Текст книги "Кумач надорванный. Книга 2. Становление."

Ширяев, потупившись, зыркал исподлобья на изувеченных товарищей и на бандитов.

– Грабь награбленное? Да? Так рассудил? – продолжал допрашивать Димон-Гиря.

– Будто сам не грабишь…

– Я не граблю. Я долю беру. И не абы за что, а за помощь доброму делу, – Димон-Гиря со строгостью указал на битое стекло, расшвырянные по двору ошмётки ларьков. – Вот люди, к примеру, крутились, как могли, товар доставали. От них всему району польза была. Сам же знаешь: частная торговля – не совковый гастроном. И сигареты импортные, и водяра, и коньяк… Никаких дефицитов, покупай – не хочу. Чем плохо?

Димон-Гиря, раздухарившись от обличений, поставил ногу на сломанный ящик.

– Тех, кто себе и другим на пользу работает – я защищаю. Это по справедливости, – он поглядел на коленопреклонённого Ширяева, точно судья на преступника, набрал воздуху. – Вот когда лапы к чужому тянуть начинают – вот это не по справедливости. Таким спуску я не даю. Не-е-ет…

– Гиря, а вот ещё принимай! – окликнули его из глубины двора. – Ещё бакланы.

Все – бандиты, и захваченные ими люди – обернулись на голос. Четверо вооружённых молодцев вели от соседнего корпуса бритого и Боксёра, подгоняя их подзатыльниками и пинками.

– Да сколько ж их тут, махновцев общажных? – округлил Димон-Гиря кабаньи глаза. – Т ы посмотри…

Валерьян вдруг, что было мочи, заехал залюбовавшемуся вожаком Шурупу ногой в голень. Тот взвыл, согнулся, ухватился за ногу, опустил пистолет. Валерьян опрометью кинулся со двора, в направлении разделяющего корпусá проезда.

– Э-э, пацаны… Э… – обескуражено завертел головой Димон-Гиря. – Ч ухает…

Юрка, бритый, Боксёр, другие изувеченные рабочие впились взорами в рвущегося к спасению Валерьяна.

– Давай, студент! Дуй!!!.. – з аорал Ширяев.

– Ах, с-сука! – болезненно морща рот, Шуруп поднял пистолет и дважды выстрелил по Валерьяну.

Пули, выщербив из угла дома кирпичные сколы и пыль, прошли выше головы Валерьяна.

За ним, словно волки за ускользающей дичью, рвануло с полдюжины бандитов. Даже один из тех, что стерёг бритого и Боксёра, ринулся догонять, движимый хищным инстинктом.

Удружил Валерьяну Боксёр. С рассечённым лбом, пораненный арматурой в грудь, он крепко держался на ногах и сохранил силы. Пушечным ударом в челюсть он сбил с ног неосмотрительно повернувшегося к нему боком другого бандита, вырвал из его рук арматурину, замахнулся на третьего. Хлопок пистолетного выстрела слился с хрустом затрещавшего под стальным прутом черепа. Оба упали одновременно – Б оксёр и бандит.

Бритый кинулся наутёк, в сторону трамвайной остановки.

– Стоять!!!.. – орали ему оставшиеся во дворе бандиты, передёргивая затворы.

По двору метались, кричали, падали людские фигуры.

Валерьян вылетел на соседнюю улицу. Он слышал за спиной вопли, топот, стрельбу, но, оглянувшись, увидал лишь двоих преследователей. Остальные, отвлечённые поднявшейся во дворе кутерьмой, перестали за ним гнаться.

Валерьян нёсся, как бешеный, не чуя ног. Мясистые, не слишком проворные бандиты хоть и преследовали его с упорством, но настичь не могли. Он выскочил на параллельную трамвайной ветке улицу, пробежал квартал, выскочил на пустырь, перепрыгнув через лежащий на земле тополь, кинулся от пруда направо, к бетонному забору, за которым лежал целый городок сараев и гаражей.

Всосав пересохшим ртом росистый воздух, он перемахнул через забор, спрыгнул по другую сторону, долго петлял узкими закоулками, бросаясь из щели в щель. Затем, замерев за одним из гаражей, долго и напряжённо прислушивался, точно травимый зверь.

В похолодевшей, вздрагивающей груди бешено стучало сердце.

– XXIII —

Из района гаражей Валерьян выбирался кругалями.

Отдышавшись, он с осторожностью двинулся по проходу между рядами железных, с навесными замками, гаражных ворот, снова перелез через забор, оказался на краю поля, размежёванного на огороды столбиками или прокопанными бороздами.

Ранним утром огороды были пусты, но с участков ещё тянуло дымками затухающих кострищ, на которых жарили накануне шашлычное мясо.

«И здесь гуляли», – подумал он, замечая оставленный мусор, притоптанную траву.

Быстро прошагав краем поля с километр, он попал на какую-то выглядевшую совсем по-деревенски улочку: с деревянными избами по обеим сторонам, с засаженными сиренью палисадниками.

Забредать ранее на эту окраину Валерьяну не доводилось. Он плутал, не зная дороги, среди заборов и плетней, полошил цепных псов. Встречавшиеся жители с подозрительностью посматривали на его выпачканные землёй ботинки, продранные на левом колене брюки.

– Скажите, остановка здесь где-нибудь есть? – обратился Валерьян с вопросом к ковылявшей от молочной лавки старушке.

Остановившись, старушка подняла на Валерьяна узкое, обрамлённое платком лицо.

– А тебе куда ехать-то: в город или на Горелово? Если на Горелово, то ты уже прошёл. От Огородной направо поворачивать надо было.

«Вот же забрёл! Горелово – это ж райцентр», – подумал Валерьян, оглядываясь на кособокие домики.

– В город.

– Если в город, то прямо иди, – старушка, сузив сухие шелушащиеся веки, указала в конец улицы. – «Девятка» от хозмага отъезжает.

Деньги у Валерьяна были. В кармане куртки, которую успел передать ему Лутовинов, он держал кошелёк.

Разыскав остановку, он сел на автобус и доехал до центрального рынка, а от него прошёл пешком до вокзала, неподалёку от которого, как он знал, квартировал Мельтюхов.

Тот был дома и, открыв дверь, воззрился на Валерьяна.

– Чего это ты? Будто с пожара…

– Почти…

Мельтюхов впустил его внутрь.

Отряхнув куртку и штаны, смыв с лица пыль и пот, Валерьян поведал обо всём: и о вчерашней попойке, и о грабеже ларьков, и о налёте банды на общежитие.

– Будто каратели, зондеркоманда. Нагрянули на рассвете с оружием, согнали во двор. Кого на землю уложили, кого на колени поставили. Открыто, у всех на виду! Мужику, соседу по комнате – чуть он перечить им посмел – рукоятью пистолета по лбу. Вылитое зверьё!

Мельтюхов, впечатлённый рассказом, глухо спросил:

– Как думаешь, запомнили они тебя?

– А то! Их главаря я и сам узнал. Пересекались уже… Кличка у него – Димон-Гиря. Полтора года назад, когда я в видеосалон фильмы крутить устроился, он хозяина избил, дань платить заставил.

– Плохо.

– С ним целая банда. Их там человек пятнадцать было, не меньше.

Мельтюхов с угрюмой сосредоточенностью колупал угол кухонного стола.

– Они ведь тебя и дальше искать могут.

Валерьян, хоть и со слабой надеждой, но спросил:

– Думаешь, милиция их не прижмёт?

Мельтюхов отвёл глаза к окну.

– Такое ощущение, что милиция сейчас только антиельцинские митинги и способна дубасить. А когда грабятубивают – её не дозовёшься. С одной знакомой моей по аспирантуре месяца два назад прямо днём шапку посреди улицы сорвали. Она – в отделение. Мол, в лицо запомнила, опознать могу. Так с тех пор её даже к следователю не удосужились вызвать, вообще никаких движений по её заявлению. Будто и не подавала его вовсе.

– Ну да. Я тоже про подобное слыхал, – безрадостно согласился Валерьян.

– Ты сам подумай: если бы бандюганы этого Гири боялись милицию, они б вот так, в открытую, на общагу вашу не нагрянули бы. Они, скорее всего, с милицией в сговоре. Ларёчники бандитам платят, а те – какому-нибудь чину при погонах.

– Прямо мафия.

– А что – нет? Раньше в западном кино такое видели, а сегодня – вот, пожалуйста, и у нас цветёт. Потому и говорю:

России без сильной власти, без сильной руки – никуда. Сгрызёт её изнутри всякая нечисть.

На говор в кухню приковыляла квартирная хозяйка, у которой снимал комнату прописанный в райцентре Мельтюхов. Хромая на левую ногу, с отёчным лицом тётка неприветливо поглядела на Валерьяна.

– Гости у тебя? Рано… – прогудела она.

– Друг зашёл.

– Не предупредил…

– Да он по пути заглянул… Ненадолго.

– Чего сюда заглядывать-то? – сварливо возразила хозяйка. – Не распивочная…

Разогрев на плите еду, она уковыляла с шипящей сковородой. Мельтюхов, сердито косясь на закрывшуюся за ней дверь, произнёс:

– Чует, мымра, что денег у меня в обрез, вот и придирается. Аспирантская стипендия теперь – копейки.

Он взялся сооружать яичницу, заправил её пшённой кашей, поставил кипятиться чайник.

– Позавтракаем, что ли.

Еда и чай настроения Валерьяну не подняли. Он понимал, что Мельтюхов прав – показываться в общежитии действительно опасно. Ему пришло в голову, что, помимо бандитов, стоит остерегаться и милиции, в безучастность которой к преступлениям он до конца поверить не мог. Когда Ширяев, Боксёр, Юрка и другие били витрины ларьков, он был с ними – его запомнили торговцы-ларёчники. Милиция вслед за бандитами тоже могла счесть его соучастником грабежа.

– Прав ты. Не стоит мне пока в общежитие…

Прожёвывая хлеб, Мельтюхов спросил:

– Что ж ты думаешь? К родителям возвращаться?

Валерьян ответил, помедлив, но с твёрдостью:

– Нет.

– Куда ж тогда?

– Не знаю пока.

Мельтюхов смолк, задумавшись.

– Мне, по правде сказать, тоже податься некуда, – признался он. – Десятого числа этой мымре, – он указал большим пальцем на стену, отгораживающую комнату квартирной хозяйки, – я ничего заплатить не смогу. Лаборантской зарплаты и аспирантской стипендии только на яичницы и хватает.

– Вам, аспирантам, разве общежитие не дают?

Мельтюхов чертыхнулся, импульсивно дёрнул головой.

– В нашем общежитии азербайджанские торгаши угнездились. Целый табор – полсотни рыл. Житья от них нет никому.

– И не гонят? А что комендант?

– Куплен с потрохами.

Валерьян не стал расспрашивать и давать советы, признав грубоватую жизненность утверждений Мельтюхова.

– У нас жена одного крановщика недавно к азербайджанскому торговцу на рынке продавщицей в лоток устроилась, – поведал он. – Не из ваших ли он?

– Чёрт их разберёт! Лезут из всех щелей, прямо как тараканы. Отделились, а в своём Азербайджане не сидится.

Днём Валерьян вышел на улицу к телефонному автомату, чтобы позвонить домой.

– Праздник всё-таки, а ты пропадаешь, не пойми где. Ненадолго бы хоть навестил, – осыпала его упрёками мать. – Как же можно так родителей сторониться?

«Не знает ничего», – отлегло у Валерьяна.

Он отговаривался делами учёбы, но беседовал с матерью, сколько мог, пока у него не закончились монеты. Когда сигнал прервался, он вышел из будки на улицу и несколько минут, борясь с собой, простоял на перекрёстке, подавляя искушение зашагать в направлении дома.

Мельтюхову, хотя и с трудом, но удалось-таки упросить квартирную хозяйку позволить Валерьяну заночевать.

Вечером, сидя в комнате, оба слушали ежечасно повторяемые новостные сводки «Маяка», но почти каждая заставляла их взрываться руганью.

Злорадные дикторы из выпуска в выпуск смаковали:

– Первомайская демонстрация у «трудовиков» Анпилова получилась жидкой. Несколько тысяч пенсионеров под гармошки и песни юности прошли нестройным шествием от Октябрьской площади до Манежной. На пути их следования, возле Парка культуры, проводила свой митинг Федерация независимых профсоюзов, однако Анпилов, как ни старался, не смог увлечь профсоюзных манифестантов за собой. Трудящиеся не пожелали менять свои сугубо экономические требования на политические. Вообще, Первомай в Москве получился праздничный, но совершенно аполитичный. Все наблюдатели отмечают резкий спад уличной активности в столице. Уставший от митинговщины, народ с самого утра массово поехал на дачи. Наверное, на сегодняшний день это самый лучший способ отметить наполненный новым содержанием праздник весны и труда.

– Я тебе чтó после нашего митинга говорил? Видишь, в Москве то же самое, – сокрушаясь, повторял Мельтюхов.

От новостей из бывших союзных республик веяло грозным. В Нагорном Карабахе воевали. В Приднестровье воевали. В Грузии, ведущей войны с Южной Осетией и Абхазией одновременно, пошла и внутренняя распря между отрядами свергнутого президента Гамсахурдия и отрядами хунты Иоселиани и Китовани. В Душанбе боевики исламской оппозиции окружили президентский дворец, в столице Таджикистана начинались стычки.

Слушая радиосообщения, Мельтюхов мерил шагами комнату.

– Слушай, я вот о чём всё думаю, – решившись, заговорил он вдруг. – У нас, в России, в Москве – всё сдулось. Спала волна. Да и вообще – с такими вождями, как Анпилов и всякие там союзные депутаты, толку не выйдет. За ними, кроме старичья, никто не пойдёт.

– Ты ж Жириновским восторгаешься, – удивился Валерьян. – И ли разочаровался уже?

– Не разочаровался, – резко тряхнул головой Мельтюхов. – Просто у Жириновского сил пока мало. Но я не к тому клоню.

– А к чему?

– А вот к чему… Ты ведь историю знаешь. Значит, должен понимать, что власть голыми руками не берут. Кричать на площадях можно до посинения, но, когда надо, ОМОН все эти митинги на раз-два разгоняет. Чтобы взять власть, требуется оружие, организация, сила. У тех же большевиков в семнадцатом году всё это было.

– Где ж нам новых большевиков найти?

– Здесь – негде. У антиельцинской оппозиции нет ни оружия, ни силы. Все эти Макашовы и Тереховы – генералы без армий. Отставники. Действующие офицеры за ними не идут. Политическая организация тоже на нуле. Вон вече собрали, а что толку? А у кого оружие, сила, связи имеются – у бандитов тех же, к примеру – тем на политику наплевать. Их исключительно обогащение интересует. Поэтому вот что я думаю…

Мельтюхов перестал шагать, выпрямился, упёрся в Валерьяна взволнованным и воодушевляющим взглядом.

– Вся надежда сейчас – на горячие точки. Сам прикинь: там и оружие есть, и люди – решительные, спаянные войной. Там, наконец, рождаются лидеры, за которыми идёт народ.

Если на одной из окраин сложится боевой костяк, то на Москву оттуда двинуть – в самый раз. Представь, пойдёт на столицу народная армия Ельцина свергать. С оружием, с танками, с артиллерией. Да её ж народ цветами встречать будет! А все эти ОМОНы, менты – они разбегутся враз. Это наёмники, шкуры свои дырявить не захотят. Воевать – это ведь тебе не стариков на Тверской колотить.

Валерьян сосредоточенно переваривал развиваемую Мельтюховым мысль. Он следил по газетам за войнами на окраинных рубежах, но не вынашивал надежд, что в них может вызреть ломящая ельцинские порядки сила.

– С чего ты взял, что боевики из какой-нибудь Южной Осетии или Карабаха на Москву пойдут? – с сомнением спросил он. – И м бы со своими бедами управиться.

Мельтюхов от его непрозорливости головой закачал.

– Разве я Осетию или Карабах имел в виду? Ты б ещё сказал – Таджикистан… Я Приднестровье в голове держу. Там русские люди с молдаванами и румынами бьются.

– Приднестровье?

– Да. Оно – н аш плацдарм.

Валерьян опять задумался, ощущая, как логичные доводы Мельтюхова начинают постепенно завладевать и им. Из Риги он вынес, что нерусские могут быть до крайности враждебны, ненавидеть глубинно, нутром. Впечатления от стычек на рижских улицах не изгладились из памяти. Он догадывался, что между латвийскими и молдавскими националистами не существовало большой разницы в силе враждебности к их с Мельтюховым народу. Но он снова возразил:

– Приднестровье от нас отрезано Украиной. А на Украине – с амостийники.

Его замечание уверенности Мельтюхова не поколебало:

– Ну так и что – самостийники… Их тоже придавить можно. Пол-Украины точно за Россию. К тому же есть ещё Крым.

Он вообще непонятно с какой стати Киеву отошёл. Если в Приднестровье соберутся все, кому Ельцин поперёк горла, если повернут штыки на Москву, то никакие самостийники никого остановить не смогут. Сами разбегутся.

Излагал Мельтюхов складно. Не только аргументами, но и эмоциями брал он Валерьяна. Из репортажей в «Дне» Валерьян знал, что восставшее Приднестровье действительно сделалось прибежищем тем, кому с Ельциным было не по пути. Знал, что в него стекались бойцы, служившие в Рижском, Таллиннском и Вильнюсском ОМОНах, патриотически настроенные армейские офицеры, гражданские добровольцы из России, казаки.

– Приднестровские власти сами у Москвы поддержки ищут, – заметил Валерьян, словно прощупывая, сколь крепка вера товарища.

– Это – пока, – уверенно заявил Мельтюхов. – Но дальше сами обстоятельства вынудят, ход истории, так сказать. Никакой поддержки от Ельцина приднестровцы не получат. Ельцин окружён сворой национальных изменников, которые это Приднестровье видали в гробу. Да и сам он, вспомни, всю эту вакханалию с сепаратизмом изначально и начал. «Берите суверенитета столько, сколько сможете проглотить»… Помним, ага… Нет, Приднестровью без нормальной, патриотической власти в Москве не выжить. Это ясно, как день. Оно кровно в ней заинтересовано.

– Что ж ты предлагаешь: приднестровскую армию дожидаться?

Мельтюхов порывисто шагнул к окну, распахнул его, впуская в душную комнату остывающий вечерний воздух.

– Лично я просто сидеть и пассивно ждать не собираюсь. Я сам думаю ехать в Приднестровье, – он развернулся, расправил грудь. – Добровольцем.

Валерьян оставался внешне спокоен, хотя чувствовал, какой ответ вызревает в его забившемся сердце. Подведённый жизнью к распутью, он медлил, словно копя силы на решительный шаг.

– Твёрдо решил? – спросил он, выдерживая обращённый к нему взгляд.

– Да. Здесь ни политики нормальной, ни жизни.

Радио продолжало вещать. Диктор перечислял названия посёлков и городков, разрушаемых снарядами с молдавского берега. Дубоссары, Бендеры, Кочиерский плацдарм, Роговское шоссе… Отстранённо, будто речь шла о далёкой неродной стране, он сообщал о ранениях и смертях людей – оставленных и отторгаемых демократической Россией.

– Правильно решил, – вырвалось у Валерьяна. – Ведь там наши люди!

Лишённый угла, принуждённый обстоятельствами к скитаниям, он испытал слепой, но всепоглощающий позыв к мести.

– А вот этих: демократов, националистов, бандитов… Всех их!.. – сжав кулак, он хватил по спинке стула.

Некоторое время оба безмолвно смотрели друг на друга, понимая, что главное между ними высказано.

Часть вторая

– I —

Приднестровская республика – протянутая на двести километров кайма вдоль днестровского левобережья. Почти сливается она на мелкомасштабной карте с виляющей укороченными зигзагами линией реки. Кайма эта протяжённа и тонка – кажется, ничего не стоит рассечь её, точно растянутую жилу. Артобстрел, выброшенный на побережье десант, захват плацдармов… Далее, не давая противнику опомниться, через сады и пашни к автомобильной трассе – и вот уже украинская граница, в самом широком месте республикиполосы удалённая от днестровских плёсов километров на сорок. А тех, кто ещё огрызается в изолированных, потерявших друг с другом связь «мешках» – окружать, стискивать намертво, вколачивать снарядами в землю…

Каждодневно рассматривают в полевые бинокли полицейские офицеры, вожаки волонтёрских шаек-ватаг левый берег Днестра, метят карандашами листы карт.

Ясно им, что голым нахрапом приднестровские отряды не отбросить от реки. Зарылись, вросли в берег роты республиканской гвардии, дружины рабочих, казацкие сотни. Недобро глядят на молдавскую сторону сотни внимательных глаз. Наведены на крутояры, кусты, пустые улицы прибрежных посёлков пулемётные стволы. Стерегут наблюдатели просматриваемые через реку участки дорог. А позади, за сельскими околицами, за сплетениями виноградников и фруктовыми садами таятся миномётные батареи, бронетранспортёры…

Бендеры, соединённые с республикой перемычкоймостом – приднестровский оплот на недружественной стороне. Вовремя поднялись в городе заводские рабочие, их дружины и отряды гвардии вбили в подбрюшье Кишинёва крепкий клин.

Но и левый берег не полностью во власти Приднестровской республики. Возле Дубоссар, от которых тоже перекинут через Днестр мост, закрепились на плацдармах молдавские волонтёры. Силами милиции и казаков отстояли от них Дубоссары ранней весной. Однако в окрестные сёла волонтёры вцепились намертво, не удалось их выкурить из Кошницы и Кочиер. Сёла эти молдавские, Приднестровье их жителям, что русским – Кишинёв. Кошницкие и кочиерские парни сами идут в волонтёры. Кто осознанно, с ненавистью к возжелавшему обособиться левобережью, но больше – из молодецкого лихачества, из азарта получить на руки автомат.

Прощупывают друг друга волонтёры и приднестровцы, выискивая слабину. Взрываются грохотом пулемёты, чуть только стрелки заприметят цель, посвистывают визгливо перелетающие через русло мины.

А в отстоящих от побережья молдавских и приднестровских сёлах обыденно, по-житейски. Будто и не доносится от Днестра пальба, будто не ездят по дорогам грузовики с вооружёнными бойцами. Калит солнце засеянные поля, копошатся в огородах женщины, ведётся на базарах торговля, играют дети – только наваливают они в кузова игрушечных самосвалов стреляные гильзы вместо песка.

Иногда – в три-четыре дня раз – везут кого-то от реки на санитарной машине: когда изувеченного, в пропитанных кровью бинтах, но живого, а когда коченеющего мертвеца.

Если машина заруливает в село и из неё возле какогонибудь дома выгружают покойника, то стихают селяне, оставляют на время повседневные дела. Тянутся к такому дому присмиревшие мужики, слышатся из-за его дверей женские причитания, плач.

А если машина следует дальше, по пролегающей мимо дороге, селяне проводят её туповатыми взглядами – и опять в поля, в огороды, в базарную толчею…

С девяносто первого на девяносто второй год Приднестровье можно было брать голыми руками. Оно лежало беззащитное, волнующееся одними лишь манифестациями, забастовками, митингами возле ворот деморализованных армейских частей, из которых разбегались закавказские и среднеазиатские призывники. Формируемая из рабочих, селян, милиционеров, отставных сверхсрочников республиканская гвардия оружия почти не имела. Служить в гвардейские роты шли с арматурой, дубьём, дедовскими винтовками, табельными милицейскими пистолетами. Невооружёнными прибывали из России на подмогу группы донских, кубанских и терских казаков.

Но молдаване в те смутные месяцы сами не накопили достаточно сил, чтобы задавить левобережье. Их выдвинутые к реке полицейские и добровольческие отряды ещё не получили пулемётов, орудий, гранат.

Поедали глазами бетонные заборы воинских частей по обоим берегам реки. Знали: на их складах хранятся тысячи автоматов, цинков с патронами, гранатомётов, в ангарах укрыты танки, бронированные машины, тягачи. Осаждали военные городки возбуждённые толпы…

14‐я гвардейская общевойсковая армия оказалась зажатой между двух стихий. Большинство её частей и штабы располагались по левому берегу, в Тирасполе и приднестровских посёлках, а значительная часть арсеналов – по правому, среди враждебных молдаван. Растерянное командование запрашивало Москву, но толку от запросов не было. Командарму не могли даже разъяснить, какому именно государству он служит: Советскому ли Союзу, Содружеству ли Независимых Государств…

Молдавия как признанное независимое государство затребовала у продолжавшей отдавать приказы войскам России свою долю вооружений из остающихся на её территории хранилищ и складов. В ельцинском окружении такому требованию пошли навстречу. Власти в Москве не возражали против раздела. По всем размежёвывающимся республикам вскрывались оружейные казематы, делилось имущество армий, флотов, флотилий, авиаполков.

Руководителям Приднестровья приходилось труднее, признавать республику за ещё одно новое государство Ельцин принципиально не хотел. Он твёрдо следовал принципу: лишь бывшие союзные имеют право провозглашать суверенитет, являться членами СНГ. Надежды стать гласными участниками военного дележа у тираспольской власти рухнули быстро.

– Выбивайте оружие! Без оружия нас сомнут, – кричали приднестровским вождям на всяком митинге, на всякой встрече с заводским коллективом. – Румыны уже гаубицы вдоль Днестра размещают!

В Тирасполе понимали, что настают решающие для Приднестровья недели, дни…

Диковинным способом бралось оружие на военных складах левобережья.

С сочувственно настроенными офицерами 14‐й армии сговаривались командиры республиканской гвардии, сами, как правило, происходившие из военных отставников. Офицеры, не вполне свободные ещё от строгостей военной службы, оговаривались:

– Хоть всюду и предательство, и развал, но оружие – оно всегда на учёте. Каждый ствол, каждый патрон… Ведь понимаете же, сами служили…

Гвардейцы кивали, соглашаясь, но продолжали гнуть своё:

– Оружие нам – позарез. Снегур вон уже истребители, бронетехнику к рукам прибирает.

– Так-то ж официальным порядком, по межгосударственным соглашениям, – мялись офицеры, пряча глаза. – А мы с вами, так сказать…

– Ну?

Армейские переговорщики понижали голос:

– А вот если, к примеру, митинг у ворот части соберётся, если гражданские жители, женщины ломиться в них начнут? Тут, понятно, другое… Кто ж в них отдаст команду стрелять?

Гвардейские командиры щурились, прикусывали языки, дивясь и радуясь армейской смекалке.

– Добро. Будет вам народный сход.

Митинги перед проходными воинских частей собирались быстро. Десятки и десятки голосящих женщин – жительниц обстреливаемых молдаванами прибрежных посёлков, жён республиканских гвардейцев и заводских рабочих – напирали на армейские КПП [8]8
  Контрольно-пропускной пункт. – Прим. ред.


[Закрыть], простирали руки к бестолково моргающим часовым.

– Ребятки! Сыночки! Из-за Днестра фашисты прут! С пушками, с танками! Вы же наша, советская армия. Неужели бросите? Неужели не защитите?!

Со стороны реки слышались глухие разрывы – будто кто-то методично молотил по её берегам тяжёлыми молотами. То волонтёры, оборудовав артиллерийские позиции, вели пристрелку по траншеям ополченцев и казаков.

Сумрачно зыркали притихшие солдаты из-под нахлобученных ушанок. У кутавшихся в просторные, не по размеру шинели срочников-первогодков ресницы серебрились от слёз.

Статная, бесстрашная Галина Андреева – председательница женского забастовочного комитета, выговаривала всякому появившемуся из-за ворот офицеру:

– Долго вы будете наблюдать, как изничтожают народ? Вы армия – или кто? Фашизм голову поднимает! А вы…

– У нас нет приказа…

– А как же присяга, честь?!

Офицеры отмалчивались, переступая сапогами по чавкающей грязи.

Женщины лезли и лезли вперёд, обтекая растерянных офицеров вопящей массой, колотили в металлические ворота с поблекшими от пыли и дождей звёздами-блямбами на створках. Парни, селяне, тираспольские рабочие, незаметно скопившись за женской толпой, врывались на проходные, расталкивали солдат.

– Э-э… э…

– Спокойно! Не дёргайся, слышь…

Овладев КПП, мужчины смягчались, подбадривали притиснутых к углам, побелевших, испуганно таращившихся рядовых:

– Да не трепыхайтесь вы, ну… Всё как надо будет, всё оговорено… В распахиваемые изнутри ворота въезжали порожние грузовики, из их кузовов выпрыгивали люди. Старший, держась начальственно, сразу направлялся к офицерам.

Теперь уже сама Андреева и возникшие возле неё гвардейцы утихомиривали тех, кто самочинно лез к армейским УАЗикам, грузовикам, войдя в азарт, норовил что-нибудь с них сдёрнуть, свинтить.

– Так, без грабежей. Всё по договорённости… Оружие передадут.

Понукаемые солдаты открывали цейхгаузы. В подогнанные грузовики перетаскивали ящики, раскладывали по кузовам. Гвардейцы вместе с офицерами шли к ангарам, выгоняли наружу бронетранспортёры, «Уралы»…

– Так, передаём стрелковое оружие и лёгкую технику, – вполголоса говорил гвардейцам плосколицый, похожий на татарина, подполковник. – Пока так…

– Нам бы ещё артиллерию, танки…

– Не всё сразу, поймите… Мы ведь тоже не просто так здесь стоим. В случае обострения передадим и танки.

Офицеры в массе сочувствовали приднестровскому делу.

– Думаете, мы не знаем, что они там, в Кишинёве, творят? – щерился припухлый, широкий в плечах майор. – У самих руки давно чешутся…

К маю гвардейские и казачьи отряды не испытывали нехватки в стволах. На каждого бойца приходился автомат с четырьмя-пятью магазинами. Имелись и миномёты, и полевые пушки, и бронетранспортёры, и запас разнокалиберных боеприпасов. На плацдармах левобережья и в окрестностях Бендер полиция и волонтёры с оторопью ощутили на себе возросшую огневую мощь приднестровских сил.

Приднестровская республика добыла необходимое оружие, взяла его при помощи забастовщиков, демонстрантов, Галины Андреевой, совестящихся бездействия офицеров.

Кусали локти волонтёры, наблюдая, как за рекой укрепляются гвардейские блиндажи и траншеи, как оборудуются в них огневые точки, пулемётные гнёзда. Несмотря на бешенство президента Мирчи Снегура, создание регулярной армии давалось Молдавии с огромной натугой, увязало в общей эрозии государственных начал, общей невоинственности молдавского народа. Многие из тех, кто недавно ещё буйствовал на площадях, движимый погромным духом толпы, глумился, унижал, избивал не говорящих по-молдавски людей, теперь хоронился по сёлам, укрываясь от призывных комиссий и военкомов. Стойкие, готовые драться части и к исходу весны оставались немногочисленными. Их костяк из убеждённых националистов на деле оказывался неспособен спаять рыхлые, силком пригоняемые пополнения.

А в Тирасполе – с овещания, раздумья, споры…

Рождённый на невообразимо далёкой от приднестровских садов Камчатке, но выбившийся на тираспольском заводе «Электромаш» в директорá, президент республики Игорь Смирнов вынужденно лавировал. Наделённый волей, умом, не принявший дробления страны, неохватность которой в силу жизненного пути ощущал сердцем, он недели и недели подряд спал урывками, беспрерывно проводя встречи, убеждая, договариваясь, нажимая. Смирнову, с каждым днём всё более поглощаемому вопросами сугубо военными, приходилось попутно и вдохновлять колеблющихся, и выстраивать линию в отношениях с командованием 14‐й армии, и наставлять депутации переговорщиков.

Много сыпалось на президента вестей в первую для республики военную весну: радостных, тревожащих, горьких.

Смирнову верили, за ним шли. Нестерпимо тяжёлым казался порой президенту лёгший на него крест. Бодрясь, вещал он на митингах про обретённое оружие, про остающуюся на Днестре 14‐ю армию, про вступление республики в СНГ. Но чем дольше приходилось Смирнову иметь дело с порученцами Ельцина, с командармом Неткачевым и его штабом, тем слабее становилась вера в армию, в руководство России.

Мрачные думы охватывали и окружение приднестровского президента.

– Виляют они все: что командарм, что Москва, – резал Смирнову наедине Стефан Кицак, матёрый генерал-афганец, вставший под приднестровский флаг. – Рассчитывать мы должны на себя. Наш суверенитет – наши штыки. Всё!

Этнический румын, с юности связавший себя с советской армией и советской страной, на дух не выносил молдавских националистов и унионистов. Кицак командовал республиканской гвардией и как приднестровский министр обороны ведал всеми военными делами левобережья.