высовывает кончик языка, и спрашивает, наконец:

– Почему мне?

– Вы мне мать напомнили. Такая же красивая.

Нина Васильевна смотрит на меня широко раскрытыми глазами, и в них я не вижу никакой умильности – скорее, настороженное недоумение.

– Ну что ж…

Тощий читает с выражением – о женщине, перед которой он преклоняется… хорошие, в общем, стихи, на мой взгляд. Я так и говорю:

– Мне понравилось, – и смотрю на старуху. Нина Васильевна молчит. Тощий берёт её пухлую руку в коричневых крапинках и целует. Затем быстро уходит к приятелю. И мы теперь стараемся не смотреть в их сторону… почему-то. И пропускаем момент, когда те исчезают.

Смена…

Да, о консьержках пару слов надо бы сказать.

Начну с Марго. Она в третьем подъезде дежурит. Первый раз я увидел её в ярко-красном пиджаке. Глаза и лицо пиджаку под цвет. Размыты они у неё будто, как с тяжелейшего похмелья. Правда, запаха я не почувствовал. Она прибежала в мою конуру звонить в домоуправление: у французов вода протекла.

– Кудреватый где?

Во-первых, не кудреватый, ей отвечают, а кучерявый. Фамилию перевирать, мол, не следует.

Она мне при этом подмигивает и шёпотом объясняет:

– Вообще-то он лысый, а мы его кудреватым зовём.

А сама этакая тумбочка полтора на полтора и в алом пиджаке. Затем, уже днём, поменяла пиджак на такого же точно покроя другой, но цвета серой мышки.

И о французах, у которых сейчас фонтанирует вода:

– Хозяйка машет руками: много-много воды! Мужики у них работают, а бабьё дома сидит – это она мне объясняет, как умеет… четверо детей. Французы мне приятны. Просты…

Поглядела Марго на меня внимательней – дескать, не обременяет ли своим присутствием? Пожаловалась на шум, который производят маленькие французята.

– Но это ж дети, – отвечает мне их мать, француженка, по-русски. А я ей на чистом французском: у всех, мол, дети. Но мебель-то зачем ломать?

Раньше она работала в каком-то африканском посольстве машинисткой, знает языки. Наверно и шпионкой была, не без того. Я же про неё сперва подумал – кадровичка. Вкрадчива, с цепким прищуром и язвит всем подряд – правда, уже вослед, вдогонку. С кем только что любезничала: ха-ха – хи-хи, теперь, значит, в спину едким полушёпотом – чуть ли не плевок через губу:

– Щасливо! Пёрышка вам в одно место, – и улыбается, если те обернутся на её сладкий голосок.

Ко мне почему-то сразу прониклась доверием. Возможно потому, что у неё сын тридцати пяти лет, и, по её мнению, несправедливо обойдён удачей – как по службе, так и в семейной жизни (то есть, по-видимому, и про меня она думает также – обойдён, дескать, и не счастлив, иначе с какой стати в охрану подался). Хотелось бы ей, чтоб у сыночка работа была поденежней, попрестижней. Тянула его в МИД, да девушка, которую он приглядел, не захотела ехать в жаркую Африку. Сейчас у него двое детей… от другой, правда, женщины. По-прежнему подыскивает ему варианты получше. Манера её разговора сугубо доверительная, с выкручиванием твоей пуговицы, то есть подходит вплотную, чтобы никто посторонний не услыхал, и хвать тебя за пуговицу (в каком-нибудь фильме подглядела и присвоила). Я при этом невольно делаю шажок назад. Ну, поболтали туда-сюда – в общем и целом… Мне она скоро надоела из-за постоянных жалоб на здоровье. Хотя кое-какие полезные сведения почерпнул. Например: муж Аллы Михайловны до сих пор директор химического института. Она же, супруга, будучи в недавнем времени у него в сотрудницах, защитила кандидатскую диссертацию. Сын старший – фотохудожник, живёт отдельно. Я уже с ним общался – надменный малый. Какое-то он мне замечание сделал мимоходом… а, вспомнил. Что это, спрашивает, за машина? Генерала здешнего, отвечаю. Неправда, говорит, это чужая машина, вы ушами прохлопали или он вам заплатил. Невестка – жена младшего сынка – тоже постоянно цепляет. И поручения даёт:

– Если пойдёт мой тесть, скажите ему, что я в магазин ушла. И тёща… вы же знаете старшую по дому, Аллу Михайловну?

Так она, вероятно, напоминает о своей значимости, приближённости к власти…

А младший сынок, проезжая мимо, обязательно остановится, выглянет, несколько секунд пристально, со значением посмотрит на меня, потом сухо спросит:

– Всё в порядке?

Не смешно? На мой непросвещённый взгляд, не очень всё как-то солидно. Мелко, пожалуй, даже. Во всяком случае, для директора и, тем паче, для учёного. Или и вправду, измельчал здешний жилец, не смотря на звания и регалии? Или я чего-то не понимаю?

– Извините, пожалуйста, вы не знаете, не сдают ли тут помещение в аренду?

Когда человек вежлив, и я соответственно… Послал его к Марго, она точно всё знает.

Вторую консьержку, из пятого подъезда, зовут Там-Там или ТЦ – почти ЦэЦэ-муха, однако жалит не столь смертоносно – или, наконец, Тамара-цветочница (так её Нина Васильевна кличет) – по собственному почину высаживает она по весне цветы. Особенно мне нравятся её космеи. Мне они из детства запали в душу. И непритязательны, и разноцветны… цветики-семицветики, трогают меня они и по сию пору. Аж слёзы наворачиваются.

Странная такая, интересная бабулька, эта Там-Там – лет ей за семьдесят, выглядит интеллигентно. Рассказала мне про свою семью. Пожаловалась на зятя, который пьет и бьёт дочь. Вот она их развела, и он как-то, в отместку, набросился на неё с ножиком. Зарезать не зарезал («Не на таковскую напал!»), и дали ему условно… впрочем, суд ещё не закончился. Условно, говорит Там-Там, её не устраивает. Справедливость и неотвратимость должна торжествовать. Вот ей надо ещё внучку подымать, потому и прирабатывает здесь. Внучка поступила на английский факультет и ещё в параллель хочет на экономический… А зять, получив год условно, сейчас не дерётся, не ругается, по-прежнему работает на кладбище трактористом. Но не верит она ему, потому что месть – процесс длительный. То есть борьба. А борьба, конкуренция и тому подобные вещие – двигатель прогресса… Говоря, она иной раз сгребает всё в кучу. Главное, поумнее и покрасивше.

Ну, что-то такое в ней есть, буквоедство, эдакий чрезвычайный аккуратизм. Такая бабулька иной раз заточит кого хошь до умопомешательства этим своим педантизмом. Впрочем, это всего лишь подозрение – могу ошибаться, надо ещё пообщаться-присмотреться… Хотя не всё ли мне равно?

Да, ключ мне, наконец, дали от туалета в подвале. И там, на стенке читаю объявления: на унитаз не становись, газеты не бросай, о раковину не облокачивайся, а то лишишься и того и другого. Зайти в эту комнатёнку довольно непросто. Нужно сперва дверь распахнуть на всю катушку, затем перешагнуть через унитаз, держась за стену, и только после этого можно закрыть за собой дверь, чтоб остаться наедине со своими думами. А двери скрипят! Так страшно, особенно в ночи, аж вздрагиваешь… вернее, передёргиваешься от невозможности переносить этот хамский скрип. И значит, из крана днём вода не льётся совсем, зато из стены (из трещин?) постоянно мелко-мелко брызжет. Так что если особенно и надолго задуматься, то можно выйти оттуда совершенно сырым, ну или отволглым. Так вот, Там-там и говорит мне, подавая ключ:

– Ходят все, ходят и ходят, ноги не вытирают, а пол постоянно сырой… И разносят грязь, и разносят! А швабру не видят – в уголочке, между прочим, стоит.

Но это я так ласково выражаюсь, а у неё голос скрипучий и вреднючий. И как бы в сторону она говорит, но говорит это всем и каждому, нравоучительно, превентивно, и постоянно забывает, кому уже про это сказано, а кому нет. И приходится выслушивать не единожды…

– Вот, – говорит, – я замучилась за всеми доглядывать. Эдику сказала, так он: не буду подтирать! Чуть не отвали, понимаешь! Это мне, пожилой даме!

Ну, взял я швабру и подтёр, чего мне, не трудно. Было б сказано, как выражаются.

Там-Там в своё дежурство с утра обязательно приходит звонить, подчёркнуто деловита, всегда спешит. И поговорить охота, и в то же время дела какие-то постоянно ждут… на даче. Она как бы всё время там – либо фактически, либо мысленно… всё время там-там, неусыпно бдит и видит своё хозяйство.

А, вот, слышите, за дверью опять её скрипучий голос слышен.

– Заходите, заходите, открыто…

Третья консьержка Таисия Петровна – Тая, но не с Алтая, а из четвёртого подъезда. Ей тоже за семьдесят, но выглядит на шестьдесят. Кривоногая, редкозубая, но с улыбкой счастья на лице. Именно: с улыбкой счастья на лице! Не дурочка ли?

Наставляет меня регулярно:

– Надо ходить. Не сидеть, не стоять, а ходить. Движение – жизнь, – и без мотивированного перехода – про Эдика, презрительно:

– Этот твой напарник! сидит безвылазно в своей будке, животик отращивает. Или помойку сторожит. А что, давеча коньки на роликах надыбал, да и другое всякое барахло, что от богатых выбрасывают, – и вновь перескакивает мыслью: – Вот мне участковый наш листочек дал с телефоном. Чтоб я женщину одну сторожила, но у меня ж нет телефона, можно я к вам позвонить приду, когда застукаю?..

О дочери своей:

– С золотой медалью школу окончила, сейчас закройщицей работает. Сорок лет, без мужа. У Зайцева-модельера работала, в журналах красовалась. Надо ходить, ходить, чтобы кровь не застаивалась.

Есть в ней, действительно, нечто пугающе-шизоидное.

А как мне детектив читала. Иду мимо, она на лавочке с книгой.

– Садись.

Присел. Она стала читать вслух. С выражением. Детектив. Шкилова какая-то. Бред параноика. Сплошные трупы, расчленёнки и всякая другая мерзость смакуется чуть ли не в каждой строчке. Так, смотрю: какой тираж. Ого. Сколько любителей эдакого чтива… вот это да! Им бы дать оружие да в горы спровадить – с боевиками сражаться. Там бы они быстро утолили пристрастие к мертвечинке… За это я ручаюсь. Оскомина долго ждать себя не заставила б.

– Тая, – закрываю ладонью страницу, – ты мне что, всю книжку хочешь прочитать?

– А тебе не интересно?

Я поднялся:

– Мне в дозор. Извини. Я ж охранник.

Про неё Там-Там отзывается следующим образом:

– Ей бы про туалет и здоровье потолковать и больше ничего. Взяла деньги из сбора жильцов – нам всем, консьержкам, в уплату – и говорит: у меня день рождения, мне положено. Алла Михайловна у неё спрашивает: как же так, эти деньги на всех вас… Как же так? А она ей в ответ: у вас что было по математике в школе? Ну, пять. А у меня, говорит, шесть.

Тая однажды и меня напугала натурально. Я набирал в канистру воду в туалете, она забегает и как закричит:

– Уходите, уходите скорей!

Минут через пятнадцать – сижу на лавочке у подъезда – вижу: Тая, полусогнувшись, торопливо пересекает наш двор и скрывается за калиткой – в соседний. До окончания её смены ещё часа четыре. Но я же ей не пастух.

Про остальных консьержек мне рассказать нечего, они неприметны, со мной почти не общаются.

Смена…

Я принёс из дома портативный телевизор. На радость моему сменщику Эдику… Правда, показывает сей кинескоп более-менее лишь в сырую погоду. Но Эдик всё равно доволен.

Сейчас смотреть нечего. И я совершаю обозревон.

Две молодые, но весьма упитанные женщины идут по-утиному – вразвалочку: восточная знать спешить не любит, – а сейчас ещё и жарко. Между ними мужчина с большим носом и далеко вперёд выдающимся животом, в ярко-жёлтых с оранжевыми полосами шортах. Женщина справа от него несёт довольно крупного ребёнка – он сидит на её пышных бёдрах, обхватив ножонками за поясницу. Женщина слева тащит в каждой руке по объёмистой сумке. А мужчина, значит, налегке, с невозмутимостью падишаха, развязно-капризно как бы пританцовывая, при этом проворачивает в пальцах солнцезащитные очки, поигрывает ими, и что-то говорит, говорит, говорит… За угол восьмого строения свернули.

А вот мама с дочкой – раз уже в пятый или шестой проходят мимо. Дочка – пёстрая бабочка на булавочке, вся такая из себя фифа, – впереди метров на пятнадцать с обиженно-надменным кукольным личиком и претенциозной походкой манекенщицы. Мать за ней без всяких эмоций на широком лице, точно тёлочку великовозрастную выпасает, что ли? – но каждый раз и сама в новом платье, и сама, стало быть, покрасоваться не прочь, да? Перед кем, интересно? Порыв ветра вдруг задувает ей под подол нарядного платья и делает выпуклым её животик, будто она в одно мгновение забеременела…

Тэк-с, открыли шлагбаум самой дорогой машине нашего двора – Кадиллаку. Закрыли. Молодой, но пухлый водитель этот каждый раз подъезжает под самый шлагбаум своим капотом с цветной эмблемой. И при этом сигналит – несколько раз подряд. Для чего?.. Козлище. И проехав, опять сигналит. Делая обход, я иногда прохожу мимо него. Жирный козёл никогда не выходит из своего шикарного салона – зачем, у него там кондиционер. Постоянно играет на своём миникомпе. Физиономия при этом почему-то неизменно брезгливая… вернее, чванливая. Фон-барон. Апломб из него так и прёт. Ну да шут с ним. Как-нибудь проясним отношения – сам нарвётся. Он, кстати, ночью тоже сигналит. Другие фарами мигнут, или просто встанут и ждут, пока охранник очухается… Короче, думают о спокойствии своих соседей, стараются не тревожить их трепетный сон…