Текст книги "Проклятые поэты"

Теофиль Готье

 
Лишь юности и красоты
Поклонником быть должен гений.
 

А. С. Пушкин

Поменьше медитаций, празднословия, синтетических суждений; нужна только вещь, вещь и еще раз вещь.

Т. Готье

Эпоха сомнений началась в дни бодлеровской молодости. Уже «упрямый романтик» Т. Готье начал борьбу против небрежения требованиями формы, против оскудения или нечистоты языка, пишет Поль Валери. Вскоре разрозненные усилия Сент-Бёва, Флобера, Леконта де Лиля противопоставили себя взволнованной легкости, непостоянствам стиля, чрезмерности наивностей и причуд. Парнасцы пойдут на потерю во внешней напряженности, в изобилии, в ораторском движении там, где они выиграют в глубине, в подлинности, в технической и интеллектуальной качественности.

Уже господин Жозеф Делорм питал пристрастие «описывать слабости, заблуждения и страсти человеческие», и, между прочим, Александр Сергеевич Пушкин не только не считал это безнравственным, но подчеркивал, что признавать поэзию Сент-Бёва аморальной – то же самое, что анатомию – убийством. Более того, поэзия, считал он, в принципе не может быть безнравственна, равно как и безобразна, ибо – истинна и самодостаточна. Поэзия есть поэзия, а не моральная проповедь. Поэтическое изображение безнравственности уже само по себе есть отвержение ее; и, наоборот, назидания в стихах – что угодно, но только не поэзия.

Уже Альфред де Мюссе искал способы превратить слезы в жемчужины. Чем внимательнее Сын Века всматривался в свое время, тем чаще усиливались приступы его грусти, превращаясь постепенно в нескончаемую и щемящую тоску. Его «Ночи» – поэтическая исповедь, проникнутая мировой скорбью:

 
Все время слышу погребальный звон,
Жду восемнадцать месяцев кончину,
С бессонницей борюсь, влача кручину,
И веет холодом со всех сторон.
 

Уже Альфред де Виньи, оставшись наедине с безучастной, а порой и враждебной Вселенной, противопоставил ей одно свое горделивое мужество. И вот неукротимый Готье, Геркулес Тео, автор знаменитого лозунга «искусство для искусства» вслед за де Виньи декларирует самоценность мастерства в мире злобы и наживы.

 
В погоне за стихом, за ускользнувшим словом,
Я к замкам уходить люблю средневековым…
 

Это был неистовый культ красоты, противопоставляемой как величайшая ценность злу мира. Подвижников этого культа не останавливали никакие жертвы и лишения. Ничто не казалось им чрезмерно тяжким, если приносило пользу искусству. Они требовали самозабвения в поисках идеалов совершенства.

Красота искусства, превозносимая художником до небес, как вызов враждебно настроенной публике, достигается ценой полнейшей отчужденности художника. Таков смысл «самостоятельности искусства». В своей «лекции, прочитанной в десять часов» (1888) Уистлер писал: «Мастер находится вне связи со временем, когда он появляется среди смертных; он – олицетворение отрешенности, в которой сквозит печаль; он не участвует в труде своих ближних».

Рядом с доктриной чистой красоты – идея «двойственной жизни»:

Я утверждаю, что свое существование надо строить по двум разделам: жить, как буржуа, и мыслить, как полубог. Удовлетворение плоти и удовлетворение умственных способностей не имеют между собой ничего общего.

Тем не менее сказавший эти слова Гюстав Флобер жил отшельником в провинции, развивая идею несмешиваемости искусства и жизни: если вмешиваешься в жизнь, то плохо ее видишь – или слишком от нее страдаешь, или слишком ею наслаждаешься.

Кто бы мог тогда подумать, что из бесшабашного юнца получится гениальный трудяга, который непосильным подвижничеством подорвет свое титаническое здоровье и чье полное собрание сочинений, будь оно издано, составило бы добрую сотню томов? – Поэзия, приключенческие романы, фельетоны, Энциклопедия любви, путевые заметки, статьи о театре, литературе, искусстве, эссеистика, литературная критика и многое другое.

Склоненный Гюго к поэзии, Готье объявил себя его пажом и до конца хранил верность учителю, хотя и охранил себя от влияния последнего.

Начав с «Альбертуса», он не просто объял необъятное, беря всё, что ему было необходимо – из жизни и из поэзии, – но воплотил в себе все возможности французской поэзии на 50 лет вперед.

Классик по темпераменту и романтик по устремлениям, он дал нам незабываемые сцены в духе поэзии «Озерной школы», гётевского склада размышления о жизни и смерти, меланхолические и шаловливые картинки XVIII века.

«Геркулес Тео»

Теофиль Готье родился 30 августа 1811 года в городе Тарбе, на границе с Испанией. Хотя его род не мог похвастаться дворянскими привилегиями, он имел глубокие корни, отличался крепким здоровьем, силой и значительным состоянием. Дед Теофиля умер в возрасте ста лет, а отец, пламенный роялист и эрудит, доживший до преклонных лет, во время Французской революции организовал побег дворян и священников из авиньонской тюрьмы.

В возрасте трех лет родители перевезли сына в Париж, но впечатления «нежного возраста» были у ребенка так сильны, что он всю жизнь тосковал по солнечным Пиренеям. Париж произвел на ребенка столь угнетающее впечатление, что он признавался, как, утратив солнце и свободу, намеревался покончить с собой.

Его неукротимый характер обнаружился рано. Трех лет перевезенный в Париж, он, увидев однажды солдат, говорящих по-гасконски, бросился к ним, уцепился за их платье, умоляя свезти его обратно в Тарб. Несколько лет позднее, получив от своего отца наказание в виде легкого удара, он настойчиво требовал, чтобы мать увезла его от человека, который бьет его, ее сына.

Одаренный отрок явно не отличался усидчивостью и покладистостью, будущая «служба» не прельщала его художественную натуру. Не завершив лицея, он решил заняться «свободным художеством» – стать поэтом или живописцем. Его друг Жерар Лабрюни (будущий Жерар де Нерваль) отдал предпочтение поэзии, но Тео склонялся к живописи, уроки которой брал в ателье Луи Эдуарда Риу.

Он уже начал подавать недюжинные надежды, но представление «Эрнани» Виктора Гюго потрясло девятнадцатилетнего юношу и круто изменило его судьбу.

В девятнадцатом веке любили вспоминать – одни с восторгом, другие с негодованием – о его длинных волосах и красном жилете, в котором он во главе банды художников явился в чопорный зал французской Комедии и бешено аплодировал ультраромантической пьесе, вызывая на ссору ее хулителей. Еще раньше Жерар де Нерваль представил его Виктору Гюго, и его почтительное восхищение так порадовало мэтра, что тот склонил его заниматься только литературой. Готье сделался поэтом.

Став поэтом, Готье оказался перед дилеммой, чью сторону принять – классиков или романтиков, соперничество которых определяло художественную жизнь постнаполеоновской Франции. Для молодого поэта выбор оказался нелегким: поклонник античных традиций, он был нонконформистом; душа его принадлежала высокой классике, сердце – Гюго. Красный жилет на премьере «Эрнани» был эмблемой, призванной эпатировать зрителей «партера», представлявших вчерашний день французской культуры.

В июле 1830 года, в дни очередной французской революции, состоялся литературный дебют Готье. Время для него оказалось самым неподходящим – на баррикадах не читают стихов. Весь тираж «Стихотворений» остался на руках начинающего безвестного автора, но это вовсе не обескуражило юношу. Двумя годами позже неофит вторично издал книгу, назвав ее «Альбертус, или Душа и грех». Хотя поэма «Альбертус», это «чисто романтическое произведение с фабулой а la Гофман, с отступлениями а lа Мюссе», не прошла незамеченной в кругах литературной молодежи, в целом автору вновь не повезло: теперь Париж больше интересовала не поэзия, а эпидемия холеры, и на сей раз тираж книги, изданной автором за свой счет, остался у него на руках.

Между тем, в «Альбертусе» уже слышны мотивы будущего автора «Эмалей и камей»:

 
На тихом берегу зеленого канала,
Где зыбь под барками спокойно задремала,
Ушедший в небо шпиль и окна чердаков,
И аспид старых крыш, где аист пляшет танец,
И грохот кабаков, приюта буйных пьяниц, —
Фламандский городок Теньера вам готов.
 
 
Его узнали вы? Вы видите: вон ива,
Как девушка к воде, склоняется лениво,
Рассыпав волосы, вон церкви острие,
Вон утки на краю дождем размытой ямы.
Картине солнечной недостает лишь рамы,
Гвоздя, чтоб прикрепить ее.
 

Годом позже, в 1833-м, Теофиль опубликовал прозаическую сатиру «Les jeunes France», книгу, блещущую озорством, заразительным весельем, ярко и умно травестирующую романтизм. Молодые романтики с восторгом приняли гротески Готье: успех книги побудил издателя заказать автору «сенсационный роман», который под названием «Мадемуазель Мопен» вышел в свет тремя годами позже.

Эти три года были самыми счастливыми в жизни Готье. Красивый, богатый, принятый в лучшем обществе Парижа, он вел образ жизни салонного льва и денди, и его отцу приходилось запирать его, чтобы принудить к работе. Да и то он часто вылезал в окно – похвастать в Тюльерийском саду и на бульварах своими невероятной кройки жилетами. И в то же время в нем происходила глубокая внутренняя работа. Он должен был осознать свое отношение к романтизму.

В это время французский романтизм сводился в своем главном русле к ренессансу средневековья. Шел пересмотр этических оценок во имя эстетических. Мечтали в прошлом найти кипучие страсти, делающие человека прекрасным, примеры абсолютной доброты или абсолютного порока, все равно. Мускулистые руки жаждали поднять на щит героя.

Теофиль Готье хотел иного. Может быть, слишком поспешно объявивший себя пажом Виктора Гюго и до конца своих дней оставшийся ему верным, он лучше других сумел охранить себя от поэтического циклона, поднятого его учителем. Он не находил удовольствия изображать испанских или итальянских марионеток, и кровь, заливающая страницы романтических произведений, едва ли не казалась ему признаком дурного тона. Он уже познал величественный идеал жизни в искусстве и для искусства, идеал, которому мир может противопоставить одну только любовь. Но что, если любовь только зеркало, перед которым искусство принимает свои самые обдуманные, самые волнующие позы? Остается только смерть, но не человеку закала Готье испытывать головокружение перед этой глубиной. Для него она вся целиком укладывается в звонкие строфы «Comedie de la mort».

Ритм найден; оставалось только писать.

К этому времени Готье преуспел не только на писательском поприще: он успел стать душой молодых романтиков-бунтарей, «галантной богемы», начинающих поэтов, драматургов и художников, поселившихся в тупичке Дуайенн и разделявших идеи молодого «мэтра». Лучшие годы жизни Теофиль Готье провел именно здесь, в кругу молодых дарований (Жерар де Нерваль, Арсен Уссе, Жеан де Сеньер, Камиль Рожье, Петрюс Борель, Филоте О’Недди, Жозеф Бушарди).

Издав «Мадемуазель де Мопен» – книгу, бившую по нервам обывателя-моралиста и снабженную к тому же дерзким предисловием, – Готье не только привлек к себе внимание таких серьезных писателей, как Бальзак, но и вызвал негодование добропорядочной публики: лавочники на улице показывали ему кулак и грозили судом.

Это был успех, но Готье не сумел его закрепить. Он был пассивной натурой и всегда предпочитал плыть по воле волн, а не прокладывать свой собственный маршрут: 1836 год оказался для него не только годом триумфа, но и годом закабаления: литературный делец Эмиль де Жирарден, вполне оценивший легкое перо Готье-критика, его блестящие очерки о Вийоне, Теофиле де Вио, Сирано де Бержераке, Скарроне, впоследствии вошедшие в сборник «Гротески» (1844), предложил ему вести отдел художественного фельетона в только что созданной газете «Ла Пресс». Готье подписал постоянный контракт, и с этого момента началась его журналистская каторга, не прекращавшаяся до самой смерти: проработав у Жирардена до 1854 года, Готье перешел затем в правительственную газету «Монитёр универсель» (переименованную позднее в «Журналь оффисьель»): «волны жизни» в конце концов забросили бунтаря в непосредственную близость к императорскому семейству.

Важнее, однако, другое. «Пролетарий пера», как он сам себя называл, Готье писал впечатляюще много: 75 статей в 1836 году, 96 – в 1837-м, 102 – в 1838-м… К тому же он постоянно путешествует (Бельгия, Испания, Алжир, Северная Италия, Мальта, Константинополь, Греция…) и из каждой поездки привозит массу путевых зарисовок. К 1852 году Готье был автором 1200 фельетонов (откликов на всевозможные художественные выставки, рецензий на балетные и оперные постановки, многочисленных путевых очерков, подобных книге «За горами», изданной после посещения Испании в 1840 г.) и т. п. Вся эта продукция и составляет большую часть творческого наследия Теофиля Готье; в 34-томном «полном» собрании его сочинений, выпущенном в 1883 году, она занимает почти 30 томов.

Авторитет Готье как художественного критика был чрезвычайно высок, однако в силу поразительной непрактичности и тогда уже считавшихся старомодными представлений о журналистской «чести» он не умел «сделать деньги» на своих фельетонах (за что Жирарден, выжимавший из Готье все соки, его же и презирал). Главное же состояло в том, что, убивая время на поденщину, он почти не занимался литературным творчеством и как писатель был мало-помалу благополучно забыт. Сборники стихов «Комедия смерти» (1838), «Испания» (1843), несколько небольших рассказов и повестей («Ночь, дарованная Клеопатрой», 1845; «Царь Кандавл», 1847; «Милитона», 1847), ряд прозаических «капризов» и «фантазий» – вот, пожалуй, и все, с чем пришел Готье, которому перевалило за сорок, к 1852 году, когда вышло первое издание «Эмалей и камей».

Около сорока лет Готье отдал «журналистской каторге» – публицистике и художественной критике:

 
Ах! не одной колонной черной
Мой вытянулся фельетон,
И украшает он покорно
Газеты тягостный фронтон.
 

Его перу принадлежит свыше тысячи статей, отнимавших время поэта и отвлекавших его от поэтических замыслов и оставшихся ненаписанными книг. Хотя он часто жаловался на журналистское ярмо, работа в газете приносила ему известность и удовольствие: он был блестящим газетчиком-профессионалом, хорошо знавшим себе цену.

И все же, подобно другим художникам, судьба которых уготовила им обременительную лямку «службы», Т. Готье болезненно реагировал на «несвободу». Противоречие между наличной действительностью (жизнью) и художественностью (красотой) наложило отпечаток на эстетику и творчество автора «Эмалей и камей»: экзотический рай «Фортунио», карнавальность повестей и романов, ностальгия по «Средиземноморью», мифологизация Востока, тяга к экзотике – все это естественные ответные реакции экзистенциального человека, пребывающего в «зазоре бытия», между мертвящей серостью реальной жизни и вожделенным, недостижимым идеалом.

Чувствуя себя в современной ему Франции рюккертовской «перелетной ласточкой» или бодлеровским «альбатросом», Готье – совершенно в романтическом духе – жаждал побега не только в экзотические страны, но и в историческое прошлое, однако, в отличие от большинства романтиков, привлекали его не столько средние века, сколько эпохи, вобравшие в себя дух античности (прежде всего европейский Ренессанс, а также XVII и XVIII столетия), и, разумеется, сама колыбель западной цивилизации – классическая Греция, ибо она представлялась Готье подлинным эдемом искусства. Дело тут не только в том, что художественному чутью Готье в высшей степени импонировали архетипичность греческой мифологии, пластика античной скульптуры и гармоничная правильность эллинской архитектуры. Дело в том, что Греция представлялась ему торжеством Искусства с большой буквы, а искусство было для Готье наиболее полной реализацией владевшей им грезы.

Понять поэзию Готье – значит проникнуть в его спасительную грезу о искусстве, осознать само искусство как сверхприроду, как «воображаемый музей», не противостоящий жизни, но Парфеноном возвышающийся над ней.

Искусство

 
Искусство тем прекрасней,
Чем взятый материал
  Бесстрастней:
Стих, мрамор иль металл.
 
 
О светлая подруга,
Стеснения гони,
  Но туго
Котурны затяни.
 
 
Прочь легкие приемы,
Башмак по всем ногам,
  Знакомый
И нищим и богам.
 
 
Скульптор, не мни покорной
И мягкой глины ком,
  Упорно
Мечтая о другом.
 
 
С паросским иль каррарским
Борись обломком ты,
  Как с царским
Жилищем красоты.
 
 
Прекрасная темница!
Сквозь бронзу Сиракуз
  Глядится
Надменный облик Муз.
 
 
Рукою нежной брата
Очерчивай уклон
  Агата,
И выйдет Аполлон.
 
 
Художник! Акварели
Тебе не будет жаль!
  В купели
Расплавь свою эмаль.
 
 
Твори сирен зеленых
С усмешкой на устах,
  Склоненных
Чудовищ на гербах.
 
 
В трехъярусном сиянье
Мадонну и Христа,
  Пыланье
Латинского креста.
 
 
Все прах! – Одно, ликуя,
Искусство не умрет,
  Статуя
Переживет народ.
 
 
И на простой медали,
Найденной средь камней,
  Видали
Неведомых царей.
 
 
И сами боги тленны,
Но стих не кончит петь,
  Надменный,
Властительней, чем медь.
 
 
Работать, гнуть, бороться!
И легкий сон мечты
  Вольется
В нетленные черты.
 

Я не согласен с утверждением, будто «грезой Готье» была его мечта соединить явь с идеалом, – много в жизни повидавший, искусством умудренный, он вряд ли видел разрешение внутреннего или социального конфликтов утопиями единства. Природа у Готье потому и ревнует к искусству, что он сознает непреодолимую бездну между «первой» и «второй» природой, превосходство «идеала» над «вещью». Если хотите, «Эмали и камеи» – попытка поэта создать такое искусство, к которому вечно будет ревновать природа.

Готье считал законы литературы равноценными законам жизни. Гумилёва приводил в восхищение известный штрих биографии Готье: вернувшись из кругосветного путешествия, он написал книгу о нем, в которой рассказал не о жителях увиданных стран, а о себе…

 
Постыдных промахов неискупимый грех,
Весь хаос, где во тьме плодится нечисть эта,
Всю гниль, всех карликов и недоносков этих
Ты искупить должна рождением Поэта!
 

Путевые записи Готье, вошедшие в книгу «Путешествия», относятся к шедеврам этого жанра. Хотя автор почти ничего не пишет о жителях увиденных стран, Италия, Испания, Россия, Турция, Восток оживают под пером путешественника-поэта: запахи и краски жизни, памятники искусства, своеобразие природы привлекают автора, чувствующего себя не туристом, а конквистадором, может быть, единственным обитателем каждой из посещаемых стран:

…Я отправился в Константинополь, чтобы быть мусульманином в свое удовольствие; в Грецию – для Парфенона и Фидия; в Россию – для снега, икры и византийского искусства; в Египет – для Нила и Клеопатры; в Неаполь – для Помпейского залива; в Венецию – для Сан-Марко и дворца Дожей. Ассимилироваться с нравами и обычаями страны, которую посещаешь, мой принцип; и нет другого средства все видеть и наслаждаться путешествием.

Готье ощущал себя пилигримом не только во время путешествий, но и бесконечных штудий в области истории литературы. Вслед за Сент-Бёвом он извлекал из небытия забытых гениев прошлого, этих «кавалеров шпаги и пера», авторов величественных од и вакхических песен.

Как человек, личность, Теофиль Готье был предельно далек от бунтарства, эпатажа, жизненного напора, даже романтической патетики. Чувствительный и незащищенный, он не столько обличал эпоху и время, сколько бежал от них, пряча неудовлетворенность за буффонадой и меланхолией (это его собственные слова). Маска эстета, которую он нередко надевал, была средством защиты слабого человека от мерзостей жизни.

Готье хотел жизни, но жизни без реальных конфликтов, без реальной «пошлости», насилия и жестокости, то есть такой жизни, которую могут дать одни только созерцательность и бездействие. Здесь-то и приходило ему на помощь Искусство – чистая деятельность воображения, позволяющая переноситься в любые страны или эпохи, испытывать любые страсти и переживать самые драматические судьбы, самому при этом оставаясь в полнейшей безопасности и не принимая в описываемых событиях никакого участия. Искусство для Готье было защищенным приютом, «островком спасения», а знаменитый лозунг «искусство для искусства», предвосхитивший не менее знаменитую «башню из слоновой кости», служил своего рода теоретическим алиби, позволявшим подвести умозрительную базу под позицию невмешательства.

Вместе с тем, судя по многим высказываниям Готье, он хорошо понимал, насколько ненадежным прибежищем является иллюзорный мир искусства, насколько эфемерно торжество, сулимое этой грезой, в какой дым развеиваются сновидения в тот момент, когда сновидец пробуждается, оказываясь один на один с той самой действительностью, от которой он хотел спастись. Более того, заставляя осознать опасность герметизма и затворничества, давая пусть хрупкую, но зато реальную надежду на жизненное воплощение человеческих ценностей, эта действительность по-своему манила Готье не менее, чем «действительность искусства».

Первое издание «Эмалей и камей» включало лишь 18 стихотворений, число которых в последующих изданиях было увеличено до 47. Книга была замечена и быстро раскуплена, но не изменила статус Готье как литературного поденщика. Он с горечью сознавал, что растрачивал силы и здоровье на пустяковые фельетоны. Писал он легко, без черновиков и правок, но каторжный литературный труд рождал настоящую фобию – ненависть к письменному столу, лишающую его поэтического вдохновения и того удивительного состояния подъема, в котором рождаются шедевры.

Незадолго до своего пятидесятилетия Готье огромным усилием воли заставляет себя взяться за давно задуманный и обещанный роман «Капитан Фракасс», который напечатал в журнале «Ревю насьональ э этранжер», а – по завершению – в виде отдельной книги. Имевший бешеный успех у публики, этот роман стал последним заметным творением Готье, искусство которого после 1863 года явно пошло на спад.

На волне литературного признания Готье четырежды баллотировался в Академию, но фрондерство юности, дружба с «неприличным» Бодлером и поддержка находящихся на «подозрении» Ламартина и Делакруа делали его кандидатуру неприемлемой для консервативного сообщества французских академиков.

Неудачи на общественно-литературном поприще сделали Готье раздражительным и злым; к тому же они сопровождались внезапным и быстрым упадком физических сил: «Геркулес Тео», чье легендарное здоровье было некогда предметом всеобщей зависти, старел и на глазах угасал от поразившей его болезни сердца. Последней его большой работой стала «История романтизма» (изданная в 1874-м), которую он посвятил своей юности, двум счастливым годам, проведенным в тупичке Дуайенне с друзьями, большинства из которых уже не было в живых. Его собственный срок также подходил к концу, и книгу завершить ему не пришлось.

21 октября 1872 г. Готье скончался, успев сделать в литературе ничтожно мало по сравнению с тем, на что он был способен и что сулило его дарование. Остались невоплощенные проекты. Долгие годы Готье вынашивал замысел «Истории Венеции в XVIII веке», надеялся продолжить «Гротески», написать несколько «буффонных и фантастических» поэм, повестей и романов, создать собственную «Федру» – все это пошло прахом. Публика и поныне с удовольствием читает «Мадемуазель де Мопен» и «Капитана Фракасса» – и это справедливо. И все же в большую историю литературы Готье вошел как автор всего одного – правда, блестящего и, главное, сугубо своеобычного – сборника стихов, носящего название «Эмали и камеи».

Умершему поэту

 
Ты, у кого глаза блуждали, блеск меняя,
ты, кто бессмертному был равен красотой
и в жизни был согрет небесной теплотой, —
почил, с холодных век печатей не снимая!
 
 
Глядеть и чувствовать? Дым, ветер, пыль земная!
Любить? Но горечью полн кубок золотой.
Как бог, покинувший в тоске алтарь пустой,
ты возвращаешься в материю без края.
 
 
Над гробом, где истлеть дано тебе, поэт,
слеза печальная прольется или нет,
забыт ли будешь ты, иль чтим банальным веком,
 
 
завидую тебе: во тьме могильной ты
теперь избавился от тяжкой срамоты
жить в скудомыслии и зваться – человеком!