Текст книги "Кумач надорванный. Книга 2. Становление."

– V —

Поездке в столицу ничто не препятствовало. После завершения сессии в университете начались каникулы, от дежурства в намеченный день Валерьян был свободен.

Выехал он затемно, ранней электричкой. С конца прошлого лета он не бывал в Москве, потому, сойдя с поезда и попав на Комсомольскую площадь, обомлел.

И прилегающие к ней тротуары, и сама площадь были заполнены людьми до такой степени, что проходящая через неё трамвайная колея выглядела, точно узенький пирс в бурунящемся море. Всё пространство между тремя вокзалами, от гостиницы «Ленинградская» до универмага, кишело торговцами. Разновозрастные, неопрятные, они толклись на холоде и, выпуская изо ртов густой пар, настырно совали прохожим разную дребедень: носки, рукавицы, подстаканники, чайные ложки, тюбики зубной пасты, мыло. Торговля велась, чем попало: одеждой, обувью, посудой, старьём.

Вперемешку с вещами продавали еду. На деревянных ящиках, на расстеленных на снегу картонных листах лежали консервы, краюхи сыра, банки с солениями, бутылки водки, хлеб. Озябшие продавцы зазывали покупателей сиплыми голосами:

– Рубашки байковые из Польши!

– Джинсы фирменные!

– Сапоги импортные!

– Ремни кожаные армейские!

– Тушёнка говяжья!

– Майонез баночный!

– Чайный сервиз!

Валерьян с трудом проталкивался сквозь эту дикую разноголосую орду к спуску в метро. Ему на каждом шагу совали под нос всякое барахло, хватали за рукава.

– Да отвяжитесь! Дайте пройти! – огрызался на наседавших торговцев Валерьян.

Вжав голову в плечи, но упрямо лез вперёд.

Подземный переход тоже запрудили торговцы. Стоя вдоль стен, они разложили свой скарб прямо под ногами. Люди шли по переходу, чуть не задевая выставленные на продажу чайники, кастрюли, стопки сложенных свитеров и кальсон, журналы, книги. Иногда кто-то останавливался, брал что-нибудь в руки, переговаривался с продавцом, одновременно отпихиваясь плечами и локтями от прущих мимо.

Только за книги на всём этом торжище нет-нет цеплялся глаз Валерьяна. Перед входом в вестибюль станции он даже приостановился у развала, привлечённый видом толстых томов. Наименование одного выстрелило в сердце – «Страна гибнет сегодня».

Он присел, взял его в руки. Книга (воспоминания белогвардейского генерала) была кооперативным изданием, на желтоватых страницах тускнел небрежный, расплывчатый шрифт.

– Страна гибнет сегодня, – подтвердил книготорговец – заросший, подрагивающий, будто с похмелья, мужичонка в засаленном «петушке».

Для прохода через турникет пришлось истратить три пятака. Проезд в метро подорожал троекратно – с пяти копеек до пятнадцати, но всё равно оставался дёшев. Валерьян, съезжая на эскалаторе вниз, с удовлетворением хмыкнул: поездка в московском метро стоила всего на пару копеек дороже коробка спичек.

Дорогу до редакции «Дня» он помнил хорошо. Писательский особняк на Комсомольском проспекте, как и в прошлом августе, являлся сродни штабу. В нём, помимо издания газеты, регулярно собирались общественные деятели, литераторы, добравшиеся до Москвы из отмежевавшихся союзных республик посланцы просоветских народных фронтов, добровольцы-распространители оппозиционной печати. В нём не царил более дух мрачного отчаяния. Редакция была деловито оживлена, и, войдя внутрь, Валерьян ощутил это сразу. В коридорах мелькали сотрудники с бумажными листками в руках, из кабинетов доносился дробный стук печатных машинок, в приёмной звонил телефон.

Михаил не успел объяснить Валерьяну, к кому следует в редакции обращаться, чтобы получить на распространение часть тиража. Он потоптался в вестибюле, затем заговорил наудачу с незнакомцем, старательно всовывающим в дорожную сумку пачки газет:

– Вы тоже за свежим номером?

Поглощённый делом незнакомец шмыгнул носом.

– Ну…

– И я.

Плотные пачки умещались в сумке с трудом, края её никак не сходились.

– Давайте помогу, – п редложил Валерьян.

Вдвоём они кое-как сомкнули неподатливые края и застегнули молнию.

– По Москве развозите? – поинтересовался незнакомец, уже любезнее.

– Нет, в другой город.

– Я тоже в другой город, – собеседник Валерьяна усмехнулся невесело. – Можно даже сказать – в другую страну…

– Это куда же?

– А в Ригу. В Латвию.

Лицо человека из Риги было типично русским: широкое, слегка асимметричное, с крупным, неправильной формы носом.

– Я был в Риге в позапрошлом году, – признался Валерьян, проникаясь к русскому рижанину уважением. – Там уже тогда были националистические порядки.

– А сейчас ещё хуже. Им вообще море по колено теперь. Получили в мире признание, официальным порядком отделились. Законы принимают такие, что тому, кто не латыш, вот хоть прямо манатки собирай и беги. Да они так прямо и говорят: «Чемодан – вокзал – Р оссия!»

Рижанин пригладил светло-каштановые виски, закрутил вокруг шеи шарф.

– Эх, в прошлом августе-то их задавили уже, считай, – выдохнул он с чувством. – В Риге наш ОМОН националистов разогнал в один день, все их флаги с учреждений посрывал к чертям собачьим. В Риге победили, восстановили советскую власть, а Москва – наложила в штаны.

– Вы про ГКЧП? – у точнил Валерьян.

– Про него. Мы-то от них из Москвы подмогу так ждали, а они… – рижанин резким движением запахнул на груди куртку. – А теперь у нас ни ОМОНа, ничего. Одна только газет и осталась…

Они расстались, пожав при прощании руки.

Валерьян постучал в ближайший кабинет, поздоровался, назвал себя.

– Вы… вы, если не ошибаюсь… – сотрудник редакции, приподняв голову над столом, приморщил лоб.

– Не ошибаетесь. Я был здесь, когда в августе редакцию громить собирались.

– Точно! Я ведь помню: кругом смятение, развал, памятник Дзержинскому на Лубянке крушат. Кажется всё уже, крах. А тут молодой человек к нам заявляется – такой решительный, искренний. И прямо к Проханову: «Александр Андреевич, хочу быть с вами!»

Сотрудник редакции, дружелюбно улыбаясь, встал, протянул руку.

– Запомнилось ещё тогда ваше редкое затейливое имя – Валерьян… А вот моё попроще – Е вгений.

Валерьян принялся рассказывать про их с Михаилом торговлю газетой, про его болезнь.

У Евгения отвисла челюсть.

– У Миши инфаркт?! А мы-то для него, как всегда, номера отложили…

– Вчера навещал в больнице – еле живой, с трудом говорит.

Евгений закусал губы, скрестил на груди руки.

– Ну и обрадовал же ты нас, Валерьян…

– Михаил поправится, а пока я вместо него приехал. Давайте мне газету, как раньше давали ему. Я теперь буду её у себя в городе продавать.

– Это было бы замечательно. У нас ведь кроме Михаила других распространителей в ваших краях нет, – оживившийся Евгений поднял на Валерьяна обрадованное лицо. – «Союзпечать» – хорошо, но нужно разговаривать с людьми, с народом… Агитаторы нужны, чёрт возьми!

– С продажами я справлюсь. Я ведь Михаилу с осени с газетами помогал, – заверил Валерьян, но затем осёкся. – А вот с людьми разговаривать… Не больно у меня это выходит.

– Агитацию вести – дело наживное, – подбодрил Евгений. – Самое время её разворачивать. Реформы – будто ледяной душ. Трезветь народ начать должен.

– Медленно он трезвеет, – посетовал Валерьян. – Из-за цен, конечно, ругаются все. Но чтобы против Ельцина ополчаться… Не замечаю такого пока.

– А надо людям почаще напоминать, как Ельцин на рельсы лечь обещал, если из-за свободных цен народ нищать начнёт.

Авось быстрее дозревать станут, – ехидно улыбнулся Евгений. – Н арод-то наш откровенных обманщиков не любит.

– Я пробую разговаривать, пытаюсь. Сам в рабочем общежитии живу. Но вот что в глаза бросается… – Валерьян провёл ладонью по темени, заговорил в разочарованном недоумении. – Раньше учили, что рабочие – самый сознательный и передовой класс. Что они – авангард общества…

– Учили, – поморщившись, словно от кислого, признал Евгений.

– А я вот пока никакой классовой сознательности в них не вижу. Советская власть на глазах разваливается, красный флаг с Кремля спустили, а им плевать. Уверены, что и при капитализме пристроятся. А некоторые мне прямо в лоб говорят: мол, зачем тебе эта политика, газеты – иди вон в ларьке торгуй, денег заработаешь.

– В ларьке… – Евгений, мотнув головой, чертыхнулся. – Да эту свободу частной торговли, будто кость оголодавшим собакам кинули. Торгуйте, мол, спекулируйте, пока мы страну к рукам прибираем! И ведь…

Дверь в кабинет распахнулась. Стремительный в движениях, высокорослый, широкий в плечах человек энергично переступил порог.

– Александр Андреевич! – узнавая Проханова, воскликнул Валерьян.

Главный редактор перевёл на него сосредоточенный взгляд.

– Вы, молодой человек…

– Был здесь с вами в августе. Когда оборону держали.

Проханов с сердцем пожал ему руку.

– Помню, – он задумался, сдвинул густые брови. – Вы же не москвич. Откуда-то специально тогда приехали, издалека…

– Из Кузнецова.

– И как теперь Кузнецов?

– По-всякому… – Валерьян взглянул на Проханова и будто камень из-за пазухи выбросил. – И не Кузнецов он теперь. Ему дореволюционное название вернули – Ростиславль.

– А ведь точно, – подхватил Евгений. – В теленовостях мелькало. Да и Михаил, распространитель наш тамошний, говорил.

– Горсовет постановление вынес. Ещё в прошлом году, – пояснил Валерьян.

Проханов импульсивно встряхнул тёмной шевелюрой.

– К святому руки грязные тянут… Русскую историю себе на службу поставить хотят.

Одобряет Проханов переименование или нет, Валерьян не понял. Собравшись с мыслями, он спросил:

– Александр Андреевич, я всю осень Михаилу газету в городе нашем распространять помогал. Говорил с людьми, пытался разъяснять, что к чему. Но делать-то, конкретно, что сейчас надо? Как реформаторов остановить?

Проханов, как чувствуя, сколь весом для Валерьяна его ответ, произнёс:

– На девятое февраля в Москве большой митинг назначен, народное шествие. Против экономического курса. Против либерализации цен. Надо выводить на улицы народ. Давить голодной улицей и на ельцинское правительство, и на советы. Вот что конкретно сейчас следует делать.

– Шествие? – сразу воспрянул Валерьян.

– Да. К Белому дому, через всю Москву. Анпилов организует из Моссовета. Депутат-коммунист.

Проханов в возбуждении заходил по кабинету, готовый убеждать всякого, согласного его слушать:

– Народ нужно раскачивать! Народ! Кроме как на него, опереться сегодня более не на кого. Союзный съезд разбежался. В правительстве сплошь враги. Все эти планы реформ Ельцину американские советники пишут. Российские советы в массе своей тоже за Ельцина. Беловежский сговор овациями встретили! Погибели родной страны рукоплескали, безумцы! Его надо скликать – советский, русский народ. Бить, как в старину, в вечевой колокол. Поднимется народ – Минин с Пожарским найдутся.

Евгений деловито зашарил по разложенным на столе бумагам, развернул и протянул Валерьяну газетный номер:

– Да-да, шествие по Москве, – подключился он. – Вот здесь мы объявление поместили. Очень нужно, чтобы у вас в городе о шествии узнали заранее. Девятое число – это воскресенье, через две недели. Если можете, помогите распространить. Пусть как можно больше народу приезжает в Москву. Нужна массовость…

Вдохновлённый напутствиями, с сумкой, полной газет, Валерьян полчаса спустя пружинистым шагом шёл к метро, рассчитывая поспеть к послеобеденной электричке. Резь от перекинутой через плечо сумочной лямки он ощущал даже сквозь одежду, однако, подсовывая под лямку пальцы, шага не сбавлял.

– VI —

Вечером в общежитии, поднимаясь с привезёнными из Москвы газетами на свой этаж, Валерьян неожиданно столкнулся с матерью.

– Мама?! – опуская к ногам ношу, удивлённо воскликнул он.

Первое время после его ухода из дома она приходила к нему постоянно, умоляя вернуться. Ожесточённое упорство сына, не желавшего примиряться с отцом, глубоко её ранило. После каждого их нового, невыносимо тягостного разговора она уходила с катящимися по щекам слезами, а Валерьян, оставшись один, подолгу неподвижно смотрел через окно на редеющие древесные кроны, на выдуваемые из них ветром листья, ощущая, как и внутри него всё холодеет.

Сложно переплетались в нём чувства к матери: любовь, сострадание, жалость, вина…

– Лерик! – завидев сына, просияла спускавшаяся по лестнице ему навстречу мать. – Наконец-то!

Она обняла Валерьяна.

– А я пришла: стучу-стучу, а дверь заперта, никто не открывает, – рассказывала Валентина. – Потом тётка какая-то проходила по коридору, сказала, будто ты с раннего утра куда-то ушёл.

– Корнеиха, наверное, – предположил Валерьян. – На трамвайной остановке её повстречал.

Не сговариваясь, они поднялись на этаж, вошли в его комнату. Та была пуста – Лутовинов не вернулся ещё со смены.

– Так где ты был-то? – стала допытываться Валентина, пристально глядя на его объёмистую сумку. – Чего это ты принёс?

Валерьян интуитивно угадывал, что рассказывать ей о поездке в Москву не стоит. Она только пуще изойдётся тревогой.

– А, соседу просили передать, – кивнул он на пустую кровать Лутовинова. – Вещи кое-какие.

Валентина почуяла, что он не говорит правды.

– Всё скрытничаешь, скрытничаешь… – упрекнула она.

Мать села рядом с ним на кровать.

– Живёшь-то хоть как? Дикий прямо стал. Сам даже не зайдёшь.

– Мама, ну ты же знаешь… – нетерпеливо прервал Валерьян. – Д нём ты работаешь. Вечером он дома почти всегда.

– Что ж теперь, вообще про мать позабыть?

– Я сам работал. Плюс экзамены сдавал. Вот толькотолько сессия закончилась.

– Хорошо закрыл?

– Нормально. Стипендия будет.

– Слава богу, – у Валентины вырвался вдруг грудной стон. – Жизнь-то прямо кувырком пошла! Цены сумасшедшие… Денег ни на что не хватает… У меня сердце кровью обливается, как подумаю, каково тебе здесь одному!

Валерьян помолчал, понимая, что не стоит искусственно бодриться.

– А вам каково?

– Кое-как держимся. Я как вернусь из магазина, так валерьянку пью. Хорошо ещё в прошлом году почти всё успели со сберкнижки снять. Помнишь, когда ещё Павлов этот, путчист, денежный обмен затеял? А у других прямо прахом всё на глазах идёт. В нищих превращаются.

Голос матери звучал расстроенно и растерянно, как будто она сама не могла до конца поверить в необратимость происходящего. Содрогаясь от собственных слов, она продолжала:

– Никитины-то знаешь, как погорели? Юлю видела на днях – так словно не в себе, ходит как привидение. У них, оказывается, четыре с лишним тысячи на сберкнижке было отложено. И вот на тебе – даже не снять! Счета-то все с прошлого года по-прежнему заморожены. Представь, какой это кошмар: горят твои же собственные деньги. Буквально, считай, горят, а ты и сделать ничего не можешь! Дмитрия-то её от расстройства сердечный приступ прямо на работе хватил. На «скорой», говорит, увезли.

– Дмитрия Борисовича? – удивился Валерьян. – Он же крепкий всегда был.

– Так и я о том. Не болел никогда ничем, на водку не налегал. А тут бах – приступ. Вот жизнь пошла! Людей прямо до гроба доводит.

Надолго мысль Валерьяна на покладистом, склонном поддакивать во всём жене работнике горкомзема Никитине не задержалась.

– У меня тоже товарищ в больницу недавно слёг. С инфарктом, – сумрачно поведал он.

– У тебя? – Валентина, опешив, воззрилась на сына. – А сколько ж ему лет?

– Лет ему прилично. Но мы товарищи. Близкие, – кратко пояснил Валерьян. – И не из-за денег сердце у него болело.

Мать глядела на него настороженно и пытливо:

– Ой, Лерик, что за жизнь у тебя – н е пойму…

Валерьян встал, вышел на кухню, вскипятил чайник.

– Давай лучше чаю попьём, – предложил он.

Чай был пустым, без сахара. Валерьян, стеснённый в средствах, забросил покупать сладости.

– Так расскажи, как ты всё-таки живёшь? – мать повернула разговор к прежнему. – Правда: как о тебе подумаю, так прямо дрожь пробирает. Ведь что зарплата твоя, что стипендия – это ж теперь совсем гроши.

– Гроши, – признал Валерьян. – Но у нас столовая хорошая есть при заводе. В ней всё по-прежнему дёшево. В неё со всех цехов толпами отъедаться ходят.

Валентина печально вздохнула, отодвинула от себя чашку.

– Ну, а… дальше как быть думаешь?

– Сложно сейчас что-то определённое думать. Сама же видишь, – сказал Валерьян, – я на четвёртом курсе. Окончу – решу.

– Сынок, – просительно обратилась мать. – Ты зря на отца зло держишь. Он не враг тебе. Он всё равно, несмотря ни на что, очень за тебя переживает.

Валерьян нахохлился, насупил брови.

– То, что с ценами твориться начало, его тоже очень расстраивает, поверь. Не такого он ждал, – как могла, пыталась смягчить его Валентина.

– Ну пусть тогда Ельцину в Кремль напишет, – уголки губ Валерьяна чуть вздёрнулись в язвительной улыбке. – Или направит через депутата этого своего… Винера… запрос.

– Ты злишься. Злость копишь…

– Просто говорю, что думаю. За бешеные цены демократов благодарите. И за приступ у Никитина – тоже их. Это они нам такую жизнь устроили…

– Ну пожалуйста… – взмолилась Валентина. – Не трогай ты эту политику! Я не про неё пришла говорить.

– А что не трогай-то! – начал закипать Валерьян. – Буду трогать! Душу ты мне своими разговорами расковыряла опять.

– Лерик…

– Вот они – демократические реформы! Вот она – жизнь при рынке! Денег нет – твои заботы. Хоть подыхай! И ничего не поделаешь. Это – капитализм. Или отец тебе как-то по-другому всё преподносит?

Валентина вдруг опустила голову, зажмурилась, утопила в ладонях лицо.

– Да что ж ты, а!.. Да кто ж вам мозги-то всем поперепутал?! Ведь жили же мы раньше по-людски. Была семья как семья!

Валерьян сник, утихомиренный её рыданиями, точно ушатом воды.

– Мама…

– На меня-то хоть не злись. На свою мать, – всхлипывала Валентина. – Я-то тебе какое зло причинила?

Валерьян корил себя за вспышку, но слова утешения не шли на одеревеневший язык.

С жалобами и причитаниями Валентина принялась снова уговаривать его вернуться домой. Она то жалела его за житейскую неустроенность и бедность, то упрекала в бессердечии, то упрашивала пожить дома хотя бы временно, «до снижения цен». Последним аргументом мать давила сильнее всего, оттого Валерьян, утомившись отнекиваться, опять вспылил:

– Вернуться?! Сейчас? Хочешь, чтобы я, как побитый щенок назад приполз? За кого меня принимаешь?!

Валентина отшатнулась, испуганная резкостью и вместе с тем грубоватой правдивостью его слов.

– Лерик… – пролепетала она, моргая слезящимися несчастными глазами. – Ну какой же ты, а…

…Вернувшись с автобусной остановки, до которой проводил мать, Валерьян долго не мог найти себе места. Слонялся взад-вперёд по коридору, сварил на кухне пшённой каши, но так и не сел есть.

Множество мыслей клубилось в его мозгу. Сильные, противоречивые чувства распирали, не позволяя успокоиться.

– Ах ты… – выдыхал он, сцепляя за затылком ладони.

Желая прогнать мучительные думы, он принялся распаковывать привезённые газеты. Просматривая свежий номер, присел в изголовье кровати, задвинул в угол подушку.

Под ней обнаружился белый конверт. Недоумевая, Валерьян взял его в руки. В конверте были деньги: несколько зеленоватых сторублёвых купюр, красные десятирублёвки, синие «пятёрки». К деньгам была приложена записка от матери: «Сынок, не отказывайся. Умоляю!»

Валерьян с полминуты туповато глядел на клочок бумаги, на деньги, даже не пытаясь их считать.

Затем швырнул и конверт, и деньги на тумбочку, бухнулся ничком на кровать.

– Мама-мама…

– VII —

Частная торговля забурлила и в Ростиславле. Барахолки возникали в каждом микрорайоне, иногда в совершенно неподходящих для занятия коммерцией местах.

Беговые дорожки городского стадиона заставили палатками и грузовыми контейнерами, в которых продавали одежду, домашнюю утварь, шапки, сапоги. Самые неимущие торговцы, спеша закрепить за собой место, сколачивали из досок навесы, иногда ютясь по трое-четверо под одним. Хоронясь за спинами покупателей, к прилавкам подлезали вороватые цыганята. На свободных пятачках суетились напёрсточники, двигали по подостланным картонкам пиалы, сыпали солёными шутками, громко зазывая в денежную игру.

Возле автобусных и троллейбусных остановок тоже образовывались толкучки. Товары раскладывали на деревянных ящиках и поддонах, укутанные в тулупы торговцы сидели тут же, в стужу, в снег. Вокруг торгующих сладостями крутились дети. Иногда какой-нибудь мальчишка проворно хватал шоколадку и пускался с ней наутёк. Вслед ему неслись злобные ругательства, крик.

С утра и до позднего вечера на всяком из этих гомонливых торжищ продавали, спекулировали, попрошайничали, крали…

Только жизнь, несмотря на множащиеся продуктовые и вещевые рынки, сытнее не становилась. Цены повсюду лезли и лезли вверх.

К началу февраля, спустя месяц после снятия ограничений по взиманию платы, за мясо в магазинах требовали по семьдесят пять рублей, за килограмм варёной колбасы – под пятьдесят. Стоимость яиц достигла восемнадцати рублей за десяток, буханка белого хлеба подорожала до четырёх с полтиной. Мясо, колбасу, картофель, крупы покупали мизерными порциями, прося продавцов отвешивать их не более чем по триста – триста пятьдесят грамм.

Возле гастрономов начинали собираться волнующиеся скопища. Образовывались они стихийно, стоило кому-нибудь, голосистому и напористому, начать на всю улицу костерить ценовую реформу и хапуг-торгашей. Ораторами чаще оказывались женщины, не сумевшие перед этим ничем разжиться на скудные рубли. Их сразу обступали, им поддакивали с горячим участием, им хлопали.

Такие митинги бывали скоротечны. Люди разбредались, как только крикун-заводила, прооравшись, утихал. Но через короткое время скопища образовывались вновь: у гастрономов, перед центральным универмагом. Заражаясь настроениями заводил, толпы то впадали в отчаяние, то распалялись гневом.

По Ростиславлю расползались слухи: о голодающих одиноких стариках, о баснословных барышах спекулянтов, о налётах на продовольственные склады и коммерческие ларьки.

В один из дней к недобро рокочущей массе сотни в полторы человек, запрудившей подход к одному из главных городских гастрономов, подъехали журналисты с областного телевидения. Встретили их неприветливо. К оператору, установившему на треноге камеру, полезли со всех сторон, маша руками и крича в объектив. Корреспонденту не давали и слова произнести в микрофон.

– Наконец-то появились! Ну слушайте, что народ власти сказать имеет!

– Передайте в эфир!

Журналистов взяли в кольцо, изливая накипевшее:

– Вы почему не показываете, как простым людям живётся? – сердито выговаривал корреспонденту бородатый, в протёртом на локтях ватнике старик. – Вы что, не знаете, что с народом творят?

– Вот, что честный человек теперь на зарплату купить может! Вот, полюбуйтесь! – покрасневшая от мороза женщина трясла перед камерой тощим кульком крупы. – Одна живу, дочь воспитываю школьницу!

– Вы вон у них, у торгашей поинтересуйтесь, – крючковатым пальцем указывал в направлении магазина пенсионер в очках. – Как им не совестно обдирать народ? Рубашку же последнюю с нас срывают…

– Что делают-то с нами г-гадюки-правители?! – хрипела морщинистая старуха с волосящейся родинкой на щеке. – До чего доводят?!

Смешавшийся корреспондент вжал в плечи голову, не зная, как быть. Он страшился, что его примутся бить.

– Правду, наконец, покажите! Телевидение, называется… Сколько можно дурить людей?

По вечерним новостным выпускам сюжет о прокатившихся по городу стихийных выступлениях действительно пустили, но снятое подали в ином ключе: общий план толпы не показали, телезрители не могли представить её численности. Мелькнули крупные кадры с дряблыми старческими лицами, убого одетыми людьми. Затем, словно для контраста, на экранах появились снятые в другом месте коммерческие ларьки, изобильные витрины, упитанные молодцы, девицы в дублёнках.

– Приобщение жителей Ростиславля к рыночным отношениям, как и следовало ожидать, не проходит гладко, – вещал за кадром самоуверенный голос. – Пока старшее поколение возмущается ростом цен и требует призвать спекулянтов к ответу, современно ориентированная молодёжь быстро осваивает навыки ведения частного хозяйства. Меняющаяся на глазах жизнь предъявляет населению жёсткие требования. Не соответствовать им – не соответствовать духу времени. Чем скорее наше общество осознает эту простую истину, тем больше у него шансов стать, наконец, богатым, процветающим и по-настоящему свободным.

Такой репортаж лишь растравил в бедствующих злобу. Изливаться она стала на всякого, кто запомнился людям как демократический агитатор или активист. Досталось и Павлу Федосеевичу, отцу Валерьяна.

Вечером на автобусной остановке к нему прицепился нетрезвый, в облезлой ушанке тип:

– Слышь, а ты ведь депутата нашего Винера помощник? Так? – приглядевшись к Павлу Федосеевичу, спросил он вдруг с неприязнью.

Тараща хмельные глаза, он бесцеремонно дёрнул Павла Федосеевича за пуговицу пальто.

– Так?!

Павел Федосеевич отпрянул, вырываясь, прижал к груди портфель.

– Вы, собственно, кто?

Тип ощерил заросший рот.

– Я, собственно, голосовал за него два года назад. И тебя хорошо запомнил. Ты на нашу рембазу агитировать за него приезжал.

– Да, агитировал, – Павел Федосеевич напряжённо поджал губы.

– Агитировал он… – тип в ушанке сплюнул и приблизился к нему вплотную. – А ответ держать готов, агитатор?

В голосе его, хрипящем и низком, зазвучали угрожающие нотки.

– Я как доверенное лицо кандидата в депутаты выступал перед коллективами предприятий. На выборах народных депутатов Евгений Леонидович Винер взял в округе уверенное большинство, – с достоинством заявил Павел Федосеевич. – Что вас, собственно, не устраивает?

Тип матерно выругался, обдав перегаром.

– А то не устраивает, что жратва не по карману стала!

«А водка, значит, по карману?», – захотелось оскорблённому Павлу Федосеевичу бросить в ответ. Но он поостерёгся.

– Ты со своим депутатом не предупреждал, что за каждую банку кильки в магазине три шкуры сдерут, – продолжал тип. – Т ы обещал, что всего завались будет…

Павел Федосеевич, ещё рассчитывая смягчить неприятного собеседника, заверил:

– Зарплаты будут индексированы, успокойтесь. Их обязательно поднимут. Никто в нищету не впадёт. Ещё несколько месяцев, максимум полгода – и рыночный механизм заработает в полную силу. Надо просто набраться терпения и немного подождать.

Столпившиеся рядом люди слышали его обещания, но никого ими умиротворить он не смог.

– Издеваетесь вы что ли? – нервно вклинилась дама в шерстяной шляпе. – Да за полгода мы ноги протянуть успеем! Я тоже за вашего Винера голосовала, но только где он теперь? Куда скрылся? Он – депутат от нашего округа. Он обязан отчитываться перед своими избирателями.

Заслышав, что в толпу ждущих автобуса затесался помощник депутата Верховного Совета, на Павла Федосеевича принялись наседать со всех сторон.

– Вот вы этому депутату в Москву передайте, – наказывал ему коренастый настырный старичок с орденской планкой на пальто. – Передайте: народ – недоволен. Народ хочет знать, когда это безобразие с ценами закончится. Вы слышите меня? Пусть депутат приедет в округ и представит отчёт о работе.

– Правильно, пускай отчитается! За что он там голосует…

– Вот прямо сегодня ему и передайте! Слышите? Сегодня!

Павел Федосеевич крутился в гуще раздражённых, кипящих недовольством людей, не зная, кому отвечать.

– Ага, держи карман! – г ромко фыркнул вдруг кто-то из-за выбеленных сыплющимся снегом спин. – Депутат-то этот, небось, хорошо пристроился в Москве. Жрёт себе в три горла в кремлёвских буфетах. Что ему до наших бед…

Ядовитая реплика легко поколебала настроения людей, разбередив в них больное. Требовать бросили, по адресу Павла Федосеевича принялись язвить:

– Вот-вот! И помощник этот тоже поди не сегодня-завтра в Москву усвищет. На тёпленькое местечко…

– А, помощничек?..

Павел Федосеевич полез выдираться из враждебной толпы, чувствуя себя травимым зверем.

– Что, уши завяли? – зло щерился ему вслед пьяный в ушанке. – Тяги дать решил? Ну-ну…

Какой-то подросток запустил в спину Павлу Федосеевичу снежком. Снежный комок тюкнул под лопатку, оставив на пальто белую круглую метку. Поднялось улюлюканье, хохот.

– Так его, брехуна! – взоржал тип, заламывая на затылок ушанку.

Депутата Винера действительно не было в городе. Он заседал в Москве, в Верховном Совете. Вечером расстроенный Павел Федосеевич дозвонился до его гостиничного номера, поведал в красках про случай на остановке, затем, помедлив и будто перебарывая себя, спросил:

– Евгений Леонидович, может, вам действительно стоит приехать и провести встречу с избирателями? Успокоить их? Они же звереют прямо, честное слово. Мне сегодня казалось, что ещё немного – и меня начнут бить…

В номере Винера шла попойка – отмечали день рождения соратника по демократической фракции. Сам Винер был навеселе. Не дослушав, он с беспечностью рассмеялся:

– Расслабься, Паша. Побесятся и привыкнут. Ещё мне не хватало перед всякими уличными горлопанами распинаться.

– Но люди…

– Для людей Борис Николаевич указ о полной свободе торговли подписал. Хотят хорошо жить – пускай крутятся. Им дана возможность зарабатывать деньги. Пусть хоть консервами, хоть мылом, хоть штанами собственными торгуют. Это и есть рынок. А то заладили: «Государство, дай! Государство, помоги! Государство, сделай!» Совки…

Фоном в трубке слышались полупьяные возгласы, смех.

Ночью Павел Федосеевич долго не мог заснуть, ворочался без сна в кровати, мучимый пережитым унижением и смутной тревогой.

Беседы на улицах вёл и Валерьян, понемногу развивая в себе навыки агитатора.

Михаила всё не выписывали из больницы, и он выходил с газетами к памятнику в одиночку, выстаивал на морозе ежедневно по два – три часа. Исполненный поначалу невесёлых предчувствий, он с удивлением, с оживающей надеждой стал убеждаться, что людские настроения меняются. Его реже пробовали теперь задеть обидным словом или осмеять, пожимали руку, просили донести благодарности «рубящим правду-матку» авторам газетных статей, сетовали, давали советы. Разговоры клеились.

Стали попадаться осознанные, обозлённые враги новых порядков.

– Недолго им, негодяям, ликовать. Народ прозревает. Скоро вышвырнем демократов из Кремля к чёртовой матери, – пообещал ему незнакомый статный усач с военной выправкой, впервые пришедший к посту.

Он взял сразу несколько газет, отказался от денежной сдачи.

– Молодцом держишься. Орёл! – похвалил Валерьяна усач. – В добровольческом полку встретимся.

Соседей по общежитию Валерьян тоже пробовал убеждать. Давал им читать статьи в «Дне», рассказывал про готовящуюся в Москве демонстрацию против политики правительства и цен. Однако в их кругу найти единомышленников оказалось сложнее. Суждения заводских рабочих были плоски, политической деятельности они чурались, ругали не только правительство, но и вообще всех подряд.