Текст книги "Кумач надорванный. Роман о конце перестройки"

С инженером спорить ему не пришлось вовсе. Тот почти со всем соглашался, будто позабыв, что Винер ему не соратник, а конкурент.

– Да, да, так! Верно! Всё верно! – взмахивая руками, бестолково поддакивал инженер.

Винер покидал телестудию победителем, все его соратники и знакомцы были в восторге.

– Ну, уел ты их – так уел. Вот он – настоящий прорыв к избирателю, – восклицал Першин, на радостях перейдя с Винером на “ты”. – Это уже не просто агитсобрание на предприятии. Дебаты видел весь город.

Винер, пробегая взглядом по столбцам цифр настенного календаря, с удовлетворением улыбался. До выборов оставалось две недели.

IV

Отец Инны пребывал в изоляторе второй месяц, но растерянность и горесть его домашних не ослабевали. После того, как они переправили передачу, от него пришло письмо. Вернее, вложенная в невесть как раздобытый конверт записка, нацарапанная карандашом на тетрадном, с оборванным уголком, листе. Отец писал, что одежда и продукты до него дошли, даже благодарил.

“Спасибо, что не отвернулись”, – вывел он, прежде чем поставить подпись, угловатыми, слегка пляшущими буквами.

Одно письмо в ответ написала Татьяна Ивановна, другое дочь, но больше из изолятора вестей не приходило. Когда к концу февраля они вновь собрали посылку и, как в прошлый раз, отправились вместе её передавать, то новости узнали пугающие. Принимавший передачи человек в окошке вначале длительное время листал свои бумаги, не находя в них нужной фамилии, а затем, сверив, наконец, данные получателя с другим списком, который ему пришлось извлекать из специальной папки, спросил с недовольством:

– Что ж вы не сказали, что подследственный Чупраков в больницу переведён? А то всё искал-искал не там.

– Как в больницу? – ахнув, отпрянула мать.

Приёмщик ещё раз придирчиво перебрал содержимое передачи. Скрупулёзно, по одной, развернул полтора десятка ссыпанных Татьяной Ивановной в специальный кулёчек карамельных конфет и, скомкав снятые обёртки, небрежно побросал конфеты на картонное дно коробки.

– Так. Решением врача, – хмуро процедил он.

– Какого врача? Да подождите! Он болен? Что с ним? – Татьяна Ивановна забрасывала его торопливыми, сумбурными вопросами.

Приёмщик, завершив досмотр, снял коробку с обитого металлом подоконника приёмного окошка и поставил возле себя на стол, рядом с другими, уже проверенными.

– Это вам самим лучше знать. Здесь, – он ткнул пальцем в бумаги, – просто указано, что он не в общей камере, а в больнице содержится. Всё.

Сзади подпирала очередь, и разговор с приёмщиком передач оборвался. Не зная точно, к кому здесь можно обратиться ещё, они ничего разузнать не смогли и домой возвратились подавленные. Но днём позже Инна из квартиры соседей, которым благодаря прописанному у них старику-ветерану в прошлом году вне очереди провели телефон, дозвонилась до администрации изолятора, и её соединили с больничной частью.

Разговор давался Инне трудно, поскольку по комнате всё время сновала пожилая, но бодро-суетливая хозяйка, то выдвигавшая и задвигавшая ящики письменного стола, то принимавшаяся копаться в платяном шкафу. Инна, стеснённая чужим присутствием, задавала вопросы вполголоса, отчего на том конце провода часто и с раздражением переспрашивали.

Узнала она неутешительное. Отец её, Василий Чупраков, был отправлен в тюремный лазарет одиннадцать дней назад с установленным врачом туберкулёзом.

Побледневшая, она повесила трубку и пару минут сидела возле телефона, понурив худые, заострившиеся после долгих волнений плечи. Гладким закруглённым концом ногтя указательного пальца скоблила пластмассовый корпус аппарата, а когда тот вдруг неожиданно зазвонил, порывисто, словно от огня, отдёрнула руку прочь.

– Ты всё уже, поговорила? – хозяйка энергичным движением сдёрнула трубку. – Это меня, наверное. Дочь.

Инна встала и, чуть не натыкаясь на мебель, побрела к двери, расплывающейся сквозь застящие глаза слёзы.

– Туберкулёз?! Ах ты, господи! – заголосила дома Татьяна Ивановна. – Ведь точно – кашлял он с осени ещё. Сильно кашлял.

Она разрыдалась, и Инна вместе с ней разрыдалась тоже. А потом, иссушив глаза, они долго, допоздна, сидели вдвоём на кухне, тихо и угрюмо переговариваясь.

Последующие сутки мать несла дежурство в больнице, а Инна, вернувшись с занятий, даже не стала раскрывать холодильник, греть обед. Забравшись на диван у незаконопаченного с осени окна, прикрыв одеялом стынущие от сквозняка ноги, она о чём-то непрестанно думала, сбирая морщинами переносицу, крутя вокруг пальца прядь волос.

Увидев Валерьяна в следующий раз, она спросила:

– У тебя или, может, у твоих родителей есть знакомые юристы? Мне бы хотелось поговорить с человеком, который хорошо разбирается в законах.

Валерьян, прикусив нижнюю губу, озадаченно заморгал.

– Нет вроде… А тебе они зачем?

Однако почти сразу догадался и сам:

– Ты по поводу отца с юристом поговорить хочешь?

– Да.

Он кашлянул, зачесал подбородок.

– У меня таких знакомых точно нет. У родителей – не знаю.

– Спроси их. Нужно.

– Опять случилось чего?

– Болен отец серьёзно. Туберкулёз.

Валерьян молчаливо потупил взор, не зная, что и сказать.

– Вот я хочу узнать: может быть, прошение, ходатайство можно какое-нибудь написать, чтоб его освободили?

Из литературы, из книг, из давних рассказов родных Валерьян знал, что туберкулёз – страшная, смертная болезнь. Но никогда прежде, ни когда в школе у всего их класса педантично проверяли туберкулиновые пробы, ни когда позже, в университете, студентов заставляли всякую весну проходить рентген, он не верил, что болезнь действительно поразит ближнего. Он вообще не мог припомнить, чтобы кто-то из его знакомых, либо друзей говорил про туберкулёз.

Путаясь в мыслях, но желая хоть как-то подбодрить Инну, он спросил:

– А что, так, сами, они не освободят, если болен?

– Да кого они там освободят, – безысходно прикрыла Инна глаза. – Скажешь тоже…

Василий Чупраков прислал, наконец, домашним ответ. На этот раз письмо его было написано на цельном листе, и не карандашом, а ручкой. Он писал про обнаруженную в его теле болезнь, про “больничку”, которой, судя по тону, всё равно радовался после скученности и вони общей “хаты”, снова благодарил за “грев” и просил помощи.

И Татьяну Ивановну и Инну покоробили эти странные, не из его прежнего, хоть и грубого, но не приблатнённого лексикона слова, овевающие мрачным, чуждым им доселе тюремным духом.

Окончание письма было жалобным:

“Вы сами в курсах – дефициты везде лютые. Но здесь особенно. Не хватает шконок, не хватает лекарств, не хватает всего. Сейчас мне кое-что выдают, но не знаю, долго ли так будет. Те, кто чалятся давно, говорят, что одному, без поддержки с воли, не продержаться. Чувствую себя паршиво, кашляю, особенно вечерами и по ночам. Просыпаюсь мокрым от пота. Сильно похудел. Когда врач клал на “больничку”, то поставил на весы. Я потерял за эти полтора месяца почти восемь килограмм. Прошу: не оставляйте меня. Простите за прежнее”.

Последние несколько предложений были прописаны не очень чётко, как будто у пишущего вдруг сделалась нетверда рука. Никогда раньше они не слышали от отца, чёрствого и равнодушного ко всем в свои трезвые дни, но жестокого, неистового в минуты пьяного озлобления, ни покаяний, ни просьб.

В письме перечислялись продукты, в которых он нуждался. Переправлять их необходимо было как можно чаще – так часто, как только разрешает тюремный распорядок. Без хорошего “грева”, как он всячески давал понять, туберкулёзному здесь не оклематься.

– Сыр, колбаса сырокопчёная, овощи, свежие яблоки, апельсины… Где ж нам всё это достать, господи?! В магазинах-то – шаром покати, – горестно восклицала мать, прижимая руку к груди.

– У спекулянтов придётся, – глухо отозвалась Инна.

– У спекулянтов… А ты знаешь, сколько они заломят?

– Сколь бы ни заломили. Он – наш отец.

– Нам же жить станет совсем не на что. Да ещё лекарства… Ведь и на них, небось, деньги затребует.

– Проживём.

– Проживём… Твоя стипендия, мои гроши. Проживём, как же…

– Проживём, – упрямо повторила Инна, с твёрдостью посмотрев на мать. – Мы хотя бы здоровые и на свободе. А вот он там без нас совсем пропадёт.

Та, издав страдальческий грудной вздох, скорбно уронила голову.

– Сколько ж мучить-то ты будешь нас, паразит? – простонала она, комкая вдруг в руке письмо. – Здесь жил – мучил. И оттуда теперь жилы тянуть норовишь.

V

О близких выборах, как и о происходящем в Союзе, в Кузнецове говорили повсеместно.

Во влажных от натащенного на ногах снега, кишащих пассажирами автобусных салонах Павел Федосеевич всякий день слышал множество речей – негодующих, бранных, сварливых. Всякое новое неудобство, всякий нежданный дефицит был, казалось, готов взъярить изводимых тревогами, утративших веру властителям людей.

После Нового года в какой-нибудь один-два дня изо всех городских магазинов и ларьков, точно по сговору, пропали абсолютно все сигареты. Некурящий Павел Федосеевич не однажды примечал возле магазинных прилавков измученные лица курильщиков, сторонился невольно, когда те, подламываемые без своего дымного зелья, материли в голос продавцов, снабженцев и складских.

Возникали, мгновенно множась в транспортных маршрутах и продуктовых очередях, слухи.

– Это грузины табак жмут! Они, сволочи, нам засаду устроили с куревом, – разорялся, зацепившись с кем-то словом, один землистолицый, в синем, с белой полосой, петушке старик.

– Причём здесь грузины? Сигареты ведь и ростовская фабрика выпускает, – басил в нос щетинистый, в тёмной ушанке, мужик.

– А табак-то в Ростов откуда везут? Из Грузии? Так? – щерился, плюясь слюной, старик. – Распустил их Горбачёв вконец!

Горбачёва многие начинали уже ненавидеть – часто независимо от того, желали ли при этом продолжения начатых реформ или же воспринимали их в штыки. Диковинно бывало наблюдать, как где-нибудь на остановке, в автобусном или троллейбусном салоне два распалившихся в споре человека вдруг разом приходили к согласию, даже жали друг другу руки, едва кто-нибудь из них находил повод изругать руководителя страны.

Бесконечно болтающий, увещевающий всех и вся генсек вызывал отторжение, злость.

Новые кумиры рождались в считанные недели, даже дни. Хватало одного-двух ярких выступлений на публике, нескольких разнесённых прессой метафор или просто сочных, ядрёных фраз, чтобы неведомым доселе деятелем начинали восторгаться. Любовь к таким пробуждалась внезапно, но была неподдельна, неистова.

Новодворская, Собчак, Ельцин…

О Ельцине в последние месяцы разговоры возникали всё чаще.

Фамилия его, впрочем, была знакома Павлу Федосеевичу достаточно давно, в газетах он натыкался на неё уже года два или три. Поначалу – нечасто, только в материалах, посвящённых делам столицы, где Ельцин руководил горкомом. Затем в адрес того пошли обличения, критика. Павлу Федосеевичу запомнилось, как корреспондент одного из центральных изданий распекал Ельцина за идейную нестойкость: оказалось, глава парторганизации Москвы не просто лояльничал с митинговавшими на Манежной площади бородачами из общества “Память”, но и пригласил их делегацию к себе в кабинет.

“В разговоре с молодчиками в чёрных рубашках первый секретарь горкома Б.Н. Ельцин последовательно сдавал одну позицию за другой”, – эта финальная фраза придавала статье вид разгромной.

Тогда, как вспоминалось позже Павлу Федосеевичу, поступок Ельцина его тоже покоробил. Он, как впоследствии и все его соратники по клубу “Перестройка”, видел в “чернорубашечниках” Васильева лишь узколобых, дремучих реакционеров – ещё примитивнее тех, что были в КПСС. Оттого не мог взять в толк: о чём городской глава и вообще оберегающий свою репутацию человек может с ними вести диалог?

Затем, после того, как Ельцин перестал быть главным коммунистом Москвы, но сделался депутатом союзного Съезда и вошёл в межрегиональную группу, писать и говорить о нём стали значительно чаще, комплиментарнее. Павел Федосеевич помнил газетные фотографии с пресс-конференции депутатов-межрегионалов: Ельцин сидел подле Юрия Афанасьева и чуть поодаль от Андрея Сахарова и Гавриила Попова. Лицо становящегося известным стране “непослушного коммуниста” привлекало внимание, выделяясь своей простецкой, даже грубой неотёсанностью. Угловатое и массивное, будто поставленный стоймя кирпич, глубокие борозды во всю ширь лба, суженные, точно щели бойниц, глаза… Лежащая на столе рука Ельцина – и это отчего-то тоже запомнилось Павлу Федосеевичу хорошо – была зажата в кулак.

Теперь Ельцин снова шёл в народные депутаты, уже РСФСР. Выдвигался он от Свердловской области, откуда происходил родом и где ещё лет шесть-семь назад, до перевода в Москву, был первым секретарём обкома.

“Ну, вот, Евгений Леонидович, и новая межрегиональная группа потихоньку вырисовывается. Ельцин, вы…”, – пошутил однажды Першин.

Винер хмыкнул. Было заметно, что шутка ему польстила.

Известия об огромных демонстрациях демократов в Москве, требующих разрешения в стране некоммунистических партий, подстёгивали и агитаторов за Винера, и его самого.

Мельтюхов возгорелся немедленно собрать и в Кузнецове митинг:

– Надо выходить на улицу в каждом городе, в каждом областном центре. Выходить – и никуда не расходиться. Иначе шестую статью не отменят никогда. Так и будут кормить обещаниями.

Мельтюхов убеждал горячо, его на собрании поддержал Райский, ещё несколько человек. Возбуждённые, распробовавшие вкус политической борьбы люди, казалось, были готовы приветствовать любое направленное против власти КПСС начинание, любой протест.

Однако пока определялись с датой, силясь втиснуть её между поездками по предприятиям и агитацией среди коллективов, их упредил Костюкевич, о котором за недели круговерти и суеты успели подзабыть. Митинг в полтысячи человек он устроил возле центрального универмага в последний выходной день февраля. Из команды Винера на нём побывал только неуёмный Мельтюхов, случайно прочитавший утром объявление на автобусной остановке.

Вечером, в клубе, в волнении глотая слова, он поведал:

– Людей пришло много, гораздо больше, чем тогда, в декабре. И все боевитые, на взводе. Плакаты, транспаранты – всё как надо. Костюкевич в ударе был: “КПСС – долой!”, “КПСС – хуже СС!”, “Вчера – в Москве, сегодня – везде!”. Кричал в мегафон так, что на весь квартал, наверное, было слыхать. Он, оказывается, в “Демократический Союз” подался, в нём теперь состоит. Листовки успел отпечатать. Их какие-то молодые ребята раздавали.

– Листовки? Не захватил? – с острым интересом спросил Винер.

Мельтюхов вытащил одну из висящего на вешалке пальто.

– Ну-ка, ну-ка… Чего он там пишет, – выхватив, приник к ней Винер.

Листовка, истерично крикливая, как и митинговые крики Костюкевича, состояла сплошь из призывов не повиноваться властям и бастовать, добиваясь полного устранения от власти КПСС, но про выборы в ней не было сказано ни слова.

Винер, покусывая губы, пробормотал:

– Ну да, точно. Новодворская бойкотирует съезды. Все депутаты для неё – номенклатурные соглашатели.

Листовку взялись читать остальные. Одни оценивающе поднимали брови, другие ухмылялись, отпуская ехидства.

– В сущности, этот митинг нам на руку, – решил, поразмыслив, Винер. – Накрученный такими митингами народ придёт и проголосует за самого радикального кандидата. А самый радикальный здесь – я.

После многочисленных выступлений на людях, после телевизионных дебатов в клуб что ни день заявлялись сочувствующие. Кто хотел потолковать с приглянувшимся кандидатом о своём насущном, кто желал ободрить его напутственным словом, кто, проникшись публикациями и речами, предлагал помощь. Народ, по большей части, приходил образованный: заводские инженеры, преподаватели вузов и техникумов, врачи, школьные учительницы. Но не всегда.

В первый день марта, прямо на совещание штаба, ввалился рыжеусый верзила и, сдёрнув шапку с редковолосой, тыковкой, головы, бесцеремонно забасил с порога:

– Здорово, мужики! Кто тут из вас Евгений Винер?

Винер, прерванный на полуслове, оторвал глаза от расстеленной на столе карты города, выдержал паузу.

– Я, – с настороженностью произнёс он.

– А я Миха. Миха Абрамов, водитель “шестёрки”, – с простодушием сообщил верзила и, заметив, что его не вполне понимают, уточнил. – Ну “шестёрки”, автобуса, что от мясокомбината через вокзал в Заречье ходит.

Он, не снимая куртки, шагнул к Винеру, зажал в своей шершавой, разлапистой ладони его узкую, длиннопалую ладонь.

– По радио тебя позавчера слышал. Поддерживаю – дельные вещи про собственность говоришь. Чётко обосновал, без виляний. Весь наш грёбаный автопарк давно разогнать пора. Пусть каждый водила автобус в аренду возьмёт и ездит по маршруту, сколько и когда хочет. Без всяких там расписанных графиков и прочей лабуды. А-то ведь по-дурацки как всё у нас устроено: много перевёз, мало перевёз – зарплата не меняется. Вот был бы автобус свой – сколько б в часы пик каждый водила мог зарабатывать, а? И толпени б на остановках никогда не было – все водилы в эти часы только б и раскатывали по маршрутам!

Винер, внимая речи водителя, постепенно округлял глаза. Получив два дня назад слово на областном радио, он действительно ратовал за частную собственность и частную инициативу, настаивал, что желающим начать дело необходимо разрешить брать в аренду простаивающее оборудование заводов, но про упразднение автобусного парка речь не шла.

Он попробовал аккуратно поправить простоватого водителя:

– Я не совсем так говорил. Я в принципе за допустимость частного использования госимущества выступал. Пусть государственный транспорт остаётся, как есть. Но пусть при нём возникнут и частные автобусные компании. Пусть конкурируют между собой, борются за пассажира и повышают качество услуг.

Категоричности Абрамова его разъяснения не умерили. Он залихватски взмахнул рукой.

– Да ну его, государство, к чёрту! Зарабатывать не даёт. Зависел бы заработок от перевозок, сутками бы с маршрута не сходил.

Винер, а за ним Першин, Райский, Мельтюхов заулыбались. Они видели, что простец-водитель суть выдвинутых ими экономических требований ухватил хоть и грубо, но верно.

А тот, воодушевившись ещё сильнее, вдруг вызвался:

– Слушай, кандидат, а давай и я за тебя агитацию разверну. Дай-ка мне свою фотографию. Только крупную, как на фотопортрет. Я её на лобовом стекле повешу.

Идею Абрамова Винер оценил мгновенно – шестой автобусный маршрут был в городе одним из самых протяжённых. Если тот и впрямь исполнит своё намерение, то в решающие перед голосованием дни изображение кандидата будут возить по основным улицам и проспектам Кузнецова часы и часы.

Он нетерпеливо метнулся в угол, к пачкам ещё нерозданных и нерасклееных листовок. Надорвав на одной бечеву, вытащил самую свежую – на ней при минимуме текста его фотография была напечатана на крупном, почти плакатном листе.

– Вот эта, вот… Уверен, она подойдёт.

Теперь он уже сам улыбчиво тянул Абрамову руку:

– Вы очень, очень обяжете меня, если действительно поездите эти дни с фотографией на стекле. Если я буду избран депутатом, то обещаю, что вопрос о разрешении частного автобусного извоза подниму на первом же съезде. Я скооперируюсь с другими депутатами, мы обязательно начнём готовить поправки к законодательству. Может быть, даже предложим съезду специальный закон…

Он долго, детально выспрашивал водителя, на какой именно части лобового стекла тот собирается прицепить фотографию, всучил напоследок тому, точно про запас, ещё несколько своих фотографий.

– Может, и ваши сменщики согласятся? Готов найти время, приехать, специально выступить перед работниками вашего парка.

Когда Абрамов ушёл, Винер в азарте потёр ладони:

– Агитационный автобус – это просто здорово. Передвижная наглядная агитация сейчас в самый раз. Готов поручиться, что у наших соперников ничего подобного не будет и близко. Только бы он действительно сделал всё как обещал…

Абрамов обещание сдержал. На следующий же день жёлтый “Икарус”-гармошка с крупной чёрно-белой фотографией Винера, закреплённой в верхнем правом углу лобового стекла, курсировал по маршруту. Но одной только фотографией агитация не ограничивалась. Прямо под ней была прилеплена прямоугольная, очевидно, из картона, полоса с выведенной чёрным фломастером надписью: “Кандидат Винер Е.Л. – за свободу частника!”.

Ходившему на работу пешком Першину автобус повстречался на перекрёстке, в трёх кварталах от их НИИ. Выставленная столь необычно фотография обращала на себя людское внимание, с тротуаров и остановок любопытствующе тянули шеи.

– Винер… кандидат… за частника, – загундосили в толпе у светофора, когда автобус встал возле него.

Из-за плеча Першина болезненно-хриплый голос пробурчал сварливо:

– ОБХСС по всем этим частникам плачет! Распоясались, жульё…

Люди, продолжая посматривать на расцвеченное фотографией стекло, затопали по переходу. Першин слышал, как с чьих-то губ слетела сердитая брань:

– А по уродам из госторговли не плачет? Куда все товары из магазинов подевались, ОБХСС твой разобраться не хочет, нет?

Кто-то распознал кандидата:

– Да ведь это тот Винер, который от города в депутаты идёт. Тот, что на теледебатах всех расчихвостил…

Обрадованный, Першин позвонил Винеру прямо с вахты, даже не поднявшись в рабочий кабинет.

– Евгений Леонидович, автобус с фотографией действительно ездит. Только что сам видел, лично, – Першин понизил голос, давая понять, что готовится произнести нечто значительное. – И люди… люди уже вас узнают. Сами.

– Отлично, отлично, – повторял, сам приходя в нервное возбуждение, Винер. – Сейчас последние, решающие дни. Ещё бы поднажать чуть-чуть. Ещё бы один оригинальный, нестандартный ход.

Но обескураживающий ход нанёс кто-то из соперников – так, по крайне мере, был убеждён Винер и норовил убедить в этом всех остальных.

На следующий день, листая “Кузнецовскую смену” – одну из главных областных газет – он вдруг наткнулся на собственную фамилию в одной небольшой, на четверть полосы, публикации и, начав вчитываться, остолбенел с первых же строк.

Издание напечатало письмо некого Вени Г., “творческого работника”, который, открыто признавшись в том, что он – гомосексуалист, нахваливал “современно и широко мыслящего” кандидата Винера, передавал ему через газету в фамильярном тоне привет и заверял, что всё местное “сообщество “blue” непременно отдаст за него голоса.

Винер, никогда ранее не испытывавший ни брезгливости, ни большой неприязни к половым извращенцам, отёр с взопревшего лица пот.

– Мер-р-рзавцы! Мер-р-рзавцы-провокаторы! – заскрипел он зубами.

Вечером, на совещании с соратниками, он был вне себя.

– Наверняка эту публикацию директор комбината организовал! Все остальные мои соперники слишком глупы, чтоб задумать такую изощрённую пакость. Письма в прессу! О-о, чую подлый номенклатурный стиль! Низкая порода!

– Военный тоже мог, – предположил Райский. – Они, солдафоны, наверное, как урки: по их разумению кто с “голубыми” хоть чем-то соприкасается – тот прямо не человек.

– Военный? Слишком для него сложно, – усомнился Павел Федосеевич. – Вспомните его тупую рожу.

Мельтюхов же предположил простодушно:

– А, может, письмо и правда настоящий гомик сочинил? Ведь есть же такие.

– Настоящий? – желчно огрызнулся Винер. – Любой из настоящих прекрасно помнит про сто двадцать первую статью и сам подставляться под неё не станет. Мало ли, вдруг письмо прочтут в милиции или в прокуратуре. Нет, это продуманная провокация! Хотят и меня, и вообще всех, кто выступает за демократию скомпрометировать, замарать грязью. Мол, посмотрите: им рукоплещут подонки!

Все помрачнели, начиная осознавать, что это письмо в читаемой известной газете действительно может нанести их делу вред. Першин попробовал успокоить разнервничавшегося кандидата:

– Евгений Леонидович, да может, и не напрягутся избиратели от этого письма? Не на первой ж полосе напечатано. Да и времена меняются на глазах…

Винер с угрюмостью пробурчал в ответ:

– Медленно меняются. Дураков и ретроградов ещё хватает. К тому же у нас, учти, провинция. После такой “поддержки” от меня в Кузнецове шарахаться начнут.

– Что ж нам, с опровержением выступить? – растеряно спросил Мельтюхов.

Винер нервозно заходил по комнате, тря пальцами гладкие, педантично выскобленные бритвой подбородок и щёки.

– Не надо, сделаем только хуже, – сказал он после раздумья. – Тот, кто это устроил, на то и рассчитывает, что мы начнём публично открещиваться, возмущаться. И, таким образом, сами же и подогреем скандал.

– Выходит, промолчать?

Винер, расширив ноздри, с шумом вдохнул.

– Проигнорировать. Другого не остаётся, увы.

Он остановился у стола, опёрся ладонью о его край, обнажил, точно от саднящий изнутри боли, зубы.

– Ну, расчётливые сволочи… Ведь перед самым голосованием, на флажке.

Уже никто не сомневался теперь, что письмо – происки. Однако злость быстро стало пересиливать иное, сильное и значимое чувство – чувство морального превосходства, моральной чистоты. Соперники, в особенности пухлобрюхий директор комбината Кузьмин, казались теперь не только недалёкими, но и низкими, недостойными людьми.

В последний агитационный день листовки доклеили и дораздали до конца. Все работали со рвением, со злой, мстительной страстью. Кто мог, сачканул после обеда с работы. Винер самолично позалепил листовками весь свой микрорайон, а затем весь вечер допоздна обходил соседей по дому, уговаривая, улыбаясь, обещая, льстя.

Проникшиеся к преподавателю-кандидату студенты пединститута исписали масляной краской, мелом, а порой и углём множество стен домов и заборов. На ходу рождались и лозунги: “Винер – за демократию!”, “Кузнецов – за Винера!”, “Депутат Винер – изобилие и рынок!”. Скоро ими был испещрён весь центр.

Избиркому, правда, настенная агитация пришлась не по нраву, и его посуровевший председатель отчитал вызванного телефонным звонком кандидата:

– Почему вы позволяете себе вести агитацию таким варварским способом? Пачкать надписями жилища людей… Это, между прочим, административное правонарушение, хулиганство.

Винер, изо всех сил желая замять назревавший скандал, заверял миролюбиво:

– Я не знаю, кто всё это пишет – сам в шоке. Просто демократические идеи популярны, они всё глубже проникают в народ. Нашему формирующемуся гражданскому обществу следует сделать скидку: оно пока молодо и незрело. Плюс к тому же не имеет пока других, законодательно подтверждённых возможностей гласно выразить то, что считает нужным.

Винер долго витийствовал в избиркоме, и под конец несколько оттаявший председатель уже не требовал, а просил:

– Так вы объявите сторонникам, что не одобряете подобных методов агитации. Пусть они так больше не поступают. Не они же всё это сами отчищать будут со стен. Пожалейте рабочих.

Винер покинул избирком удовлетворённый – устно пожурив, официального предупреждения ему выносить не стали. Выйдя на улицу, он ощерился хищной улыбкой:

“Значит, на выборах главное – удобство рабочих? А вот хрен вам теперь удобства, пролетариат“.

Вечером второго марта, в пятницу, неутомимый Мельтюхов вновь собрал возле универмага митинг. Раздавать людям было уже нечего, потому он, иногда чередуясь с Першиным, взывал к ним криком:

– Граждане! Евгений Леонидович – это единственный кандидат от демократических сил в Кузнецове! Среди всех других кандидатов он один никогда не состоял в КПСС! Неужели мы пойдём за теми, кто пытается сегодня примазаться к демократическому движению, даже не вынув из кармана партбилет? Нельзя верить номенклатурным кандидатам! Они сегодня влезут в Верховный Совет, а завтра всякие реформы задушат на корню!

В суетной круговерти последних перед голосованием дней никто не стал обращаться в райисполком за согласованием. Да его требовать никто и не стал. Маячивший на другой стороне улицы милиционер оставался ко всему безучастен, мешать ораторам он даже не попытался.

С раннего утра четвёртого марта, проголосовав по местам прописки одними из первых, Павел Федосеевич и Першин явились к Винеру на квартиру. Кандидат и его доверенные лица решили весь день сидеть на телефоне, обзванивая участки и избирком.

Настроение было тревожное, но приподнятое. Ходившие по участкам соратники, знакомые, друзья, отзваниваясь затем, извещали, что голосующих всюду много, что члены комиссии с трудом успевают выдавать бюллетени.

– И кто к урнам приходит? Каков контингент? – допытывался Винер у каждого звонившего.

– Самый разный. Идут все подряд: мужчины, женщины, пожилые, молодёжь. Словом, весь народ, какой он есть.

Происшествия если где и случались, то были незначительны. Об одном рассказал заехавший днём Мельтюхов.

– На восемнадцатом участке, что в слесарном ПТУ, случай забавный вышел, – говорил он, прихлёбывая чай. – Подхожу – вижу парнишка какой-то у входа крутится. По виду старшеклассник, совсем юнец. И, смотрю, всем входящим внутрь бумажки в руки суёт. Оказалось – листовки. Ну взял и я. Подумал, может опять провокация какая – агитация-то в день голосования не разрешена. А на ней, на листовке этой – глядите красота какая.

Мельтюхов вынул из заднего кармана брюк сложенный вдвое листок, развернул. На нём неровной, прыгающей строкой, начириканное фломастером значилось: “Никакой власти никому!”. Ниже стояла размашисто намалёванная и обведённая кружком буква “А”, а под ней затейливая, в два ряда, подпись: “Е.Л.Д.А.К. – Единая лига демократических анархистов Кузнецова”.

– Демократические анархисты, надо же! – снисходительно посмеиваясь, проговорил Винер. – Значит, объявились у нас и такие.

– Есть, оказывается. Даже агитацию ведут.

– Что ж он там, долго раздавал? – спросил Павел Федосеевич.

– Недолго. Только я бумажку у него взял, как на крыльцо начальница комиссии выскочила. Матёрая такая, горластая, будто школьная директриса. Как гаркнула, как за ворот его ухватила! Пацанёнок вырвался – и ну драпать. Она машет руками, орёт чего-то вдогонку, а он на бегу оборачивается, да палец средний над головой крутит.

Мельтюхов поставил на стол допитую чашку, над которой продолжал подниматься пар, обнадёживающе улыбнулся.

– А народу на участки прёт – море! Из каждого второго хвосты на улицу торчат. Год назад ещё, когда союзных депутатов выбирали, такого не было.

– Значит, за демократией выстроились, будто за дефицитом, – сострил Першин.

– Да нет, не так. Демократия пока ещё в дефиците, – поправил веселеющий Павел Федосеевич.

Все расхохотались чуть не до колик.

Под вчера Винер с Першиным и Павлом Федосеевичем пошли по ближайшим участкам лично. Устроенные в фойе студенческих общежитий или школ, все они действительно были запружены народом. В гудении, производимом десятками и десятками глоток, порой удавалось уловить фамилию то одного, то другого кандидата. Когда Винер слышал свою, то закусывал губу, гася рвущуюся наружу радостную, предвкушающую улыбку.