Текст книги "Кумач надорванный. Книга 2. Становление."

Известие о московской демонстрации они восприняли холодно.

– Кто её устраивает-то хоть? Какой ещё Анпилов? – сопя, переспрашивал обрубщик Игнатьев, медлительный уваленьтугодум. – Впервые про такого слышу.

– Виктор Анпилов – депутат Моссовета, коммунист.

– Ну этих коммунистов!

– Но он против реформ, при которых еды на зарплату не купишь, – разъяснял Валерьян.

Игнатьев шелестел толстыми губами, морщил покатый лоб.

– Все мутят, мутят чего-то… Уже не разберёшь.

– Мутят демократы. Это они цены отпустили. Демонстрация против них, – терпеливо разъяснял Валерьян.

– И что, цены после этой демонстрации упадут? Брось, – отмахивался Игнатьев.

– Вот пускай сначала демонстрация состоится, – вклинился шлифовщик Михайлов, поднял калечную, без двух пальцев, руку, задёргал обрубком третьего. – А мы посмотрим: будет ли толк?

– Если сидеть и ничего не делать, толку точно не будет, – раздражался Валерьян.

– Мы не сидим. Мы пашем. Не до демонстраций нам, семьи кормить надо, – огрызались рабочие.

Странная молва пошла о Валерьяне. Не всем из рабочих агитация Валерьяна пришлась по нутру.

Живший этажом ниже бригадир Федьков, широкоскулый, коротконогий детина, повстречав его на лестнице, набычился и, преградив дорогу, загудел:

– Ты, студент, брось народ баламутить! Тоже правдоискатель выискался… Ельцин знает, что делает. Нечего против него агитацию разводить.

– Из карманов копейку последнюю вытрясает – это «знает, что делает»?! – полез доказывать своё Валерьян.

– Знает, говорю я тебе! Молоток он мужик. Скоро все предприятия и заводы к частным хозяевам уйдут – и зарплаты будут у нас, как в Америке. Потерпеть только надо чуток.

– Частной собственности захотели? – ушам не поверил Валерьян. – Капитализма? Но ведь вы – рабочий человек, пролетарий…

Федьков грозно надвинулся на Валерьяна, придавил его кабаньей тушей к стене:

– Да, капитализма! К чертям собачьим уравниловку! Вот она, уравниловка, до чего доводит – полюбуйся, – он указал коротким шершавым пальцем на выщерблены в лестничных ступенях, на лущащуюся по стенам краску. – Я зарабатывать хочу и жить, как человек!

Проругавшись, Федьков косолапо затопал вниз, но на лестничном пролёте оглянулся, бросил напоследок с угрозой:

– Так ты мужиков не подначивай. Понял? А не то смотри…

– VIII —

Следующим утром к Валерьяну неожиданно явилась мать.

Погружённый в дремоту, он ещё лежал под одеялом, когда по двери нетерпеливо застучали. Сонный Лутовинов сердито заворчал с соседней кровати:

– Кого там ещё спозаранку, ч-чёрт…

– Валерик, открой! – закричала Валентина из коридора. – Это я.

Валерьян вскочил, второпях натянул рубашку, штаны, распахнул дверь.

Взволнованная мать с порога протянула ему телеграмму:

– Из Станишино пришла. Срочная. Дед Федосей умер.

Валерьян, точно обухом оглушённый, уставился на бумажную полоску с текстом.

«Федосей упокоился. Похороны воскресенье», – извещала бабушка Катерина, отцова мать.

Он облизал губы.

– Да как так? – выдавил он, противясь принятию дедовой смерти.

В минувшие месяцы Валерьян нередко его вспоминал. Их рыбалки на Волге, их разговоры.

– Ты… ты поедешь на похороны? – спросила Валентина.

Путаясь в мыслях, он по-прежнему стоял в дверях, сжимал вспотевшими пальцами телеграмму.

– Когда… нужно ехать?

– Сегодня. Завтра поздно. Не успеем.

Валерьян, беря себя в руки, шагнул в коридор.

Наскоро они обговорили с матерью насущное. Рейсовый автобус уходил с автостанции через два часа. Надо было успеть на него, чтобы попасть в Станишино не в позднее время.

Валерьян, не мешкая, стал собираться в дорогу. Лутовинов, окончательно разбуженный его торопливой вознёй, зевая, сел на кровати, спустил вниз ноги.

– Чего такое-то? – спросил он, кругля по-совиному осоловелые глаза.

– На похороны уезжаю. Дед умер, – коротко пояснил Валерьян.

– Надо ж, беда… – Лутовинов притих сконфуженно. – Езжай, конечно. Деда проводить – святое…

Мать не заходила в комнату, осталась ждать Валерьяна в коридоре. Когда они вдвоём спускались по лестнице, она взяла его под руку, произнесла просяще:

– Ты с отцом не обостряй там… Пожалуйста. Он и так сам не свой.

Валерьян, поглощённый думами, склонил голову. Мысли его были не об отце.

Павел Федосеевич ожидал их у входа в автовокзал. Сухим кивком он поздоровался с сыном, отдал Валентине купленные загодя в кассе билеты.

– Я отправил ответную телеграмму. Написал, что выезжаем, – помедлив, он прибавил, будто высокий подъём одолел. – Все вместе.

Ожидая, когда подадут к посадочной платформе автобус, они прошли в зал ожидания, присели на деревянные кресла. Валерьян сумрачно глядел в пыльный пол, прибитый, отрешённый.

Отец и мать вели между собой приглушённый разговор о предстоящей дороге и об устройстве похорон. Разговор их, правда, выходил беспредметным. Отец плохо представлял, чем теперь живёт деревня, в которую не ездил много лет. Валентина и вовсе не бывала в Станишино никогда.

– Может, каких-нибудь продуктов стоило с собой взять? – с сомнением проговорила она. – Кто его знает, как там с этим…

Павел Федосеевич нервно сжал и разжал пальцы в перчатках.

– Раньше бы сказала. Видишь же, сам не свой.

Он откинулся на спинку сидения, ослабил обмотанный вокруг шеи шарф.

– Я как телеграмму прочёл, так будто палкой по голове огрели…

В автобусе Павел Федосеевич и Валентина сели вместе, поближе к передней двери, а Валерьян за ними, у разузоренного холодом окна. Отец посмотрел на наручные часы.

– Без двадцати одиннадцать… По зимней дороге в Емельяново будем не раньше, чем к трём. Там ещё пересадка…

– Успеем?

– Надеюсь… Иначе придётся ловить частника.

Валентина озабоченно охнула:

– Сколько он ещё запросит…

– Частник вряд ли повезёт до самого Станишино, – заметил с заднего сидения Валерьян. – В лучшем случае, до поворота на него. Оттуда пешком придётся.

Валентина беспокойно зашевелилась, поправила воротник пальто.

– Приедем – увидим, – не оборачиваясь, холодно бросил отец.

Автобус выкатил из-под прикрывающего посадочную платформу навеса, вырулил на начинавшееся от автовокзала Промышленное шоссе…

Дорогой погода испортилась. Снаружи начало сереть, пошёл снег: сначала редкими, разлапистыми, липнущими к стёклам хлопьями, затем – сплошной матовой пеленой. Шофёр сбросил скорость и, плотно удерживая в руках руль, напряжённо глядел вперёд, осторожно ведя автобус сквозь белесую муть.

– Сыплет-то как, ты посмотри, – пробормотала мать.

Павел Федосеевич посмотрел в залепляемое снегом окно, шевельнул челюстью, но ничего не сказал.

В Емельяново приехали с опозданием на час с лишним. Маленькая автостанция на въезде в райцентр выглядела заброшенной: ни готовящихся к отправке автобусов, ни людей. Всё сумеречно, безлюдно, засыпано снегом.

– Опоздали, – упавшим голосом произнесла Валентина.

– Попутку надо ловить, – стал настаивать Валерьян. – Если до темноты не успеем – застрянем здесь до утра.

Отец растерянно поглядел на заледенелый щит расписания, на запертую билетную будку.

– Хоть бы объявление какое-нибудь повесили, чёрт! Вечно всё не для людей.

Его пальто, шапка быстро белели под продолжавшимся снегопадом.

– Где ж его ловить-то, частника этого? – жалобно спросила Валентина.

Валерьян, быстро обойдя несколько прилегающих к автостанции улочек, договорился у магазина с мужиком на «шестёрке», заехавшим в Емельяново за сахаром и крупой. Узнав про похороны, он согласился везти бесплатно и даже, в извинение, прибавил:

– Я бы и до самого Станишино довёз, поворот-то на него по пути. Да видишь – снег как из мешка валит. Не проеду, завязну в сугробах.

– Да нам хотя бы до поворота, – с облегчением произнёс Валерьян. – Д альше уж пешком как-нибудь.

– Ох, сыплет, – мужик, щурясь, озабоченно поглядел в темнеющее небо. – Даже рейсы вон все поотменяли. Не знаю уж, как вы там по темноте…

Он подогнал «шестёрку» к автостанции. Отец и мать сели сзади. Валерьян поместился рядом с водителем.

– Главное, не сворачивайте никуда. Как сойдёте, так напрямую и топайте, – подсказывал мужик, проворачивая в замке зажигания ключ. – Развилок нет. Дорога прямо к деревне выведет.

– Помню. Не заплутаем, – заверил Валерьян.

Само собой выходило, что руководить всем начал он. Павел Федосеевич вздыхал на заднем сидении, тихий и печальный, безмолвно смотрел на стоящий по обеим сторонам шоссе заснеженный лес. Мать жалась к нему, словно ребёнок, напуганный ненастьем и тьмой.

На станишинском повороте вышли затемно. Мужик подсветил фарами отшнуровывающуюся от шоссе бугристую колею:

– Видите, трактор нет-нет ездит. Держитесь её.

Валерьян зашагал вперёди, родители за ним. Полузасыпанная колея огибала край леса, затем резко забирала влево, уводя в поля. Снег хрустел под ногами, словно упругий пружинящий ковёр, глаза слезились от лепящихся к ресницам снежинок.

Они прошли с километр, часто спотыкаясь о неразличимые в потёмках кочки, но впереди и вокруг по-прежнему было темно и пустынно.

– Да когда уж придём-то? Сил уж нет, – взмолилась Валентина.

Павел Федосеевич чертыхался под нос, пригибал голову, тёр рукавицей немеющие щёки.

– Немного осталось, Валя. Потерпи, – успокаивал он жену.

Собираясь к сыну, мать обулась в городские сапоги и сейчас утомлённо шаркала ими по глубокому, вяжущему ступни снегу, останавливалась передохнуть.

– Что ж ты так обулась, мама? Здесь же не город, – укоризненно заметил Валерьян.

– Да впопыхах же всё. С раннего утра – телеграмма. И сразу – ехать, нестись…

– Указывай путь, – беря Валентину под руку, сказал Павел Федосеевич сыну. – Ты здесь недавно бывал, помнишь.

Валерьян снова пошёл вперёд, с беспокойством оглядываясь через плечо на родителей. Мать и отец плелись следом, помогая друг другу выдирать ноги из рыхлого снега.

Раза два или три у Валентины подворачивалась нога, и она с болезненным вскриком останавливалась, хваталась за мужа. Тяжело дыша, мать в отчаянии таращилась в окружающую их безлюдную тьму.

– Кошмар… Прямо хоть падай и помирай.

Валерьян, переставая слышать позади себя снежный скрип, возвращался, подбадривал, уверяя, что Станишино совсем рядом, что осталось дойти до него метров пятьсот.

Когда впереди завиднелся пригорок, от середины которого поднималась деревенская улица, Валентина окончательно изнемогла. Павлу Федосеевичу и Валерьяну пришлось поднимать её по косогору вдвоём, подталкивая и тяня за руки.

– Добрались всё ж таки. Ф-фу, – пропыхтел Павел Федосеевич у околицы первых изб.

Он снял перчатку, отёр тыльной стороной ладони горячее лицо.

– Добрались, а всё равно темень, – жалобно всхлипнула Валентина.

Улица лежала нерасчищенной, лишь по самой середине её тянулась протоптанная узкая тропа. Неосвещённые дома громоздились справа и слева чёрными угловатыми массами, словно проклюнувшиеся сквозь снег огромные уродливые грибы.

– Не узнать прямо ничего. И темень, будто всё вымерло, – произнёс, озираясь, Павел Федосеевич.

Они заковыляли по тропинке гуськом, всполашивая за заборами редких собак. Только в трёх попавшихся по пути домах тускло мерцали окна. Остальные стояли безжизненные, до наличников заметённые снегом.

Первым дойдя до ештокинского дома, Валерьян поднялся на крыльцо, распахнул дверь, громыхнул в потёмках чем-то железным и тяжёлым.

– Паша, ты? – прозвучал из горницы голос бабушки Катерины.

В сенях засветилась керосиновая лампа. Катерина, печальная и степенная, в траурной косынке, выступила навстречу из тьмы.

– Я догадалась, что это вы. Сначала Волчок забрехал у Бобрихи, потом шаги услыхала.

Павел Федосеевич обнялся с матерью.

Дощатый необитый гроб лежал на столе, выдвинутом на середину горницы. Коренастый при жизни, Федосей казался в нём неестественно вытянутым, словно втиснутый в тесный футляр.

– Мужикам из Бродов спасибо. Сколотили, – сказала Катерина.

Павел Федосеевич взял у неё лампу, подошёл к гробу, глянул в овосковевшее лицо отца.

– С осени занемог. Всё хуже да хуже становилось с каждой неделей, – жутковато звучал в затемнённой горнице ровный голос Катерины. – Таял прямо на глазах. Что ни день – за сердце хватается. Мол, ноет, болит. А утром вчера…

– Так что ж ты не писала? Я и не знал ничего! – воскликнул Павел Федосеевич, закрывая руками лицо. – Нужно ведь было в город везти. В больницу класть на обследование.

– А чем бы ему помогли в той больнице? – Катерина испустила безнадёжный вздох. – Его таблетками было не излечить.

– С чего ты это взяла?

Катерина встала по другую сторону гробу, напротив Павла Федосеевича, заговорила глухо и грудно:

– Как в прошлом августе вся эта каша в Москве заварилась, так будто вышел из Федосея дух. Он и до того-то, что ни послушает радио, что ни прочтёт газету, то места себе не находит, плюётся. А тут совсем покой потерял. Так прямо и говорил: всё, конец стране. От немца отстояли, а от собственных гадов не уберегли. Он про этого Ельцина прямо слышать не мог…

Павел Федосеевич в понуром молчании слушал свою мать. В крупные глубокие складки стягивались морщины его искажающегося лица.

Он вдруг нагнулся к покойнику, приобнял за плечо, прильнул щекой к груди.

– Эх, батя…

Павел Федосеевич, Валентина, Валерьян сели на длинную скамью.

– Похороны завтра во сколько? – спросила Валентина.

– Володька из Бродов с утра трактор обещал, – ответила Катерина. – Хотелось бы к полудню управиться, чтоб поминки поздними не были.

– Трактор?

– К трактору телегу прицепим, на телегу – гроб. Так и поедем до кладбища. А без трактора никак. Сами ж видели: всё завалило.

– Не то слово, – с ъёжилась Валентина.

– Не расчищает никто – некому. От шоссе-то к нам ещё можно добраться. А вот до кладбища… Туда зимой, считай, и не ходят.

Катерина выставила еду: чугунок варёной картошки, миску квашеной капусты, соль, хлеб. Ели за перегородкой, но ни Валерьяну, ни его родителям кусок не лез в горло.

– А чего у тебя темно-то так? – спросил вдруг бабушку Валерьян. – В едь летом же, помню, электричество было.

Катерина крякнула в досаде, даже сейчас, в канун похорон мужа, по-крестьянски огорчаясь житейским неурядицам.

– Да сволочи какие-то провода повадились ночами срезать. Уже второй раз. Вечером ложимся – есть свет. А утром проснёмся, выключателем клацнем – и не горит.

– Кто ж это делает?

– Кто-то из здешних, поди. Чужие-то редко сюда заглядывают. Сколько жила – и помыслить о таком невозможно было. А с осени пошло: то в Бродах срежут, то у нас. Может, сдают куда эти провода за деньги? Не знаю.

– Варвары… – сдавленно прохрипел Павел Федосеевич, отодвигая тарелку.

Спали плохо. Сон не шёл к измученным, подавленным горем людям.

В белёсом утреннем сумраке Катерина затрясла за плечо лежащего на лавке Валерьяна.

– Мне растапливать надо. Подсоби.

Трактор с телегой ожидали к одиннадцати, и бабушка хотела успеть приготовить для поминок еду.

Валерьян сходил к колодцу, принёс несколько вёдер воды, начистил картошки. В десятом часу явилась соседка Боброва, взявшаяся с охотою бабушке и Валентине помогать.

– Выносить-то хватит народу? – деловито спросила Боброва, указав глазами на гроб. – А-то, гляжу, двое у тебя всего мужиков.

– Бродовские помогут. Санька Мелентьев точно будет. Васютин Дмитрий. Губин, если из Емельяново успел вернуться, то придёт. Ну ещё тракторист.

Трактор затарахтел под окнами даже раньше, чем было оговорено. В стекло застучали мужичьи кулаки. Низкий голос загудел с улицы:

– Катерина! Поедем что ли…

К избе Ештокиных сбрелись все станишинские жители, десяток человек – все, кто ещё оставался круглогодично жить в хиреющей деревне. Натужно прихромал с дальнего конца даже одноногий дед Василий, с трудом переставляя по снегу привязанную к культе деревяшку. Он стоял неподвижно слева от крыльца, когда Павел Федосеевич, Валерьян, мужик из соседнего села усач Мелентьев и тракторист выносили на улицу гроб, шевелил бледными, малокровными губами.

– Медали надо бы вынести, да салют над могилой дать, – хрипло сказал он вдруг. – Ф едос – фронтовик.

Пока гроб втаскивали на телегу и располагали на ней, Василий стоял прямо, по-солдатски, расправив грудь.

В телегу влезли Катерина, Павел Федосеевич, Валерьян, Мелентьев и ещё один приехавший с трактористом мужик. Разместились кое-как по обе стороны гроба, уложив в ногах верёвки и лопаты, придерживаясь руками за тележные края. Валентина не поехала. Вместе с Бобровой и ещё одной жившей через четыре дома тёткой остались в избе накрывать для поминок стол.

Трактор, таща за собой телегу, проехал деревню, выполз на заметённое поле, свернул к Волге, поднялся на речной обрыв, на котором, огороженное чугунной оградой, находилось кладбище.

Могилу накануне вырыли далеко от ворот, на ещё свободном от крестов краю кладбища. Сгруженный с телеги гроб пришлось нести на плечах. Сначала по главной кладбищенской дорожке, а затем петляя между заснеженными могильными холмиками, запинаясь ногами и проваливаясь в нерасчищенный снег.

Прощались с Федосеем немногословно. Катерина, единственный за всё время раз прослезившись, бросила несколько горстей перемешанной со снегом земли на грудь усопшего мужа. Бросили свои пригоршни Павел Федосеевич, Валерьян.

– Земля пухом, Федос, – пробасил тракторист.

Окаменевшие комья ссыпали в могилу лопатами с аккуратностью, словно опасаясь, что они своей тяжестью могут пробить гробовую крышку. Когда могилу засыпали, Мелентьев и тракторист выровняли земляной холмик черенками лопат.

– Крест надо бы потом поставить. Иначе нехорошо, не по-божески, – сказала соседка Нежданова, печально глядя на безымянную могилу.

Подобрав губы, Катерина проговорила:

– Федосей коммунист был. Неверующий.

– Так все ж были неверующие…

– А он им и остался. Партбилет не выбрасывал и не жёг, – нахмурившись, отрезала Катерина, и в голосе её зазвучал какой-то отчаянный, безнадёжный вызов. – Вот через твёрдость свою смерть и принял.

Нежданова умолкла, пристыженная. Павел Федосеевич переступил с ноги на ногу, захрустев мёрзлым снегом.

– Я денег скоплю и памятник закажу, – уже мягче заговорила Катерина, сглаживая неловкость. – Пусть памятник стоит. Федосею так было б приятнее.

Когда возвращались назад, к телеге, Валерьян отчётливо расслышал, как Мелентьев, шагавший впереди него, гудел в ухо трактористу:

– Вот жизнь пошла, а. Уж и не знаем, как хоронить: то ли крест в ногах вкапывать, то ли партбилет на гроб класть.

Когда трактор приволок телегу обратно к избе Ештокиных, в ней уже было всё готово к поминкам. Поминать сели за тот же стол, на котором стоял гроб. Валентина и Боброва, суетясь, разливали по тарелкам куриный бульон, сыпали из миски отваренную лапшу. Катерина выставила самогон.

Павел Федосеевич в возникшей тишине поднял наполненную стопку.

– Помянем, – тихо проронил он, и рука его задрожала.

Дмитрий Васютин, обросший седобровый мужик, прибавил, словно досказывая:

– Прямой был человек Федосей. Околицами никогда не кружил. Фронтовик.

Пили все: и мужчины, и женщины. Каждому находилось, что сказать сердечного о деде Ештокине…

Самогон сдабривал грусть, и мало-помалу разговоры за столом переходили сначала на житейские дела, а затем и на политику. К Павлу Федосеевичу, не бывавшему в родных местах много лет, обращались с вопросами. Спрашивали о городской жизни, о людских настроениях, о том, чью сторону держит он. В Станишино знали, что сын Федосея Ештокина сделался помощником народного депутата, потому слушали его поначалу с почтительным вниманием, силясь разобрать: к добру ли для них, деревенских, новая власть?

Павел Федосеевич спотыкался, отвечал нескладно, ощущая, что утратил навык ведения беседы с обитателями деревень. Он пытался что-то доказывать, объяснять, но по выражениям лиц собеседников понимал, что неубедителен и некрасноречив.

– Э, Павлентий, – высказался под конец, словно бы за всех, разочарованный дед Василий. – Когда в город учиться уезжал, толковее был. А что сейчас чирикаешь – не понять. Рыночный механизм… Реанимация сельского хозяйства… А чего его реанимировать-то, собственно? Чем колхозы новой власти не угодили?

– Колхозы за редким исключением убыточны. Из-за них в стране возник острый продовольственный дефицит.

– Станешь тут убыточным, когда тебе ни дорог нормальных не проложат, ни техникой в страду не помогут, – проворчал захмелевший Мелентьев. – Колхозы, что ли, в том повинны? Нет, с таким подходом село не поднять.

– Фермеры должны село поднять, – попробовал убедить Павел Федосеевич. – В колхозах никто больше насильно не держит. Бери землю в оборот, зарабатывай. Правительство вот-вот программу специальную утвердит.

– Фермер – это который сам по себе, что ли? Единоличник? – уточнил тракторист.

– Фермер – это предприниматель. Да, он работает на себя сам. Если средства позволяют, нанимает работников. Колхоз над ним не власть. В Европе, в Америке никаких колхозов нет, зато сельское хозяйство процветает. И дороги, и техника – в сё в образцовом порядке.

Мужики переглянулись.

– Бывал ты будто в этой Америке… – икнул в кулак Мелентьев.

– Лично ещё не успел, но хорошо знаю тех, кто бывал. И их впечатлениям доверяю.

– Значит, по-твоему, правильно, что колхозы распускать задумали? – ещё раз переспросил Васютин.

Павел Федосеевич развёл руками.

– А как иначе перейти к рынку? Город и село должны жить единым хозяйственным укладом. Колхозы – это социализм, то есть, отжившее. Имущество их – на паи и разделить.

– Честная ли делёжка выйдет? А ну как окажется, что у одних пусто, а у других густо станет. Кулачья нам ещё нового не хватало, – Васютин, поугрюмев, огладил костяшкой пальца бровь. – Д емократия твоя за ради кулаков выходит?

Склонность мужиков всё упрощать и вместе с тем заострять коробила Павла Федосеевича, но он продолжал гнуть своё:

– Зачем большевистскую риторику воспроизводить? Не за кулаков, а за трудолюбивых хозяев.

Васютин поглядел на Павла Федосеевича мутно и недобро:

– Наслышан, какие они хозяева. Мне мать про кулаков много чего рассказать успела. В детстве ещё, с ребятнёй, постучали, рассказывала, на святки в кулацкие ворота, а кулак вылез, да только не пряниками угостил, а ледяной водой из ушата.

– Ну причём здесь эти давние страсти? – принуждённо улыбнулся Павел Федосеевич. – Нам сейчас из экономической ямы выбираться надо.

Васютин сузил левый глаз, навалился локтями на стол.

– А в яму-то эту кто столкнул? Не «перестройка»? Не Горбачёв с Ельциным, чтоб их обоих!

– Будет! – прикрикнула вдруг Катерина властно, вставая. – Вы тут раздеритесь ещё…

Застольный разговор прервался, угас.

– Ох, люди-люди… Неужели и впрямь согласия нам меж собой никак не найти? – закрыла вдруг лицо руками Нежданова.

Васютин, будто из стремления сгладить углы, поднялся первым.

– Ладно, Павлентий. Держись. На нас, здешних, обид не держи. Мы от чистого сердца. Что думаем, то и говорим…

Отмякая, он обнял Павла Федосеевича сердечно и хмельно.

За ним стали прощаться и остальные. Каждый чем-нибудь подбадривал Ештокиных: Катерину, Павла Федосеевича, Валерьяна, Валентину.

Бабушка зажгла в потемневшей горнице керосиновую лампу. Валентина принялась вместе с ней убирать посуду, полоскать тарелки в наполненной водой деревянной лохани. Павел Федосеевич продолжал сидеть за столом, свинцовым немигающим взглядом уставившись в его оголённые доски.

– Что, Валерик, увидел: каков он – народ? – проговорил он вдруг, повернув голову к сыну. – Тёмен. Дремуч.

Валерьян, изначально понимавший, что разговор начистоту неизбежен, уклоняться не стал:

– Они тебе конкретные вопросы задавали, ждали, что ты разъяснишь. Ты для них важная птица. В городе преуспел.

– Я и разъяснял, как мог. Кто ж виноват, что они слов не воспринимают? Им про назревшее-перезревшее, про реформаторский курс, а они всё за колхозы эти чёртовы цепляются. Что за рабская психология!

Высокомерие отца было Валерьяну неприятно.

– Какая надо у них психология, – заступился он за мужиков. – Просто живут и видят, что жизнь всё хуже становится. Провода вон красть уже начали. Такой вот он – реформаторский курс.

Павел Федосеевич, сдавленно выдохнув, глянул сыну в глаза:

– Бардак долго не продлится, Лерик. Это всё временно, поверь. Ведь реформы – они только-только начались. Вечно у нас на Руси хотят всего да сразу. И чтобы это всё ещё и с неба упало, само. Для того чтобы реформы успех имели, нужно самим много усилий прикладывать. Себя начинать менять. Вот те же кражи проводов – это, между прочим, коммунистическая мораль аукается. Уважения к собственности она людям не привила. Даже к государственной. А ведь без уважения к праву собственности никакой эффективной, прибыльной экономики не создашь. Так и будут: не сами зарабатывать учиться, а по сторонам завистливо зыркать. Не дай бог, у кого-то получаться начнёт. Всё, караул! Кулачьё!

Катерина, знавшая о крупной ссоре между отцом и сыном, зажгла ещё одну лампу и повлекла Валентину с собой, будто за каким-то делом, в сени.

– Ну куда вы меня? – зашептала ей на ухо Валентина. – Разругаются ж они опять.

– Пускай говорят, – шикнула, затворяя дверь, свекровь на невестку. – П олитика – и х, мужицкое дело. Поговорят и помирятся. Не дело им друг против друга камни за пазухой копить.

Павел Федосеевич и Валерьян впервые за эти два дня остались наедине. Продолжая сидеть на лавках, они глядели друг на друга через стол, неотрывно и недоверчиво.

– То, что с ценами затеяли – это для воспитания чувства собственности, хочешь сказать? – осведомился Валерьян ядовито. – Чтоб буквально над каждой копейкой приучались трястись?

– С ценами, конечно, выходит не очень хорошо. Тут где-то не додумали, не рассчитали, – признал Павел Федосеевич, но тут же бросил, точно козырь. – Но хотя бы продукты на прилавках появились, дикие очереди исчезли. Согласись!

– А толку от этих продуктов, когда денег нет?

– Деньги заработать можно. Той же торговлей, например. Ельцин же не просто так ей полную свободу предоставил. Нашему народу давно пора не на государство смотреть, а самостоятельно зарабатывать учиться. И начинать с самого элементарного.

– Ты что же, мне советуешь на автобусной остановке начать носками спекулировать? – воззрился на него Валерьян. – Или сам собираешься?

Павел Федосеевич протянул через стол руку, положил её сыну на плечо:

– Ты не ершись. Политика политикой, а жизнь жизнью. Раз уж решил самостоятельным стать, то задумайся хотя бы над тем, как именно жизнь у нас перестраиваться будет. Зарплаты и стипендии в ближайшее время индексируют – об этом не беспокойся. Важно определиться с другим. Тебе надо уже сейчас всерьёз подумать, куда после университета идти. На распределение не уповай. Устраивать на работу, как при социализме, государство больше не будет.

– Да я уж устроился, – искривил ухмылкой губы Валерьян. – В ахтёром на проходной КМЗ.

– Все с чего-то начинают, Лерик. Иные американские президенты в детстве курьерами и мойщиками машин начинали. Главное, не задерживайся на этом заводе. Смотри по сторонам. Сейчас такие возможности появляются…

Сам знаю молодых ребят-технарей, которые в иностранные фирмы устраиваются, некоторые даже за границу работать приглашение получают. А ведь и у тебя голова на плечах, в университете ты на хорошем счету. Поразмысли… Я через депутатов в Москве много на кого выходы найти могу. Если хочешь, и для тебя что-нибудь разузнаю.

Валерьян потупился, сцепил пальцы рук, но продолжал молчать.

– Пойми, Лерик: те, с кем ты связался – я имею в виду газету «День», Проханова и всю его красно-коричневую компанию – они безнадёжно отсталые, замшелые люди. Я ведь знаю, что ты у памятника Кузнецову с газетами стоишь, – отец улыбнулся снисходительно. – Но это всё зря. Никто с курса реформ не свернёт. Дело не в Ельцине. Не во мне. Дело в том, что они объективно, исторически назрели. Россия ещё лет за десять до «перестройки» была беременна переменами. Я отлично помню, какие у нас в лаборатории кипели дискуссии в застойные времена. Как все высмеивали вождеймаразматиков, как ругали номенклатуру и вечный дефицит. Как мы завидовали тем, кто ездил в загранкомандировки. С какой жадностью слушали их рассказы… А теперь – вот оно, уже вот-вот. Частная собственность, отмена цензуры, либерализация жизни… Ты, правда, веришь, что общество из-за воплей какого-то Проханова назад к совку повернёт?

Отец давил Валерьяна доводами, сочными характеристиками того, что он ведал и сам. Но принять их его упрямая, самолюбивая душа не могла.

– Гражданская война тоже назрела? – огрызнулся он. – Грузия вон, Карабах уже полыхают вовсю.

– Да что нам Грузия с Карабахом?! Хватит уже мыслить имперскими категориями! – нетерпеливо перебил Павел Федосеевич. – Они, слава богу, теперь независимые страны. Нас их проблемы вообще волновать не должны. Нам надо думать о том, как Россию комфортным для жизни государством сделать. Солженицын, например, ещё полтора года назад писал, что надо сосредоточиться на проблемах самой России. Предупреждал об этом. Жаль, медленно доходит.

– Нашёл тоже пророка в этом Солженицыне… Строчит чего-то из-за бугра, – буркнул Валерьян. – Если люди сплошь нищают кругом, то какое же это обустройство жизни? Обустройство в нищете? У нас в общежитии людям уже на макароны не хватает.

– Я ведь сказал уже: зарплаты индексируют, то есть повысят. Это вопрос решённый, – Павел Федосеевич начал терять терпение. – А работяг этих ты не больно жалей. Нашёл тоже общество… Те они ещё пьяницы и бракоделы! И на нас – на интеллигенцию – волками смотрели во все времена. Как же точно их великий Булгаков описал. Шариковы и есть: грубые, завистливые, тупые.

– Любишь ты на людей ярлыки навешивать…

Некоторое время они сидели, раздражённые друг другом, не зная, как возобновить разговор. Затем Валерьян спросил:

– Правда, что планы реформ Ельцину американские советники пишут?

– Ну не Ельцину персонально, а кабинету министров, – поправил Павел Федосеевич, расправляя плечи. – Разработкой конкретной экономической программы занимается зампред правительства Егор Гайдар. Профессиональный экономист, доктор наук, заметь. А то, что его западные специалисты консультируют – только к лучшему. Они действительно знают, как рыночная экономика работает на деле. Они профессионалы.

– И с чего ж это они так нашей жизнью-то озаботились вдруг?

– Озаботились, потому что «железный занавес» рухнул, и Россия открылась миру. Хватит уже лепить из Запада образ врага. Он нам в трудный исторический момент руку помощи протягивает, а твой «День»…

– А «День» – единственная газета, что людям глаза на происходящее открывает, – перебил Валерьян с убеждённостью.

Павел Федосеевич зажмурился, в бессилии уронил голову, хлопнул себя ладонью по лбу.

– Господи, сын! Ну какой ты, честное слово, упрямец! – воскликнул он, отчаиваясь. – Прямо Базаров наоборот! Судьба наша русская такова, что ли?!