Текст книги "Баллада об ушедших на задание"

16

Графа увидели сразу, едва он вылетел из калитки замка. Он тут же вскочил на ноги, размахивал кулаками и, наверное, что-то кричал, а потом поплелся по дороге, перекинув кожаную куртку через плечо, а потом вдруг бросился бежать и бежал очень быстро до самого леса, и, когда он остановился перед капитаном, дыхание у него было очень недурное – видать, в свое время получил хороший тренинг, да и нервная вспышка играла не последнюю роль: он не чувствовал ни расстояния, ни зарождавшегося зноя. Только вблизи стало видно, что рубаха на нем разорвана, на голове кровь и поперек левой щеки от глаза под ухо – продолговатый черный рубец, надо понимать, от удара прикладом. Капитан Сад все понял…

– Я нашел этого негодяя! – проревел Райнер. – Я видел его вот так же близко, как вас. Идемте. Я придумаю для него такую кару!..

– А как же дуэль?

– Они били меня палками!.. – Райнер швырнул на землю куртку и стал топтать ее своими желтыми ботинками на каучуковой подошве.

«Просто удивительно, – подумал капитан Сад, – что с него не сняли такие роскошные ботинки. Куда они там смотрели? А ведь они наверняка следят за ним, поэтому у нас один выход».

Почему Райнер здесь, догадаться было нетрудно. Фон Хальдорф отпустил его на заведомую смерть. Граф вернулся один – кто ему поверит, что он не предал разведчиков? Фон Хальдорф хотел разделаться с противником чужими руками. Может быть, с кем другим этот фокус и получился бы, даже наверняка получился бы именно так, как хотел фон Хальдорф. Но для капитана уловка была слишком очевидной.

Граф вдруг подскочил к капитану.

– Вы пойдете со мной?

– Нет.

– Но там остались ваши люди. Обер-лейтенант, он еще жив. Его пытают, наверное. Ведь это СС! Вы знаете, что такое СС?

– Да. Но мы туда не пойдем.

– Пойдете!

– Нет.

Райнер ухватил капитана за ворот. Тот резко повернул голову, приказал:

– Не стрелять! И вообще пусть этот дурак, этот идейный пацифист проваливает.

Граф понял, подобрал куртку, повернулся и пошел через поляну в сторону моста.

– Их много в замке? – крикнул вслед капитан Сад.

– Я не шпион, – через плечо ответил Райнер.

– Пусть фрица пропустят, – сказал капитан Сад.

«Ладно, – подумал он, – сами разберемся. Если б немцев там было человек десять, с этими тремя им не управиться. Один граф чего стоит, да и Сережу голыми руками не возьмешь. Значит, не меньше взвода одной охраны. И они уже знают о нашем существовании. Ждут нового визита. Ждут сюрпризов. Попробуй подступись к ним теперь…»

Ему пришлось прервать эти несложные размышления, потому что граф возвратился.

– Капитан, – сказал он, стараясь быть сдержанным, – у меня к вам будет просьба, которая вас не затруднит. Дайте мне автомат.

– Нет.

– Уверяю вас: вам не придется жалеть об этом.

– Нет.

– Молю вас!.. Я видел замученных пленных. Это надо видеть…

– Я забочусь о твоей душе, Райнер. Тебе придется делать все самому, Райнер. Уж такая это работа.

Райнер ушел совсем, а капитан остался сидеть на опушке леса под дикой грушей. Тень она давала ерундовую, рябую, как россыпь серых пятаков, зато взобраться на нее не стоило труда, и, хоть обзор увеличивался ненамного, даже этой малости было довольно, чтобы видеть все озеро, и луг до замка, и луг позади него, незаметно, возле самой кромки дальнего леса переходивший в узкую болотистую низину. Впрочем, на грушу он позволил себе взобраться только однажды: он не любил начальников – суетливых хлопотунов, и, поскольку в своих бойцах предполагал сходную точку зрения, старался всегда держаться солидно. Одно дело – произвести рекогносцировку лично, и совсем другое – поминутно карабкаться на наблюдательный пункт или вообще не слезать с него часами, выдавая свою неуверенность и нетерпение. Нет, у командира другая забота – он должен думать.

Зной становился невыносимым. Мстила бессонная ночь: голова была словно не своя, требовались почти физические усилия, чтобы держать мозг в напряжении. Временами капитан Сад растирал голову. Ему казалось, что тогда загустевшая, застоявшаяся кровь проталкивается, уступает место новой; это помогало ненадолго; свежей крови не было совсем. Возможно, поспи он хоть час, это принесло бы облегчение, но капитан знал, что не имеет права спать. Он должен был думать. «Думай, думай, – говорил он себе, повторял почти механически, тут же встряхивался и, озлившись, приказывал: – Думай!»

Он должен был понять, что означает эта тишина, это необъяснимое бездействие фон Хальдорфа.

Он сидел багровый от жары, с завернутыми выше локтей рукавами гимнастерки, с расстегнутым на одну пуговицу воротом и, когда ему что-то докладывали, только чуть поворачивал голову.

В одиннадцатом часу прибежал Федя Капто. Оказывается, дозор Норика Мхитаряна встретил двух наших разведчиков из какого-то соседнего хозяйства. Причем самое интересное, что их группа шла с тем же заданием, что и группа капитана Сада. Всего в группе пятнадцать человек, но базируются они далеко отсюда, в горах, по прямой будет километров двадцать, если не больше.

Капитан Сад потер глаза, потер уши, встряхнулся. Не помогло.

– Поищи за деревом, – попросил он Федю, – там должна быть фляга с водой.

С луга качнуло ветром пряную, сладкую духоту. Кажется, дело пошло веселей, пробормотал капитан, подтянул к себе автомат, отвел предохранитель и вогнал в ствол патрон.

– Вот что. Приведите их сюда. Но по дороге, – он сделал неопределенное движение рукой, – заберите у них оружие. Только действовать мягко, без нажима. Мол, порядок у нас такой.

– Уразумел, товарищ капитан, – озадаченно протянул Федя и тяжело побежал через орешник.

Они появились все гуртом. «Прямо демонстрация», – подумал капитан Сад, но не сделал замечания, поскольку знал, что на этом уровне луг даже с башни не просматривается.

Эти двое были свои, братья-славяне. За километр узнаешь. У одного типично рязанское лицо, у другого все потоньше, да и сам посмуглее выдался. Южанин. Поставь их в один ряд с остальными разведчиками – ничем не выделятся. Правда, сейчас имелось одно отличие: они были в гимнастерках, в то время как ребята капитана Сада – все голые по пояс. «Загорали, черти», – с завистью подумал он.

– Так где же ваша база?

Смуглый объяснил. У него были нашивки старшего сержанта и чуть развязные манеры. «Одесса-мама, – определил капитан Сад. – Такая у него марка. А на самом деле, может, и моря в жизни не видел и не знает, какая она в натуре – Дерибасовская…»

Капитан подумал, какой бы спектакль он в другое время устроил своим ребятам, но сейчас не было ни сил, ни желания, а глазное – времени было жаль. Он знал, что должен думать, тем более, что теперь в задачу введено еще одно неизвестное.

– И когда же вы ушли со своей базы?

– Вчера после шести. Как жара поспала, – охотно ответил смуглый и улыбнулся.

Капитан Сад кивнул и навел автомат на живот смуглого.

– А ну, ребята, отойди в стороны.

– Ты шо, нервный? – вытаращил глаза сержант и чуть пригнул колени, так что от него теперь в самом деле можно было ждать чего угодно. – На ково, пацан, мазу тянешь?

– Может, по-хорошему договоримся?

– Перво, убери свой дырокол. Ты шо, не видишь – я чистый.

– Федя, а ну определи, когда они брились.

Капто подошел сзади, но не прямо, а с расчетом, чтоб его не могли лягнуть.

– Недавно, – сказал он, – часа два от силы. Вот от этого даже пахнет. Одеколон.

Капитан кивнул снова. Он не испытывал ни восторга, ни удовлетворения, скорее даже обиду, что вот как с ним мало считаются, ведут такую прямолинейную игру.

– Будем говорить?

Пленные молчали. Сейчас они не заговорят даже под угрозой смерти – они знают, что нужны мне, подумал капитан Сад. Но заронить в них сомнение не вредно. На всякий случай.

– Вы думаете, это просчет господина фон Хальдорфа? – капитан скривил губы, но улыбка вышла не убедительная: он был плохой артист. – Как бы не так! Он с первой минуты знал, что вы обречены. Но он пожертвовал вами, чтобы удержать меня здесь, чтобы я терял на вас время, пока он будет раскидывать сеть,

Пленные молчали.

Их надо было бы рассадить по отдельности, но для этого не было ни людей, ни подходящих мест. Капитан приказал, чтоб их заперли в часовне.

Потом он вызвал Сашку.

– Послушай, Сашок, настрой-ка свою машинку. Поинтересуемся, о чем там в эфире треплются.

Это было не так уж и важно, просто небольшая хитрость: соблюдалась видимость деятельности, а мозгу между тем послабление, передышка. Капитан понял это сразу, но приказа не отменил; он умел быть снисходительным и к себе тоже – если только вопрос не был принципиальным, конечно.

В эфире было пустовато и в меру спокойно. Обычная ситуация для таких забытых богом мест. Наших вообще поймать не удалось ни разу, а немцы болтали о какой-то ерунде: двое радистов сговаривались о поездке в протекторат, правда, цель ее дипломатично не называлась, но можно было догадаться, что речь идет о спекуляции, а еще один тип с каким-то странным акцентом рассказывал приятелю анекдоты. Затем вклинился деловой разговор, и капитан Сад понял, что 1-я Гвардейская сдвинулась и ее ударные танковые части уже вышли на Золотую Липу. «Лихо идут, – восхитился капитан Сад, – за полдня километров тридцать-сорок отмахали. Если и дальше так покатится, здесь они будут на третий день. Ну да, на третий, если у них с подвозом горючего сойдет гладко».

Но потом капитан вспомнил, что между Золотой и Гнилой Липой стоит немецкий 24-й танковый корпус и дорог там нет приличных с востока на запад, так что какой, к черту, подвоз. Он представил, как туго будет развиваться наступление, и, хоть это ни в какой степени не влияло ни на его планы вообще, ни на исход текущей операции, все же огорчился, отдал Сашке наушники и вернулся на опушку, на облюбованное под грушей место.

Потом опять был зной и дрожащий воздух над дорогой, и продолжалось это час, а может, и меньше. Время утратило четкость и ритм и где-то растягивалось мучительно, а где-то проваливалось кусками, и тогда капитан с запоздалым раскаянием ломал дремоту. Между тем он ни на миг не закрывал глаз, но это уже не имело значения. Почти все время в работе было его внутреннее зрение, какие-то миражи проходили перед ним, капитан наблюдал их апатично, вдруг спохватывался, что занят не тем, и усилием воли прогонял их, выставляя взамен, как фантом, одно слово: «Думай, капитан, думай…»

Потом возник мираж, который капитану не удалось стереть сразу: это был белобрысый с рязанской физиономией. Капитану почудилось, что этот парень идет к нему через луг, прямо к нему, к этой груше. Капитан сообразил, что такое невозможно, потому что белобрысый заперт с приятелем в часовне, и потер глаза. Не помогло. Капитан отвернулся в сторону, снова посмотрел. Белобрысый был уже близко. Он был наяву. Только шел тяжело, пошатываясь и держась одной рукой за шею.

«Нервы ни к черту», – огорчился капитан Сад. Он ждал спокойно, даже автомат не тронул.

Диверсант остановился шагах в пяти.

– Я сяду, – сказал он, – а то ноги не держат.

– Садись, – кивнул капитан.

Белобрысый сел и чуть еще придвинулся, чтобы быть в тени.

– Меня Коля зовут, – сказал он. – Я безвредный. А подыхать не хотелось. Вот и пошел к ним сюда. Из концлагеря. – Он осторожно помассировал шею, поморщился.

– Крепко мне Мишка хряснул. Думал, кранты. Выкарабкался!.. Я ж ему, суке, закидоны делал. «Мишаня, – говорю, – пока горит, давай перекинемся до наших. Когда еще раз такая лафа засветит». А он мне: «Не, не тая у меня биография. Не подходячая для совестливых. Руки, значит, уже ничем не отмоешь». – Он поглядел в ту сторону, где между кустами лежали разведчики. – Мишка меня за собой тянул в бега, до барона, значит. Но я тоже упертый. Сел на тормоза прочно. Ну он меня и пришиб. Он у нас по этой бухгалтерии первый мастер. Должно, нарочно не угробил до смерти – барону оставил в удовольствие.

– Там что – плохо было заперто?

– Зачем же плохо? Мы через дырочки в крыше. Нам это во как, – он чиркнул ребром ладони над головой.

– Ловкий ты парень!

– Есть малость.

– Только вот беда, Николай, момент для спасения ты выбрал не самый подходящий.

– Виноват. Не понял.

– Скорей всего – драться сегодня будем. На смерть.

Коля подумал.

– Жалко, – сказал он. – Но если уж взял грех на душу, то и смою его сам, кровью искуплю.

Потом он сел рядом с капитаном и стал рисовать пальцем план замка: где огневые точки, и шлюзы, и входы в бункера; сколько охраны, курсантов и офицеров-преподавателей. Потом он присоединился к разведчикам, а капитан Сад все сидел под той же грушей, сидел и думал, только теперь ему уже спать не хотелось, и он думал по-настоящему, и когда настал полдень, он понял, что замыслил фон Хальдорф.

17

Первый завал устроили километрах в пяти от села. Для засады место было идеальное: дорога заворачивала вокруг холма, лес подступал почти вплотную, видимость вперед по дороге от силы метров на пятьдесят. Капитан Сад смотрел сверху, как дозорный мотоцикл, лихо одолев поворот, еле успел затормозить, пошел юзом и его даже развернуло кругом, причем коляска зарылась в ветвях рухнувшей поперек всей проезжей части могучей смереки[5]5
  Смерека – карпатская ель – прим. авт.


[Закрыть]. Перепуганный пулеметчик дал из коляски очередь по кустам, эхо звонко защелкало между холмами, а мотоцикл, взвыв мотором, уже мчался назад, к колонне.

Лес молчал.

К этому завалу фашисты отнеслись с максимально возможной серьезностью. Они все высыпали из бронетранспортеров и прочесали лес по обеим сторонам дороги – до завала и еще метров на сто дальше. Потом оттащили смереку в кювет, погрузились в бронетранспортеры, но теперь их движение было куда осторожней.

Второй завал был устроен в таком же удачном месте. Фашисты ждали его, и все-таки он оказался для них сюрпризом, и опять была легкая паника, а потом действия в обычном порядке: разгрузка, прочесывание, разборка завала, погрузка…

Третий завал они уже восприняли как должное. Занимались им солдаты только с двух бронетранспортеров. Остальные оставались на местах, хотя и держали под прицелом придорожную чащу. И колонна двинулась вперед не тогда, когда все деревья были убраны, а при первой же возможности: передовые машины буквально продирались через сделанный солдатами просвет.

Торжествовал немецкий рационализм.

И нехитрый психологический расчет капитана Сада.

Четвертый завал скорее напоминал баррикаду. Он был сделан посреди села, но так хитроумно, что объехать его не было возможности, а растащить – далеко не просто. Кроме того, рядом был колодец деда – идеальный «стоп-сигнал» в этот зной, – и еще один своеобразный психологический тормоз: с баррикады был уже виден пятый завал. Он находился неподалеку за мостом и был чисто символическим, однако это можно было увидеть, только подъехав к нему вплотную.

Фашисты принялись за дело организованно. Правда, сначала вся рота хлынула на водопой, но уже через пять минут целый взвод растаскивал баррикаду, а несколько солдат пошли к мосту и тщательно осмотрели, не заминирован ли он. А затем, как и в предыдущий раз, едва в баррикаде появился мало-мальский просвет, в него протиснулся вездеход и помчался к пятому завалу.

До него вездеход не доехал.

Он был уже на полпути к цели, когда сзади раздался сильный взрыв. Это Володька Харитончук, стремительно выкатившись из кустов, разнес мост связкой гранат. Потом он улегся в кювете, в заранее облюбованном месте, откуда стрелять было удобно, как в тире, засек время с точностью до секунды, приготовил к бою автомат и «трехлинейный мастерок» со снайперским прицелом и стал ждать, когда появятся первые враги.

«Ты должен удержать их ровно десять минут, – сказал ему капитан Сад. – После этого отходишь к завалу. Но запомни, тезка: если ты им позволишь подстрелить себя раньше, я тебя перестану уважать, уже не говоря о том, что так можно испортить все дело».

«Владимир Харитончук, вы артист!» – похвалил себя разведчик, с удовольствием разглядывая окутанные облаком дыма и пыли развороченные и расщепленные бревна. Сзади послышалось несколько быстрых выстрелов. Харитончук поглядел через плечо. Ребята копошились возле вездехода. Потом он взревел мотором и рванулся по дороге. Славно.

Пошла уже третья минута, когда фашисты наконец перестали топтаться на том берегу ручья и начали переправу. Харитончук выждал, пока двое передних поднялись одновременно, и снял их одной короткой очередью. Остальные залегли. Хоп-ля! – и капутцино! – привет господу богу от снайпера-артиста, редактора комсомольского боевого листка Владимира Андреевича Харитончука.

Он заметил возле машин офицера – и снял его, потом пугнул – теперь из автомата – для порядка тех, кто слишком смело перебегал от крайней хаты к ручью, не попал, конечно, но это его не огорчило, и он замурлыкал под нос: «Будешь ты моей! Будешь ты моей!..» – любимая песня (эти слова – единственные) любимого капитана Сада, который позволял себе такую вольность только в бою.

На дороге разорвалась граната. И еще одна – за спиной. И уже начинали обходить и слева и справа.

«Будешь ты моей!..»

Он сел – и пули защелкали по кустам, отбивая у фрицев охоту к самодеятельности.

Патронов у него было довольно. Успеть бы все извести.

Коля сказал:

– Пусть у тебя не болит голова, товарищ капитан. Дай мне две пушки, и я тебе покажу, как это делают люди.

Весь расчет зависел от Володьки Харитончука. Но тот был точен до секунды, и фашисты в вездеходе услышали взрыв именно тогда, когда было надо, и стали тормозить соответственно; не сразу, но резко, – и развернуться не успели, потому что из-под небольшой кучи соломы при дороге поднялся Коля – в каждой руке по «парабеллуму», – спокойно подошел и спокойно «показал, как это делают люди».

Разведчики окружили вездеход, вытаскивали трупы фашистов, натягивали на себя их куртки и каски.

Капитан Сад обнял Мхитаряна.

– Прощай, Норик! Не давайся им живым. Графа не потеряйте.

– Прощай, брат! Будь спок, джан, я им тут устрою полнокровный филиал центрального берлинского кладбища.

– Не давайся им живым!

– Прощай!..

Вездеход сорвался с места, спокойно вкатился в зигзагообразный проход в баррикаде – и помчал по дороге, оставляя за собой высоченный султан пыли.

Километр до замка… шестьсот метров… триста…

Замок поднимался им навстречу, и уже были ясно видны солдаты возле ворот, и солдаты на башне, и головы над стеной. Немцы слушали далекие взрывы гранат и стук автоматного боя и почти не обращали внимания на приземистый вездеход. «Нас мало, нас слишком мало, чтоб им могла хотя бы почудиться опасность, исходящая от нас!» – понял капитан Сад. Но тут же он увидел, как неторопливо открылись с обеих сторон от ворот темные щели амбразур. А потом оттуда чуть выдвинулись хоботки крупнокалиберных пулеметов, и казалось, что они упираются прямо в грудь.

18

Вездеход уже завершал второй круг по двору.

Он еще что-то кричал перед этим, но что именно – не помнил, тут же и забыл, а Боря Трифонов не услышал, потому что как раз в то мгновение слева от них – ну совсем рядом, кажется, и рукой дотянуться можно, – сразу в двух окнах первого этажа показались эсэсовцы с автоматами, и один даже стрелять приготовился, однако не выстрелил, может быть, принял этих парней в вездеходе за своих. Промедление было ничтожное и в другое время ничего бы не решило, но Боре Трифонову и того было довольно. Он как-то немыслимо вывернулся – и пулемет ударил в окна и смел гитлеровцев на пол. Дульное пламя опалило Сашкино лицо, слева брызнули осколки кирпича, да так больно, в кровь, наверное, посекли, но он не выпустил баранку и глаз не зажмурил. Вцепившись в руль, Сашка орал что-то, и не слышал себя, и Боря Трифонов его не слышал – не до того ему было: эсэсовцы выскакивали то тут, то там, как марионетки в кукольном театре, да так близко все, что пули расшвыривали их, как удары оглобли. Но потом вездеход вдруг снова оказался в том же тупичке, где они чуть не врезались в стену при первом заходе, и опять их окружила тишина и пустота.

– А черт его знает!..

Он действительно понятия не имел, как это делается, и ответил автоматически. Но тут же до его сознания дошел смысл вопроса, его круглое лицо перекосилось от ярости, глаза выпучились и подбородок дернулся раз и другой, выдавая то невероятное и впустую затраченное усилие, с которым Боря Трифонов хотел возвратить лицу выражение невозмутимости.

– Да ты сдрейфил небось?

– Балда, – огрызнулся Сашка. – Мы на нем посреди двора – хуже мишени.

– Вперед!..

Вездеход продрал по кирпичной стене сарая еще одну борозду, рядом с первой, причем жесткое угловатое крыло лопнуло по сварному шву и задралось; опять их осыпало коричневой пылью, и борт обжег огнем. Вездеход отшвырнуло к противоположной стене, Сашка его выровнял, и вот они уже катят узким коридором вдоль окон, и уже раскрывается перед ними двор. И Сашка чувствует, как десятки стволов целят ему в спину.

– Ага!.. – закричал Боря Трифонов, рассекая пространство до ворот четкими тугими ударами выстрелов, словно забор поставил. Один из эсэсовцев, перебегавших двор, энергично кувыркнулся через голову, но свалился уже мятым кулем. Другой откатился к стене, медленно сел; на это, видать, пошли все его силы, потому что автомат он уже не смог поднять и выстрелил несколько раз, упирая его магазином в землю.

Сашка ничего этого не видел, не до того ему было: вездеход рванулся из его рук, чавкая разорванными покрышками, и потребовалась вся Сашкина сила, чтобы снова подчинить машину рулю и объехать тело Капто, лежавшее на полдороге между парадным крыльцом и тупорылыми грузовиками с брезентовыми фургонами. Это опять удалось Сашке, как и в предыдущие два раза, и он даже почувствовал какое-то удовлетворение и прилив уверенности, хотя опять, как и в те два раза, мгновенно взмок, и пришлось шваркнуть рукавом по лицу, а то больно уж глаза заливало.

Потом они вырвались из теснины на простор большого двора, заковыляли по клумбам, переваливаясь с боку на бок. В борт глухо ударило градом. Сашка удивленно смотрел, как на чисто выкрашенном капоте появляются серые пятна, как ломает и рвет краску на вмятинах – и вдруг понял, что это пули.

Потом они оказались возле автоматчика, который сидел под стеной, и Сашка старательно объехал его непомерно длинные ноги в коротких сапогах. Немец все еще держал автомат, но уже ничего не видел и не соображал. Полузакрытые глаза его закатились, рот был заполнен языком, он пытался облизнуть губы, и кожа у него ниже подбородка то вспухала, то опадала, как у жабы.

Сашка опять плыл в абсолютной тишине.

Это чередование восприятий было похоже на игру с биноклем: то посмотришь в объектив – и мир словно отбрасывает от тебя в глубокий колодец, свертывает туго, как пружину, так что не видишь частностей и в сознании отпечатывается лишь образ усилия, которым был деформирован мир; то посмотришь в окуляр – и какая-то деталь заслонит все остальное, вытеснит все остальное – необыкновенно отчетливая и непомерно значительная.

Он чувствовал, как вездеход всем корпусом отзывается на каждый выстрел Бори Трифонова, видел, как ходит в кожухе ствол, как тянутся к ним из окон хлесткие светящиеся пунктиры. Двор был пуст, ради этого они и крутили здесь, принимая на себя удар сразу всего гарнизона: они не давали фашистам соединиться для общих действий; они навязали себя фашистам как цель; они стали психологическим порогом для охраны, которая задалась целью убить именно их, и на этом теряла секунду за секундой.

Стальной зверь – ковыляющий, неловкий – кружил по двору, завораживая охрану, своей активностью убеждая в целесообразности охоты. Но ни Сашка, ни Боря Трифонов не думали об этом. Сашка больше всего боялся перевернуться или врезаться в стену. Борьба с вездеходом поглотила его внимание и силы. На большее не хватало. Сашка тянул вперед шею, высматривая дорогу, смешно выпячивая подбородок. Он старался изо всех сил, он видел, что и Боря старается, и это полнило его уверенностью, что они все делают правильно.

Боря Трифонов видел больше. Он был опытней и схватывал одним взглядом и сразу оценивал всю ситуацию. Уже во время второго круга по двору он понял, что сейчас важнее не прицельный огонь, а сдерживающий – и на этом выгадал несколько секунд; их хватило, чтобы дать еще две-три короткие очереди туда, где в этот момент пытались высунуться фашисты.

Пулемет был турельный: стрелять удобно – если на открытой местности; здесь же это превратилось в муку. Хорошо – Боря был невелик ростом и ловок. Он летал вокруг пулемета, чуть ли не с капота стрелял, если враги появлялись сзади.

Ему доставляла наслаждение мысль, что вот он один держит всю эту сволочь в страхе. По натуре он был мягок, но прожил еще слишком мало, чтобы понять, что маленький рост – не самое большое горе. И поэтому он занимался боксом – и был первым в своем весе; поэтому пошел в разведку, поэтому всегда напрашивался на любое задание: он превозмогал себя, утверждал себя в преодолении каких-то, одному ему ведомых порогов. И если бы в эту минуту его спросили, о чем он мечтает, он даже не вспомнил бы о возможности выжить, и о том, чтобы набить сотню фашистов – мечта его бессонных ночей, – он не вспомнил бы тоже. Нет! Вот если б смертельная пуля пробила у него на груди комсомольский билет, а потом бы этот билет положили под стекло в его родном Скадовске в музее или хотя бы во Дворце пионеров, и чтобы все ребята из класса это видели, и чтобы Галка это увидела и заплакала, дуреха, – вот это да!.. Но комсомольский билет далеко, лежит где-то в штабном сейфе – Иван Григорьевич у всех собрал перед походом. Таков порядок. А жаль. Так жаль! – слов нет. Так получайте же, гады! Получайте! Получа…

Сашка – как ни поглотило его единоборство с вездеходом, – все-таки заметил какую-то перемену, какое-то вмешательство извне. Едва уловимое и не сразу понятное, оно тем не менее давило, навязывало окружающему пространству свой ритм.

Не отрывая взгляда от пути, Сашка весь напрягся, пытаясь уловить всем телом, как антенной, откуда произошло вмешательство. И понял: пулемет уже несколько секунд стрелял не переставая. Сашка скосился на Борю Трифонова. Тот весь завалился вперед, его голова моталась на вздрагивающем, вырывающемся из оцепеневших рук кожухе пулемета…

Вездеход вильнул и ударился в стену. Тело Бори Трифонова выбросило через борт, оно несколько раз перекатилось по дорожке, усыпанной песком, и легло у самого края, возле аккуратно выложенных зубцами и побеленных известью кирпичей.

Мотор заглох.

Сашка сидел все на том месте и смотрел на Борю Трифонова, и это длилось целую секунду, а может быть, и десять. Потом он поднял голову и увидел, что из всех окон и дверных проемов смотрят немцы. Выжидательно. Недоверчиво. Их было неправдоподобно много.

Сашка перебрался на соседнее сиденье, оттуда на капот. Уселся половчей. Тут было подходящее место: за спиной стена, не подступишься. А обзор неплох.

Возле головы застучало – словно костыль в стену заколачивали. Сашка увидел, кто стреляет, и повел туда пулеметом. Он не спешил, и может быть, поэтому с первой же очереди у него получилось. Это был первый человек, убитый им, но Сашка ничего не почувствовал.

Он инстинктивно догадался, что нужно делать, и дал отсекающую очередь вдоль двора. Потом еще одну – по окнам. Потом откуда-то сверху свалился убитый не им автоматчик, и тогда Сашка понял, что он не один.

Капитан Сад поглядел на часы. С того момента, когда Володька Харитончук взорвал мост, прошло девять минут. Если даже быть оптимистом, в бой уже вступил Норик Мхитарян. Сколько он может сдерживать немцев – минуты три? Вряд ли больше.

Значит, появление жандармского отряда следует ожидать минут через двадцать. Если будут хорошо бежать. Машинам не пройти, разве что брод отыщут.

Ладно. К тому времени здесь все будет кончено.

Разведчики находились в замке уже около пяти минут, эффект внезапности перестал действовать, охрана налаживала связи между отдельными узлами обороны. Еще немного – и они перейдут в наступление. А план пока не выполнен ни в одном пункте.

Коля должен был вместе с Гариком Сафаровым спуститься в бункера и освободить пленных. От Коли никаких вестей. Правда, от него их рановато ждать.

Но вот Рэму и Ярине пора бы объявиться. Взорвать шлюзы – минутное дело, а взрыва не слышно, и самих не видать.

А Федя Капто вот он – лежит в черной, уже припорошенной пылью крови, хватает пальцами песок. А грузовики, до которых он так и не добрался со своею взрывчаткой, стоят все там же, целехонькие, лишь у одного пулями порвало брезент и боковое стекло разбито в кабине водителя…

Капитан Сад почувствовал, как затекают ноги (он сидел на корточках), и опустился на одно колено. «Спокойно, – сказал он себе. – У тебя еще есть несколько минут. Поэтому жди. Не может быть, чтобы все ребята уже погибли. Не могли они погибнуть, не выполнив приказа. А пока ты не знаешь этого наверное – жди; твое время еще не пришло, капитан».

Он сидел очень удобно, в простенке между какими-то службами. Слева от него на крючьях был приспособлен противопожарный шанцевый инвентарь, тут же стояла железная бочка с песком, лучшего укрытия не придумаешь. Этот простенок капитан Сад увидел и оценил в какую-то долю секунды, когда вездеход только ворвался в замок и Коля, сбросив скорость до первой, повел его прямо к парадному крыльцу панского дома. Никто не стрелял; с этим сознательно тянули до последнего.

Первыми выпрыгнули Иван Григорьевич и Рэм. Капитан Сад знал, что, как только они выберутся из машины, и под жандармскими мундирами станут видны их славянские галифе, маскарад будет очевидным для любого гитлеровца. Поэтому капитан еще несколько секунд ждал, не раздадутся ли за спиной выстрелы. Но выстрелов не последовало, и это уже было хорошо, и тут же пришло время выпрыгивать ему самому: он заметил этот простенок и сразу оценил все его преимущества.

Капитан Сад прыгнул неудачно. У него подвернулась нога, и он прокатился несколько метров. И еще когда катился – услышал выстрел. Но у него не было оснований считать, что стреляют именно по нему, поэтому он сначала забрался в облюбованную позицию и только затем осмотрелся.

Коля и Гарик Сафаров исчезли. Вездеход уже заворачивал за угол (это было досадной оплошностью, капитан Сад знал, что там тупик, и Сашка это знал, но перенервничал и уже не совсем соображал, что делает), а в метрах пятнадцати, как раз между парадным крыльцом и грузовиками, посреди дороги лежал Федя Капто, и тут уже вряд ли чем можно было помочь. Потом снова появился вездеход, и эсэсовцы кинулись от машин врассыпную, а Сашка, слишком поздно заметив убитого товарища, и, не успев отвернуть, вытаращив от ужаса глаза, провел вездеход над телом Феди.

Капитан знал, что надо делать. Надо было добежать до Феди, взять толовые шашки и взрыватели и самому взорвать грузовики с подготовленной к эвакуации секретной документацией фашистского разведцентра. Сделать это было больше некому.