Текст книги "Кумач надорванный. Книга 2. Становление."

– XX —

Дела на Кузнецовском заводе не налаживались, остановившиеся цеха не возобновляли работ.

В заводоуправлении не скрывали, что платить зарплату не с чего. Добиться помощи от министерства промышленности директор Шацких не смог. С задержкой в две недели персоналу выдали от получки только третью часть, но когда возникнет возможность выплатить оставшееся – не знал никто.

По-разному распоряжались заводчане скудеющими средствами.

В распивочной «Клён» по-прежнему было людно. В её вытянутом прокуренном зале собирались не только заводские рабочие, но и парни, мужики с окрестных районов. «Клён» слыла одной из самых дешёвых в городе пивных. Водка в ней – в пересчёте на стоимость пол-литровых бутылок – продавалась в полтора раза дешевле, чем в гастрономе и раза в два с половиной – т ри, чем в ларьках.

Самые безденежные выпивохи приносили с собой самогон, а у стойки брали одну лишь закуску – хлеб, картошку, варёные яйца. Официантка ворчала, выдавая пустые стопки, но директор «Клёна» – пухлорукий улыбчивый мужичок, даже в помещении не снимавший с головы кожаной кепки – добродушно её осаживал:

– Ты, Маша, к народу помягче. Не шугай народ – он и так нынче шуганый. К хлебосольным хозяевам тропа не зарастает…

В общежитии на водку налегали в основном бессемейные и молодёжь. Ширяев, которому перестали верить в долг, страждуще зыркал на стоящие во дворе ларьки.

– Уроды… Уже «чернил» по сто семьдесят заряжают. Ну, козлы…

Жёны рабочих, лишившихся средств, приобщались к новым занятиям.

Ольга Корнеева нанялась продавщицей к азербайджанскому перекупщику на городской рынок. Кривоногий, черноголовый, с выпуклым, будто арбуз животом азербайджанец Низам держал на рынке четыре лотка, с которых привлечённые за двести рублей в день русские тётки по двенадцатьчетырнадцать часов торговали скупленными у колхозников луком, картофелем, редькой, мешками крупы. Низам, приглядывая за продавщицами, сам деловито сновал по торговым рядам, улыбался покупателям, подшучивал, выпаливая с акцентом прибаутки.

– Капуста – в щи, свёкла – в борщи! Берём капустасвёкла! – скалил он утыканный металлическими коронками широкий рот.

– Смотри ты, выучил, чем щи от борща отличаются. Ишь, черныш… – пересмеивались торговки.

Низам зазывно махал покупателям короткой рукой.

– Картошка-лук… Гречка-крупа!

Мужу Ольги Корнеевой Федору соседи по общежитию начали нехорошо улыбаться в спину. Дурной слух пустил бригадир Федьков.

– Видел я этих азерботов в армии. Те ещё бабуины, – сально ухмылялся он. – Вот как мы до водки охочи, так они – до баб. Они, чурки, все такие озабоченные: что движется – на то и запрыгивают. По городу, к примеру, топаем, так они прямо вслед каждой девке шею скручивают. Разве только слюни на асфальт не роняют.

Федьков, стоя на лестничной площадке, курил в полуоткрытую форточку, почёсывал сквозь обвислые спортивные шаровары пах.

– Прямо все? – уточнял девятнадцатилетний сварщик Юрка, лопоухий парень с начисто выбитым верхним резцом.

– А все, каких видел. До баб – это ещё что… Слышал, у них там в горах, в кишлаках заместо женщин овец или ослов пользуют.

Юрка отпрянул.

– Да ладно…

– Сами же, подпив, и трепались. Мол, зашёл вечером в хлев, задрал хвост ишаку – и вперёд.

– Тьфу!

Федьков пустил в форточку долгую дымную струю, бросил в неё окурок.

– Это для Федьки жена теперь – тьфу. Зуб даю – отодрал её уже этот азербот.

Перед первым мая никто не тормошил рабочих, не докучал напоминаниями о времени сбора заводской колонны. Ни заводская администрация, ни бывшие парторги и комсорги не считали себя обязанными организовывать демонстрацию.

Лутовинов, удручённый царящей в канун праздника апатией, в беседе с Валерьяном обронил печально:

– Первомай послезавтра, а хоть бы кто… Ведь недавно ещё какой праздник был…

– Праздновать и теперь не запрещают, – заметил Валерьян.

Лутовинов, однако, понял по-своему:

– А на какие шиши? Скажешь тоже… Хоть бы деньжат подкинули к празднику… А то выдали – курам на смех. Картошки, консервов прикупил – и, считай, всё, баста.

– Баста, – согласился Валерьян.

– Думал, вывернется всё же Щацких наш, Николаич, – продолжил сетовать Лутовинов. – Найдёт, чем заплатить.

– Откуда ж деньги ему взять, если цеха стоят? Здесь, как ни вертись…

Лутовинов закряхтел, заёрзал на скрипучем стуле.

– О чём в Москве только думают? Виданное ли дело: тысячи людей без денег сидят. Ладно я – один. А те, у которых семьи…

В его картине мира такое по-прежнему представлялось немыслимым.

Продавцы ларьков, уверенные, что охочий до праздничных попоек рабочий люд как-нибудь извернётся и наскребёт рубли, накинули к стоимости выпивки ещё по пятьдесят-сто рублей. В киосках, помещавшихся во дворе общежития, в преддверии праздника за пол-литровую бутылку «Столичной» требовали триста рублей, за бутылку красного вина – двести десять. Импортный, ядовито-малинового цвета ликёр шёл по двести восемьдесят пять, коньяк – по триста пятнадцать.

Еда тоже повсеместно подорожала, словно торговцы сговорились вытянуть у рабочих последние заначки.

Парни и мужики, видя на витринах ларьков обновлённые ценники, плевались.

– Навариться решил, деловой? Бабла на Первомай поднять? – со злобой пролаял Ширяев.

Одутловатое флегматичное лицо по другую сторону пыльного стекла осталось невозмутимо.

– Насильно покупать не заставляют.

Ширяев, обойдя все ларьки, плюнул под ноги, скрипнул зубами:

– Рвачи. Ну, глядите…

Первого мая на Центральную площадь из всего общежития пошёл Валерьян да несколько пожилых, держащихся обособленно от него рабочих. После московского вече ростиславльский митинг выглядел хилым. Пенсионеры, развернув транспарант анпиловской «Трудовой России», монотонно бубнили по очереди в мегафон и не желали предоставлять слово настырно его добивавшемуся Мельтюхову.

– Ваша партийная принадлежность коммунистам чужда, – повторял ему старичок в засаленном тёмно-синем берете. – Ни так называемая Либерально-демократическая партия, ни сам Жириновский доверия у коммунистов не вызывают.

– Но мы тоже против Ельцина. Против гайдаровских реформ, – доказывал Мельтюхов.

– А почему ж тогда либерал-демократами назвались? – дотошно допытывался старичок. – Ельцин, Гайдар, Бурбулис – тоже сплошь все демократы. Одного значит вы с ними поля ягода.

– Да какие они демократы?! Одно название! Холуи они американские, державу распродают…

– А Жириновский этот ваш, дорвись он до власти, не станет распродавать? – поддержала старичка тётка в простецкой, повязанной по-колхозному косынке. – Он ведь по отчеству-то кто? Вольфович?

– Ну, Вольфович… И что?

Тётка упёрла руки в бока, прищурила глаз и с ядовитой вкрадчивостью осведомилась:

– А национальности-то он какой? А?

Задавая заковыристый вопрос, она точно спичкой о коробок чиркнула. Стоящих вокруг прорвало. На Мельтюхова со всех сторон загалдели:

– Тоже мне, в радетели за Россию лезет, а сам еврей! – воскликнул ещё один пенсионер.

– И так евреи на шее сидят!

– Конечно, евреи! У Ельцина-то в министрах евреи сплошь. Бурбулис, Чубайс, Авен, Гайдар…

– Гайдара-то с чего записали в евреи? – пробормотал засыпаемый попрёками Мельтюхов. – Он – внук того Аркадия Гайдара, писателя.

– Внук, говоришь? – взъелась тётка в косынке. – А бабку-то у этого внука как зовут? Лия Лазаревна!

Валерьян попробовал за Мельтюхова вступиться, но переспорить желчных стариков не мог. Манифестанты в большинстве были людьми немолодыми, мнительными и сварливыми.

– Не надо нам провокаторов, – распоряжавшийся мегафоном старичок в берете отталкивал Мельтюхова прочь. – Здесь красный, коммунистический митинг.

…Укрывшись от ослепляющего солнца за памятником Ленину, Мельтюхов уныло глядел в редеющую, разбредающуюся толпу.

– Всё, выдыхается митинговщина, – говорил он Валерьяну как о предрешённом. – Тогда, на Манежной окончилось дело пшиком – и вот результат. Одни полоумные только и вышли. Перестаёт народ в митинги верить.

– Что ж делать-то тогда? – спросил, теряясь от бессилия, Валерьян.

Мельтюхов медлил отвечать, прикусывал нижнюю губу, словно мучительно додумывал давнюю, гложущую мысль.

– XXI —

Валерьян возвращался домой окружной дорогой. Сойдя с автобуса у «Радуги», он вышел к общежитию проулками, с торца. Шагал подавленный, не радуясь празднику, возвращаясь мыслями к перепалке с желчными стариками.

У пожарной лестницы, заржавленные решётчатые ступени которой зигзагами убегали под крышу, Валерьян наткнулся на компанию соседских парней.

– О, комиссар… Здорово! – окликнул его сидящий на ступени Ширяев.

– No pasaran! [6]6
  «Они не пройдут» (исп.). – П рим. ред.


[Закрыть]– подпел беззубый Юрка и, выкатив грудь, вскинул кулак.

Парней было шестеро: один, подтянув к подбородку колено, сидел ступенью выше Ширяева, двое облокотились на перила, ещё один примостился на асфальте, на корточках, рядом с Юркой. Валерьян знал по именам не всех, но сразу заметил, что парни «под мухой».

– С демонстрации? – спросил Ширяев.

Валерьян кивнул.

– А чего невесёлый такой?

– А-а…

Он сделал шаг, думая пройти мимо.

Ширяев привстал.

– Да погоди ты. Чего ж сразу сруливать? Расскажи, как там на площади было.

Валерьян, не расположенный к праздной болтовне, ответил нелюбезно:

– Мог бы и сам сходить. Кто мешал?

– Ну я ж не такой сознательный. – Ширяев усмехнулся. – Ты вот сагитируй пацанов, растолкуй, что да как.

– Я тебя уже агитировал. Ты, помнится, даже ехать в Москву на вече собирался.

Ширяев ухмыльнулся, повёл плечами, сцепляя за затылком руки.

– Заработался маленько… Тогда ж ещё наш механообрубочный цех не стоял.

– Ну-ну…, – п робурчал Валерьян.

– Слушай, будь другом – подсоби, – засопел Ширяев, потянув Валерьяна за пуговицу. – Ведь наторговал ты хоть на сколько-то газетой своей.

– Правда, подкинь по-людски, – прибавил Юрка просительно. – А-то выпили мы чуток, а денег всё – баста.

Лобастый токарь Борька Салазко, с пунцовым дугообразным шрамом над правой бровью, но с телячьим, беззлобным выражением лица, пожаловался:

– Натурально за горло взяли ларёчники. Такие цены ломят… На пролетарский праздник водки не купить. Э-эх…

– Выручи, а, – запросил ещё один парень. – Подкинь ну хоть сколько-нибудь.

Все шестеро ели Валерьяна глазами. Дурное настроение его не возбуждало потребности перечить, в унынии он не нашёл повода отказать. Покоряясь, более себе, чем парням, сунул руку в карман.

– Сколько не хватает?

Лица парней посветлели. Сидевший на корточках сразу поднялся на ноги. Ширяев залопотал деловито:

– Да сорока рублей на «литруху» не добираем. Всего-то. Она четыреста пять стоит, – он выгреб из штанов пригоршню смятых купюр и мелочь. – А у нас… триста шестьдесят с копьём. «Литруха» – это ништяк, это, считай, грамм по сто пятьдесят на рыло.

Сорок рублей у Валерьяна нашлось. В последний месяц, переступая через себя, он стал добавлять к цене, по которой рассчитывался с редакцией, свою. Поступать иначе он уже не мог – на одну лишь стипендию, с урезанной, выдаваемой не в срок зарплатой жить становилось невозможно.

Купленную в ларьке водку разлили по бумажным стаканчикам – за них торговец затребовал дополнительно по шестьдесят копеек. Закуска была проста. Юрка, сгоняв к себе на этаж, вынес несколько варёных картофелин, хлеб, четыре свежих огурца. Ширяев разрезал ножом на доли крупную, с кулак, головку лука.

– Ну, с днём международной солидарности трудящихся, – провозгласил Валерьян и улыбнулся полуоскалом. – Живём, пролетариат…

Первую водочную порцию все проглотили сосредоточенно, словно снадобье от тошнотворности заходящей в тупик жизни.

– Эх, а в прошлом году в Заречье шашлыки на майские жарили. Пива было, водки… – вздохнул обритый наголо парень.

– Вспомнил, – проворчал Ширяев.

– Тогда и девчонку в кафе можно было сводить на раз-два, – вспоминал бритый, словно дразня.

– Кто крутиться насобачился, и сейчас водит, – икнул в кулак парень в спортивной куртке.

– Ты это про кого? – заинтересовался Юрка.

Парень в спортивной куртке ухмыльнулся.

– Стаса Кицына, Кицу-размётчика с девятого цеха знаешь?

– Ну?

– В «Причале» на набережной гуляет. Это тебе не наш «Клён». Там люди серьёзные: рэкетиры, блатные.

– Что ж Кица, в рэкет подался?

– Да как бы не так. Индикаторы настроек он тырить повадился. Тащит со склада, пихает каким-то барыгам на стороне.

Юрка выругался:

– Вот гнида!

Парень в спортивной куртке пожал плечами:

– Жить-то надо.

Ширяев, прохрустев куском огурца, замотал головой:

– Не, с завода крысить западло. Неуважуха. А вот их, уродов, – он импульсивно мотнул головой в направлении двора, где помещались ларьки. – Вот их бы раскулачить – так раскулачить!

Водку вторично расплескали по стаканам. Каждую из несъеденных луковых долей разрезали ещё на два-три кусочка. Ширяев располовинил ножом оставшиеся картофелины, огурец.

– Ладно, живём, – встряхнул он опорожняемой бутылью.

Пьянея, парни веселели. Краснели их щёки, бойчее звучали голоса.

– Погодите, ребята, рано в депрессуху впадать. Не верю, что всё вот так р-раз – и наперекосяк пойдёт. Просто перетерпеть надо. Не всё сразу, – убеждал всех Юрка. – Это непривычные мы пока. Не разобрали ещё, что при рынке к чему. Но вот разберёмся, раскрутится завод…

Рабочие кивали с охотой. Водка, дурманя мозг, делала их легковерными, переменчивыми в чувствах.

– Хорошо бы ещё на наш завод эти… как их… инвесторы пришли, – сидящий на корточках Салазко шевельнул затекающей ногой. – По телевизору передачу смотрел. В ней говорили, что американцы, японцы, немцы нашим заводам денег давать будут.

– Будут давать, конечно, – оскалил щербатый рот Юрка. – Мы с Америкой теперь не враги. В газетах пишут, что экономика у нас теперь будет как бы совместная, общая. Сотрудничество, партнёрство – туда-сюда…

У Валерьяна уши завяли от таких россказней. Единственный среди всех, он оставался не весел.

– Скажи, что ещё как в Америке заживём… – не вытерпел он.

– И заживём! Ещё как заживём, – заспорил Юрка. – Думаешь, у нас народ тупее, чем в Америке? Не-е-ет, не тупее. Просто у них там рынок давно настал, а у нас настаёт – только-только. Ты погоди: мы освоимся и утрём им нос…

– Пока осваиваться будем, заводу конец придёт. Не хуже меня знаешь, что кооперационные цепи разорваны.

– Много ты понимаешь, интеллигент! Наш КМЗ турбины клепает, а энергетике без турбин – хана. Что, по-твоему, страна без электричества, без света сидеть будет? Да щ-щаз! Вытянут завод…

Валерьян был трезвее остальных, оттого не заводился в споре.

– Без электричества-то сидеть не будет, а вот турбины можно у той же самой Америки заказать, – возразил он спокойно. – Сам же только что говорил: «сотрудничество», «партнёрство»… Вот и демократы в один голос твердят, что, мол, вся наша техника – старьё и хлам. Неперспективные производства надо в стране сворачивать, а технику сплошь импортную покупать.

Парень в спортивной крутке, отнимая ото рта «беломорину», пустил ядрёный дым:

– А, развёл-таки агитацию наш политический…

– Я не агитирую никого. Просто оглянитесь кругом, подумайте.

– Голова вспухнет, если без конца думать.

Вспотевший Ширяев порывисто схватил бутыль.

– Правильно, нечего тут раздумывать. Бей барыгспекулянтов! Ишь, гады, пристроились из рабочего человека жилы тянуть. Дед рассказывал, что на деревне раньше таким мироедам красного петуха на двор подпускали…

Ширяев был не столько злобен, сколько зациклен и упрям. Споры под водку лишь сильнее его горячили.

– Раздухарился ты, Олег… – заметил вполголоса бритый.

Из-за угла соседнего корпуса внезапно вывалила ещё компания.

– Ширяй, ты? – зычно окликнули из густящихся сумерек.

Все обернулись на голос.

Небрежной походкой к ним приближалось пятеро парней. Ширяев положил ладонь на рукоять лежащего на лестничных перилах раскрытого ножа, но спустя секунду, всмотревшись, заулыбался с радушием:

– Боксёр, здорово! Откуда тебя?

Круглоголовый, с приплюснутым носом тип, к которому Ширяев полез с пьяными объятиями, был Валерьяну знаком. Он встречал его не раз возле заводского спорткомплекса. Говорили, что тот действительно был боксёром, побеждал на городских и даже на областных турнирах.

– Ну чего вы? – углядев опустошённую бутыль, он шевельнул широкой, в рубцах, бровью. – Заскучали, смотрю?

– Заскучаешь тут, – протянул Салазко. – Ларьки рядом, а догнаться не на что.

Подошедшие с Боксёром парни заухмылялись.

– А скинуться? – предложил один.

– А подсобите? – переспросил Юрка, уставившись на него с ожившей надеждой.

Парни заспорили, решая, как поступить. Никому не хотелось разбредаться по корпусам общежития ранним вечером.

– Короче! С вас – водяра, с нас – закусь, – залихватски рявкнул Ширяев. – Идёт?

– Идёт! – благосклонно кивнул Боксёр.

Валерьян, незаметно обособившись ото всех, стоял, прислонясь к остывшим после захода солнца перилам. Продолжать пить его не тянуло, но и возвращаться в жилище он не спешил. В рассеянности блуждал он взором по темнеющему прохладному небу, задумчиво ерошил волосы на за-дуревшей от водки голове.

От ларьков вернулся отправленный с деньгами за водкой парень. Он ничего не принёс.

– Короче… это… – замялся он. – Денег не хватило. За ли-труху – четыреста тридцать заламывают.

– Что-о-о?! – взревел Ширяев.

– Четыреста тридцать, говорю.

– Во дают… – зачесал затылок бритый. – Днём же ещё по четыреста пять отпускали…

Все взорвались бранью.

Щуплый, не по-пролетарски тонкопалый парень переминался с ноги ногу, бубнил, точно оправдание ища:

– Литр водки – четыреста тридцать рублей. Везде. Они в ларьках как сговорились.

Ширяев, рыча ругательства, рванул во двор. За ним – Боксёр. Следом, захваченные общим порывом, повалили и остальные. В том числе и Валерьян.

Возле освещаемой лампочками витрины ближайшего ларька Ширяев притормозил, уставил на неё осатанелые глаза. На горлышках выстроенных на полках рядами разнообъёмных бутылок хорошо виднелись ценники – клочки белой бумаги с выведенными на них суммами в рублях. Пол-литра водки – триста двадцать пять рублей, ноль семь литра – триста семьдесят пять, литр – четыреста тридцать.

– Бляха-муха! – встряхнул головой Ширяев, не веря глазам.

– Крохоборы… – прохрипел Боксёр.

Вся ватага, распалённая жаждой продолжения попойки, топталась перед ларьками, ошеломлённо моргая и матерясь.

Затем Ширяев шагнул к окошку, стукнул кулаком в стекло.

– Слышь, скидывай цену! Ещё днём четыреста пять за литр было! – проорал он. – Н е грабь народ!

Ларёчник, не меняя за стеклом позы, ответил:

– То было днём. А теперь – ночная наценка.

В ровном голосе ларёчника, в скупо роняемых им словах Ширяеву чудилась брезгливая холодность, словно тот не допускал и мысли, что ему могут не дать полной платы.

– Ах ты живоглот! – отпрянул он от ларька и зашарил по двору налитыми кровью глазами.

– Чего, не хочет сбавлять? – спросил бритый.

Ширяев наклонился, схватил камень.

– Вот тебе наценка! – с воплем запустил он им в витрину. – Н-на!!

Ширяев будто пример подал, первым выместив на ларьке накопленную ярость. Боксёр, бритый, Юрка, остальные парни тоже принялись хватать, что подворачивалось под руку. Витрины ларьков зазвенели. Их крушили подряд, не зная удержу. Торговца, выскочившего наружу, Боксёр уложил поставленным кулачным ударом. Всё билось, гремело, разлеталось по сторонам стеклянными брызгами, деревяшками, ошмётками картона. Расколотив витринные стёкла, пихали за пазуху бутылки, пачки сигарет.

– Хватай-расхватывай добро! – лихо подначивал Ширяев, запуская доской в спину удиравшему продавцу другого ларька. – Д ави кровососов!

Лёгкие, сделанные из сдобренного стекловатой пластика ларьки, опрокидывали наземь, ботинки хрустели по россыпям битого стекла, руки кровавились от осколков, острых углов, торчащих гвоздей. Наверху, на этажах корпуса, начали распахиваться окна, заголосили переполошившиеся женщины.

– С ума посходили? Прекратите!! – Валерьян, мечась среди охваченных яростным упоением погрома и грабежа людей, хватал то одного, то другого за рукава, пытался оттащить прочь.

Помимо него, ещё Салазко не крушил и не грабил. Незаметно выбравшись из общего буйства, он попятился в дальний угол двора и скрылся во тьме.

Ширяев с порезанным подбородком, окровавленный и хохочущий, вскарабкался на поваленный ларёк, точно воин на крепостную стену, и перекидывал из руки в руку водочную бутылку.

– Гуляй, братва, в пролетарский праздник! Ух-х, отводи душу!

– XXII —

Из разгромленных ларьков тащили продукты и выпивку. Водку и пиво выволакивали ящиками, выносили консервы, пачки макарон.

Ларёчники, убегая, не успели прихватить хранимую в коробках выручку. Купюры, шелестя, разлетелись по двору.

Их подбирали, рассовывали по карманам, шалея от плывущего в руки добра.

Двор быстро заполонялся людьми. Кто-то робко роптал на раздухарившихся грабителей, но остальные – кто украдкой, а кто без стеснения, открыто – сами начинали пихать за пазуху оставшиеся без надзора буханки хлеба, колбасные палки, бутылки.

– Ну и правильно, что погромили этих спекулянтов, – заявила вернувшаяся со двора на этаж Елизавета Захарчук. – А-то тянули из нас последнюю копейку… Вот и получили!

Карманы её клетчатого, в маслянистых брызгах халата, отвисали, набитые банками консервов.

– Лизка, ты что ж… Ты?.. – зашептала рябая Тамара Фёдорова.

– Да – я! Набрала ихнего и не стыжусь, – Захарчук воинственно двинулась на тихую уборщицу. – Когда мы каждую картофелину и каждую пачку макарон считали – им нас было не жаль. По три шкуры драли своими ценами!

Молва о разгроме ларьков покатилась по микрорайону. Милиция не приехала, хотя комендант общежития – могутная полногрудая тётка с осветлёнными до белизны волосами – звонила в отделение несколько раз. К общежитию стала стекаться молодёжь: поглазеть и пограбить. Возле опрокинутых ларьков зашныряли подростки, поднимали с земли шоколадные батончики, конфеты, жвачки, просыпанные из пачек сигареты.

Валерьян вернулся в комнату. Лицо его горело – от стыда и от жаркого, оросившего кожу пота.

– Правда, что ли, ларьки разнесли? – спросил, встревоженный, Лутовинов.

Валерьян кивнул.

– Наши, заводские?

– Они.

– Чертяки!

Валерьян сел на кровать.

– Вот и поднялись на общее дело… – проговорил он, тяжело дыша. – Против Ельцина выйти – не дозовёшься. А по пьяни, лишней бутылки ради, витрины крушить – нате, пожалуйста.

– Да ты и сам-то, гляжу, хорош.

– Знал бы, что так выйдет… Чёрт меня дёрнул с ними пить!

Лутовинов закряхтел.

– Уголовщину, конечно, не одобряю. Зря они так. Но и торгаши-паразиты… – большим и средним пальцами он обхватил кадык. – Во где!

– Разве погромами от них избавишься?

– Если нашего русского мужика достать, он не рассуждает. Просто ломит и всё.

На этажах общежития, в его комнатах и закутках водка лилась рекою. Измученные долгой мелочной экономией люди пили с беззаботной и пропащей лихостью, словно душу отводя.

Валерьян, укладываясь спать, слышал доносящиеся из-за двери комнаты хмельные возгласы, хохот.

На кухне тоже пошла гулянка. Сменщик Валерьяна на заводской вахте Михаил Дёмин, сизелицый токарь Сергей Васильев и ещё какой-то забредший из соседнего корпуса тип, пристроившись за низким, на шатающихся ножках столиком, пили притащенный из ларька коньяк, заедая его отрываемыми от буханки кусками хлеба и лущимыми с варёной куриной ноги мясными волокнами.

– Задали же наши спикулям перцу, – приговаривал Васильев, улыбаясь и тряся крупной, с жировой шишкой на темени головой. – Взялся народ за колья – и всё, сдуло их, оглоедов, как ветром.

Бесшабашно смеясь, он обнажал облачённый в помятую металлическую коронку кривоватый клык.

Дёмин, икнув, повёл чёрным ногтем по затейливофигуристой, выполненной в форме контрабаса, коньячной бутылке.

– Во, импорт! Даже в загранке, в Болгарии, в ГДР [7]7
  Германская демократическая республика. Социалистическое Государство в Центральной Европе, существовавшее с 7 октября 1949‐го по 3 октября 1990 года. – Прим. ред.


[Закрыть]когда бывал, не видел эдаких бутылей. Что написано-то на ней хоть… ну-ка…

Он поднёс бутылку к глазам, близоруко сощурился в плохом освещении кухни, зашлёпал широкими губами, пытаясь прочесть иностранную надпись на этикетке.

– Хорош глаза портить. Поделились ребята – и радуйся. Дарёному коню в зубы не смотрят, – тип подставил опорожненный стакан.

– Да точно ли дарёный? Спекулянты-то из нас, из нас, из простых людей деньги выкачивают. Разрешили им цены самим устанавливать – вот они и давай по три шкуры драть. У них всё продумано: нас обдерут – съездят в Москву, да товара прикупят, потом ещё обдерут – и ещё прикупят…

– Вот и дообдирались… – Васильев, ухая злорадным совиным смехом, поднял наполненный стакан. – А ребятки-то наши, а? Сарынь на кичку, как говорится.

Окна в кухне были растворены. Со двора доносилось пение. Кто-то, путая аккорды, наяривал на гитаре:

Пе-ре-мен требуют наши сердца! Пе-ре-мен требуют наши глаза…

– А вы б, мужики, всё же поостереглись, – посоветовал вошедший вскипятить чайник Фёдор Корнеев. – Ну зачем вот так, у всех на виду? Потом скажут, что и вы грабили.

– Это кто это скажет? Милиция что ли? – захрабрился припьяневший Васильев. – Да пускай она, эта милиция, приедет сюда сначала.

Корнеев издал озабоченный вздох.

– Не от милиции тебе прилететь может. Она теперь, по-моему, кроме как анпиловцев всяких лупить, ничего больше не может. А вот «крыша» этих ларёчников… Глядите, мужики.

– Какая ещё «крыша»?

– Такая… Я теперь и сам смыслю в том, как вся эта частная торговля устроена. Она ведь не сама по себе. Торгаши с нас – простых людей, кормятся, а лихие ребята – с них. Видел уж сколько раз, как к ларькам этим во дворе битюги подваливают. В спортивных шароварах все, в кроссовках, в куртках на коже. Пока ларьков не было – и ребят этих в нашем районе не примечал. А как ларьки появились – и «рэкет» тут как тут. Если торговец ему не отстегнёт, то и торговать не сможет. Не дадут.

Васильев, напоказ улыбаясь, взялся за горловину бутылки.

– Куда он – этот рэкет – сунется? Сюда, к нам? Да в одном только нашем корпусе мужиков с полсотни! Накостыляем почище, чем ларёчникам!

Корнеев снял с плиты пустивший пар чайник.

– Как знаете. Я предупредил…

Все трое слышали, как, вернувшись в свою комнату, он провернул изнутри ключ в замке.

– Пужлив-то, а… – б росил ему вслед Васильев.

А Дёмин, сглотнув пережёванный хлебный кусок, изрёк:

– Раньше милиции боялись, а теперь – рэкета. Во времена пришли…

Валерьяну спалось плохо. Раза два он просыпался, пил воду из стоящего на тумбочке стакана, взбивал горячую, пропитанную потом подушку.

В засеревших сумерках его затряс за плечо Лутовинов.

– Что-то неладное, вроде, творится, – зашептал он ему в ухо. – Слышишь?

Приподнявшись на локте, Валерьян услыхал резкие выкрики, голоса, грубый, тяжёлый топот в коридоре…

На улице ещё не выключили подвешенный над трамвайными путями фонарь, и он желтел в матовом влажном окне угасающим шаром.

Охваченный тревогой, Валерьян стал наскоро одеваться. Натянул брюки, рубашку, втиснул ступни в ботинки…

По двери их комнаты врезали вдруг со всей дури. Выбитая «с мясом» щеколда, царапнув Лутовинова по колену, отлетела под подоконник. Проём заслонили фигуры ворвавшихся из коридора людей.

– Не дёргаться! – пролаял грубый голос.

Долговязый, под потолок ростом верзила грозил пистолетом, наводя его попеременно с Лутовинова на Валерьяна – со лба на лоб.

Не спуская с них, остолбеневших, глаз, он обратился к тому, кто топтался сзади:

– Узнаёшь кого? Ты?..

Бледнощёкий, с узкими тараканьими усами тип, в котором Валерьян опознал одного из ларёчных торговцев, выглянул из-за плеча долговязого.

– Да, вот этот… Тоже с ними был… Он, – слегка заикаясь, указал он на Валерьяна.

Долговязый дёрнул уголком рта, приказал:

– Руки за голову! Встал!

Лутовинов, пересиливая себя, спросил:

– Вы чего вообще творите? Вы кто?

– Заткнись! – о бругал его долговязый. – Не к тебе базар.

В коридоре кто-то бранился, рыдала, захлёбываясь, женщина. Валерьян видел, как по коридору, за спинами вошедших, проволокли токаря Васильева, обмякшего, беспомощно сучащего по полу ногами.

В комнату всунулась обритая в кружок голова.

– Ну чего, Шуруп?

– А вот ещё один тут засухарился, – долговязый указал пистолетным дулом на Валерьяна и оскалил прореженный, в пустотах, зубной ряд. – Таракан говорит, тоже с ними был.

Остриженный протиснулся в проём, точно заматеревший кабан. Облик его оживил что-то в памяти Валерьяна.

«Видеосалон… Димон-Гиря…», – стукнуло у него в мозгу.

Димон-Гиря, будто и сам припоминая, прощупал Валерьяна взглядом округлых глаз.

– Рожа у тебя знакомая. Где-то попадался ты мне, точно.

Но выяснять дальше он нужным не счёл.

– Топай, давай, вниз, – приказал он. – За ларьки ответишь.

– Куда вы его? – опять встрял Лутовинов.

– Не твоё дело. Он тебе кто? Сын?

– Нет.

– Вот и сопи в две дырки.

Лутовинов скрипнул зубами. Угрозы, оружие, брань от годящихся в сыновья парней разбудили в нём не страх, а упрямство и злость.

– А ты, сучара, оглох что ли?! Сказано – пшёл! – рявкнул Шуруп на Валерьяна и замахнулся на него рукоятью пистолета.

Подчиняясь силе оружия, Валерьян шагнул к выходу. Лутовинов привстал, сдёрнул со стула его куртку, сунул в руки.

– Возьми. А вы…

Договорить не дали. Шуруп, изругавшись, врезал ему пистолетной рукоятью по переносице. Лутовинов, давясь хрипом, повалился назад и, падая, чиркнул затылком об угол стола. Грузное тело пожилого рабочего, сгребая рукой с кровати одеяло, опрокидывая стул, грохнулось в проход между кроватями. Из перешибленного носа, из раны на голове на пыльный линялый линолеум заструилась тёмная, густая кровь.

– Предупреждали ж тебя, – процедил Димон-Гиря.

Шуруп вытолкал Валерьяна в коридор и, подгоняя пинками, повлёк по лестнице вниз. Лестничные ступени местами были закапаны кровью, за спиной со стороны коридора слышались женские причитания, детский плач.

Через главный вход Валерьяна вывели во двор.

Посреди него, словно изломанные гигантские куклы, лежало пятеро, покрытых грязью, в крови. Ещё двое, закрывая головы руками и воя, перекатывались по земле, в кругу молотящих их ногами и металлическими прутами мордоворотов. Юрка с чёрным от крови лицом сидел на обломке ларька и шевелил беззубым окровавленным ртом. Метрах в трёх от него сцепил за затылком руки Ширяев, удерживаемый на коленях приставленным к виску пистолетом.

Бандиты не скрывали лиц. Они свободно ходили по двору, чванясь оружием и силой, рыскали у подъездов, отлично различимые для тех, кто смел выглядывать из здания, из-за оконных косяков.

К Ширяеву приблизился Димон-Гиря.

– Ты, значит, кашу всю заварил? – спросил он.

Истерзанный, со свисающими с плеч лохмотьями футболки Ширяев молчал.

– А того не знал, что с того, кто добро чужое берёт – спрос бывает?

– Выпить в праздник охота была. А они опять цены вздули, – сдавлено прохрипел Ширяев, будто превозмогая грудную боль.

– Только синька на уме одна? Эх, рабочий класс… – Димон-Гиря словно словами в него плевал.