Текст книги "Кумач надорванный. Роман о конце перестройки"

Часть вторая

I

Валерьян и Инна справились с экзаменами хорошо, без троек, но двухнедельные, до начала февраля, каникулы текли безрадостно для обоих.

Инна часто оставалась с матерью дома, присутствуя при её скорби и скорбя сама. Та, разлучившись с мужем, тосковала о нём упрямо, первые дни после случившегося взвывала тяжко, будто по мёртвому:

– Допился-таки, паразит! У-у-у, допился…

В её болезненных, мучительных причитаниях звучала и горесть о загубленных жизнях, и глубокий, нутряной страх за предстоящее.

– Жить-то дальше теперь как? И себя, дурак, изгубил, и на нас люди теперь как на зачумлённых смотрят.

За неделю она чуть-чуть оклемалась и, отчасти движимая многолетней привычкой заботиться о пропащем муже, отчасти из желания унять грызущую тоску, начала собирать тому посылку в следственный изолятор.

В точности не зная, какие именно продукты и вещи разрешены к передаче, она сложила в картонный ящик то, что прежде относила супругу в больницу: чайную пачку, пакет развесного печенья, банки с вареньем и консервами, плитку шоколада…

– Щётку зубную давай передадим. И пасту, – сказала Инна, подумав. – А ещё ему наверняка нужна хорошая тёплая рубашка, носки, бельё, полотенце.

Мать, словно разучившись за эти дни соображать, глуповато захлопала ртом:

– А что ж, разве щётку, пасту им там не выдают?

Инна, печально, но терпеливо вразумляя, проговорила:

– Там не больничная палата. Там – тюрьма.

Когда вещи, наконец, были отобраны и сложены, а коробка запечатана, мать взяла чёрный жирный карандаш и, помусолив языком стержень, вывела на плотном картоне: от Чупраковой Татьяны Ивановны. Затем, подумав, приписала их домашний адрес.

В изолятор они с Инной отправились вдвоём, дочь помогала матери нести громоздкий, охваченный бечевой короб. Добираться до располагавшейся на отшибе тюрьмы было неудобно, ехать пришлось с двумя пересадками, сначала на автобусе, потом на троллейбусе, а затем ещё – почти километр ковылять пешком, держа с двух сторон за бечеву угловатый, задевающий ноги короб. Когда они, отыскав в протяжном, сером, оплетённом сверху колючей проволокой заборе вход в помещение, где принимались посылки для арестантов, вошли внутрь и измождено опустили ношу на пол, ладони обеих были почти до крови прорезаны жёсткой бечевой.

– Уф-ф ты, господи, – тяжко охнула Татьяна Ивановна, убирая назад, под шапку взопревшую прядь.

Для того чтобы пробиться к окошечку досмотра и приёмки, им пришлось прождать в очереди более двух часов. В помещении, совершенно лишённом скамеек и стульев, было холодно. Десятки ожидающих, притопывая мёрзнущими, задубелыми ногами, приплясывали на месте, дыша друг на друга клубящимся паром.

Передачи проверяли очень медленно, разворачивая каждый шерстяной свитер и пару штанов, разламывая на части каждую булку или конфету. Когда Татьяна Ивановна с Инной, оказавшись возле окошка, начали вытаскивать из коробки вещи и еду, приёмщик их осадил:

– Консервы, варенье не принимаем, – произнёс он категорично.

Консервными банками и баллонами с вареньем была заложена половина их ящика. Татьяна Ивановна растеряно зашамкала, кругля глаза:

– Да почему же? Да как? Зря что ли тащили?

– Слева от окошка висит список. Там указано, что можно передавать. Варенье своё забирайте назад. Продукты домашнего консервирования, да к тому же ещё в стеклянной таре, принимать не положено.

– А что хоть можно-то тогда? – спросила, чуть не всхлипывая, она.

– Читайте. Там всё сказано, – буркнул приёмщик, решительно возвращая Инне банки.

Приняли только нательные вещи, умывальные принадлежности, чай, печенье, пачку сахара, шоколад.

– Господи, засадили человека, так теперь ещё и варенья ему передать не дают, – сердито гудела Татьяна Ивановна, выходя на улицу.

– Мама, я же говорила: надо было всё-таки вначале сюда позвонить. Всё бы точно сказали, – укоряла Инна.

– Позвонить… Скажешь тоже… Будто телефон у нас есть.

В доме Ештокиных дух царил гнетущий.

Родители и Валерьян держались друг с другом отчуждённо. Не понимая, что ещё могут сказать друг другу о том, что их вдруг неожиданно разделило, и он и они предпочитали пока не вступать в новые споры.

Раздражение своё Павел Федосеевич сполна срывал на собраниях клуба, где с каждым разом обличения власти становились яростнее и злее. “Перестройка” уже не была более просто дискуссионным клубом. Предводитель его, Винер, выдвинулся кандидатом на весенние выборы народных депутатов РСФСР. Декабрьский поминальный митинг изрядно ему подсобил. О митинге написали все областные газеты, за исключением “Кузнецовской правды” – партийного официоза. Репортёры благожелательно поминали его фамилию, один из них взял интервью. Документы, сданные в избирательную комиссию, прошли согласование без проволочек, и сразу после Нового года, в первых числах января, Винер получил удостоверение кандидата в народные депутаты.

Известие о том, что руководитель клуба теперь законно будет биться за то, чтобы стать делегатом российского съезда, Павлу Федосеевичу принёс Першин.

– Созванивался из дома с Евгением Леонидовичем. Всё подписали ему в избиркоме, без сучка и задоринки, – лицо пришедшего в рабочий кабинет Першина сияло, будто в депутаты баллотироваться предстояло ему самому. – Ну, партократы, держитесь! Мы тут вам шороху наведём!

Народа на собрания клуба с каждым разом прибывало всё большое, Винеру пришлось подыскивать новое помещение. Конференц-зал пединститута оказался невместителен и мал.

– Это неправильно, что одни сидят, а другим стоять приходиться. Раз мы выступаем за демократические процедуры, то начинать их претворение в жизнь нужно с самих себя. На собраниях все должны быть на равных. Никаких привилегий, – потребовал Костюкевич после того, как второй раз подряд даже для тех, кто являлся к самому началу, не хватало стульев. – Или все стоят – или все сидят.

И, подавая пример, встал со стула.

Привилегии здесь ненавидели все до единого, обвинение в них было сродни пощёчине. Костюкевича хором поддержали, кто-то даже захлопал.

– Правильно! Не надо нам тут КПССных замашек, – запальчиво воскликнул Павел Федосеевич.

Винер, поёрзывая на председательском стуле, крутил по сторонам головой и одобрительно кивал. Но когда увидел, что вслед за Костюкевичем из солидарности тут и там начинают подниматься на ноги люди, энергично вскочил и сам.

– Ну разумеется, друзья. Никаких привилегий! – разводя руками, натужно улыбался он соратникам.

Это собрание проходило стоя. После таких речей всякому было совестно опуститься на свободный стул.

Подходящее помещение нашлось во Дворце культуры приборостроительного завода, но с толстяком-директором договориться оказалось непросто. Тот долго мялся, похлопывал по столу своими пухлыми, розоватыми пальцами, изводил дотошными расспросами:

– Так вы встречи с избирателями думаете у нас проводить? Зачем вам нужен именно актовый зал? – настырно вызнавал он.

– Встречи с избирателями я как кандидат проводить буду. Не только у вас, но и по всему городу. Актовый зал же мы хотим снять под собрания клуба, – вежливо разъяснял Винер. – На них мы обсуждаем проблемы общества, проблемы страны. Все собрания открыты, всё гласно. Принять участие может любой желающий.

– Да вы не подумайте, я не против гласности. Совсем нет, – по розовым губам директора забегала плутоватая улыбка. – Только вот плату за проведение собраний с вас попрошу… арендную. Внесите её – и пожалуйста: агитируйте, выступайте, просвещайте…

Винера такой поворот даже пришёлся по душе.

“А не такой уж ты и дремучий “совок”. Быстро всё схватываешь”, – подумал он – и тоже улыбнулся в ответ.

Сторговались на ста рублях в месяц.

Вечером того дня Винер объявил кругу ближайших соратников о необходимости наладить сбор членских выплат.

– Друзья! Этап кружковщины мы прошли. Постоянное помещение обрели. Теперь нам необходима своя финансовая база. Хватит всякий раз шапку по кругу пускать. Давайте введём систему постоянных ежемесячных взносов.

С этим никто спорить не стал, даже Костюкевич кивнул одобрительно. Немного поспорили о сумме, но, проголосовав, постановили взимать по пять рублей с человека. Директор, получив плату, сразу выдал Винеру ключ от актового зала.

– Осваиваем потихоньку хозрасчёт, – сказал он, подмигивая самодовольно. – Спортзалы наши по вечерам теперь каратеисты всякие арендуют.

Следующее собрание проходило уже в ДК, однако перед его началом опять произошёл спор.

– А давайте без президиумов. Ведь решили же – никому никаких привилегий, – вдруг резко выкрикнул Першин, увидев, как Мельтюхов с каким-то парнем втаскивают на сцену стол.

Костюкевич, отвернувшись, сконфуженно крякнул, коря себя за недогляд.

Винер охотно кивнул и доброжелательно произнёс:

– И правда – давайте без них. Не на партсъездах же, в самом деле.

Уговорились, что все, сдвинув стулья, рассаживаются кругом, а всякий взявший слово просто выходит в его середину и говорит.

Собрание началось взвинчено. “Голос Америки” и “Свобода” второй день передавали, что взбудоражен Баку, что тысячи людей с арматурой, охотничьими ружьями, ножами, топорами, дубьём рыщут по городу, выискивая армян. Кто-то прослышал, что убивают по спискам – погромщики ходят по адресам целенаправленно, заранее зная, где живут армянские семьи, вырезают их целиком, насилуя перед смертью женщин, выбрасывая с балконов детей и старух.

– Неужели так? – оторопело проговорил кто-то. – В Карабахе конфликт, там неспокойно. Но чтоб в самом Баку, в столице союзной республики резня шла…

Костюкевич, подскочив, обрушился на него, точно фанатик на колеблющегося маловера:

– А вы вспомните Сумгаит! Тогда что, не так было? Не насиловали?! Не убивали?! Весь мир ужасался погромам – и только наши партийные сволочи скрывали до последнего правду!

Павел Федосеевич доводилось бывать в Баку, но воспоминания о городе остались светлыми. Улыбчивые жители, просторная, продуваемая бризами набережная, шашлычные и чайханы, особенно притягивающие глаз после их провинциальной скудности…

Про сумгаитскую резню восемьдесят восьмого года он, конечно, знал. Не сразу, месяцы спустя после начавших ползти с юга зловещих слухов, но сведения о ней всё-таки попали в печать. Полгода назад на первом депутатском съезде о бойне говорили открыто, перед всей страной звучали выступления свидетелей, очевидцев. Те, кто надрывно, порой бессвязно крича, кто рыдая, рассказывали, как азербайджанские толпы, разъярённые выступлениями армян в Карабахе, врывались в армянские дома, грабили, мучили, убивали…

Кровь стыла в жилах от этих диких, страшных рассказов. Заляпанные красным улицы, горящие дома, растерзанные неживые тела представлялись, словно ожившие мрачные картинки из учебников истории. Несмотря на всё своё неприятие советских порядков, Павел Федосеевич усвоил с юности, что межнациональные распри сгинули в стране навсегда. Вплоть до возникших пару лет назад и летящих теперь уже отовсюду пугающих, вгоняющих в оторопь сообщений он даже не задумывался, что может быть как-то иначе.

– А где же милиция? Где КГБ? Они-то куда смотрят? – воскликнул он, негодуя.

– Ты ещё этих палачей в Баку призвать хочешь?! Забыл Тбилиси? Стыдись! – визгливо, в тон Костюкевичу, закричал Першин.

– Но ведь надо же как-то остановить погромщиков…

– Коммунистов надо из власти вон! Ведь что творят, гады! Специально народы стравливают, чтоб самим усидеть.

Собрание бушевало, кляня номенклатуру, КПСС, КГБ… Винер, как кандидат в депутаты, сел писать воззвание к гражданам и властям.

С каждым днём новости из Баку делались всё более пугающими. Рассвирепевшие толпы, бесноватые уличные вожаки, убийства, изгнания из домов… Теперь об этом говорили не одни коверкающие слова ведущие западных радиостанций. Случайно встреченная Павлом Федосеевичем Юлия Никитина растерянно зашептала:

– Вы знаете, что сейчас в Азербайджане твориться? Там же ужас что делается. Бойня, резня…

Днём они неожиданно столкнулись у входа в хозяйственный магазин, куда Павел Федосеевич направился в обеденный перерыв выискивать дефицитный стиральный порошок.

Мимо них, продираясь к прилавкам и бранясь, лезли люди (порошок исчез во всём Кузнецове полторы недели назад и появился вновь лишь сегодня), но Никитина всё равно говорила очень тихо, полушёпотом, точно боясь напугать остальных:

– У нас родственники в Баку живут, моя сестра двоюродная с мужем. По телефону вчера им дозвонились. Говорят: такой страх! Погромы… Стрельба… Из квартиры нос высунуть невозможно.

Никитина запиналась, часто моргала, широко, будто задыхаясь, глотала ртом воздух.

– Дожили, господи… Прям на улицах уже режут, – всхлипнула, беспомощно причитая, она.

– Сами-то они как? – спросил Павел Федосеевич, невольно проникаясь бессильным страхом.

– Господи, только бы отвело, – Никитина, охнув, прикрыла ладонью слезящиеся глаза. – Как поговорила с сестрой вчера, так места себе найти не могу. Ни работать не получается, ничего. Всё время о них думаю. Господи. Хоть бы им всё это пережить!

В ночь на двадцатое января, спустя неделю после начала бесчинств, в столицу Азербайджанской ССР вошли части Советской армии. Но новость, подтверждённая уже официально, не принесла облегчения. Вакханалия не закончилась, почти сразу пошли сообщения о том, что на запертых баррикадами улицах Баку начались бои. Громившие армян отряды Народного фронта Азербайджана захватили власть не только в городе, но и во многих райцентрах республики, и, несмотря на натиск советских войск, отступать не хотели.

Телевидение и пресса больше замалчивать побоище не могли. Но их первые репортажи оказались уклончивы, порой несуразны. Скуповато подтвердили, что беспорядки и погромы в Баку действительно были. Объявили, что в город введены армейские части. Мельком дали кадры бронетранспортёров на улицах, раскуроченных и сожжённых легковых машин, пластающихся наземь, не пропуская танки, парней и мужчин. Проскользнувшее, точно невзначай, слово “беженцы” прибивало, будто тяжкий молот. Все знали, что люди в советской стране в последний раз спасались бегством в войну с Германией.

– Похоже, мы присутствуем при рождении диктатуры. Гражданские выступления будут теперь давить бронетехникой, – мрачно объявил Винер соратникам.

Однако подавленности никто не выказал.

– В Польше тоже давить пытались. Ан не вышло! – задиристо отозвался Мельтюхов.

Костюкевич заговорил, как всегда, категорично, но и в его скрипучем голосе чувствовалась какая-то упоённая, зловещая радость:

– Это они на окраинах пока тренируются. Сначала опробовали в Тбилиси, теперь вот в Баку. Погодите, скоро мы и в Москве, на Красной площади танки увидим.

Соприкоснулся с немыслимым ранее и Валерьян.

В начале февраля, в первый день нового семестра, он пришёл к Инне на химический факультет.

Он попал в перерыв, и остеклённую доску со свежим, временным расписанием обступили студенты, записывая свои пары на ближайшие дни. Валерьян протолкнулся поближе к нему – Инна, позвонив накануне из уличного автомата, ещё сама не знала, сколько в их группе должно быть занятий. Оказалось, в расписании значится ещё одна лекция – сегодня она заканчивала учёбу позже него.

Толчея усиливалась, Валерьяна отпихивали, подпирали сзади, с боков другие студенты.

– Посмотрел – отходи, – неприветливо буркнул какой-то парень, ведя пальцем по столбцу своей группы и шевеля губами.

Валерьян, выбравшись из суетливого скопища, огорчённо зашагал было к скамье, но внезапно остолбенел от утробного, вырвавшегося из гущи толпы рёва.

В десяти шагах от него, у самой доски, что-то вдруг заметалось, забилось, сцепляясь в яростный ком. Через головы, плечи отпрянувших людей он увидел взбешенное лицо, вспененный рот.

– С-с-сука!! С-сука армянская! – ревел полноватый чернявый парень, зверем вцепившись в истошно визжащую, рвущуюся из его лап девицу.

Парень, рвя на ней растопыренной пятернёй ворот блузы, что есть мочи дубасил её по голове кулаком.

– С-сука! – неистовствовал он, целя в висок.

Вид парня был устрашающ: оскаленный зёв, побелевшая, цвета обглоданной кости, кожа лица. В несколько ударов он свалил задыхающуюся в прерывистом крике девицу на пол, хрястнул с размаху по рёбрам ногой:

– Убью, с-сука!

Девица, хрипящее выдохнув, изогнулась телом в дугу, прикрывая руками окровавленное лицо, распахнутый, болезненно перекошенный рот.

– Да уймите ж его!!! Уймите! – пронзительно кричала какая-то девушка, продираясь сквозь гущу оторопелых, растерянных студентов вперёд.

Затоптать девицу не позволили. Валерьян и ещё несколько человек, пересилив первое оцепенение, ринулись на парня с разных сторон, обхватили за шею, скрутили руки, отволакивая от девицы прочь.

Доска с расписанием, поддетая чьим-то плечом, сорвалась с одного гвоздя, повисла, раскачиваясь маятником на другом, затем со звоном и дребезгом упала вниз.

– Ты… ты что?! Озверел? – прозвучал властный, будто армейская команда, окрик.

Профессор Велижанин, пробившийся в гущу свалки, хватко держал прерывисто дышащего парня за разодранный, обвисающий лохмотьями ворот.

– Женщину… девушку бить?! Ну ты фашист!

Велижанин встряхивал чернявого парня, будто думая стрясти нашедшее на того обморочение, круглил разгневанные и одновременно оторопелые глаза.

Но парень, прорычав что-то не по-русски, скаля, точно обложенный волк, зубы, бросил профессору с ненавистью:

– Солдаты ваши – фашисты! Зачем нас убивали в Баку?

Велижанин, сближая седые брови, с суровостью пробасил:

– Чего ты мелешь? Какие солдаты?

– Русские! Азербайджанцев в Баку танками давят!

– Врёшь! – проорала вдруг избитая девушка, отползая по усеянному битым стеклом полу, но, кажется, совсем не чувствуя боли. – Это вы нас убиваете! Старух выбрасываете из окон! Прокляты будьте, выродки!

Парень, изрыгнув ругательство, ринулся на неё снова, но его, вытягивая в рукавах свитер, в три или четыре пары рук потянули назад.

– В милицию его сдать! Вызовите милицию! – прозвучал срывающийся женский крик.

Валерьян узнал парня. Он попадался ему недавно, в новогодний вечер, у лаборатории, где Велижанин допоздна принимал зачёт. Ему запомнилось, как тот, раздосадованный, обозвал профессора “старым чёртом” и, уходя, стукал по стене кулаком.

Коридор гудел, заполоняемый народом. Сквозь него проталкивались повыскакивавшие из аудиторий преподаватели, декан.

– Успокойтесь! Успокойтесь! – повторял он, растерянно крутя головой.

Он, вдвоём с Велижаниным, повлёк парня-азербайджанца к своему кабинету. Десятка два студентов, гудя возбуждённо, повалило следом. Остальные, в основном девушки, обступили избитую, протягивая кто зеркальце, кто платок.

Она, приподнятая за локти, доковыляла до скамьи, села, отлепляя от залитого слезами и кровью лица тёмные, волнистые пряди.

– Они вот так же нас в Баку убивают… Женщин, детей… Всех.

В кино, как собирались изначально, Валерьян и Инна не пошли. Долго и бесцельно вместо того бродили они по аллеям парка, сырым и тёмным в редкую февральскую оттепель.

Инна мало знала ту девушку, учившуюся на курс старше. Но парень-азербайджанец из параллельной группы был ей хорошо знаком.

– Ужас вообще, – прошептала она, цепенея от рассказа Валерьяна. – Вот так наброситься только из-за национальности? Этот Кулибеков, наверное, всё-таки ненормальный. Псих.

– А та, которую били… Она армянка?

Инна пожала плечами:

– Мнацаканян её фамилия. Наверное…

Молчаливые и потерянные, они побрели дальше, не находя объяснения, откуда может взяться такая лютость к человеку другого народа.

II

Накануне выходных мать обратилась к Валерьяну с неожиданной просьбой:

– Лерик, – произнесла она, улыбнувшись с просительной кротостью. – Ирка Миронова шарф для меня один присмотрела. Импортный, сестра её привезла из Москвы. Съезди в воскресенье, забери, пожалуйста – и деньги отдай.

Валерьян уже уговорился в воскресный вечер свидеться с Инной, однако отказывать не стал:

– Хорошо, заберу.

Размолвка с родителями его тяготила, оттого просьба матери встретила в нём добрый отклик.

– Я заеду за твоим шарфом. Но только днём, в обед.

Валентина на мгновенье прихмурилась, словно от малоприятной догадки, но почти сразу улыбнулась вновь:

– Днём – так днём. К двум сможешь? Я тогда Ирке позвоню.

Мироновы жили не близко, в Зареченском микрорайоне, оттого на следующий день Валерьян вышел из дома пораньше, запасая время впрок. Общественный транспорт с начала зимы работать стал хуже, на остановках, коченея, нередко приходилось топтаться и по тридцать, и по сорок минут.

Жилище Мироновых, хоть и немалое и обставленное добротной мебелью, всегда казалось Валерьяну малопривлекательным. Что-то незримо отвращающее исходило от загромождённых хрусталём сервантов, развешанных по стенам мохнатых ковров, изобилующих комодами и шкафами комнат, массивных, переливчатых побрякушек люстр. Когда он раньше, ребёнком, бывал с родителями у Мироновых в гостях, то всегда испытывал неловкость, а порой и боязнь. Он не бегал по комнатам и почти не играл с их детьми, а, забиваясь в угол дивана, угрюмым зверьком озирался по сторонам, всерьёз опасаясь, что эти громоздкие, забитые сервизами, винными фужерами, посудой шкафы, обрушаться на него и придавят, едва только их случайно задеть. Он нутром чувствовал, сколь ценимы хозяевами мебель, люстры, посуда, ковры: подвыпив, они любили сворачивать застольный разговор на рассказы о том, как выискивали всё это по Москве, как привозили в железнодорожных контейнерах в Кузнецов.

“Не стану заходить. Возьму в дверях, отдам деньги – и всё”, – решил он, поднимаясь по лестнице в их подъезде.

Вышло, однако, иначе. Улыбчивая Ирина Миронова, только открыв дверь, сразу насела:

– Проходи, не стой на пороге, – она потянула его за рукав внутрь. – Да проходи же – холодом с лестницы тянет.

– Я только шарф забрать. Мама просила… – забормотал Валерьян, переминаясь в прихожей.

– Заберёшь, не убежит. Разувайся, проходи, говорю. Мне всё равно его упаковать ещё надо.

Валерьян, сняв верхнюю одежду и обувь, прошёл в комнату.

В ней, вынесенный на середину, стоял раздвинутый стол, за которым сидели незнакомая ему женщина и девушка, по виду дочь.

– А, ты, – произнёс, выходя из кухни, Сергей Миронов. – А у нас мероприятие небольшое. Садись.

На столе были расставлены чашки, лежал на блюде разрезанный пирог.

– Познакомься, Валерьян. Это Евгения, Женя…

Девушка, приятно дородная, с бледной россыпью веснушек по круглым щекам, миловидно улыбнулась, даже приподнялась над стулом слегка, откинув ото лба русую прядь, но быстро потупила взгляд.

Ирина Миронова представила и сидящую с ней рядом женщину:

– А это Анастасия Павловна, её мама. Она с твоей матерью в школе училась, Валя должна её помнить.

Валерьян, кивая, оглядел и её – тоже дородную, широкоскулую, крашенную под блондинку тётку – и без большой охоты присел к столу.

– Чокнешься? – Миронов налил ему в рюмку немного вина.

– Анастасия Павловна с Женей за шапкой заехали, – чуть запнувшись под хмуро вопросительным взглядом Валерьяна, сказала Ирина Миронова. – Как сказала, что сестра Тоня в Москву собралась, так и Анастасия Павловна и мама твоя вещей купить запросили: шапку, шарф…

Ирина Миронова вновь улыбнулась, стремясь сгладить возникшую натянутость.

Валерьян остался сумрачен.

“За дурака, что ли, держите…”, – подумал он, раздражаясь и на исподволь озирающую его любопытствующую и смущённую девушку, и на хозяев, и на завлекшую его сюда хитростью мать.

Он выпил, надкусил кусок пирога, но продолжал неприветливо молчать.

Ирина Миронова с Анастасией Павловной заговорили про давнее: про школу, в которой та была одноклассницей Валентины, про институт. Иногда в их разговор встревал Сергей Миронов, вворачивая шутливое словцо, но оно Валерьяна не веселило.

– Ну а ты чего такой смурной? – обратилась к нему Ирина Миронова. – Валентина сказала, экзамены на “отлично” сдал?

– Сдал, – лаконично подтвердил он.

На другие вопросы Валерьян давал такие же односложные ответы, совершенно не стараясь поддерживать разговор.

– Кисл ты, друг, чего-то, – произнёс Сергей Миронов, подливая ему ещё немного вина.

Валерьян приподнял и опустил, словно отмахиваясь, плечо.

– Так…

– А Женя наша тоже почти отличница, – похвалилась Анастасия Павловна. – В эту сессию всего одна “четвёрка”.

Валерьян, сделав усилие, подтянул вверх уголки губ, но улыбка вышла вымученной и отталкивающей.

– Я рад.

– У них, на инфаке, строгости… Столько задают, столько приходится учить…

– У нас на физмате тоже.

Анастасия Павловна принялась нахваливать факультет дочери, точно богатый товарами магазин: обучавшиеся в Москве профессора, распределение по торгующим с заграничными странами предприятиям. Валерьян, временами кивая, слушал в пол-уха.

– Говорят, скоро, – Анастасия Павловна убавила голос, словно секретничая, – иностранцы к ним приехать должны, конкурс проводить будут. Только отличников и хорошистов допустят до него. Кто справится, тот в Европу на полгода поедет. Эта образовательная программа такая… как она точно называется?

– “Учёба без границ”, – подсказала Женя. – Студенческий обмен, короче.

– Вот-вот. Наши отличники к ним поедут учиться, а их студенты – к нам.

Сергей Миронов, подзахмелев, хохотнул:

– Уж они-то с наших неустройств охренеют! Какие там полгода! Через две недели все обратно сбегут.

Про приезд иностранцев, какие-то конкурсы, в университете, начиная с осени, действительно толковали, но Валерьян не воспринимал эти слухи всерьёз.

– Это, может, в Москве что-нибудь такое проводят. В Ленинграде… – он ненароком посмотрел на позолоченные настенные часы. – А у нас…

– Подожди, и у нас проведут, – прервала его Анастасия Павловна убеждённо. – Жизнь всё быстрей и быстрей меняется.

Валерьян, отчасти из отчуждённости к непрошеным знакомцам, перечить не стал.

Женя, чувствуя его холодность, сидела неразговорчивая, понуро, и надкушенный кусок пирога остался недоеденным в её блюдце.

– Чего мне до Европы? У себя бы разобраться сперва, – сказал Валерьян.

Анастасия Павловна глянула на него, почти не тая изумления:

– Вы за границей побывать не хотите?

– Сейчас – нет. У меня здесь дела неотложные.

“Какие же?” – угадывал он в сузившихся, неприятно прощупывающих глазах Анастасии Павловны.

Валерьян выпрямился, выдвинул локоть.

– Девушке моей помощь нужна. Отец у неё в тюрьме… за убийство.

Признание, брошенное, будто дуэлянтом перчатка, оглушило всех. Ирина Миронова закатила белки, муж её растерянно крякнул, Анастасия Павловна, отшатываясь, заморгала, а щёки Жени болезненно взрумянились, словно от хлёсткой пощёчины.

– Я от неё не отвернусь, – повторил Валерьян с нажимом.

Будто желая усилить замешательство хозяев и Анастасии Павловны с дочерью, Валерьян встал, далеко отодвигая стул.

– Шарф-то давайте, – обратился он к Ирине Мироновой. – Идти мне пора.

Он глянул искоса на Женю, немного смутился сам, увидев её потупившиеся, готовые от унижения потечь слезами глаза.

– Конкурса, значит, ждёте? За бугор наладились? Ну, счастливой дороги, – с мягкой ироничностью прибавил он.