Текст книги "Чужая луна"

По пути к себе в каюту Врангель снова задержался у трапа и, сняв фуражку, подставил облегченную от тяжелых дум голову последним лучам опускающегося в море солнцу.

Море завораживало его. Легкая зыбь дробила вечерние солнечные лучи на тысячи осколков. Он подумал, что последнее время он едва ли не каждый день то на катерах, то на маломерных судах носился по морю. Из Севастополя в Феодосию, в Керчь, в Ялту или в Евпаторию. А вот остановить свой взгляд, увидеть море, ощутить его величественную мощь и красоту все как-то не удавалось. Лишь сейчас вдруг понял, как много в этих бешеных хлопотах он потерял.

Возле Врангеля остановился вице-адмирал Кедров, но, заметив какую-то просветленность на лице Главнокомандующего, не стал нарушать тишину.

– На редкость был хороший день, Михаил Александрович. Я имею в виду погоду, – после длительного молчания сказал Врангель. Хотя подразумевал не только погоду.

– Последний привет уходящей осени, – ответил Кедров.

– Еще бы пару-тройку таких деньков, пока мы доплывем до Константинополя, – мечтательно произнес Врангель.

– В эту пору, ваше превосходительство, на такую природную милость уже надеяться не приходится. Опасаюсь, что со дня на день Черное море покажет нам свой черный характер, – не стал утешать Главнокомандующего Кедров. – Я накануне успел просмотреть в Морской библиотеке ноябрьские метеосводки за последние десять лет. Самый скверный и коварный, штормовой месяц… Но будем уповать на Господа!

Врангель ничего не ответил, лишь молча кивнул и стал неторопливо спускаться вниз.

На рассвете он услышал какую-то возню у каюты, приглушенные голоса. Ранние гости, видимо, не решались его будить и под дверью ожидали, когда он проснется.

Врангель накинул на плечи халат.

– Ну, что стоите под дверью? – окликнул он. – Входите!

В каюту вошли Кутепов и Кедров.

– Докладывайте! – сказал он вошедшим. – Я так понимаю, случилось что-то серьезное?

– Исчез тральщик «Язон», – недоуменно пожав плечами, сказал Кутепов.

– Как? При каких обстоятельствах?

– Его буксировал транспорт «Ельпидифор». На транспорте заметили его исчезновение, сообщили. Остановили эскадру. Подумали, может, оборвался трос. Подождали. А потом все же проверили. И оказалось, что буксировочный трос был просто обрублен.

– Может, все же оборвался? Бывает такое, – предположил Врангель.

– Нет-нет, обрублен. Топором.

– Ну, и что вы по этому поводу думаете?

– Следом за «Ельпидифором» следовал транспорт «Рион». Вахтенные слышали на «Язоне» короткую перестрелку. Спросили, что у них там случилось? Не ответили, – дополнил рассказ Кутепова Кедров. – Никто не заметил, когда он вышел из строя и сгинул в темноте. Я так думаю, они решили вернуться к большевикам. Предали Родину.

Врангель помолчал, осмысливая происшедшее.

– Ну, что ж… Ну, что ж… – задумчиво сказал он. Вспомнил картинку из этого же ряда, которую ему буквально вчера или позавчера рассказал генерал-лейтенант Иван Гаврилович Барбович.

Кажется, действие происходило в Ялте. Врангель это доподлинно не запомнил. Вся эвакуация из Крыма: из Керчи, Ялты, Феодосии, Евпатории запомнилась ему как нечто единое – бесконечные шеренги угрюмых солдат, движущиеся по сходням на миноносцы, транспорты, пароходы.

Транспорт «Крым» принял на борт наполовину разбитый махновскими повстанцами конный корпус Барбовича. Загрузились без всякой меры – и в трюмах, и на палубах не протолкнуться. Но солдаты и офицеры все прибывали. Предполагая, что уже больше никаких судов не будет, они с боем, дракой проникали на судно. И тогда капитан принял единственно правильное, хотя и жестокое, решение: он отшвартовался от причала и, ожидая команды на отплытие, бросил якорь в сотне саженях от берега.

Не успевшие пробиться на транспорт, они бродили по берегу и отчаянно переругивались с теми, кому повезло. С борта «Крыма» их успокаивали:

– Не теряйте надежды. К вам вышел еще корабль. Всех заберут.

И тут на пирсе сквозь толпу пробилась сухонькая седенькая старушка, эдакий божий одуванчик, и, сложив ладошки рупором, прокричала в сторону транспорта:

– Мишель! Мишель! Отзовись! Мне сказали, что ты там!..

Голос у старушки был слабый, и ее слова вряд ли долетали до теснящихся на палубе «Крыма» солдат.

– Эй, там, не берегу! Что там у вас? – спросили с транспорта.

– Сейчас доложим! – донеслось с берега. После чего несколько человек вступили со старушкой в переговоры, стали выяснять, кто такой Мишель и что ей от него надо. Разобрались. После этого самый голосистый выкрикнул с берега:

– Мадам Могилевская ищет своего сына, подпоручика Михаила Могилевского! Слышите? Подпоручика Могилевского! Ей сказали, что он служил в корпусе генерала Барбовича и вроде находится там, у вас!

– Поняли! – ответили с транспорта. – Просим мадам набраться терпения. На палубе его нет.

Може, в трюме? Понадобится время, чтоб его оттуда выковырнуть!

– Нам спешить некуда! – отозвались с транспорта.

И надолго все затихло. Берег ждал. Но с транспорта не поступало никаких известий.

На берегу тем временем кто-то добыл старый погнутый, побывавший в различных передрягах, судовой рупор. Его пронесли над головами всех толпящихся на причале и передали в руки старушке.

– Пардон, но зачем мне граммофон? – высокомерно спросила мадам Могилевская.

– Это рупор, мадам. С его помощью вы сможете поговорить со своим сыном, – объяснили ей.

Старушка вцепилась в рупор, поднесла его к губам, и над морской гладью разнесся ее старческий, но напористый, властный голос:

– Мишель! Сыночек! Я уже целый месяц тебя ищу! Я искала тебя в Александрове, в Аскании-Новой, на Перекопе, в Севастополе и в Феодосии…

– Мадам, ваш сын пока вас не слышит! – сказали ей с транспорта.

– Почему?

– Его ищут, но пока не нашли.

– Но он там?

– Говорят, есть такой! Но он где-то в трюме! – успокоили ее. – Но пока не смогли его извлечь! Теснота, мать ее! Но вы ждите! Мы стараемся!

– Бедный мальчик! – вздохнула мадам Могилевская в рупор: из рук она его не выпускала.

Наконец, на палубе транспорта произошло какое-то шевеление и до берега донеслось:

– Эй, на берегу! Говорите! Подпоручик Могилевский желает услышать голос мадам! Он не верит! Его мать тяжело больна и не может быть здесь! Подпоручик говорит, что еще совсем недавно она находилась дома, в Костроме!

Старушке объяснили. Она не без обиды подняла рупор:

– Мышка моя! Сыночек! Это я, твоя мама! Мне Вильгельм Францевич… Ты помнишь Вильгельма Францевича? Он сказал мне, что ты у генерала Барбовича! Я случайно с ним встретилась! Нет, не с Барбовичем, а с Вильгельмом Францевичем! Ты хорошо меня слышишь, Мышонок?

– Да, мама! Я напишу тебе письмо!

– Какое еще письмо?! – возмутилась мадам Могилевская, ее голос приобрел железную твердость и властность.

– Но я уезжаю, мама! Кажется, в Турцию! – донеслось с транспорта.

– Ты с ума сошел, Мишель! Какая еще Турция? А как же папа, а как же я? Ты не выдумывай глупостей! Папа сказал, чтобы ты немедленно возвращался домой!

– Но я не могу! – донесся унылый голос подпоручика.

– Папа тебя не поймет! Я тоже!

Наступила тишина. Молчал берег. Молчали на транспорте.

– Не заставляй меня сердиться, Мишель! – донеслось до подпоручика. – Сейчас же возвращайся! Я жду!

Подпоручик долго стоял в каком-то оцепенении. Затем вдруг резко развернулся в одну, потом в другую сторону, освобождая для себя в толпе некоторое пространство. И снова застыл и неотрывно глядел туда, на берег. Затем пружинисто перебросил ноги через металлический леер, ограждавший палубу, и «ласточкой» полетел в воду.

Ничего такого не ожидавшие от смирно переругивавшегося подпоручика с матушкой, офицеры и солдаты разом загомонили, задвигались. Темнолицый усатый крепыш-поручик выхватил у рядом стоявшего солдата карабин, передернул затвор, стал прицеливаться в плывущего в ледяной воде подпоручика.

– Ах, ты, гад!

И тут на плечо поручика легла чья-то ладонь. Он обернулся. Увидел стоящего перед ним командира сводного конного корпуса генерал-лейтенанта Барбовича.

– Иван Гаврилович? – лишь на мгновение отвлекся поручик. – Я его счас! Не сумлевайтесь!

– Не нужно, – сказал Барбович. – Верни карабин.

– Ну, как же… изменник Родины, гад!

– Мать – тоже Родина, – глухо сказал Барбович и, протиснувшись сквозь толпу своих конников, ушел в трюм.

Вспомнив этот случай с Барбовичем, Врангель коротко взглянул на Кедрова, затем на Кутепова.

– Они не предали Родину. Ее у нас уже нет, – тихо и с тоской сказал он.

– Пока – нет, – согласился Кутепов и, немного помолчав, с легким раздражением, глядя на Врангеля, спросил: – Вы, верно, устали, Петр Николаевич?

– Не люблю пустословия. Раньше надо было о Родине вспоминать. Там, под Каховкой. И в Крыму тоже!

– Вы словно в чем-то нас обвиняете! – проворчал Кутепов. – Не только я виноват в том, что мы потеряли Россию. Все мы. И я тоже. Поэтому я не в Париже и не в Лондоне, хотя мог бы туда уехать. Поэтому я вместе с армией. Это я и хотел сказать. А тех, на «Язоне», извините, я считаю предателями. Изменниками. И слово «Родина» – для меня не пустой звук.

«Началось. Бунт на корабле», – подумал Врангель, уловив эту напористость в тоне генерала. Никогда прежде он не позволял себе такого тона в общении с ним. И то сказать, кто он теперь? Какую страну представляет и он сам, и его армия? Не самое трудное было увести армию из России. Трудности начинаются только сейчас: сохранить ее, не растерять веру в то, что изгнание – это временно, что они еще вернутся на родную землю победителями. Без этой веры армия скоро превратится в бесправный эмигрантский сброд, а его командующего будут считать авантюристом, которому приличные люди не станут подавать руку. Жалкий удел!

Врангель решил сделать вид, что не обратил внимания на тон Кутепова. В конце концов, он прав. Слово – тоже оружие. Особенно такое слово. Не зря мудрый Барбович поставил эти два слова рядом. Слово «Родина» в его высоком смысле имеет такой же вес, как и слово «мать». А тон? Вероятно, Кутепов провел бессонную ночь. Ему пришлось несколько раз объезжать на катере эскадру, разбираться в происшествиях, улаживать мелкие недоразумения и конфликты. Вряд ли это способствует хорошему настроению.

И Врангель подумал, что именно сейчас, еще в пути, когда у каждого покинувшего Родину гложет сердце горечь поражения, самое время вселить в них надежду и сообщить им о своем решении. Оно вскоре разлетится по всем большим и малым судам эскадры и на какое-то время придаст солдатам и офицерам его армии оптимизм и определит им ближайшую цель.

Но, с другой стороны, кто поверит ему сейчас, во время позорного бегства, что победное возвращение в Россию возможно? Он и сам еще твердо не знает, как вся эта его затея может состояться. Слишком много вопросов, на которые пока у него нет ответов. И все же он подумал, что сам, в одиночку, такую тяжелую ношу не осилит. После долгого молчания он коротко взглянул на Кедрова, перевел взгляд на Кутепова.

– Согласен, Родина для каждого из нас – весомое слово! – сказал он и почувствовал, что слишком уж патетически он начал, и несколько тише, но твердо продолжил: – Надеюсь, весной с Божьей помощью мы вернемся.

Какое-то время стояла тишина, каждый из генералов осмысливал сказанное Главнокомандующим. Затем Кутепов поднял глаза на Врангеля и с печалью в голосе произнес:

– Похоже, что возврата у нас нет, Петр Николаевич. Сколько слагаемых должно совпасть, чтобы Господь помог нам и даровал успех! Переправляться обратно неначем: флот продан. Оружие, допустим, есть, но боеприпасов – кот наплакал, на один хороший бой. Надеяться на то, что дядя француз поможет? Не знаю. И большевики. Им эта передышка тоже на пользу. Сил-то у них поболее наших. Не осилим, – загибая пальцы, жестко перечислял Кутепов. И после короткой паузы проникновенно добавил: – А под турка идти ох как неохота!

– Это пока только мысль, – поняв, что ни у Кедрова, но у Кутепова его предложение не находит поддержки, Врангель уже мягче сказал: – Я с вами советуюсь. К этой операции надо подготовиться. Вот давайте вместе и подумаем.

– Я и излагаю то, о чем тоже уже подумал. Можно бы по суше, через Болгарию, Румынию, Молдовию. Только вот вопрос, пропустят ли они нас? – продолжал излагать свои опасения Кутепов: – Но даже если согласятся, мы не сможем скрыть наше передвижение от большевиков. И поэтому еще раз потерпим поражение, только там, на самой границе. Я уж не говорю о том, что мы живем взаймы, на чужом продовольствии. Согласятся ли французы кормить нас, пока мы выступим в новый поход?

– Не продолжайте, – остановил Кутепова Врангель. – Вы не открыли мне глаза, Александр Павлович. Я обо всем этом тоже думал. Поэтому и сказал, что надо подготовиться. Могу вам назвать к перечисленным вами еще много причин, по которым мы можем потерпеть поражение. Но не меньше и обнадеживающих. К примеру, той же Франции не очень уютно иметь неподалеку от себя голодную и непредсказуемую Советскую Россию. И не только Франции. Не сомневаюсь также, что и в большевистском лагере в самые короткие сроки возникнет мощное сопротивление. Но не будем обсуждать сейчас все это. У нас есть время. Немного, но достаточно, чтобы хорошо подготовиться и, по возможности, решить большую часть основных проблем. Мелкие с Божьей помощью сами отпадут. Но не следует делать скоропалительных выводов и решать все второпях, – с легкой досадой в голосе, давая тем самым знать, что больше не хочет слушать возражения, закончил Врангель и более мягко, но по-деловому спросил: – Ну, что там у нас еще?

– Больше ничего, заслуживающего вашего внимания, – в тон Врангелю так же мягко ответил Кутепов, но затем, вспомнив что-то, совсем уж потеплевшим голосом добавил: – Впрочем, есть прибавление в списочном составе армии.

Врангель поднял на Кутепова удивленные глаза.

– У генерала Слащева вечером родила жена, – пояснил Кутепов. – К счастью, на «Твери» нашлись медики, они приняли роды.

– Мальчик, девочка?

– Девочка.

– Он-то, поди, ждал мальчика?

– Девочка лучше, – сказал вице-адмирал Кедров. – Девочки остаются при родителях, а мальчики… мальчиков истребляют войны.

– У вас есть дети? – спросил Врангель.

Кедров поднял руку с растопыренными пальцами:

– Пятеро.

– Имеете право на такие суждения, – улыбнулся Врангель и добавил: – У Слащева теперь прибавится хлопот, меньше времени будет уделять склокам. Пожалуйста, поздравьте его от моего имени.

– На «Твери» Слащева никто не видел. Кто-то сказал, что он на «Илье Муромце». Так что, судя по всему, счастливый папаша еще не ведает о прибавлении семейства.

– По возможности, переправьте его на «Тверь»! – приказал Врангель.

Глава вторая

Эскадра двигалась медленно. Иногда крейсер ложился в дрейф, и все суда, следующие за ним, тоже останавливались, ожидая, пока их догонят и станут в строй отставшие. Затем крейсер снова трогался, и за ним, как утята за уткой, кильватерным строем двигались остальные суда.

Уже с самого начала стала сказываться нехватка продуктов питания и питьевой воды. Хлеб с первого дня стали выдавать по полфунта на человека и полкружки воды утром и в обед. На некоторых судах выдавали еще и по тарелке жидкого супа.

Были и запасливые беженцы, эти во время оставления города примкнули к мародерам. Они принесли с собой на суда немного различного съестного, главным образом муку, и теперь пытались превратить ее в нечто съедобное: размешивали ее с морской водой, вымешивали и, за неимением ни примусов, ни керосинок, пытались печь на горячих судовых трубах что-то вроде коржиков. Во всяком случае, с их помощью можно было хоть немного обмануть голод.

Офицеры принесли из разграбленного Севастополя вдоволь спиртного, в основном вино. А затем, пьяные, стали расхищать корабельные продовольственные погреба. Иные добрались и до корабельных винных запасов и, не покидая своих кают, тихо пьянствовали и играли «на интерес» в карты либо в который раз «перемывали кости» армейскому начальству.

Не миновала чаша сия и крейсер «Генерал Корнилов», на котором находились штаб Главнокомандующего, штаб Командующего флотом и другие службы, а также семьи некоторых офицеров и судовой команды. Днем третьих суток пути в длинной, как пенал, кают-компании собрались некоторые полевые командиры и штабные офицеры и, ожидая, когда к ним выйдет Главнокомандующий, стали обсуждать свое неопределенное будущее.

Старший адъютант Главнокомандующего Михаил Уваров доложил Врангелю о стихийном собрании.

Увидев его в проеме двери, они встали. Главнокомандующий обвел всех своим цепким взглядом. Шатилова, Кутепова и Кедрова он видел в последние недели много раз на дню, они сопровождали его во всех его поездках, вместе они решали кучу дел, связанных с эвакуацией армии. С иными в сумятице последних событий ему встречаться не доводилось, он лишь слышал об их успехах и поражениях. Того же командира Донского корпуса генерал-лейтенанта Федора Федоровича Абрамова он последний раз видел во время поездки к Чонгару в районе Джанкоя и Таганаша. Это было недели две назад, может, чуть больше, а кажется, прошла вечность – столько событий вместило в себя это короткое время. До Врангеля дошли слухи, что там, на Крымском перешейке, Абрамов был ранен.

Генерал-лейтенанта Михаила Архиповича Фостикова Врангель видел в Феодосии, во время размещения на судах Кубанского корпуса. Рядом с ним сидел и его «хвостик»: так называли его начальника штаба – полковника Туган-Барановского.

Кто тут еще?

Александр Васильевич Кривошеин, возглавлявший правительство при штабе Русской армии. В последние дни от избытка административного восторга он пытался решать даже те дела, которые не относились к его компетенции, за что получил от Врангеля нагоняй, который мало пошел ему на пользу. Но, человек по натуре мягкий, он не умел подолгу обижаться.

Рядом с Кривошеиным он увидел давнего своего сослуживца и еще более давнего товарища, действительного статского советника Николая Михайловича Котляревского. В мае Врангель послал его своим представителем в Софию, Белград, Киль и Париж. Котляревский оказался на редкость толковым, четким и исполнительным человеком, порученными ему делами он занимался, как своими собственными – и вскоре они ощутили это на фронте. Военные грузы пошли в стан Врангеля бесперебойно и, главное, своевременно. Вернулся Николай Михайлович из командировки почти перед самой эвакуацией армии и был Врангелем тут же назначен своим личным секретарем.

Дружбой с Котляревским Врангель не мог не гордиться. В родословной Котляревских насчитывалось множество славных российских фамилий: Кузьмины-Караваевы, Барятинские, Дурново, Родзянко, Мусины-Пушкины, Шереметевы, Воронцовы-Дашковы, Шуваловы. Несколько предков Николая Михайловича вошли в вечность через литературу. Алексей Иванович Мусин-Пушкин открыл рукопись «Слова о полку Игореве», а другой предок – Иван Петрович Котляревский – был известен как сочинитель «Энеиды» и «Наталки-Полтавки», ставших классикой малороссийской словесности.

Николай Михайлович был единственным человеком среди блистающих погонами военных в партикулярном платье. Он сидел в дальнем углу стола и был почти не виден из-за массивной фигуры командира сводного конного корпуса Ивана Гавриловича Барбовича. В последних, уже крымских боях, его корпус изрядно потрепали, почти разгромили махновские повстанцы. Барбович был мрачен, он и сейчас все еще тяжело переживал эту свою неудачу, в которой до какой-то степени был сам виноват: поверил, что с нерегулярным войском, этими дядьками, мужиками, он легко справится. За свою самоуверенность он и был жестоко наказан.

Здесь же еще Врангель увидел сухонького жуира и весельчака – генерала Антона Васильевича Туркула и грузного казачьего генерала Вячеслава Григорьевича Науменко. Этих двух он не видел давно, еще с боев под Каховкой.

Были в кают-компании еще несколько человек, лица которых Врангель не мог вспомнить. Вероятно, это были командиры дивизий, назначенные Шатиловым вместо погибших в недавних боях.

– Добрый день, господа! – тихо сказал Врангель. – Прошу садиться!

Все разом сели.

Врангель высмотрел место во главе стола, предназначенное для командира крейсера, а сейчас его уступали ему. Но он прошел мимо, в глубь кают-компании, и уселся на свободное место между Шатиловым и Барбовичем.

– О чем речь? – вновь, бегло оглядев всех, спросил Врангель.

– Обо всем понемногу. О жизни, – уклончиво ответил Науменко. – В том смысле: что было, что будет, чем сердце успокоится.

– Ну, и к чему пришли?

– Ни к чему. У каждого своя правда.

– Размышляем, ваше превосходительство, як так получилось, шо мы сейчас из дому бежим, а большевики в наших домах вино-водку пьють, – пояснил Науменко. – Пока убегали от большевиков, думать было некогда. А сейчас появилось время, и жутка обида нас взяла.

– Я тоже об этом думаю, – согласился Врангель.

– Вот! По всему так получается, что не должно бы такого быть, – прогудел своим низким голосом Барбович. – До Тулы дошли, до Москвы осталось два конных перехода. Это если без спешки, с ленцой. Что случилось? Кто и когда допустил ту самую главную ошибку, из-за которой мы, как те бездомные бродяги, по чужим огородам шастаем?

– Ну, и к чему пришли? – нахмурившись, допытывался Врангель. Он понял, это стрела в его адрес.

– Нет вывода. Каждый в свою дудку дует. Вон Кривошеин, тот стоит на том, что виноват весь народ. Будто вся Россия, весь народ поднял руку на «помазанника Божия». За это, говорит, нам и послана кара небесная.

– Не переиначивай, я не так сказал, – покачал головой Кривошеин. – Я о чем? Если бы мы все… Ну, все наши вожди разом объявили, что ведут войну с большевиками ради того, чтобы в дальнейшем восстановить на престоле законного царя…

– Вспомнил! Расстреляли законного царя. А незаконного…

– Всем миром выберем. И станет он законным, – продолжил Кривошеин. – Михаил Романов тоже когда-то незаконным был, пока народ свою волю не изъявил. И сейчас бы так. Был бы царь – и народ поддержал бы нас. Пожили без царя, узнали теперь, почем фунт лиха. Особенно крестьяне. Они в нашем государстве – главная сила, всю страну кормят. А к ним бы и рабочие примкнули… Это я так, в порядке размышления.

– Позвольте не согласиться, – отозвался со своего места генерал Абрамов. – Крестьяне, взять, к примеру, тех же донцов, прошли школу мировой войны. И нахватались от родовитой интеллигенции – офицеров, генералов – вдоволь зуботычин. Что в армии, что дома крестьянин всегда ощущал себя черной костью. Его во все времена унижали. И у него начала просыпаться своя гордость. Не-ет, он теперь уже не потерпит зуботычины. И не простит.

– Но вы-то, надеюсь, не применяли кулаки?

– Не надо переходить на личности, Александр Васильевич. Я знаю много вполне приличных офицеров и генералов. Но их, к сожалению, абсолютное меньшинство.

– Выводы! Выводы! – воскликнул Кривошеин.

– Выводы? – Абрамов немного помолчал, собираясь с мыслями. – В таком случае давайте заглянем в историю. Российский народ издревле был разделен на небольшую часть так называемой «белой кости» и на основную массу, относящуюся к «черной кости», которая в большинстве своем пребывала в дикости и необразованности. И еще. Она всегда была безрелигиозна и непатриотична. На протяжении столетий ни царская, ни императорская власть не попыталась восстановить этих людей в их гражданском и политическом достоинстве. Отсюда мораль: нас победила дикая и необразованная масса, в основе своей составляющая народ. Точнее, победила нищета, обида и злоба.

Абрамов обвел взглядом сидящих в кают-компании. Они безучастно, но внимательно вслушивались в спор. И он продолжил:

– Надо было провозгласить демократические лозунги. Да-да! Именно демократических преобразований ждал от нас народ!

– Эк, куда хватанули! Демократия! – вклинился в разговор начальник штаба Кубанского корпуса Туган-Барановский. – Да они не знают, что это такое и с чем ее едят. С мужиком надо было проще. Он земли ждал. А мы даже лозунг этот, про землю, отдали большевикам. И еще парочку. «Фабрики – рабочим!», «Мир – народам!». Большевики хорошо ими распорядились. И чем мы теперь, господа, будем народ завлекать?.. Молчите? То-то же!

– Запутались мы, братцы, в трех соснах, – вновь прозвучал мощный басок Барбовича. – Лозунги – слова. Кто-то бы им поверил, кто-то – нет. Слова сейчас обесценились, недорого стоят. А надо было делом! Вместо на Москву Антону Ивановичу тогда надо было на Царицын повернуть, соединиться с армией Колчака. Краснов бы с севера поднажал. Кладу голову на плаху, большевики бы не устояли. Или я не прав?

– Вы все сегодня правы, – наконец вступил в разговор Врангель. – Бунт начался в семнадцатом, даже несколько раньше. Народ, и верно, поднял руку на царя. А остановить его мы не сумели. Почему? Причин много. В том числе и те, которые вы упоминали. А дальше смута переросла в революцию.

– Это и есть главный вопрос: почему? – спросил Кутепов. – Почему мы, выпускники военных училищ, академий проиграли войну полуграмотным мужикам? Откуда у них появилось столько талантливых полководцев? В какой школе они получили военное образование?

– Эта школа – война. Я имею в виду Первую мировую, – продолжил Врангель. – Там получили выучку такие большевистские командиры, как Фрунзе, Буденный, Миронов, Жлоба, Мокроусов. Много их. Они оказались достойными учениками. Прямо с театра военных действий четырнадцатого они со своим ратным опытом вошли в русскую смуту семнадцатого и возглавили ее. Не будь Первой мировой, не было бы революции. И не только Россия, весь мир выглядел бы несколько по-иному.

Врангель смолк. Остальные тоже молчали, осмысливая сказанное.

– И все же, на мой взгляд, есть главная причина нашего поражения. Ее называл Туган-Барановский, но не слишком настойчиво. Я тоже не сразу понял, в чем вину с себя не снимаю, – вновь заговорил Врангель. – Меня еще до Крыма генерал Фостиков предупреждал: не устоим. И назвал причину. Даже тот мужик, который долго нам верил, стал уходить, дезертировать.

– Устал от войны, – подсказал кто-то.

– И это, – согласился Врангель. – Но не только. Надо было еще немного дровишек подбросить в эту топку. А я поздно понял.

– Какие дрова? Что еще можно было сделать?

– Решить земельный вопрос. Вы меня теперь в чем хотите убеждайте, но победил-то нас – прав генерал Абрамов – простой российский мужик. Он – главная сила в нашей огромной стране. Как была она крестьянской, так и будет до скончания веков. На нем вся наша жизнь держится. Он всю Россию кормит, а сам из века в век впроголодь живет. Перестал он нам верить. А в германо-русской войне в кои-то веки мужик получил в полное свое ведение оружие. Вот и повернул его против нас.

– Раньше бы это понять, когда в Таврии бои шли! – поддержал Врангеля Фостиков. – Надо было начать раздавать землю. Без выкупа. Всем поровну, по количеству едоков.

– Это вы, Михаил Архипович, большевистских листовок начитались, – сказал Барбович. – Им мужик тоже не верит. Слишком долго его обманывали.

– И я о том же, Иван Гаврилович! Большевики – листовками, а мы бы – делом. Такая агитация быстро разлетелась бы по всей России и как-то могла повлиять.

После длительного молчания Врангель сказал со вздохом:

– Что толку в нашем позднем прозрении? Большевики у себя дома, а мы – в море. И нет у нас под ногами ни метра земной тверди. Не о том говорим. Сейчас нам надо думать, как жить дальше. Дело не в нас с вами. Нас примут к себе союзники. У кого-то где-то там, в чужеземье, есть какая-нибудь родня, знакомые. Помогут. Но мы несем ответственность больше чем за четверть миллиона человек наших соотечественников, которые плывут вместе с нами.

– И за Россию, – добавил Кутепов.

– И за Россию, – согласился Врангель. – Вот тот вопрос, который нам с вами необходимо уже в ближайшие дни решать, – он немного помедлил, ожидая реакции слушателей. Но стояла глухая напряженная тишина. И он продолжил: – Я тут с некоторыми генералами советовался. Они тоже в чем-то сомневаются, но, кажется, разделяют мое решение.

– Разделяем, разделяем, – отозвался со своего места Кутепов.

– А решение такое: уже весной будущего года надо вовращаться домой. Мы оставили Россию большевикам на разорение. В этом наша беда и наша вина. Будем ее искупать. Вот об этом нам с вами надо размышлять. Я убежден: возвращение возможно, – и уточнил: – Победное возвращение.

Врангель с тоской подумал, что сейчас снова начнется тот же самый пустой разговор, котрый произошел накануне с Кутеповым и Кедровым: о проданном флоте, о нехватке боеприпасов и еще о многом другом, о чем он знал сейчас ровно столько же, сколько и все они. Что в таком разговоре толку? Поэтому сказал:

– Оно возможно лишь в том случае, если хорошо подготовиться. И, пожалуйта, не будем начинать этот разговор сегодняя. У нас мало необходимых сведений. Все, что нам нужно знать, узнаем на берегу, в Турции.

После этих слов Врангеля разговор стал постепенно иссякать. Говорить о том, что могло бы быть, но не сбылось, стало скучно, а о том, что будет – бессмысленно. С полчаса еще поговорили о чем-то несущественном. О нехватке на судах продуктов питания и воды говорить избегали. Знали: в море им никто ничем не поможет, надо терпеть до Константинополя.

С наступлением сумерек крейсер сбавил скорость и затем лег в дрейф, поджидая отставших.

Гости воспользовались этой остановкой, и катер Главнокомандующего развез их по своим кораблям.

Котляревского Врангель попросил остаться. Они поднялись к нему в каюту, и вскоре капитанский вестовой принес им поднос с чаем и различной сдобой, которую ухитрялся выпекать кок на корабельном камбузе.

– Я рад, что вы вернулись, что вы – с нами, – заботливо усаживая Котляревского в кресло возле круглого резного столика, сказал Врангель и пожаловался: – Устаю от пустопорожних разговоров вроде нашего сегодняшнего: что могло бы быть, но не сбылось.

– Не уверен, что вы правы, Петр Николаевич, – сказал Котляревский. – Самое время проанализировать то, что произошло. Если не нам с вами, то тем, кто придет нам на смену, это может пригодиться. Во всяком случае, это поможет им избежать многих ошибок.

– Только не сейчас, – качнул головой Врангель. – Я об этом думал. Но – нет, не сейчас. Еще свежи ушибы и раны. Для этого наступит другое время. Когда чуть утихнет боль.

– Тогда все уйдет в давность, покроется патиной времени. Исчезнут из памяти мелочи, детали. А ведь зачастую причины кроются именно в них, в этих самых мелочах.

– Понимаю. Я и сам, когда остаюсь наедине, часто мучаю себя вопросами: что могло бы быть, но не сбылось? Почему? Где я ошибся?.. Надоело! Пусть пока другие сушат голову по этому поводу.