Текст книги "Проклятые поэты"

Бодлер

Жизнь

 
Благословен Господь, даруя нам страданья,
Что грешный дух влекут божественной стезей…
 

Ш. Бодлер

Мрачною грозою была моя юность, лишь изредка пронизывали ее лучи солнца.

Ш. Бодлер

Величайший поэт Франции Шарль Пьер Бодлер, дитя «неравного брака», появился на свет 9 апреля 1821 года, когда его отцу было уже 62 года (сам Шарль считал – 72 года). Именно в огромной разнице возраста родителей он усматривал причину «дурной наследственности»:

Ш. Бодлер – приятелю:

Я болен, болен. У меня отвратительный характер, и повинны в том родители. Я мучаюсь из-за них. Вот что значит родиться от 27-летней матери и 72-летнего отца. Неравноправный, патологический, старческий союз. Подумай только: 45 лет разницы. Ты говоришь, что занимаешься физиологией у Клода Бернара. Так вот, спроси у своего учителя, что он думает о случайном продукте подобного соития.

Жозеф Франсуа Бодлер, отец будущего поэта, получил философское и богословское образование, отличался аристократическими манерами, художественным дарованием и острым умом. В 1783-м он принял священнический сан, но через десять лет сложил его, посвятив жизнь чиновничьей карьере в сенате. Он был знаком с вольнодумцами конца XVIII века, в том числе с Кондорсе и Гельвецием.

Мать Шарля, Каролина Аршанабо Дюфаи, родилась в Лондоне. Француженка по матери и англичанка по отцу, она рано узнала сиротство и никогда не забывала трудного детства в чужом доме. Бесприданница не была красавицей, но привлекательность юности, живой ум, набожность и трудолюбие Каролины пришлись по душе пожилому вдовцу, у которого от первого брака был сын Клод. В свою очередь, 26-летняя девушка была покорена обходительностью и аристократическими манерами «старика», вскоре ставшего отцом ее сына. Увы, брак длился недолгих шесть лет…

После смерти мужа Каролина поселилась с Шарлем и Клодом в парижском пригороде Нейи. От этого периода жизни сохранилась посвященная матери миниатюра «Наш домик», вошедшая затем в «Цветы Зла»:

 
Средь шума города, всегда передо мной
Наш домик беленький с уютной тишиной;
Разбитый алебастр Венеры и Помоны,
Слегка укрывшийся в тень рощицы зеленой,
И солнце гордое, едва померкнет свет,
С небес глядящее на длинный наш обед,
Как любопытное, внимательное око;
В окне разбитый сноп дрожащего потока;
На чистом пологе, на скатерти лучей
Живые отблески, как отсветы свечей.
 

Стихи эти написаны 22-летним поэтом, то есть уже сложившимся человеком, и возможно, в подтексте содержат упрек матери в нарушении представленной здесь семейной идиллии, длившейся столь недолго…

Биографы Шарля Бодлера обычно преувеличивают роль смерти отца и второго замужества матери в становлении поэта. Возможно, Шарль, рано потерявший отца (Жозеф Франсуа скончался в 1827 г.), действительно идеализировал его, в самых тяжелых условиях храня отцовские рисунки и картины. Возможно, как всякий ребенок, он тяжело перенес «измену» матери, ее второе замужество. Но он всегда любил мать и в детские годы не проявлял враждебности к отчиму, который занимался с ним фехтованием и верховой ездой. Отчуждение от семьи началось значительно позже и вряд ли связано с дурным обращением генерала Опика с пасынком. Шарль так рано утратил отца, что, скорее всего, не сохранил живой памяти о нем, разлад же с семьей стал итогом его духовной эволюции, особенностей духовного склада и мировоззрения «делающего себя» молодого человека.

Отчим был строг с пасынком, но сохранившиеся письма юного Шарля к генералу Опику не только не свидетельствуют о ненависти, но, наоборот, дышат искренней привязанностью и чувством уважения к человеку, которого мальчик называет только «папа». Даже в более поздние годы поэт неизменно признавал заслуги отчима и свои благодарные чувства к нему. Кстати, генерал Опик, видимо, тоже ценил талантливого пасынка, во всяком случае, сохранилась его пророческая фраза, адресованная руководителю колледжа: «Вот подарок, который я вам преподношу, это ученик, который принесет славу вашему колледжу».

Майор Жак Опик покорил Каролину не только эполетами, но великодушием, изысканностью и тем родством, которое испытывают друг к другу люди одинакового происхождения – он тоже был «полукровкой», имел шотландские корни по деду. Опик не отличался политической разборчивостью и быстро делал военную карьеру как при Наполеоне, так и при реставрации Бурбонов: даже возвращение капитана Опика под знамена императора Бонапарта, бежавшего с Эльбы, не помешало ему в 1817-м вернуться в королевскую армию и продолжить блестящую карьеру. В 1847 году он уже дивизионный генерал, командующий Политехнической школой. Карьеру Опика не прервала и революция 1848 года. Присягнув Второй республике, Опик сменил генеральский мундир на фрак дипломата, представляя Францию вначале в Турции, а затем послом в Испании. Видимо, находясь в Мадриде, он знал о готовящемся государственном перевороте и, может быть, даже участвовал в нем: во всяком случае, Наполеон III оставил его представлять в Испании уже не республику, а Вторую империю. Изворотливый генерал-дипломат, делавший карьеру при всех режимах, возвратился во Францию не отставным послом, но сенатором империи.

Жак и Каролина прожили в мире и согласии без малого тридцать лет. Жак Опик умер в мае 1857-го в возрасте 77 лет, оставив жене приличное состояние. Счастливый брак был омрачен лишь растущим по мере взросления отчуждением Шарля от матери и семьи, которое он даже не пытался скрывать. Бодлер писал матери о годах своей юности: «То, что Вы лишили меня своей дружбы и того общения, которого вправе ожидать от собственной матери каждый человек, – дело Вашей совести, а также, возможно, и совести Вашего мужа». Понять эту фразу можно только с учетом глубокой обиды поэта в связи с «делом об опеке» (см. далее), но даже обида на семью не дает оснований окрашивать его с ней отношения в черный цвет.

Они [сын и мать] любили и постоянно мучили друг друга, тяжело переживали взаимное непонимание, но не могли друг с другом согласиться. Письма Бодлера к матери – вереница потрясающих исповедей, самобичеваний, упреков и признаний в любви.

Фрейд считал определяющим фактором развития ребенка влияние отца, отношения с отцом, но для Шарля решающую роль играла мать, с которой его связывали первородные, мистические, страшные узы: «Моя мать – это нечто невероятное: надо ее бояться и угождать ей». В одном из писем, адресованных матери, находим:

Было время, когда ребенком я тебя страстно любил; не бойся, слушай и читай дальше. Мне вспоминается одна наша прогулка в фиакре. Ты тогда только что вышла из санатория и, в доказательство того, что ты не забывала о своем сыне, показала мне рисунки пером, сделанные для меня. А ты говоришь, что у меня отвратительная память. Потом – площадь Сент-Андре-дез-Ар и Нейи. Долгие прогулки, бесконечно нежные ласки. Я вспоминаю набережные, такие печальные в тот вечер. О, то было восхитительное время; я ощущал на себе материнскую нежность… Я все время был жив в тебе, а ты принадлежала мне одному. Ты была для меня и божеством, и товарищем.

Это признание Бодлера очень важно, так как «передает сакральный характер их союза: мать – божество, изливающее на ребенка свою любовь, благодаря которой ребенок оказывается посвящен этому божеству». Естественно, «предательство» матери, «отказ» ее от сына (так он воспринял пребывание в лионском интернате) не могли не сказаться на характере сверхчувствительного ребенка – отсюда пресловутая «трещина» и его собственные слова по этому поводу: «Для женщины, имеющей такого сына, как я, повторное замужество недопустимо».

Столь резкий перелом, вызвавший ощущение беды, сразу же бросил Бодлера в пучину личностного существования. Еще вчера он был целиком погружен в исполненную согласия и единодушия жизнь четы, состоявшей из него самого и его матери. И вот эта жизнь отхлынула, словно отлив, оставив его на берегу, как одинокий сухой камень; лишившись всякого оправдания, он со стыдом обнаружил свою сирость, обнаружил, что его существование дано ему «просто так». К чувству бешенства, испытываемому изгнанником, примешивается чувство отлученности. Вспоминая это время, Бодлер писал в «Моем обнаженном сердце»: «С детства – чувство одиночества. Несмотря на родных – и особенно в среде товарищей – чувство вечной обреченности на одинокую судьбу». Уже тогда он воспринимал свою отторженность как судьбу.

Человек, наделенный поэтической экзальтацией, глубинным зрением и высшей чувствительностью, Шарль Бодлер по самой структуре своей артистической личности был абсолютно несовместим с царящим в их доме духом буржуазного ханжества, политической беспринципности и солдафонства. На его формировании сказался не столько фрейдовский комплекс Эдипа, сколько комплекс Гамлета, «быть или не быть» которого оборачивалось «не быть Опиком!». Я полагаю, что, если его действительно видели на баррикадах в революционные дни 1848 года или если он действительно кричал: «Расстрелять генерала Опика!» – то это выражало только его стихийный протест против лицемерия и беспринципности семьи, несправедливого устройства жизни.

Революционность, которую наши приписывают Шарлю Бодлеру, была не чем иным, как экзистенциальным бунтом против «двойной морали», несправедливости и насилия человеческого существования как такового – коротко говоря, «Цветов Зла». «Цветы Зла» ни в коей мере не могли быть реакцией поэта на политические события или поражение революции, потому что в глубине души он был роялистом и писал о своем возмущении к «тому отношению, с которым в Лионе отнеслись к имени Людовика-Филиппа».

Когда лионские радикалы-республиканцы решили бросить вызов королю в день национальных торжеств, юный поэт с присущей ему иронией написал:

Нас в Лионе пугали большими волнениями. На площади возле Селестена[20]20
  Лионский театр.


[Закрыть], если верить слухам, собралась большая толпа; все эти молодые люди были в красных галстуках, признак скорее их глупости, чем воззрений. Они пели (очень тихо); стоило появиться всего одному полицейскому сержанту, как пение тотчас прекратилось.

В зрелом возрасте, анализируя свое «упоение» 1848 года, автор «Моего обнаженного сердца» ставит психоаналитический диагноз:

Мое упоение в 1848 году.

Какой природы было это упоение?

Жажда мести. Врожденная страсть к разрушению…

Для тех, у кого остались сомнения относительно «революционности» Бодлера, приведу тексты самого Бодлера:

Ужасы июня. Безумие толпы и безумие буржуазии. Врожденная любовь к кровопролитию.

Ярость, охватившая меня во время государственного переворота. Сколько раз я лез под выстрелы. Тоже мне Бонапарт выискался! Какой стыд!

1848 год был занятным временем только потому, что каждый основывал на нем собственные утопии, похожие на воздушные замки.

Обаяние 1848 года объясняется самим избытком его смехотворности.

Жертвоприношением Революция упрочивает суеверие.

В письме к Анселю 1849 года, написанном вскоре после революции, Бодлер рассказывает о беседе с одним народоугодником, «демократическим орлом»:

Он мне внушил жалость. Он стал энтузиастом и революционером. Я рассказал ему тогда о социализме крестьян – социализме неизбежном, жестоком, тупом, скотском, как социализм соломенного пучка или косы. Он испугался, это его остудило. Он отступил перед логикой. Это глупец или, скорее, очень пошлый честолюбец.

Три года Шарль проучился в лионском колледже – в 1832-м подполковник Опик был направлен в город для усмирения волнений лионских ткачей. Эти годы не нашли отражения в «Цветах Зла», но в стихотворном послании Сент-Бёву двадцатилетний поэт вспоминает о своем одиночестве в стенах интерната, где его меланхолию и скуку скрашивало только чтение – «Монахини» Дидро, «Рене» Шатобриана, драм Гюго и «Сладострастия» его, Сент-Бёва. Родители редко забирали его «на побывку», лишь однажды Опик взял мальчика отдыхать на минеральные воды.

Возможно, именно тогда, в лионском интернате, у крайне чувствительного и экзальтированного мальчишки, терзаемого обидой, ревностью и ненавистью, возникло чувство покинутости-избранничества, изводившее его всю жизнь, – та «трещина», о которой писали многие знавшие его уже в зрелые годы. В частности, Готье сравнивал поэта с «прекрасной, но треснувшей вазой».

По возвращении семьи в Париж Шарль продолжил учебу в колледже Людовика Великого – запомнились сырые классы, запах плесени и гнили, скука, рутина, всеобщее отчуждение. Из последнего класса его исключили. Сохранилось письмо директора школы родителям, объясняющее причину исключения: «Сегодня Ваш сын, у которого заместитель директора потребовал показать записку, переданную ему одним из его товарищей, отказался сделать это, порвал ее и съел. Вызванный ко мне, он заявил, что готов подвергнуться любому наказанию, но секрет своего товарища не выдаст. Вместо того чтобы объясниться в интересах своего же товарища, которого он, таким образом, подвергал неблаговидным подозрениям, Ваш сын ответил мне хихиканьем, дерзостью, которую я не вправе терпеть. Итак, я возвращаю Вам этого молодого человека, наделенного достаточно яркими способностями, но испортившего все очень плохим направлением ума, отчего благопристойный порядок нашего колледжа неоднократно уже страдал…»

Письмо является ярким свидетельством атмосферы подавления воли «воспитателями» и независимого характера Шарля, органически не способного смириться с такого рода «благопристойностью»… Он кончил образование экстерном, о настроениях последнего года свидетельствует письмо, адресованное брату:

Итак, последний год учебы подошел к концу, и мне придется начать вести новый образ жизни; это озадачивает, и среди тревог, во власти которых нахожусь, самая сильная – выбор профессии. Эта мысль захлестывает меня и мучает, поскольку я не обнаруживаю в себе никакого призвания, зато самые разнообразные и противоречивые вкусы поочередно берут друг над другом верх.

Получив степень бакалавра, Шарль почувствовал, что наконец вырвался на свободу и категорически отказался продолжить образование в университете. Родителям он объявил, что будет «сочинителем», и действительно завел дружбу с молодыми литераторами (Жюлем Бюиссоном, Луи Менаром, Эрнестом Прароном, Гюставом Ле Вавассёром), но прежде всего – с Жераром де Нервалем. Однажды он решается даже заговорить на улице с самим Бальзаком. Впрочем, преобладают сомнительные знакомства в самых злачных местах Парижа.

Как несколькими десятилетиями позже случилось с Ницше, Бодлер тоже встретил свою парку, mal de Napоli[21]21
  Зло или беда Неаполя – устаревшее название сифилиса (франц.).


[Закрыть]: в возрасте двадцати лет он имел несчастье познакомиться с Dame Verble[22]22
  Иносказательно: сифилитичка (франц.).


[Закрыть]. Судя по всему, болезнь не излечили, а загнали вглубь, и с тех пор она начала разрушительную работу, в конце концов сведя поэта в могилу. Впрочем, он еще не успел стать поэтом, но уже обрел то состояние «пограничности», неприкаянности, конфликтности с обществом и эпохой, вызовом которым станет его творчество.

Бодлер экстерном заканчивает колледж. В респектабельной буржуазной семье от молодого человека требуют, ставя ему в пример старшего брата, достигшего прочного положения на юридическом поприще, соблюдения устоев и прочих традиций клана. Ведь его покойный отец, вопреки некоторым причудам по части живописи, сумел все же оставить солидное состояние в домах, землях и деньгах; ведь его горячо любимая мать после кончины супруга для его же, Шарля, блага вступила во второй брак с человеком надежным, заслужившим генеральские эполеты, дабы сохранить и умножить семейное состояние. О, да, конечно, но: «Мог ли молодой поэт, – отмечает Жорж-Эмманюэль Клансье, – такой как Бодлер, найти тогда себе место в этом в высшей степени буржуазном мире, с которым был связан рождением и воспитанием, но который со всей жестокостью отрицал идеалы, стихийно угаданные им в детстве, и позором клеймил восторги и заветы, воспламененные молодостью?.. С другой стороны, культура, вкусы, сама речь отгораживали его и от народа. В итоге оставалось одно: превратиться в ИЗГНАННИКА, в ПОСТОРОННЕГО».

«Рассеянный образ жизни», который вел молодой Шарль после окончания колледжа, подцепленная болезнь, богемные наклонности и «поэтическая непутевость» – так можно окрестить отношение «столпов общества» в лице Клода-Альфонса, первым забившего тревогу по поводу сводного брата, – всё это побудило собрать семейный совет, решивший на время удалить Шарля из Парижа, изобилующего «соблазнами»: пусть юноша попутешествует, остепенится, наберется ума, станет серьезнее. Деньги у него есть – кругленькая сумма от отцовского наследства, правда, до совершеннолетия ими распоряжается «опекунша», мать, но разве она не готова раскошелиться во благо любимого чада… Одна незадача – Шарлю нет доверия, давать деньги ему в руки нельзя, промотает… Выход находит генерал Опик: у него есть старый приятель, капитан Сализ, морской волк, командующий пакетботом «Пакебо-де-мер-дю-Сюд» – деньги следует доверить ему, а парень пусть поплавает по экзотическим странам, побывает на островах Индийского океана и в Индии, куда как нельзя кстати отплывает судно. Шарль не мог устоять от соблазнительного предложения повидать мир, пополнить знания, подышать воздухом свободы вдали от тех, кто ее ограничивает.

Г. Орагвелидзе:

Отдадим должное и генералу: «Цветы Зла» не были бы тем, чем стали, не придумай он этого путешествия. Очень важная линия книги, связанная с морем, с первозданностью человека, с тоской по красоте естества, выявилась именно на почве воспоминания об этом плавании.

9 июня 1841 года судно Сализа снялось с якоря порта Бордо. Цель назначения – Калькутта; груз – лошади; единственный пассажир – Бодлер. Поэт захватил с собой собрание сочинений Бальзака с намерением «…основательно изучить его метод». Благо, времени было предостаточно: судно потратило три месяца на обход африканского побережья и выход в Индийский океан. Все это время погода благоприятствовала плаванию, поэт буквально упивался морским простором, наблюдал за нравами и бытом команды, делал записи.

В Индийском океане морской «идиллии» пришел конец. Начался сильнейший шторм. Впоследствии бравый Сализ «доложит» Опику: «Еще никогда на мою долю на протяжении долгой жизни моряка не выпадало такое: мы все буквально находились в двух шагах от смерти…» Перепуганные животные срывались с привязи, ломали боксы, вырывались на палубу и, скользя по ней, гибли в разбушевавшейся пучине. Капитан действительно оказался бравым, ценой огромных усилий ему удалось бросить якорь у острова Св. Маврикия. Об этом событии и еще об одном шторме уже на обратном пути Бодлер напишет матери в следующих словах: «Я пережил две неприятности – но, поскольку мы вскоре встретимся, будем мирно беседовать и беззаботно смеяться, то выходит Господь Бог не совсем злой…» Не будь письма Сализа, мы бы так и не узнали, на какие «неприятности» намекает поэт.

Пройдя по следам Бодлера на островах Индийского океана, я в полной мере проникся его отношением к цивилизации, прогрессу, всему тому, что натворила «голая обезьяна» на прекрасной земле. Феерическая красота природы, национальные парки, дающие возможность воочию узреть первозданность, библейские картинки бесчисленных стад пасущихся рядом разных животных, фантастика цветов, божественные формы и мистическое подобие коко де мер с женскими и мужскими типами – всё это вызывает не столько руссоистское чувство «назад к природе», сколько скорбный вопрос: «Что же мы наделали с ней?» Бодлер имел возможность сравнить Первозданность со следами доходящей до островов Цивилизации – алкоголизм, венерические заболевания, рабский труд на плантациях, растущая преступность. Стоит ли удивляться, что «прогресс» стал жупелом для поэта, что постепенно он возненавидел его?

Спросите каждого порядочного француза, ежедневно, читающего СВОЮ газету… что он подразумевает под словом «прогресс», и он ответит – пар, электричество, газовое освещение, чудеса, незнакомые римлянам, яркие свидетельства нашего превосходства над древними. В мозгу этого несчастного причудливо сплелись и перемешались явления материального и духовного порядка! Бедняга до того американизирован усилиями этих философов зоократии и индустриализации, что полностью потерял способность отличать феномены физического мира от феноменов мира нравственного, отличать естественное от сверхъестественного. Если сегодня та или иная нация воспринимает вопросы морали более утонченно, чем воспринимали их в прошлом веке, то, безусловно, прогресс налицо.

Страна бодлеровского идеала «Цветов Зла» – это явно Первозданность того мира, куда его перенес «Пакебо-де-мер-дю Сюд».

 
Когда, закрыв глаза, я, в душный вечер лета,
Вдыхаю аромат твоих нагих грудей,
Я вижу пред собой прибрежия морей,
Залитых яркостью однообразной света;
 
 
Ленивый остров, где природой всем даны
Деревья странные с мясистыми плодами;
Мужчин с могучими и стройными телами,
И женщин, чьи глаза беспечностью полны.
 
 
За острым запахом скользя к счастливым странам,
Я вижу порт, что полн и мачт, и парусов,
Еще измученных борьбою с океаном,
И тамариндовых дыхание лесов,
Что входит в грудь мою, плывя к воде с откосов,
Мешается в душе с напевами матросов.
 

Было бы в высшей степени удивительным, если бы после перипетий морского путешествия Бодлер, столь чувствительный к красоте и чистоте, оказавшись в раю, полный энергии и нерастраченных сил, не «вляпался» в приключение, непредусмотренное хитрым семейным планом.

На острове Св. Маврикия Бодлер находит радушный прием в доме местного юриста Отара де Брагара, женатого на креолке. Эта обаятельная смуглая женщина, известная нам теперь как ДАМА КРЕОЛКА, поразила молодого поэта своей царственной осанкой, естественной грацией жестов и высокой простотой в обращении. Ей и было суждено открыть в творчестве Бодлера важную тематическую линию – ПРОТИВОПОСТАВЛЕНИЕ миру современной, буржуазной, цивилизации ИНОГО, овеянного экзотикой тропиков мира ЕСТЕСТВЕННОГО, пусть и примитивного в своей простоте, но ЦЕЛЬНОГО, гордого и благородного. С сонетом, написанным в ее честь, Бодлер дебютирует как поэт в журнале «Ль’Артист» 25 мая 1845 года.

Как остров Св. Маврикия, так и соседний остров Бурбон (Реюньон), где также побывал поэт, оставили в жизни Бодлера прочное воспоминание, но воспоминание особое, поскольку отразилось оно в его ПОДЛИННОЙ, т. е. сугубо творческой жизни. Внешне плавание, казалось, прошло бесследно. Лишь однажды в одной из критических статей начала пятидесятых годов, говоря о силе первозданной мудрости и ее выражении через житейский опыт, Бодлер, опираясь на роман Бернардена де Сен-Пьера «Поль и Виргиния», действие которого частично происходит на том же острове, где поэту повстречалась дама креолка, скажет: «Виргиния прибывает в Париж, вся еще в дымке морских туманов и в солнечном загаре тропиков, сохраняя в глазах первозданные образы мира, волн, гор и лесов. Она попадает здесь в центр бурлящей до края и ядовитой цивилизации, она же – вся еще во власти чистых и сочных ароматов Индии; ее связывает с человечеством семья и любовь, мать и возлюбленный, ее Поль столь же ангельски чистый… они познакомились в церкви Памплемусса, крохотной церквушке, скромной и хрупкой в безбрежности не поддающейся описанию лазури тропиков, в бессмертной музыке лесов и водопадов. Да, конечно, Виргиния наделена внушительным интеллектом, а это значит, что она способна ограничить себя небольшим количеством образов и воспоминаний, как мудрец – небольшим количеством книг». Такое, именно ограниченное, количество образов и воспоминаний «магического» Востока впитают в себя бессмертные страницы «Цветов Зла».

Дама Креолка разрушила планы семьи Опика: Шарль отказался продолжить путешествие и пробыл на островах два месяца. Креолка разбудила в нем Поэта, и он окончательно осознал собственное призвание. Да, он будет писателем, но писателей много, а быть Писателем – значит обрести свое Слово, только тебе принадлежащую Идею, Мысль. Он уже успел проштудировать «Человеческую Комедию» Бальзака и «Божественную Комедию» Данте. Первая поведала ему о царящем в мире зле, вторая – о кругах Ада, через которые должен пройти Творец на своем пути к совершенству. Удел писателя, поэта – не успех, но страдание, боль. Нельзя преодолеть царящее в мире Зло, пойдя ему в услужение. Он станет писателем, но будет говорить не о божественной красоте и сусальности, но о глубине собственной боли, о душе человеческой, о мире, что «во зле лежит».

У молодого человека не было шансов покорить необыкновенную женщину, к тому же замужнюю, и он, решив следовать призванию, поспешил в Париж. К тому же близилось совершеннолетие, а с ним и получение отцовского наследства, без малого ста тысяч франков золотом. Правда, чета Опиков – вполне в духе французских традиций – потребовала компенсацию за расходы, связанные с содержанием и учебой Шарля, однако и оставшаяся сумма была огромной, сравнимой с содержанием генерала. Наследство давало молодому человеку независимость, свободу и возможность заняться избранным Делом.

Но… Но не следует забывать, что ему только-только исполнился 21 год, что он фактически не знал жизни и к тому же в его жизнь вошла очередная роковая женщина…

Нравы эпохи поощряли расчетливость, мирились со скупостью, а широкое и открытое проявление щедрости называли мотовством; мотовство же считалось пороком, и не менее страшным, чем алкоголизм, наркомания или сексопатология. Бодлер не учел, что может стать предметом судебного разбирательства за чрезмерную трату собственных денег. Став свободным и материально независимым, поэт дал волю своему причудливому воображению по части «прожигания жизни». В истории литературы и по сей день (увы!) сохранился ярлык, навешиваемый на Бодлера, – ДЕНДИЗМ. О да! Он любил одеваться, мог часами просиживать у модных портных, а те немногие, кто это помнил, восхищались его изысканным вкусом. Именно немногие, поскольку такое продолжалось недолго. И не был тогда Бодлер БОДЛЕРОМ, а всего лишь начинающим литератором «на подхвате». «Галантные тайны театров Парижа» – гласило название анонимной книги, в сочинении которой он принимал участие. Книга сплетен, анекдотов, будуарных интрижек. Обстоятельства способствовали тому, что не РЕАЛЬНАЯ творческая жизнь руководила поступками неокрепшего писателя; он находился во власти того, что я определил жизнью ИЛЛЮЗОРНОЙ. Общение в кругу литературной и театральной богемы заменяло ему подлинные творческие контакты с собратьями по перу, дендизм открыл перед ним двери аристократических салонов, а это убедило его в интеллектуальном и духовном превосходстве таланта над элитарной верхушкой общества, коллекционирование картин, разоряя его материально, способствовало профессиональному росту будущего критика искусства. И тем не менее жизнь эта была ИЛЛЮЗОРНОЙ, чуждой, взятой «напрокат»; в ней он не умел ориентироваться, не знал ее неписаных законов.

Элегантная внешность, «английские» манеры, одежда a lа «Джордж Бреммель»[23]23
  Знаменитый английский денди.


[Закрыть] производили впечатление на парижанок; однако Бодлера мало интересовали светские леди и даже пекущиеся о собственной нравственности гризетки: «Робость, гипертрофированная саморефлексия, неуверенность в себе как в мужчине заставляли его искать партнершу, по отношению к которой он мог бы чувствовать свое полное превосходство и ничем не смущаться».

Роковую женщину звали Жанной, она выступала в театре «Порт Сент-Антуан» под псевдонимом «М-ль Берт», но у нее почему-то имелись три фамилии – Дюваль, Лемер и Проспер: бодлероведы ограничились первой, хотя Шарль в переписке предпочитал вторую. «Черная Венера», с которой Шарль трагически свяжет свою жизнь на многие годы, оказалась квартеронкой, видимо, выбор поэта в данном случае носил символический характер: по словам Клансье, «он, отвергнувший свой класс, мог позволить себе полюбить только такую женщину, чья расовая принадлежность, вызывающая ПРЕЗРЕНИЕ, не несла бы никакой ответственности за ту цивилизацию, к которой он сам принадлежал, но которую всем существом отвергал и презирал».

Принято считать, что твердо стоящая на земле Жанна сыграла демоническую роль в жизни витающего в облаках поэта, сначала околдовав, а затем обобрав его. При этом, однако, упускают из виду многие обстоятельства: какой бы эта роль ни была на самом деле, без Жанны любовная лирика «Цветов Зла» утратила бы красоту и силу плотской, земной любви; биографы, обвиняющие подругу поэта во всех грехах, забывают о самом поэте, характер которого – это не вызывает разночтений – не отличался покладистостью и смирением; наконец, когда в 1845-м поэт в состоянии глубочайшего психического кризиса предпримет попытку самоубийства, он в завещании напишет:

Я завещаю м-ль Лемер все, чем обладаю, включая нехитрую меблировку и мой портрет, потому что она – единственный человек, принесший мне некоторое успокоение… Я мало знаю своего брата – он не жил ни ВО МНЕ, ни СО МНОЙ – я ему не нужен. Мать моя, которая так часто, и всегда невольно, отравляла мне жизнь, в этих деньгах не нуждается. У нее есть МУЖ; есть человеческое существо, привязанность, дружба. У меня только ЖАННА ЛЕМЕР. Только в ней я нашел успокоение, и я не хочу, не могу перенести даже мысль о том, что ее могут лишить того, что принадлежит только ей…

Хотя Жанна не отличалась чуткостью, умом или талантом, Шарль привязался к этой чувственной женщине и до конца жизни не бросил в беде: они расстались в 1852-м, но когда весной 1859 года пагубные пристрастия любовницы поэта привели ее к параличу, Бодлер продолжал материально поддерживать ее.

В письме к матери от 26 марта 1853 года Шарль признавался:

Она меня заставляла страдать… Но перед подобным разрушением и такой глубокой печалью я чувствую, как мои глаза наполняются слезами и – чтобы быть до конца откровенным – сердце угрызениями. Дважды я закладывал ее драгоценности и мебель, заставлял влезать для меня в долги, подписывать векселя, избил ее и, наконец, вместо того чтобы показать ей, как должен вести себя такой человек, как я, всегда подавал пример распутства и беспорядочной жизни. Она страдает – и она молчит. – Разве нет причины для угрызений? Разве не я виноват в этом, как и во всем остальном?

Мне представляется, что «демонизм» Жанны сильно преувеличен биографами Бодлера: его отношения с ней, конечно, не были ровными, но он страстно любил эту яркую, оригинальной красоты женщину, запечатленную кистью Эдуарда Мане, и, даже расставшись с ней, мучительно обдумывал, где бы взять денег, чтобы ей помочь. Да, в его поздних письмах можно найти множество упреков в адрес существа, «которое не восхищается мною», но надо иметь в виду, что в данном случае налицо абсолютное несовпадение двух человеческих типов – гениально-поэтического и приземленно-практического…