Текст книги "Кумач надорванный. Роман о конце перестройки"

– На наших глазах свершилось – не побоюсь этого слова – историческое событие. Впервые за многие десятилетия звучит глас общества, глас его демократически избранных представителей, – вдохновенно, будто на митинге, вещал Николай Иванович Данилов, муж Натальи.

– Хороши они, народные представители! Академика Сахарова засвистали. Тошно было смотреть, – хмельно бросил через плечо Дмитрий Никитин, на мгновенье отвлёкшись от спора жены с Ермиловой.

– А у нас вечно так: любое хорошее дело ругают, – крякнул подпивший преподаватель пединститута Дворецков.

Николая Ивановича их возражения не поколебали. Возразил он с уверенностью:

– Таких на съезде немного. Это номенклатурные делегаты Сахарову хамили, но всем они ртов не заткнут. Трансляцию съезда смотрели миллионы людей, вся страна. Все воочию увидели ограниченность, агрессивность, бескультурье номенклатуры. От неё воротит уже даже иных коммунистов. Этот, из Свердловска, который за привилегии КПСС всё хлестал… В Госстрое ещё руководит…

– Ельцин что ли?

– Да, Ельцин. Вот по номенклатуре врезал – так врезал!

– Ой, тоже мне, правдорубов нашли. Несли там эти обличители на съезде чёрт те чего, – раздражённо подключилась к завязавшемуся вновь общему разговору Ермилова. – Все сегодня трибуны. Работать только не хочет никто.

Её стали с жаром оспаривать почти все.

– А вы это номенклатуре нашей скажите. Пускай она первой лопату в руки возьмёт, да пример покажет, – выпалил Дмитрий Никитин. – А-то больно хорошо устроились при своих привилегиях. Сидят наверху и других погоняют.

– Да и работать-то как при творящемся абсурде? – поддержал Дворецков. – Довели вообще страну до ручки: дефициты, талоны – будто после войны живём.

Но Ермилова не отступалась от своего:

– Так вот она – война. Оглянитесь! Сумгаит, Тбилиси… Того и жди, где ещё полыхнёт. Развал один от всей этой болтовни.

Спор пошёл эмоциональнее, резче. На всякий пылко бросаемый аргумент Ермилова изыскивала свой.

Валентина, смеясь, воскликнула с нотками таимой ревности:

– Да вас бы самих в депутаты! Разошлись… Мы ж не на съезде всё-таки.

– А что? Есть среди нас таланты. Справятся, – Сергей Миронов, запьянев, подмигнул Павлу Федосеевичу, похлопал по плечу, перекинув руку через шею жены, Николая Ивановича.

Затем он встал, вытащил из кармана пачку сигарет, спичечный коробок.

– Ну что, ораторы, курить со мной кто пойдёт?

Курили, кроме него, трое. Миронов, Данилов и Дворец-ков с женой Аллой, ленясь переобуваться, направились не на лестничную площадку, а на балкон. Тот был просторен и чист, ибо ни Павел Федосеевич, ни Валентина не имели привычки сваливать на него старьё.

“Терпеть не могу этих вахлацких замашек. Балконы делают для того, чтобы выходить на них дышать воздухом, а не устраивать там пропылённую свалку”, – подчёркивал Павел Федосеевич неоднократно, не позволив даже когда-то держать там Валерьяну свой подростковый велосипед.

Чуть погодя вышел на балкон и Валерьян. Хоть он и не курил сам, но политические разговоры и, в особенности, споры пробуждали в нём интерес.

– Не перестаю поражаться: как образованные люди могут такую ересь нести? – сердито дымил Николай Иванович и в возбуждении даже постукивал кулаком по перилам. – Ну ведь всё же, всё же понятно! Отказ от шестой статьи! Реформы! Гласность! Только так можно преодолеть нынешний маразм. Так нет, не до всех доходит, оказывается! Им принципиальные депутаты правду о положении в стране рассказывают, а они уши затыкают, глаза закрывают и ни слышать, ни знать ничего не хотят.

Он вынул сигарету из тонкогубого рта, стряхнул на улицу пепел. Снаружи после жаркого дня потливо парило.

– “Работать никто не хочет”! Вот, оказывается, каков источник всех бед, – Николай Иванович нервным рывком ослабил галстук, расстегнул верхнюю пуговицу на воротнике. – Ещё б сказала, что народ в стране паршивый, без палки с ним никак.

Наталкиваясь на неприятие собственной точки зрения, Николай Иванович всегда горячился, негодовал. Он искренне не мог взять в толк: как же остальные могут её не разделять?

– Да уж, как Нина Андреева какая-нибудь выступает, – кисло скривил рот Дворецков.

– Ладно вам на женщину нападать, – заступилась за Ермилову Алла. – Не до политики ей сейчас. Не видите что ли: жизнь у неё кувырком пошла.

Николай Иванович выпустил из ноздрей долгие дымные струи, мотнул головой.

– На неё лично никто не нападает. И вообще, причём здесь личное? Здесь вопрос принципиально стоит. В нём умолчаний и компромиссов быть не должно…

– Может она просто по-другому думает? Не как вы, – возразил Валерьян, которому безапелляционный тон Николая Ивановича сделался неприятен.

Тот, только-только поостыв, завёлся опять:

– Да невозможно сейчас по-другому думать, если голова на плечах есть! Если совести капля в душе осталась!

– Что ж, по-вашему, она без совести что ли?

Николай Иванович запрокинул голову, высасывая дотлевающий окурок, приподнял край верхней губы.

– Не знаю…

– Ладно вам, политически грамотные, – сказал Миронов примирительно. – Будто тем других нет.

Балконная дверь отворилась.

– Всё курите? – спросил, заглядывая на балкон, Павел Федосеевич. – Всё спорите?

В руках он держал гитару.

– Задерживаем концерт? – засмеялась Алла Дворецкова, сминая в захваченной из гостиной стеклянной пепельнице ещё дымящую сигарету.

Друзья Ештокиных, гости их дома знали, что Павел Федосеевич хорошо играл на гитаре и пел. И любил это делать во время застолий.

Стол в гостиной был уже прибран. Грязные тарелки, опустелые блюда вынесли в кухню, оставив только недопитые бутылки, фужеры и рюмки. Расставив при помощи Даниловой чайные чашки и блюдца, Валентина выставила на середину стола большой торт.

– О-о, – воскликнула Ирина Миронова, глядя на его затейливые кремовые завитушки.

Кажется, ей хотелось спросить, где же Валентина сумела такой купить, но задать прямой вопрос она всё-таки постеснялась.

– В “Центральном” взяла. Вчера, – сообщила та сама. – Сейчас их больше нигде не найти.

Мучительные нехватки приучили Валентину, как и многих, отбрасывать стеснение, когда дело касалось дефицитных продуктов.

Павел Федосеевич, усевшись возле стола и заложив ногу на ногу, начал издали:

– В былые времена, когда интеллигенция, образованные люди собирались вместе, их разговоры были утончённы. Люди обсуждали прочитанные книги, играли на фортепьяно, читали стихи…

– Резались в карты, – пробурчала Ермилова тихо и ядовито.

– К сожалению, за десятилетия убогой советской жизни многое из подлинной русской культуры было осмеяно и забыто. Сегодня я исполню романс “Белая акация” в честь моей супруги, нашей замечательной именинницы, – он выправил горделиво плечи, поднял подбородок. – Этот прекрасный романс когда-то пели русские аристократы, офицеры. Мы, интеллигенция, должны нести то высокое в себе.

Гости благостно заулыбались, закивали, явно сочтя сравнение лестным.

Павел Федосеевич чуть склонил голову, мелодично перебрал пальцами гитарные струны.

– Це-е-е-елую но-о-очь соловей нам насвистывал, го-о-род молчал и молчали дома. Белой ака-а-ации гро-о-оздья душистые ночь напролёт нас сводили с ума-а-а…

Павел Федосеевич пел мощно, без труда беря высокие ноты. Притихшие гости устремили к нему кто задумчивые, кто взгрустнувшие глаза.

– Са-а-ад весь умыт был весенними ливнями, в тё-ё-ёмных оврагах стояла вода. Боже, каки-и-и-ими мы бы-ы-ыли наивными, как же мы мо-о-о-олоды были тогда…

Романс этот Валерьян давно знал наизусть, но слушал сосредоточено, глядя через голову отца, в раскрытое за его спиной окно. На улице посмурнело, ему было отчётливо видно мглистое небо, затемнённые верхушки деревьев, дома. Преддождевые порывы не успели ещё просквозить комнату, но Валерьяну сделалось вдруг неуютно и зябко.

Отец ещё продолжал петь, но Валерьян вдруг перестал его слушать. Что-то тревожащее, смутно недоброе начало чудиться ему во всём: в отчуждённо изящных словах романса, в разомлевших лицах гостей, в стремительно чернеющем небе…

IV

Дня через четыре Валерьян набрал номер Стаса. Тот подошёл к телефону не сразу, лишь полминуты спустя снял трубку.

– Привет! Не передумал ещё в Москву ехать? – спросил Валерьян.

Стас, что-то дожёвывая, пробасил:

– Я-то что… Главное, чтоб ты не передумал.

– А мне чего передумывать? Съездим.

– Съездим, – Стас, дожевав, дал совет. – Ты только денег больше с собой бери. С нами один чувак будет. Он прошареный. Хорошо сечёт, где там чего достать.

– Музыку?

Стас, раздражаясь недогадливостью Валерьяна, цыкнул:

– Далась тебе музыка… Музыки этой – полный Арбат. Я про другое. Кроссовки там фирменные, джинсы, то-сё. Чувак с этим поможет.

– А-а, с этим, – Валерьян, подумав про свои шесть рублей, запнулся. – Ну, посмотрим. Так вы когда собираетесь? В субботу? В воскресенье?

– В воскресенье. На второй стартанём. От нас она в шесть пятнадцать уходит. В курсе?

– Не рано?

– Когда приедем, будет уже девять. Самое то.

Детальных планов на поездку Валерьян не строил. Послоняться по Красной площади, по центру, завернуть на Арбат, раздобыть новые записи “Кино” или других рок-групп, выпить пива – на большее у него просто не хватало денег.

Влажным росистым утром воскресенья компания на вокзале собралась немалая. Со Стасом было двое приятелей, ушедших из их школы после восьмого класса – Вася Гришин и Серёга Мельница, прозванный так за длинные и разлапистые, будто лопасти ветряка, руки, две незнакомые Валерьяну девицы, представившиеся Таней и Женей, и тоже незнакомый, низкорослый, тонкий в кости парень, на вид постарше остальных.

– С нами? – пожимая руку, он деловито прощупал Валерьяна своими глубоко посаженными, подвижными глазами.

Тот кивнул.

– Закупаться или так?

Валерьян пожал плечами.

– Как выйдет.

– Да он от рока тащится, – снисходительно ухмыльнулся Стас. – От Цоя, от “Кино”.

Парня это не сильно вдохновило, и он, обернувшись к Стасу, произнёс сумрачно и тихо:

– Смотри, Тюлень.

Стас натужно улыбнулся:

– Да нормально всё. Свой пацан, говорю. Со школы знаю.

Старшего парня звали Саней, или Кротом (Стас шепнул Валерьяну, что кличка пошла от фамилии – Кротов), и держал он себя с остальными уверенно, даже властно, как вожак.

– В первый давайте. Скорее в город выскочим, – распорядился он, когда зелёные вагоны электрички стали приближаться к платформе.

К электричке устремилась и другие пассажиры, запруживая перрон густой массой. Ребятам даже пришлось припустить трусцой, чтобы оказаться у первого вагона ранее остальных.

– Вовремя мы, – удовлетворённо заметил Мельница. – Вон набивается сколько.

Вагон заполнялся стремительно. Все места заняли в пару минут, вошедшим позже приходилось стоять в проходе.

– Кто в Москву, а кто на дачи, – сказала худолицая Женя, заинтересованно поводя вокруг длинноватым, заострённым носом.

– Ага, – подтвердил Гришин. – Час-полтора проедем – и рассосутся.

Плешивые мужики и крепкотелые тётки забрасывали на багажные полки обмотанные чехлами инструменты и грабли, закатывали под скамьи тележки. Старичок в выцветшей, линялой кепке пристроился возле сидящего у прохода Валерьяна.

– Потеснитесь уж, ребята, – попросил он извинительно. – Я недалеко, до “Тридцать пятого километра”.

В дороге разговоры в их компании крутились вокруг нескольких близких тем: импортная одежда, видеомагнитофоны, кассеты. Как скоро выяснилось, все в их компании, кроме Валерьяна, ехали в столицу, чтобы чего-нибудь там прикупить, а водящий дружбу с фарцовщиками и спекулянтами Кротов обещал отвести всех к нужному продавцу.

– У Серого затаритесь по самое не хочу. Придём в его закрома – глаза разбегутся, – нахваливал он знакомого перекупщика.

Таня и Женя желали разжиться джинсами, даже рюкзаки специально с собой прихватили. Гришин думал добыть адидасовские кроссовки и, может быть, какую-нибудь фирменную футболку, пошитую “не в совке”. Мельница, не жадный до тряпья, хотел отыскать записи западной эротики и китайских боевиков, которые можно будет гонять дома, на раздобытом старшим братом “видаке”. Стас рассчитывал и на импортную обувь и на “фильмец”, если тот окажется по-настоящему “клёвым”. Искать новые музыкальные альбомы никто, за исключением Валерьяна, не собирался.

– Но на Арбат-то мы хоть зайдём? – спросил тот опечаленно.

Кротов поглядел на него от окна, обнажил искривлённо расходящиеся друг от друга резцы:

– Да зайдём, зайдём. Не убежит никуда твой музон.

Настроение у Валерьяна подпортилось. Ему почудилось, что не только Кротов, но и остальные держат его за чудаковатого простофилю.

– Вам что, одно шмотьё в Москве надо? – не сдержался он.

Гришин с Мельницей переглянулись, Кротов, выдохнув с тихой брезгливостью, отвернулся к окну.

– Затаримся – загуляем, – подтолкнул плечом Стас. – Не кисли.

На Ленинградском вокзале им удалось проворно выбраться из сутолоки, но прежде чем спуститься в метро, Кротов остановился возле телефонной будки. Радуясь, что к ней нет очереди, он распахнул дверцу, но спустя секунду изругался – из телефонного аппарата была выдрана трубка, и размочаленный пучок проводков торчал прямо из привинченного к стене металлического корпуса.

– Козлы!

– Слышал, в трубках этих мембрана из какого-то редкого материала сделана. Вот и срезают, – сказал Гришин.

– Чтоб продать? – спросила Женя.

– Ага. Говорят, цеховики чего-то из него мастрячат потом.

Кротов оценивающе хмыкнул.

Чтобы позвонить, пришлось возвращаться обратно в здание вокзала и выстаивать очередь. В зале ожидания автомат был исправен.

– Алло! Серый? Я… Да, в Москве, – сообщал Кротов, позвякивая пригоршней мелочи. – Да нормально всё, свои ребята. Так куда? А… а… Так… А оттуда? А, встретишь? А… ага… Ну о-кей… о-кей…

Отойдя от автомата, он объявил:

– Мотнёмся сейчас в “Беляево”. Там всё на мази, – Кротов ухмыльнулся. – Главное, чтоб было чем отбашлять.

– Отбашляем, – ухарски хлопнул себя по карману Гришин. – Пусть только будет из чего выбирать.

– Выберите. У Серого не какое-нибудь польское барахло. Он хоть штатовские джинсы выложит, хоть кроссовки фирменные от “Адидас”.

– “Берёзка” у него там целая что ли? – удивился Валерьян.

Кротов заложил за щёку язык, выгнул тонкие губы.

– “Берёзка”, “Берёзка”… Только торгует на деревянные и скидывает своим.

На выходе из станции метро их поджидал сухощавый, в седоватой щетине мужичок. Его короткие, торчащие ёжиком белесые волосы казались припорошенными пеплом.

– Двинули? – деловито спросил он Кротова без лишних приветствий.

Через продолговатые, тенистые дворы Серый привёл всех к подъезду приземистой панельной “коробки”, по узкой полутёмной лестнице взбежал первым на третий этаж. Дверь квартиры была с виду самая обычная, обитая давнишней, местами пошедшей трещинками, тёмной от пыли клеёнкой.

– Сим-сим, откройся, – хохотнул Кротов из-за спины Серого, поворачивающего в замке ключ.

Неухоженная и явно нежилая однокомнатная квартира походила на склад. В прихожей вдоль стен громоздились пирамиды картонных коробок, в комнате и даже на кухне, притиснутые один к одному, стояли заполненные доверху мешки, сумки, баулы.

– Выбирайте, – Серый по-хозяйски вытряхнул на диван содержимое пары сумок. – Куртки, плащи – это тоже всё есть.

Гришин, Мельница, обе девицы, даже Кротов, нетерпеливо толкаясь, принялись перебирать ворох набросанной одежды, прикидывать на себя джинсы, футболки, лёгкие спортивные свитера. Один только Валерьян продолжал бестолково топтаться в прихожей, с настороженным любопытством осматривая берлогу спекулянта.

– А кроссовки? – спросил Гришин.

Серый молча выдвинул из-под дивана деревянный ящик, набитый доверху всевозможной обувью. Пары ботинок, кроссовок, туфлей, кед лежали в нём вперемешку, связанные шнурками или промотанные друг к другу бечёвкой.

– Нехило! – воскликнул впечатлённый Стас.

Обувь и одежда были заграничные, потому их броские, яркие этикетки с непонятными словами из латинских букв, осматривали и ощупывали едва ли не дольше, чем сами вещи.

– Джё-ёр-дашш! – Таня, поглаживая пальцем пристроченную к джинсовой талии этикетку, прочла по слогам чудное название.

Джинсы были неновые, уже кем-то ношеные, но чтобы купить такие, она, как сама обмолвилась в электричке, откладывала со студенческой стипендии уже несколько месяцев.

– Это мужские, – потешливо фыркнул в кулак Серый. – Погоди, я женские принесу.

– Не, Wrangler круче, – Мельница, не смущаясь девиц, быстро спустил штаны и принялся примерять джинсы прямо при них.

Все, кроме Валерьяна, продолжали увлечённо копаться в грудах тряпья. Серый, не скупясь, подваливал на диван новые груды. Таня и Женя время от времени убегали на кухню как в примерочную. Протёртые, размахрявленные на коленях джинсы, узкие, на каблуках, туфли, облегающие юбки – всё они примеряли с какой-то нахлынувшей, будоражащей страстью, в количестве несоизмеримо большем, чем могли бы купить.

– О, в “Плейбой” тебя, на обложку, – подзадорил Кротов, когда Таня вернулась с кухни, обтянув ширококостные бёдра сильно укороченной, вызывающе красной юбкой.

Она хихикнула, скорее польщённая, но покупать такую всё же не стала.

Валерьян, бродя по квартире, задумчиво оглаживал подбородок.

– Ну, вы и скопили…

Серый встопорщил щетину в развязной усмешке:

– Спасибо зарубежным трудящимся.

Каждый выбрал себе обновы по вкусу и по кошельку.

Стас купил удлинённые, до колен, джинсовые шорты – чтобы их застегнуть на поясе, ему пришлось изрядно втянуть живот. Гришин без торга взял за пятнадцать рублей кроссовки, только-только отыскав в общей куче пару с надписями “Adidas”. Даже от пыли эти надписи аккуратно принялся носовым платком очищать, будто ему досталась не обувь, а редкая коллекционная монета. Мельница, одев джинсы, так их и не снял, нудно торгуясь с Серым о конечной цене. Таня тоже взяла джинсы – те самые “Jordache”, женский фасон которых у перекупщика действительно был, а Женя – туфли и матерчатую, с англоязычной надписью во всю спину, куртку. Даже Кротов, держащийся с Серым по-свойски, отдал три рубля за приглянувшиеся солнцезащитные очки. Один Валерьян, помяв бесцельно в руках сначала футболку, затем длиннополый кожаный плащ, ничего покупать не стал.

– Не прикололо что ли ничего? – спросил озадаченный Стас, когда они, выйдя из квартиры, сбегали все вместе по лестнице вниз.

Валерьян отвернулся к стене, неопределённо цокнул языком. От неотвязчивой мысли о всего нескольких лежащих в кармане рублях ему делалось неуютно.

V

К Арбату они отправились на метро, но, не доехав одной станции, поднялись наверх раньше: не на “Арбатской”, а на “Смоленской”.

– Отсюда всё начинается, – пояснил Кротов удивлённому Валерьяну на эскалаторе.

Он отворил дверь вестибюля и первым вышел на улицу.

– Наслаждайся, – бросил он, несколько картинно поведя по сторонам рукой.

Кротов на сей раз не ёрничал – диковинное стало бросаться в глаза сразу, только лишь они оказались снова в городе.

Уже поблизости от станции по обоим тротуарам сидели и стояли художники, расставив подле себя мольберты с холстами или листами ватмана. Любой желающий мог присесть подле них на приготовленный стул, заказать портрет, шарж. Завершённые работы красовались тут же – всякий рисовальщик желал и впечатлить ими гуляющий люд, и прельстить возможных покупателей.

Портреты, пейзажи, натюрморты…

Юноша в кепке, юноша в панаме… Девушка с длинными распущенными волосами, девушка с короткими волосами, девушка с волосами, собранными в пучок… Летний и зимний лес, лес сосновый, лес смешанный… Морская зыбь, позолоченная восходящим солнцем, речной обрыв… Яблоки, груши, арбузы, персики… Даже связка бананов с иностранной наклейкой.

Занятнее выглядели рисунки карикатуристов. Вдоль тротуаров протянулась целая их выставка, стягивая отовсюду народ. Не все карикатуры делали умелые художники. Вперемешку с ними на альбомных листах или даже на кусках картона выставляли свои аляповатые рисунки самоучки.

Карикатуры были злободневны, остры.

На одной изображался ресторанный ансамбль, за исполнение “Вечернего звона” требующий с клиента оплаты не деньгами, а талонами на масло.

– В точку, – одобрительно прокомментировал рисунок какой-то старик в вылинявшей военной рубахе. – Хоть и есть деньги, а не купить ни хрена…

На другой карикатуре школьная учительница, начертав на доске тему сочинения “Моя заветная мечта”, задрав указку, строго предупреждает класс: “Не вздумайте писать про колбасу”.

А вот измождённая свинья, символизирующая советскую экономику, глядит понуро на собственную тень, которая больше и тучнее её в разы. Намёк ясен всякому – покупатель и правда охотнее идёт сейчас к оборотистым дельцам чёрного рынка, чем в оскудевшие государственные магазины.

Кротов, а за ним и остальные, заухмылялись. Вспомнив про набитую обувью и одеждой квартиру спекулянта, хмыкнул, призадумавшись, в кулак и Валерьян.

Дальше пошли карикатуры уже откровенно политические. Эти были не менее язвительны и злы.

Валерьяну запомнилось изображение молодой пары, любующейся на морском берегу заходом солнца. На уходящем в воды красном диске было написано “КПСС”. И парень, обнимая подругу, с удовольствием замечал: “Как прекрасен этот закат”.

Двое пьянчуг за столом впали в раздумье, и один спрашивает у другого: “А ты знаешь какие-нибудь песни про капитализм”?

А вот и до Горбачёва сатирики добрались. Большеголовый, но щуплый телом, на коротких кривых ножках, с родинкой-кляксой на лысине, он скачет по трибуне мавзолея в балахоне скомороха и наяривает на балалайке: “Перестройка! Гласность! Плюрализм!”.

Здоровенные детины-иностранцы с перекинутыми через плечи ремешками фотоаппаратов, тыча в рисунок пальцами, щерили плохо выбритые рты и весело лопотали своими гортанными, нерусскими голосами:

– О! О! Гог’бачофф! О-о!

Таня, Женя, Мельница, Гришин, Валерьян, Стас, да и московский завсегдатай Кротов вертели туда и сюда головами. Волнующий дух Арбата пронимал каждого из них.

– Кру-у-уть! – выдохнул Мельница протяжно. – Во дают!

– Отрываются, ну… – бросил Кротов, будто бы со скрытой издёвкой.

То ли оттого, что уже здесь бывал, то ли ещё отчего, но он заглядывался на картины и карикатуры менее других.

Ряды карикатуристов, наконец, закончились. Впереди, запрудив всю центральную часть улицы, стояла плотная толпа. Из гущи её звучали митинговые речи:

– …пока мы сами не начнём давить на номенклатуру, никаких перемен не наступит! Слышите? Даже и не ждите! Партаппарат будет душить все начинания на корню!

Валерьян приостановился, заслышав знакомое. Заслонённый от него чужими спинами оратор выкрикивал всё задиристее:

– Правильно на съезде народных депутатов говорили: только гласность, только публичное разоблачение деяний режима! Не заболтать, а разоблачить публично! Пуб-лич-но! Преступления сталинских лет срока давности не имеют.

– Чего там? – потянул шею Стас.

Он купил в ларьке мороженое в стаканчике и неаккуратно облизывал его, роняя под ноги густые белесые капли.

– Сталина костерят, – обыденно пояснил Валерьян.

– Ну и правильно, – одобрила Таня. – Деда у меня при нём посадили.

Чем дальше они продвигались по Арбату, тем чаще натыкались на стихийные митинги, нацепивших на шеи самодельные плакаты пикетчиков, просто каких-то странных, зачастую диковинно одетых людей, зачитывающих вслух свои прокламации.

Гришин взял из любопытства отпечатанную на машинке листовку, которую какой-то неопрятно небритый тип настырно совал всем проходящим.

– Уважаемые сограждане! – приосанившись, прочёл он вслух. – Мы, представители общественно-политического клуба “Демократическая альтернатива”, горячо призываем всех поддержать политику перестройки. Нельзя далее жить в атмосфере всеобщего лицемерия и лжи. Мы должны знать всю правду о нашем прошлом. Мы хотим самостоятельно строить будущее. Хватит отгораживаться от мира “берлинскими стенами” и “железными занавесами”. Много десятилетий подряд нам лгали о том, что стране будто бы угрожают какие-то “империалисты”. В действительности имперскую политику проводил Советский Союз, жестоко подавляя освободительные движения в Восточной Германии, Венгрии, Чехословакии, пытаясь поставить на колени страны Африки, Китай, Вьетнам, Афганистан. Силы реакции в стране ещё не побеждены. Партноменклатура мечтает вновь загнать всех в тоталитарный концлагерь. Свой манифест устами полоумной сталинистки Нины Андреевой она уже озвучила. Активные и неравнодушные граждане, поддержите реформаторский курс! Формируйте в трудовых коллективах, по месту жительства или учёбы ячейки сторонников политики гласности и перестройки. Мракобесы не должны одержать верх! Мы верим, что они не пройдут!

Валерьян, заглянувший Гришину через плечо, заметил, что под печатным текстом был от руки приписан адрес – на собрания клуба приглашали всех желающих.

– А чего, по делу, – оценил Стас. – Я – за.

– Я тоже, – с непринуждённой весёлостью подхватил Мельница. – Прикольная жизнь пошла.

Женя заинтересованно заглянула в листок.

– А эта… Нина Андреева… Она кто такая?

Валерьяну сразу вспомнился недавний разговор на празднике матери, вспомнился отец, негодующе машущий посреди кухни газетой.

– Письмо в прошлом году опубликовала: мол, она против перестройки и перемен, – пояснил он.

– Фу, дура!

Валерьян приподнял плечи, дёрнул уголком рта.

– Химию вроде в институте преподаёт.

Женя поняла на собственный лад:

– А, молодых воспитывать лезет. У нас в техникуме тоже такая грымза есть, историю ведёт. Задрала: то одета не так, то брови не накрась. И вообще, мы – зажравшиеся, войны не видели. Зато вот в её время было – у-у-ууу!

Всевозможных ораторов, окружённых то плотными кольцами, то реденькими слушателями, выступало на Арбате множество. Каждый из них говорил о своём.

Лысенький старичок сердито ругал привилегии партийных работников, и лицо его довольно розовело всякий раз, когда толпящиеся вокруг принимались солидарно хлопать.

Долговязый остроплечий парень, взобравшись на перевёрнутый днищем вверх дощатый ящик, рассказывал про Прибалтику, про Народные фронты.

– В Латвии, в Литве, в Эстонии борются за демократию, за свободную жизнь! – убеждал он, картавя и нервно моргая. – Мракобесы и ретрограды обвиняют Народные фронты в национализме, но это – ложь! В них есть люди всех национальностей: и латыши, и литовцы, и эстонцы, и украинцы, и белорусы, и поляки, и русские. Свобода не имеет национальности. Она – одна на всех!

По поводу Прибалтики, однако, среди слушателей полного единодушия не возникло. Кто-то пытался возражать, даже подсвистывал неодобрительно. Люди сходились в спорах.

Среди всей этой митинговщины вдруг выныривал какой-нибудь поэт и принимался декламировать стихи. К такому тоже враз начинали льнуть.

Праздношатающихся и случайных прохожих то и дело останавливали, прося подписать всевозможные петиции: в защиту свободы слова, в поддержку деятельности каких-то движений со странными, чудными названиями, о публикации книг писателей-эмигрантов, с требованиями полного ядерного разоружения…

Старушка в чёрном монашеском одеянии, повесив на шею склеенный из картона ящик с надписью “На восстановление храмов”, собирала деньги. Когда в прорезанную щель бросали пригоршню мелочи или просовывали купюру, она размашисто крестилась и кланялась в пояс.

Женя, увидев монашку, вдруг замешкалась и, поотстав от остальных, тоже бросила в её ящик несколько монет.

– Верующая что ли? – изумился Кротов.

– Бабушка у меня верующая, – Женя в неловкости потупила было взгляд, но через секунду вдруг глянула на него в упор. – А у неё не только в деревне, но и в райцентре церковь закрытая стоит. Свечку поставить негде.

Голос её неожиданно оказался напитан обидой. Кротов, опешив, умолк, даже перестал улыбаться.

Несколько минут они прошли в молчании.

– Где ж музыканты-то? – спросил затем Валерьян.

В глазах его уже рябило от арбатского мельтешения.

Среди окружающего их людского многоцветья музыканты не были ни самыми многочисленными, ни самыми заметными. Их сборище расположилось обособленно, даже скромно, возле поворота в какой-то узкий и неприметный закоулок. Здесь, на Арбате, их побрякивающие цепями кожаные куртки, накрученные на затылки платки-банданы, нечёсаные патлы не выглядели чем-то нарочито вызывающим, эпатажным.

Музыканты кучковались на тротуаре, возле угловой, уходящей в переулок стены. Некоторые сидели или даже развалились на асфальте, подложив рюкзаки или просто расстелив куртки. Кто-то нестройно и лениво бренчал на гитаре. Девушка с густыми, переплетёнными ленточками волосами, подбегая к прохожим, молча улыбалась и просительно протягивала к ним широкополую шляпу. На её выпуклом, рахитичном лбу синела нанесённая фломастером загогулина, оттенённая подписью “Pacific”.

Гитарист, жмуря глаза, гнусавил:

 
Я объявляю свой дом безъядерной зоной…
Я объявляю свой двор безъядерной зоной…
Я объявляю свой город безъядерной зоной…
 

Разговор с музыкантами завязался у Валерьяна непринуждённо. Тем, похоже, было всё равно с кем и о чём говорить. Валерьян бросил девушке с исписанным лбом в шляпу несколько пятаков, спросил окончившего песню гитариста.

– А на кассетах чего есть? – спросил он, когда тот окончил песню. – Концерты, квартирники свежие…

Гитарист откинул от бровей чёлку, рассмеялся в щедрой беспечности:

– Да что хочешь! Каждый месяц с десяток свежих альбомов выходит. Нужен-то кто?

– Цой.

– Зашибись! – парень разухабисто хлопнул его по ладони пятернёй. – Сам “киноман”.

– Концерты вроде были у них недавно…

– Ещё какие! В Минске, в Алма-Ате. Класс!

– Записи-то есть?

– А-то!

– Покажешь?

Гитарист кивнул на расхристанного волосатого юнца, который, приоблокотясь у стены на объёмистый рюкзак, казалось, дремал.

– Если купить, то это к Дохлому. У него полный репертуар.

Валерьян подсел к нему.

– Концертники Цоя, слышал, новые есть…

Дохлый разомкнул один глаз, зырканул меж век.

– Есть.

– Которые в Минске играли, в Алма-Ате…

Дохлый кивнул.

– А какие там песни?

Дохлый приподнялся, неспешно сунул руку в рюкзак. Порывшись, протянул Валерьяну кассету в замурзанной, вырезанной из тетрадного листа обложке.

– Минский сборник. Последний. В продаже ещё нет.

Валерьян просмотрел перечень песен, нанесённый на кассетную обложку вручную. Заинтересовался.

– За сколько отдашь?

– За “трёху”.

Дохлый спрятал отсчитанные Валерьяном деньги, с деловитой живостью спросил:

– А кроме “Кино”? Много чего подогнать могу: блэк-металл, панк. Заграничные, наши…

– Хватит пока.

– К осени новые альбомы пойдут. У Цоя, у Гребенщикова, у Летова. Много ещё у кого… Приходи.

– Да я не москвич.

– Тогда приезжай. Пиплы за музоном к нам отовсюду слетаются. Иногда из таких пердей добираются автостопом…

Валерьян заметил, что товарищи его, равнодушные к музыке, сбились поодаль в кучку, переминались и поглядывали в его сторону с нетерпением. Он поднялся.