Текст книги "Проклятые поэты"

Можно без преувеличения утверждать, что суд над «Цветами Зла» утвердил литературные позиции поэта и даже его материальное положение. Став «скандальным», он приобрел бóльшую известность и нашел покровителей в самом неожиданном месте – среди сановников Второй империи. Я не знаю, чтó дала Бодлеру революция, но «наполеоновский тоталитаризм», осудив несколько стихов, многократно компенсировал нанесенный ущерб: да-да, именно так – из правительственных фондов Бодлеру было выделено 200 франков «в компенсацию за моральный ущерб, причиненный судом (!)». Кроме того, в 1858–1861 годах, во время работы над вторым изданием «Цветов Зла», из фондов империи, предназначенных на нужды науки и литературы, «опальному» художнику было выделено еще 1200 франков. Такой вот «тоталитаризм» – так и просится сравнение с Гумилёвым, Ахматовой, Цветаевой, Бродским…

Мало того, согласно законам Второй империи, осужденная книга в обязательном порядке подлежала… переизданию с внесением исправлений, указанных в приговоре (!). Иными словами, Приговор обязывал поэта подготовить второе издание, в котором шесть изъятых стихов следовало заменить равным (или бóльшим) количеством новых, иначе книга не будет считаться изданной (!). Такой вот «тоталитаризм»! Естественно, приговор суда как нельзя более совпал с намерениями поэта: вместо шести изъятых он добавил во второе издание тридцать пять новых произведений, значительно обогатив содержание и тематику.

* * *

Г. Косиков:

После выхода в свет «Цветов Зла» Бодлеру оставалось жить 10 лет и 2 месяца, и все это время круг одиночества неуклонно сжимался: с Жанной он окончательно расстался в 1861 г., новых связей, по всей видимости, не завязал и, живя в Париже, лихорадочно писал письма-исповеди, засыпая ими мать, поселившуюся после смерти мужа в Онфлёре. За все эти годы он создал и опубликовал совсем немного – «Салон 1859 года» (1859), «Искусственный рай» (1860), книгу о гашише и опиуме, отразившую не только печальный опыт самого Бодлера, но и – в неменьшей степени – влияние «Исповеди англичанина-опиомана» (1822) английского поэта Томаса де Квинси, второе издание «Цветов Зла» (1861), включавшее 35 новых стихотворений, и наконец, свой второй шедевр – 50 «стихотворений в прозе», появлявшихся в периодической печати с августа 1857-го по август 1867 г. и вышедших отдельным томом (под названием «Парижский сплин») посмертно, в 1869-м.

В 1858 году у поэта начинают прогрессировать симптомы невылеченного сифилиса: он уже не может обходиться без наркотиков, лишь усиливающих разрушение организма и увеличивающих долги. В 1860-м он пишет матери:

Если бы ты знала, какие мысли одолевают меня: страх умереть, не завершив то, что предстоит мне сделать… ужас при мысли об юридической опеке (приходится произносить это слово), подвергающий меня пытке и днем и ночью; наконец, а это, возможно, печальней всего остального, страх никогда не излечиться от своих пороков. Вот она, повседневность моих мыслей. А пробуждение! С глазу на глаз с реальностью: имя мое, бедность моя…

Бедность, кризисное состояние здоровья, договорные обязательства по изданию переводов собрания сочинений Эдгара По, второго издания «Цветов Зла», критики и эссеистики, проблемы личной жизни, чувство покинутости и одиночества – все это укрепляет Шарля Бодлера в мысли, что ему необходимо переселиться к матери в Онфлёр, игрушечный городок в Нормандии, облюбованный художниками благодаря необычной игре света и средневековой урбанистской экзотике. Я посетил бодлеровский Онфлёр на севере Франции и Сен-Поль де Ванс на юге, где похоронен М. Шагал, и могу засвидетельствовать, что это две каменные сказки, создающие необыкновенное состояние вдохновения, необходимое для художественного творчества.

Смерть генерала Опика благотворным образом сказалась на отношениях Шарля с матерью. Чувство одиночества, испытываемое матерью и сыном, сблизило их. Весь 1858 год они ведут интенсивную переписку по вопросу переезда Шарля в Онфлёр, куда постепенно переправляются его вещи и где в доме матери готовится комната с окнами, выходящими на Па-де-Кале.

Парижская суета, гостиничная жизнь, запутанные финансовые дела, сложность отношений с Мари Добрен – факторы, подгоняющие Бодлера к бегству из Парижа. Издательские дела (верстки, корректуры), необходимость предусмотренной контрактом поставки материалов для «Ревю контампорэн» – задерживают отъезд в Нормандию. Тяга к очаровательной французской провинции, шуму морского прибоя, морскому воздуху и свету, вновь воскресшая любовь к матери, все больше заглушающая многочисленные взаимные обиды, – все это берет верх, и в конце января 1859-го поэт наконец поселяется в материнском доме – как он думает, навсегда.

Но жизнь располагает иначе: издательские обязательства, неожиданная болезнь Жанны, запутанные финансовые дела не дают ему покоя. Уже в конце марта он покидает Онфлёр, вновь возвращаясь сюда на май и июнь.

Работа над вторым изданием «Цветов Зла» совпала с периодом завершения целого ряда важных творческих замыслов Бодлера. Прежде всего он осуществлял многолетний труд над переводами сочинений Эдгара По (вышли «Необыкновенные истории», 1856, и «Приключения Артура Гордона Пима», 1857; в работе находились «Эврика», «Элеонора» и «Страшный ангел»); предстояло подготовить, переделывая, дописывая и пополняя, уже обещанную Маласси «Эстетическую смесь», другими словами – обобщить двадцатилетний опыт в области литературной критики, не говоря уже об очерках, посвященных Теофилю Готье и Рихарду Вагнеру[26]26
  Бодлер лично встречался с Вагнером, и эта встреча оставила глубокий след в его душе.


[Закрыть], о переводе исповеди Томаса Кинси, требующих безотлагательной сдачи в набор. Что же касается поэзии, то Бодлер осмысливал и уже частично осуществлял замысел книги стихотворений в прозе, которая выйдет уже посмертно под названием «Парижский сплин» или, как ее иногда титрируют, «Сумерки Парижа».

Усиливающаяся болезнь и множество обязательств рождали в Бодлере стремление к покою, который он, собственно, надеялся обрести в Онфлёре. В одном из стихотворений, опубликованных в 1858-м, он называет свою жизнь-бездну адом, населенным друзьями: «Бросимся в нее, дабы увековечить ярость нашей ненависти!» В «Duellum» точно отражено настроение поэта во время подготовки второго издания «Цветов Зла»: он более года не писал новых рифмованных стихов, и, судя по всему, перипетии существования, воспринимаемые теперь как ад, не способствовали поэтическому настрою, о чем, в частности, свидетельствует письмо к матери от 12 февраля 1858 года:

И эти проклятые «Цветы Зла», к которым придется вернуться! А для этого нужен покой. Возвращаться к поэзии, причем искусственно, одним усилием воли, возвращаться в колею, которая казалась окончательно проторенной, заново браться за сюжет, исчерпавший себя, и все это ради подчинения воле трех законников…

Тем не менее постепенно поэт преодолевает «исчерпанность» и принимает решение заменить шесть запрещенных стихов 20 новыми (эта цифра фигурирует в новом контракте на переиздание «Цветов Зла»). Однако, еще не успев приступить к работе над вторым изданием, Бодлер получает из Бельгии предложение издать книгу в ее первоначальном виде: «Вопрос серьезный, и я не знаю, как поступить, ибо возможны осложнения», – пишет он матери. Одновременно он решает согласовать предложение с Мальасси на предмет того, не повредит ли бельгийское издание готовящемуся второму французскому. Хотя французский издатель не возражал, оставив Бодлеру полную свободу действий, последний, опасаясь нового судебного разбирательства и аннулирования второго издания (Бийо все еще оставался министром), отказывается от заманчивого предложения, сулившего ему, пусть не очень высокий, но неожиданный гонорар.

Осенью 1858-го поэт начинает работу над новым циклом стихов, дополняющих «Цветы Зла», и подписывает с редакторам «Ревю контампорэн» договор на журнальную публикацию:

Новые «ЦВЕТЫ ЗЛА» начаты; но Вам я дам стихи лишь тогда, когда их наберется целый ЛИСТ. Трибунал требует замены шести пьес. Я же, возможно, напишу ДВАДЦАТЬ.

В первый день нового 1859 года Калонн получит первые из 20 обещанных стихотворений – «Пляска смерти» и «Сизина». В сопроводительном письме Бодлер пишет:

Вы отметите в стихах о СКЕЛЕТЕ мое тяготение к кричащей иронии старинных ПЛЯСОК СМЕРТИ и к средневековым аллегорическим образам. Эта небольшая доза стихов ничуть не помешает той большой (несколько более неожиданной), которую собираюсь изготовить для Вас в Онфлёре. Хочу узнать, понравились ли Вам сонет и ПЛЯСКА СМЕРТИ.

Г. Орагвелидзе:

Сонет «Сизина» связан с некой Элизой Ниери, экстравагантной женщиной, гостившей у Аполлонии Сабатье. Итальянское происхождение прототипа и сравнение Сизины с Теруань, молодой парижанкой, вдохновлявшей в свое время санкюлотов на взятие Бастилии, показались редактору подозрительными с точки зрения политического момента: покушения на Наполеона III.

Что же касается «Танца смерти», то эта пьеса устроила придирчивого редактора главным образом оригинальностью и необычностью темы. Лишь посвящение стихотворения скульптору Кристофу смутило его. Бодлер спешит успокоить своего редактора: «…Пишу эту фамилию в знак благодарности… Заверяю Вас, г. Кристоф – человек, более чем достойный, так что имя его не скомпрометирует Ваш журнал. Он – автор фигуры „Боль“, показанной на Всемирной выставке, а также превосходной скульптуры для Лувра». Такая рекомендация успокоила Калонна, но слово «gouge», которым поэт именует смерть, вызвало его возражения. В письме от 11 февраля поэт защищает это слово, приводя аргументы, вполне подходящие для выявления основной идеи стихотворения: «„GOUGE“ – превосходное слово, уникальное, применяемое к ПЛЯСКЕ СМЕРТИ и современное эпохе, когда такие пляски практиковались. Налицо ЕДИНСТВО СТИЛЯ, ибо первоначально это слово обозначало КРАСАВИЦУ, впоследствии им стали называть куртизанку, следующую за армией в эпоху, когда не только солдаты, но и священники в поход отправлялись, имея в арьергарде куртизанок… Разве СМЕРТЬ – не та же куртизанка, повсюду следующая за ВЕЛИКОЙ ВСЕМИРНОЙ АРМИЕЙ и из объятий которой никто ПОЛОЖИТЕЛЬНО ВЫРВАТЬСЯ НЕ МОЖЕТ? Здесь все точно – колорит, антитеза, метафора… ПЛЯСКА СМЕРТИ – не лицо, а аллегория».

Если «Сизина» представляется мне проходным стихотворением, то «Пляска смерти» – глубочайшая аллегория, символически выражающая не столько единство стиля, сколько величайшую иронию (или фарс) жизни – легкость и незаметность перехода от красоты и соблазна к тлену и могиле:

 
Скажи, безносая, танцорам слишком рьяным,
Им, тем, кто морщится в присутствии твоем:
«Признайтесь, гордые, что вопреки румянам
Вы чувствуете смерть всем вашим существом.
 
 
Вы тоже мертвецы – и свой азарт умерьте!
Увядший Антиной и лысый Ловелас,
Вы все захвачены вселенской пляской смерти.
В неведомую даль она уводит вас.
 
 
Беспечно веселясь над Гангом и над Сеной,
Не видят смертные, что наступает срок,
Что дулом гибельным нацелясь вглубь вселенной,
Труба архангела пробила потолок.
 
 
Потешный род людской! На всех широтах мира
Кривляйся и пляши, но знай: в любом краю
Примешивает смерть, надушенная миррой,
К безумью твоему – иронию свою».
 

Несмотря на постоянные «звонки», предостерегающие о близящемся разрушении, 1859 год – о дин из плодотворнейших в жизни Бодлера: работа над новыми стихотворениями «Цветов Зла» для второго издания, «Искусственный Рай», переводы Эдгара По, в том числе знаменитого «Ворона»… В письме к матери Бодлер подводит итоги:

Прошел год, не так глупо заполненный, как прошлые, но и он составляет лишь четверть того, что надлежит сделать в следующем. Ведь я могу стать инвалидом или ощутить истощение умственных способностей раньше, чем успею сделать и завершить все, что обязан и в силах сделать!.. Написан целый ворох стихов, и я прекращаю их писать, во-первых, потому, что ждут меня более спешные и важные дела, – во-вторых, потому, что плодовитость эта не знает границ…

Хотя Онфлёр явно пошел ему на пользу, нездоровье все больше дает о себе знать: мысль о смерти пугает и одновременно стимулирует поэта. Его планы обширны: новый поэтический сборник («Парижский сплин»), предисловие к «Цветам Зла», несколько пьес в стихах. В первый день 1860 года поэт подписывает контракт на издание четырех книг: дополненные 20 новыми стихами «Цветы Зла», «Опиум и гашиш» (будущий «Искусственный Рай»), «Литературные мнения» и «Эстетическая смесь» (последняя перекочевала из предыдущего контракта в новый). Тираж каждой книги – 1500 экземпляров, гонорар за каждую книгу – 300 франков, из коих 50 % выплачивалось в виде аванса. Бодлер получил аванс за все четыре книги, хотя успел сдать в печать лишь две – «Искусственный Рай» (май 1860 г.) и второе издание «Цветов Зла» (февраль 1861 г.).

Финансовые дела издателя желали быть лучше, но, получив гонорар, Бодлер не спешил со сдачей рукописей, раз за разом отодвигая сроки. В чем дело? Дело в нездоровье. В августе поэт признается матери: «…Я очень недоволен своим здоровьем… Жуткая тошнота, о которой я так часто говорю, становится чем-то привычным, даже натощак…»

В это время его все чаще посещает мысль о самоубийстве: «…Нахожусь на грани самоубийства; от этого удерживает меня не трусость, даже не сожаление. Гордость удерживает меня, гордость при мысли, что после меня останутся запутанные дела…»

В начале 1861 года Бодлер отдает второе издание «Цветов Зла» Мальасси. Хотя в новых стихах поэт постарался избежать выражения зла через пороки, он не исключал нового вмешательства правосудия (а, может быть, надеялся на него…). Но правосудие не вмешалось…

Г. Орагвелидзе:

Книга печаталась в Париже, в типографии Симона-Расона, выполнявшей заказы Мальасси, но лишь в конце ноября стали поступать первые листы корректуры. Наступил 1861 год, и в первый же день нового года поэт известит мать: «„ЦВЕТЫ ЗЛА“ окончены. Сейчас изготовляют обложку и портрет. В книге 35 новых пьес, а все остальное основательно переработано. Впервые в жизни я почти доволен. Книга ПОЧТИ ХОРОША, и она останется как свидетельство моего отвращения и ненависти ко всему вокруг». Бодлер сильно преувеличивает, когда заявляет об основательной переработке старых стихов. Через неделю он напишет издателю: «От Расона получил последний лист, титул, шмуцтитул, посвящение, но не обложку. Титул совершенно черный. Предполагаю, таким он не останется». А через два дня: «Получили ли Вы последний лист, титул, шмуцтитул и ОГЛАВЛЕНИЕ? Последнее мне не нравится. Почему, сам не знаю. Оно похоже на оглавление другой книги». Да, Бодлер еще точно не знал, создавая разрозненные шедевры, что идея ЕДИНСТВА книги, ее ГЕНЕРАЛЬНАЯ ЛИНИЯ, так до конца и не прочитывается. Другая книга? Нет, ДВЕ В ОДНОЙ.

20 января 1861 года все наконец было готово, и можно было приступать к тиражированию. Вскоре поэт вышлет матери экземпляр нового издания с припиской: «В оглавлении я отметил для тебя все новые стихи. Нетрудно догадаться, что все они специально подогнаны, чтобы вписаться в замысел. А ведь это книга, над которой я работал двадцать лет и которую, впрочем, ПРАВА НЕ ИМЕЮ НЕ ПЕРЕИЗДАВАТЬ». Итак, двадцать лет работы оказались подытоженными вторым изданием «Цветов Зла». Выходит, начало работы над ними следует отнести к 1841 году, а если уйти от строгой арифметики, то это совпадает с индийским плаванием. Был ли доволен своей работой поэт? Выделенное им в конце приписки вызывает определенные сомнения. Ведь он не мог ее «НЕ ПЕРЕИЗДАВАТЬ», так как «ПРАВА НЕ ИМЕЛ». Не морального же. Юридического. Творчески и идейно Бодлер перерос замысел изображения УЖАСА ВО ЗЛЕ. Этот этап был им уже пройден. Новое составляло сборник философской, психологической и интимной лирики и, хотя в общих чертах «ВПИСЫВАЛОСЬ» в рамки старой книги, относилось уже к другому этапу его творчества, БОЛЕЕ ВЫСОКОМУ И СОВЕРШЕННОМУ, но все-таки к другому…

Сложность психологического состояния Бодлера заключалась в том, что он вполне сознавал бессмертие собственной поэзии и ее непризнанность современниками. На это противоречие накладывалось – пусть не бедственное, – но, скажем, непростое финансовое положение, постоянно вынуждающее думать о продажах книг, кредиторах, устройстве быта. Необходимо было увеличивать тиражи, издавать новые книги, постоянно напоминать о себе, ибо «книги, которые не переиздаются, забываются».

Увы, друг и издатель книг Бодлера Огюст Пуле-Маласси был на грани банкротства, чему в определенной степени споспешествовали и авансы, выданные автору «Цветов Зла», который задолжал издательству ни много ни мало пять тысяч франков. Частично это были авансы за ненаписанные книги и права на переиздание написанных. В мае 1861-го в целях погашения долга Бодлеру пришлось пойти на передачу издателю всех прав на издание и переиздание всех своих произведений – как уже написанных, так и существующих в замысле. Это был «широкий» жест, но и он только на год отодвинул финансовый крах фирмы Маласси.

Надо признать, что краху способствовала и политика самого издателя, в частности, совершенно утопический проект роскошного подарочного издания «Цветов Зла» стоимостью 25 франков экземпляр (вместо обычных 2 франков). Даже самому автору этот проект показался странным, но все его попытки отговорить друга от опасной затеи не увенчались успехом. Бодлер верил, что его книги стоят куда больше, чем пять тысяч, за которые он уступил права на них Мальасси, но он считал, что обычные «дешевые» издания целесообразней для продаж.

Как и следовало ожидать, Мальасси «прогорел» уже на стадии подготовки книги к печати и не просто потерпел финансовый крах, но очутился в долговой яме, тем самым дважды поставив Бодлера в крайне затруднительное положение – как косвенного виновника тюремного заключения друга и как автора книг, права на издание которых принадлежат узнику-банкроту. Бодлер признается матери, что крах Мальасси ставит его под угрозу прозябания.

Приведу пространное письмо Бодлера матери, датированное 6 мая 1861 года, интересное как жгучий документ, описывающий душевное состояние поэта и характер его отношений с мадам Опик.

Мадам Опик

[Париж, 6 мая 1861 г.]

Дорогая мама, если ты обладаешь истинным гением материнства и еще не устала, приезжай в Париж, приезжай со мной повидаться, постарайся это сделать. Я же по тысяче страшных причин не могу приехать в Онфлёр на поиски того, в чем так нуждаюсь: чтобы меня немного ободрили и приласкали. В конце марта я тебе писал: «Увидимся ли мы когда-нибудь?» Я находился в одном из тех кризисов прозрения, когда видишь ужасную правду. Я отдал бы не знаю что, лишь бы провести несколько деньков около тебя, тебя, единственного существа, к которому привязана моя жизнь, неделю, три дня, несколько часов.

Ты не читаешь достаточно внимательно моих писем, ты думаешь, что я лгу или, по крайней мере, преувеличиваю, когда говорю о своем отчаянии, о здоровье, об ужасе перед жизнью. Я сказал, что желал бы тебя видеть и не могу отправиться в Онфлёр. В твоих письмах много заблуждений и неверных мыслей, которые мог бы исправить разговор, и не хватило бы шести томов писем, чтобы разрушить.

Каждый раз, когда я беру в руки перо, чтобы обрисовать свое положение, я испытываю страх; боюсь тебя убить, поразить твое слабое тело. А я, хоть ты и не подозреваешь этого, постоянно нахожусь на грани самоубийства. Я верую в то, что ты страстно любишь меня; у тебя ум слеп, зато характер так великодушен! Я горячо любил тебя в детстве; позднее, под бременем твоей несправедливости, я отказывал тебе в уважении, словно материнская несправедливость могла допустить отсутствие сыновнего уважения; я часто в этом раскаивался, хотя по привычке ничего не говорил. Я больше не являюсь неблагодарным, вспыльчивым ребенком. Долгие размышления о моей судьбе и твоем характере помогли мне понять все мои заблуждения и все твое великодушие. Но в общем, зло причинено, оно совершено из-за твоей неосторожности и моих ошибок. Видимо, нам предначертано любить друг друга, жить друг для друга и окончить нашу жизнь так благородно и так нежно, насколько это возможно. И тем не менее из-за скверных обстоятельств, в которых я нахожусь, я убежден, что один из нас убьет другого и что в конце концов мы убьем друг друга. После моей смерти ты не проживешь долго, это очевидно. Я единственное, что дает тебе силу жить. Неоспоримо, что после твоей смерти, в особенности если бы я явился ее причиной, я убил бы себя. Твоя смерть, о которой ты часто говоришь с таким смирением, ничего бы не исправила в моем положении; опека осталась бы в силе (почему бы и нет?), ничто не было бы оплачено, и я, кроме терзаний, испытывал бы чудовищное ощущение полного одиночества. Мне себя убить – но это абсурд, не правда ли? «Ты оставишь свою старую мать совершенно одну», – скажешь ты. Признаюсь, даже не имея полного права на самоубийство, я полагаю, что бездна страданий, которые я испытываю уже около тридцати лет, оправдали бы меня. «А Бог!» – скажешь ты. Я всем сердцем (с искренностью, о которой никто, кроме меня, не знает!) хочу верить, что невидимое высшее существо заинтересовано в моей судьбе; но что сделать, чтобы в него поверить?

Что касается самоубийства, идеи не навязчивой, но приходящей в определенные моменты, есть одна вещь, которая должна тебя успокоить. Я не могу себя убить, не приведя дела в порядок. Все мои бумаги в Онфлёре в величайшем беспорядке. Следовательно, нужно проделать в Онфлёре немалую работу. И, будучи там, я уже не смог бы от тебя оторваться. Ты можешь предположить, что я не хотел бы осквернить твой дом какой-нибудь недостойной выходкой. Кроме того, ты сошла бы с ума. К чему самоубийство? Из-за долгов? Да, и все-таки над ними можно возвыситься. Скорее из-за ужасной усталости, происходящей от слишком затянувшейся невыносимой ситуации. Каждое мгновение убеждает, что у меня нет больше вкуса к жизни. Очень неблагоразумно ты поступила в пору моей юности. Твоя неосторожность и мои прежние ошибки давят на меня со всех сторон. Мое положение отчаянное. Есть люди, которые меня приветствуют, есть такие, что со мною заигрывают, может быть, есть и те, что мне завидуют. Литературное мое положение более чем благополучное. Я могу писать все, что захочу. Все будет напечатано. Поскольку у меня непопулярный вид мышления, я заработаю мало денег, но впоследствии приобрету огромную известность, я знаю это – лишь бы мне хватило мужества выжить. Но душевное мое здоровье… отвратительно; безнадежно, быть может. У меня есть еще планы: «Мое обнаженное сердце», романы, две драмы, одна из которых для Французского Театра, – будет ли когда-нибудь все это осуществлено? Не думаю. Мое положение в обществе ужасно – именно здесь кроется величайшее зло. Никакого покоя. Оскорбления, обиды, унижения, о которых ты и помыслить не можешь и которые разъедают воображение, парализуют его. Я зарабатываю немного денег, это правда; если бы у меня не было долгов и не имей я больше состояния, Я СТАЛ БЫ БОГАЧОМ, да будет проклято это слово; я смог бы давать тебе деньги, смог бы без опасения быть щедрым к Жанне. Мы поговорим о ней сейчас. Ты сама вызвала эти объяснения. – Все деньги уплывают на расточительное и нездоровое существование (я живу очень плохо) и на оплату или скорее недостаточное погашение старых долгов, на судебные издержки, гербовую бумагу и проч.

Теперь поговорим о более приятных, то есть текущих, делах. Так как действительно мне необходимо спастись и ты единственная можешь меня спасти. Я один, без друзей, без любовницы, без собаки и без кота, которым бы мог пожаловаться. У меня нет ничего, кроме портрета отца, который всегда молчит.

Я в таком же страшном состоянии, что испытывал осенью 1844 года. Покорность хуже ярости.

Но физическое мое здоровье, в котором я нуждаюсь для тебя, для себя, для своего дела, – вот вопрос! Необходимо сказать тебе об этом, хотя ты и обращаешь на это мало внимания. Не хочу говорить о нервных заболеваниях, подтачивающих меня день за днем и уничтожающих смелость: о рвотах, бессоннице, кошмарах, слабости. Об этом я очень часто тебе говорил. Но бесполезно стыдиться тебя. Ты знаешь, что в ранней молодости я переболел сифилисом, от которого позднее счел себя полностью излеченным. В Дижоне, после 1848 года, был новый взрыв. И снова временное облегчение. Теперь он возвращается и принимает новую форму: пятна на коже и поразительная усталость во всех суставах. Можешь поверить мне; я себя знаю. Быть может, тоскливое состояние, в котором я нахожусь, мой ужас усугубляют болезнь. Но мне необходим строгий режим, и не при моем образе жизни я смогу его соблюдать.

Оставляю все это в стороне и возвращаюсь к мечтам; я испытываю удовольствие еще прежде, чем изложу их. Кто знает, смогу ли я еще раз открыть тебе всю свою душу, которую ты никогда не ценила и не понимала! Пишу без колебаний, настолько убежден, что это правда.

В детстве у меня был период страстной любви к тебе; слушай и читай без страха. Этого я тебе никогда не говорил. Я вспоминаю об одной прогулке в фиакре; ты вышла из психиатрической больницы, куда была помещена, и показала мне, чтобы доказать, что думала о своем сыне, рисунки пером, которые сделала для меня. Ты думаешь, у меня страшная память? Позднее площадь Saint-André-des-Arts и Нейи. Долгие прогулки, постоянная нежность! Я вспоминаю набережные, такие печальные по вечерам. Ах! Это было для меня счастливым временем материнских ласк. Извини, что называю счастливым временем то, что было, несомненно, скверным для тебя. Но я всегда жил в тебе; ты была только моей. Ты была одновременно и божеством, и товарищем. Быть может, ты удивишься, что я могу говорить со страстью о времени, давно ушедшем. Я и сам удивлен этим. Возможно, оттого, что я испытал еще раз желание смерти, старые вещи так живо вырисовываются в воображении.

Ты знаешь, какому жестокому воспитанию хотел меня вслед за тем подвергнуть твой муж; мне уже сорок лет, а я не могу вспоминать без содрогания о коллежах, а тем более о страхе, который внушал мне отчим; я его все-таки любил. Кроме того, сегодня я достаточно умудрен, чтобы воздать ему должное. В конце концов, он был упрям и неловок. Касаюсь этого неглубоко, потому что уже вижу слезы на твоих глазах. Наконец, я убежал и с тех пор совершенно покинут. Я полюбил только удовольствие, вечное возбуждение, путешествия, красивую мебель, картины, девиц и т. п. Я за это жестоко наказан сегодня. Что касается опеки, скажу лишь слово: сегодня я знаю огромную силу денег и понимаю важность всего, что имеет к ним отношение; я представляю, что ты воображала себя очень ловкой, ты думала, что заботишься о моем благе; но лишь одно меня преследовало всегда: как случилось, что тебе на ум не пришла такая мысль: «Возможно, мой сын никогда не будет в той степени, как я, обладать чувством ответственности за свое поведение; но возможно также, что он станет человеком замечательным в других отношениях. В таком случае, что я должна делать? Осужу ли его на двойственное, противоречивое существование, почитаемое, с одной стороны, отвратительное и презираемое – с другой? Осужу ли я его на то, чтобы он влачил до старости позорное клеймо; клеймо, которое причиняет вред, является причиной бессилия и горечи?» Очевидно, если бы ты не прибегла к опеке, все было бы промотано. Нужно было приобрести вкус к работе. Юридический совет состоялся, все промотано, а я стар и несчастен.

Возможно ли омоложение? В этом весь вопрос.

У этого возвращения к прошлому лишь одна цель: показать, что меня можно извинить, если не полностью оправдать. Если ты чувствуешь упреки в том, что я пишу, знай по крайней мере, что это нисколько не умаляет моего восхищения твоим великодушным сердцем, моей признательности за твое самопожертвование. Ты всегда жертвовала собой. Единственный дар, которым ты обладаешь, – это гений самопожертвования. В тебе меньше разума, чем милосердия. Я же с тебя требую большего. Я прошу одновременно совета, поддержки, полного взаимопонимания, чтобы спасти меня. Умоляю тебя, приезжай, приезжай. Я нахожусь на грани нервного напряжения, у меня на исходе нервы, мужество, надежда. Я предвижу непрерывный ужас. Я предвижу заторможенность своей литературной жизни. Я предвижу катастрофу. Ведь можешь же ты на неделю воспользоваться гостеприимством друзей, Анселля например. Я отдал бы все что угодно, лишь бы тебя увидеть, обнять тебя. Предчувствую несчастье, но не могу сейчас приехать к тебе. Париж мне омерзителен. Уже дважды я допустил серьезную неосторожность, которую ты расценишь более сурово; кончится тем, что я потеряю голову.

Прошу у тебя своего счастья и требую от тебя твоего, если нам еще суждено познать это…

Прощай, я доведен до изнеможения. Если вернуться к деталям моего состояния, то я не спал и не ел уже почти три дня; я задыхаюсь. – А нужно работать.

Нет, не говорю тебе прощай, так как надеюсь тебя увидеть.

О! Прочти меня очень внимательно, постарайся хорошенько понять.

Знаю, это письмо болезненно отзовется в тебе, но ты конечно же найдешь в нем тон мягкости, нежности и даже надежды, который так редко слышала.

А я люблю тебя.

Ш. Б.

Бодлер работал над стихотворениями в прозе, создавал новый литературный жанр, но как теперь опубликовать их, если права на всё им написанное принадлежат узнику? И здесь пути поэта пересеклись с новым издателем, Пьером-Жюлем Этцелем, человеком огромной проницательности, нутром почувствовавшим грядущую славу Бодлера и возможность заработать на ней. Уже через месяц после тюремного заключения Мальасси Шарль пишет ему, что нашелся издатель, пожелавший купить права на одноразовый тираж «Цветов» и стихотворений в прозе, но, по его словам, «это не входит в мои расчеты». На самом деле это был зондаж намерений Мальасси, ожидающего суда в связи с банкротством. Сам Этцель, видимо, не знал, что желает приобрести книги, права на которые принадлежат другому издателю. Но Бодлер знает это и фактически готовится к незаконной сделке… Что же его подталкивало к ней? Тупиковое финансовое положение? Необходимость издания книг для поддержания паблисити? Предчувствие близящегося конца? Желание помочь другу, попавшему – не без его помощи – в долговую яму?..

Г. Орагвелидзе:

…Попробуем разобраться в возможном ходе его мыслей.

Во-первых, Огюст – друг, сочувствующий и верящий в его талант, озабоченный его, Бодлера, состоянием дел и здоровья. Он поймет и простит, тем более что поэт выручит за сделку деньги и сумеет ему вернуть эти пять тысяч, когда он, Огюст, выйдет из тюрьмы и будет в них несомненно нуждаться. Спасибо еще скажет, а старый контракт порвет или заключит нечто новое, с учетом возникших изменений. Во-вторых, – и тут вновь всплывает моя догадка, можно будет благодаря Этцелю избавиться от «Цветов» и полностью засесть за стихотворения в прозе, обеспечивая им таким образом гарантированный выход. Поэт не надеялся больше на возможность окончательного решения ключевой творческой проблемы завершения «Цветов Зла» КАК ЕДИНОГО ЗАМЫСЛА, у него возникает идея: а что если завершить этот замысел КРУЖНЫМ ПУТЕМ – превратить стихотворения в прозе в своеобразный прозаический томик, продолжающий проблематику стихотворных «Цветов». Нечто подобное действительно проглядывает в доведенном до половины замысле прозаических миниатюр.

13 января 1863 года Бодлер подписывает с Этцелем договор на пять лет эксплуатации «Цветов Зла» и «Стихотворений в прозе», за что получает аванс в сумме 1200 франков. Этцель, поразмыслив, от одноразового тиража отказался, предпочитая пять лет, ибо чувствовал хитрец, что атмосфера вокруг имени Бодлера меняется к лучшему, что вскоре начнется его эра и поэзия его станет ходовым товаром. И еще одно условие поставил Этцель – сначала сдача «Стихотворений в прозе», после чего только – «Цветов». Ох, лукав же и мудр этот Этцель! Он знал, что стихотворения в прозе еще в работе, что, возможно, работа над ними затянется еще на год, а, следовательно, с одной стороны, понятие «пять лет» расширяется, с другой же – блокируются «Цветы Зла». Этцель ждал наступления популярности Бодлера, поэтому тянул срок. На чем же основывался его прогноз?

В начале 1862 года Бодлер привлек к себе внимание выходкой, одновременно и комической, и экстравагантной. Он представил свою кандидатуру во Французскую академию! Бодлер под куполом Академии! Скандал в стане добропорядочных «бессмертных», но и всеобщая потеха, которую Сент-Бёв назовет «безумством Бодлера». Шокинг и буффонада. Только мудрый и добрый Альфред де Виньи отнесется к этой выходке серьезно. А это кое-кто заметил, возможно, и Этцель. Конечно же, Бодлер знал, что у него нет и малейшего шанса и, не дожидаясь выборов, сам же свою кандидатуру снял. Это был вызов. Но и разведка.

На что рассчитывал «опальный поэт»? Возможно, лелеял надежду, что голосование «бессмертных» станет актом его реабилитации. Ф. Порше писал по этому поводу: