Текст книги "Проклятые поэты"

Получив долгожданное наследство, Шарль – вопреки общественным установлениям и буржуазной морали (многое в своей жизни он делал вопреки!) – повел жизнь, которую семья не могла расценить иначе, чем мотовство и богемность: за два года он истратил около 45 тысяч франков, сумму в два раза превышающую его содержание на протяжении четырнадцати лет. Опики поняли, что доверять наследство человеку с репутацией Шарля в высшей степени неблагоразумно (с буржуазной точки зрения они, естественно, были правы). К тому же «рассеянный» образ его жизни, подцепленная «секретная» болезнь, «незаконная» связь с женщиной сомнительной репутации – все это давало достаточные юридические основания для «взятия под опеку».

В семье Опиков не было разногласий по вопросу необходимости опеки: дабы Шарль «взялся за ум», необходимо ограничить его в средствах, принудить задуматься о профессии, надежной семье, обязанностях, достойном заработке. Если лишить его денег, сомнительные друзья и кокотка быстро оставят его в покое. На «крутых мерах» особенно настаивал брат Шарля, успевший сделать достойную семьи карьеру. Трибунал города Парижа, естественно, счел аргументы семьи безукоризненными и удовлетворил просьбу мадам Опик учредить опеку над ее сыном. С учетом того, что «родная мать слаба здоровьем и бессильна перед слабостями родного сына», юридическим опекуном Бодлера был назначен нотариус Нарсисс Дезире Ансель.

После представления опекуном отчета о финансовом состоянии подопечного на втором заседании суда было принято решение выдавать Шарлю лишь процент от прибыли, получаемой от эксплуатации принадлежащих ему по наследству земельных участков – 200 франков в месяц. По тем временам эта сумма была сравнима с заработком неквалифицированного рабочего и позволяла влачить жалкое существование.

Опекунство Анселя, друга дома Опиков, над «беспутным» поэтом продолжалось в течение двадцати трех лет. В конце концов между ними установились дружеские отношения, но отчима пасынок не простил – именно его он счел инициатором унизительной акции, коренным образом изменившей его жизнь, превратившей в клошара.

Злополучие преследовало Шарля Бодлера, судя по его переписке и дневниковым заметкам, с отрочества и до гробовой доски, порождало щемящее подозрение о своей «обреченности на вечное одиночество», а с годами и выношенное убеждение: «Как бы я себя ни проявил, я останусь чудовищем» в глазах окружающих. Жизнь его и в самом деле выглядит вереницей тех повседневных поражений, какими обычно расплачиваются за угловатый нрав, упрямое нежелание поступать и думать как все.

Существует множество спекуляций на тему «пролетарских чувств» и «пролетарской революционности» поэта. Хотя Шарлю действительно довелось прочувствовать социальную отверженность и испытать долю парии, он никогда не отождествлял себя с «народом» и не стал борцом за социальную справедливость. Его «бунт» заключался совсем в ином, и, если хотите, был гораздо глубже и мудрее (я бы сказал – онтологичнее): как затем Ницше, он требовал «переоценки всех ценностей».

В сущности, семья добилась желаемого: лишенный наследства, Бодлер был вынужден задуматься о заработке – вступил на литературное поприще, следуя «внутреннему голосу», призванию, которое, правда, тоже не удовлетворяло Опиков. Фактически он стал «литературным поденщиком», каких немало в Париже, и отличался от них талантом и той глубочайшей преданностью «профессии», которая присуща только «призванным».

Свидетельство тому его беседы в еженедельнике «Тантамар», его «Собрание утешительных изречений о любви» в журнале «Корсер-Сатан», его «Советы молодым литераторам» в газете «Эспри пюблик», не говоря уже о рецензиях на выходящие книги. Высшим, однако, достижением Бодлера-критика сороковых годов являются брошюры «Салон 1845 года» и особенно «Салон 1846 года». Не до конца, возможно, оцененные, брошюры эти являются несомненно подлинными шедеврами французской художественной критики.

По свидетельству некоторых друзей Бодлера, уже к середине 40-х годов была написана часть стихотворений, впоследствии вошедших в «Цветы Зла», но в печати появились лишь несколько разрозненных пьес, не привлекших внимания публики. Даже обратившая на себя внимание новелла «Фанфарло», опубликованная в январе 1847-го, не стала событием литературной жизни.

Заработков хронически не хватало: кредиторы, вечные долги, постоянное бегство от квартирных хозяев, униженные просьбы о вспомоществовании, обращенные к Анселю и матери. Заклинания и крики о помощи Бодлера во многом напоминают вопли молодого Достоевского: «Обращаюсь к Вам с покорнейшею просьбой не оставить меня без 10 р. сереб., которые требовались еще вчера для уплаты моей хозяйке… Эти десять рублей удовлетворят ее по крайней мере на минуту… Я борюсь с моими мелкими кредиторами, как Лаокоон со змеями; теперь мне нужно 15, только 15. Эти 15 успокоят меня».

Шарль Бодлер – матери:

«Будь добра, УМОЛЯЮ ТЕБЯ И ЗАКЛИНАЮ, – вышли мне и немного денег, 30 франков, если можешь, еще меньше, если хочешь, меньше еще…» Или —

«…Мне приходилось оставаться три дня в постели из-за нехватки белья и дров… Последний раз, когда вы изволили мне дать 15 франков, я два дня ничего не ел – сорок восемь часов…»

Вот почему можно вполне буквально воспринимать то место, где, давая советы молодым литераторам, Бодлер пишет: «Вы можете прожить три дня без хлеба; без поэзии – ни одной минуты; и те из вас, кто считает обратное, ошибаются: они просто не знают себя».

1857 год знаменателен в жизни Бодлера несколькими событиями – смертью генерала Опика, возродившей в нем надежду на сближение с матерью, выходом «Цветов Зла», выяснением отношений с мадам Сабатье, о которой речь впереди.

Со своим будущим издателем Огюстом Пуле-Маласси Бодлер познакомился в конце сороковых. Огюст принимал активное участие в политической жизни Парижа, издавал газету, писал памфлеты и трактаты «на злобу дня», вращался в литературных кругах Парижа. Как участник июньского восстания, он угодил в тюрьму, но друзья вызволили горе-революционера. В 1850-м после смерти отца, владевшего типографией в Аленсоне, он унаследовал его фирму и возвратился на родину. Хозяин типографии и провинциальной газеты не прервал дружбы с парижскими друзьями, публикуя их произведения. В 1855-м сестра Огюста вышла замуж за Эжена Де Бруаза, далекого от литературы, но близкого к коммерции. Так началось партнерство двух столь непохожих друг на друга людей.

В конце декабря 1856 года между издателями и поэтом был заключен контракт следующего содержания:

Гг. Пуле-Маласси и Эжен Де Бруаз; книготорговцы и издатели из Аленсона, с одной стороны, и Шарль Бодлер, литератор, с другой, пришли к следующему решению:

Г-н Бодлер продает гг. Пуле-Маласси и Эжену Де Бруазу два произведения, первое «ЦВЕТЫ ЗЛА», второе «ЭСТЕТИЧЕСКАЯ СМЕСЬ»[24]24
  Сборник критических статей Бодлера «Эстетическая смесь», в момент заключения контракта существовавший в виде статей, опубликованных в периодике, так и не был издан. Позже возник более обширный замысел, лишь частично осуществленный при жизни поэта.


[Закрыть].

Г-н Ш. Бодлер обязуется сдать «ЦВЕТЫ ЗЛА» 20 января наступающего года, а «ЭСТЕТИЧЕСКУЮ СМЕСЬ» – к концу февраля.

Тираж каждой книги составит ТЫСЯЧУ экземпляров.

В качестве оплаты г-н Ш. Бодлер получит за каждую отпечатанную книгу, проданную или непроданную, 25 сентимов, другими словами – одну восьмую часть от цены, зафиксированной в каталоге гг. Пуле-Маласси и Эжена Де Бруаза.

Г-н Ш. Бодлер обязуется нигде в другом месте не публиковать, в какой бы то ни было форме, всего или части из содержимого этих двух книг.

Г-н Ш. Бодлер сможет передать свои права другому издателю лишь в том случае, если гг. Пуле-Маласси и Эжен Де Бруаз, располагая в своем магазине незначительным количеством нереализованных экземпляров, откажутся от переиздания вышеназванных книг или одной из них.

Судя по контракту, издатели отказались от покупки рукописи, предложив автору восьмую часть стоимости тиража, то есть 250 франков, и сохранив за собой право на переиздание в случае успеха предприятия. Лишь в случае провала издания автор имел право искать себе другого издателя.

За несколько дней до подписания контракта Бодлер писал издателю, предостерегая его о возможных последствиях задуманного предприятия:

Меня вполне устраивает Ваше намерение приступить к делу лишь в ФЕВРАЛЕ… тогда мы сумеем совместно скомпоновать порядок содержания «Цветов Зла», – СОВМЕСТНО, слышите, ибо вопрос этот важен. Нам необходимо включить в книгу только исключительно хорошие вещи… Ваше слово ПОПУЛЯРНОСТЬ очень меня позабавило. Знаю, популярности не будет, зато будет всеобщий разнос, который вызовет любопытство…

Хотя суд над «Мадам Бовари» еще не состоялся, Бодлер, кстати, написавший восторженный отзыв на опальную книгу, сознавал, что «Цветы Зла» также может ожидать скандал. Это опасение разделял и Теофиль Готье, предостерегший автора, «что не стоит привлекать внимания к скабрезной стороне книги, разоблачая ее этим». Бодлеру даже пришлось убрать из посвящения слова об изображении в книге пороков.

«Цветы Зла» поступили в продажу 25 июня 1857 года. Часть тиража попала в книжную лавку Ланье, пользовавшегося репутацией добропорядочного «католически ревностного» коммерсанта. Но репутация не помогла… Уже 4 июля Ланье написал Маласси: «Сегодня я отправил экземпляр „Цветов Зла“ барону д’Идевилю, который сказал мне, что книгу эту собираются арестовать». Видимо, расчет строился на знакомстве барона с министром внутренних дел Бийо, но оказался ошибочным: после провала дела Флобера министр захотел взять реванш на поприще «защиты общественной морали». «Делу» помог Гюстав Бурден, литературный обозреватель «Фигаро», опубликовавший на страницах газеты политический донос на поэта, в котором поставил под сомнение психическое здоровье автора и объявил книгу чудовищной:

Жуть сочетается здесь с низостью; отталкивающее ищет союз с заразным… Эта книга – больница, открытая всем ветрам умопомрачения, всей гнили сердечной…

Посередине всего этого четыре пьесы – ОТРЕЧЕНИЕ СВЯТОГО ПЕТРА, затем ЛЕСБОС и два стихотворения, названные ОКАЯННЫМИ ЖЕНЩИНАМИ – четыре шедевра страсти, искусства и поэзии; но следует сказать, даже необходимо сказать: если можно понять двадцатилетнего поэта, которому могли бы прийти в голову подобные сюжеты, то ничто не извиняет тридцатилетнего автора, опубликовавшего столь чудовищную книгу.

Поначалу Бодлер не придал большого значения рецензии Бурдена – предыдущие, хотя и немногочисленные отзывы о его творчестве, как правило, были отрицательными. На цикл из 9 стихотворений под общим названием «Цветы Зла», опубликованный в «Ревю де Де монд» (1855 г.), откликнулись сразу два «литературоведа»: Луи Гудаль в том же «Фигаро» узрел «досадное скопление навязчивых идей, банальные претензии, золотушную поэзию». Дюранти обвинил Бодлера в холодном расчете и использовании приемов дешевой таинственности и ужасов с намерением удивить публику: «Это литературное трюкачество эдакого пещерного жителя, придерживающего в тени, как угрозу, несуществующие книги…»

Бодлер отгонял от себя мрачные предчувствия, мучившие его после публикации «Цветов Зла». Когда после выхода книги по Парижу поползли смутные слухи, он поспешил успокоить мать:

…Книга, название которой «Цветы Зла» говорит само за себя, проникнута зловещей и холодной красотой; она создавалась яростно и терпеливо. Впрочем, доказательство ее ценности – в тех нападках, которым она подвергается. Книга ввергает людей в ярость. Мне отказывают во всем, в наличии замысла и даже в знании французского языка. Плевать на всех этих дураков, ибо знаю, что книга со всеми своими достоинствами и недостатками проложит себе дорогу в памяти образованного читателя наряду с лучшими стихотворениями В. Гюго и Т. Готье, даже Байрона… Распространили слух, будто меня собираются преследовать; но ничего не будет. Правительству, на руках которого ужасные выборы в Париже, не до преследования одинокого психа.

Однако Бодлер недооценил «ревнителей нравов» – уже на следующий день после публикации статьи Бурдена следователь парижского Трибунала Шарль Камюса-Бюссроль завел личное дело на Бодлера и издателей его книги, а еще через день министр внутренних дел подписал ордер на арест (изъятие) книги, узнав о котором поэт пишет издателям письмо следующего содержания:

Быстро спрячьте, но СПРЯЧЬТЕ ХОРОШО, все издание; у вас должно быть 900 экземпляров в несброшюрованном виде. У Ланье сегодня еще было 100; эти господа сделали удивленный вид, узнав, что я собираюсь спасать 50. Я их отнес в надежное место… Итак, остается 50 на пропитание ЦЕРБЕРА СПРАВЕДЛИВОСТИ. Вот что значит ПОСЫЛАТЬ ЭКЗЕМПЛЯРЫ В «ФИГАРО»!!! Вот что значит не хотеть серьезно ОБЕСПЕЧИТЬ КНИГЕ ХОД. По крайней мере, у нас осталось бы утешение… распродав все издание за три недели, и слава после процесса, выпутаться из которого, впрочем, не так уж трудно… Арест пока не имел места. Обо всем этом я узнал… через Леконта де Лиля, который, увы, прозевал целых пять дней. Я убежден, что все это злоключение имеет началом статью в «ФИГАРО» и дурацкую болтовню. Страх сотворил зло.

В чем, собственно, блюстители закона обвиняли поэта? Во-первых, в «оскорблении религии», во-вторых, в аморальности (книга, дескать, содержит «непристойные и аморальные места и выражения»).

11 июля Бодлер уносит из лавки Ланье 50 экземпляров своей книги, дабы спрятать их в «надежном месте» – на собственной квартире… Издатели переправляют в Париж оставшуюся часть тиража с целью нелегальной распродажи. Тем временем колесо фемиды продолжает крутиться. Автора «Цветов Зла» обвиняют в скабрезности, сотрясении устоев общественной морали.

Нетрудно догадаться, в каком шокированном состоянии находилась мадам Опик, вдова сенатора и генерала, в ожидании столь позорного для ее сына процесса. Он всегда вел себя аморально, считала она, но до сих пор как-то удавалось «стирать белье в семье». Теперь же сын ее прославится на всю страну как автор аморальной книги! После смерти генерала поэт старался как-то скрасить вдовство своей матери – значительно чаще навещает ее, регулярно пишет ей письма, продолжая вместе с тем сохранять известную дистанцию. Он знал свою мать. Знал и свою слабость к ней. Невзирая на обиды и унижения, любил ее. Успокаивая мать, поэт отнюдь не обольщался возможностью приобрести пусть скандальную, но все-таки СЛАВУ. Во-первых, скандальной славы он не хотел, поскольку и так был уверен, что книга «проложит себе дорогу». Во-вторых, времена героических процессов, когда подсудимый становился обвинителем, безвозвратно прошли. Судебные инстанции Второй империи вели дело так, будто речь идет о малолетних ослушниках, будто наказывают лишь за «шалости». Бодлер присутствовал на процессе Флобера и видел, как заигрывали с писателем служители правосудия, как разглагольствовали о «святом» праве писателя быть объективным и лишь только потом утверждали и свое «право» защищать невежественные читательские массы от дурных влияний. Лицемерная и понаторевшая на «аморалках» буржуазная Фемида превращала подобные процессы в мелкие происшествия. Бодлер не хотел быть героем такого бульварного романа, поэтому-то и процесса не хотел.

В записке адвокату поэт писал:

Я бы мог составить целую библиотеку из современных книг, которые не преследовались и которые не обращают внимания читателя, как моя книга, на УЖАС ВО ЗЛЕ. Уже тридцать лет, как по части скабрезности литература пользуется у нас полной свободой. И это вдруг хотят наказать в моем лице. Справедливо ли это?.. Тот или иной сюжет, занимающий Бодлера и инкриминируемый ему теперь, преспокойно разрешался Беранже. Кого из них вы предпочитаете? Поэта скорби или поэта веселья? УЖАС ВО ЗЛЕ или легкомыслие, УГРЫЗЕНИЕ СОВЕСТИ или нескромность?

В процессе по делу «Цветов Зла» Бодлер проявил себя как настоящий боец, напористый и активный. Он разработал тщательно продуманный план действий и систему защиты, добиваясь, как максимум, отмены судебного разбирательства вообще и, как минимум, полного оправдания книги. Действия велись в трех направлениях: пресса, поиск высоких покровителей, юридическая поддержка.

Бодлер развил бешеную деятельность, дабы с помощью друзей организовать публикации в защиту вышедшей книги. За короткое время появляются четыре положительные рецензии на «Цветы Зла» из значительно большего количества «пробиваемых» автором[25]25
  Бодлер издал эти рецензии в виде небольшой брошюры специально к суду над своей книгой.


[Закрыть]. Самая важная для Бодлера напечатана в еженедельнике «Монитер» Эдуардом Тьери уже 14 июля. Пикантность ситуации заключалась в том, что хозяином «Монитера» являлся министр двора Фульд, и тем самым в конфликт втягивались «сильные мира сего». Бодлер обратился с личным письмом к Тьери с просьбой о поддержке и очень дипломатично указал обозревателю «Монитера» желательную линию защиты. Тьери не просто блестяще справился с миссией критика-защитника, но не менее дипломатично ушел от полемики на темы «морали», вручив рецензируемую книгу под непосредственное покровительство другого певца Зла, ни много ни мало – Данте…

Смелость, мрачная галлюцинация, необыкновенные красоты и постоянная скорбь. Скорбь оправдывает здесь все, все грехи отпускает… Лишь раз в жизни создаются «ЦВЕТЫ ЗЛА», шедевр обнаженной и дикой действительности, книга высочайшего стиля и жестокого мастерства, лишь раз в жизни (если это сумеешь), ибо повторить такое невозможно.

Ободренный поддержкой собрата по перу Бодлер немедленно обратился к Тьери с благодарственным письмом:

Наконец Вы отомстили за меня этим шалопаям!.. Ваша статья и остроумна, и дипломатична… О, как я Вам благодарен за то, что Вы настояли на этой огромной скорби, которая, и на самом деле, – единственная мораль книги!

Кроме Тьери, положительные рецензии на «Цветы Зла» написали критики д’Орвильи, Асселино, Гепп и Деламон, причем первый, будучи литератором католической ориентации, усиливал позиции Бодлера в дезавуировании клерикальных обвинений.

В поисках высоких покровителей Бодлер обратился за помощью к своему другу Теофилю Готье, которому посвящена книга, и госпоже Сабатье. Первый был вхож в салон самой императрицы, в свое время вмешавшейся в аналогичное дело Флобера и выручившей «Мадам Бовари», вторая имела выход на главу кассационной палаты Трибунала Беллейма. Увы, с поддержкой «высших сфер» ничего не получилось: Готье не рискнул преподнести августейшей особе «Цветы Зла», сознавая возможность непредсказуемой реакции императрицы; Сабатье исполнила просьбу Бодлера, но Беллейм просто не успел вмешаться в дело, ибо судебное разбирательство было уже назначено. Минуя заступников, Бодлер сам обратился к министру двора Фульду с письмом, в котором разъяснил мораль своей книги и ее элитарный характер:

Г-н Эдуард Тьери с достойной похвалы осторожностью дает понять, что моя книга адресована небольшому кругу читателей; он хвалит исключительно и только ее литературные качества, «увиденные и отмеченные им, и дает прекрасное заключение, говоря, что наличие ОТЧАЯНИЯ и СКОРБИ – ЕДИНСТВЕННАЯ, НО ВПОЛНЕ ДОСТАТОЧНАЯ МОРАЛЬ книги, о которой речь…» Я очень горд, что создал книгу, вызывающую лишь страх да ужас по отношению ко Злу… Если нужно будет защищаться, я сумею это сделать достойно… прошу Вашей защиты, насколько таковая возможна, у Вас, который умом еще больше, чем положением, является естественным защитником литературы и искусства! А литература и искусство, к сожалению, никогда не бывают в достаточной степени защищенными.

Тактику защиты «крамольных стихов» «Цветов Зла» Бодлер разработал в детально продуманной записке под названием «Указания моему адвокату», в которой, отстаивая эстетическое кредо, тонко и дипломатично – пункт за пунктом – дезавуировал выдвинутые обвинения и выдвинул собственные апелляции в адрес юстиции. Бодлер инструктирует своего адвоката Гюстава Шэ д’Эст-Анжа в том, что «Цветы Зла» – единое, цельное произведение («совершенный ансамбль»), имеющее определенные эстетические и этические принципы, из которого нельзя вычленить и подвергнуть остракизму 13 инкриминируемых стихотворений, не разрушив архитектонику книги. Книга носит элитарный характер и в силу одного этого не может быть социально опасной, ибо ее читателями являются «сливки общества» со сложившимися моралью и эстетикой. Обвинение ведет себя непоследовательно, ибо пьесы «Лесбос» и «Отречение святого Петра» ранее издавались, в том числе в «Ревю де Пари», и не были расценены как «аморальные», попав же в книгу, вдруг оказались таковыми. Далее, почему юстиция смирилась с «вольностями» популярнейшего, в том числе в народе, поэта-песенника Беранже, удостоившегося в качестве сенатора государственных похорон; почему «вольности» возможны в «Падении ангела» Альфонса де Ламартина, принятого во Французскую академию, и непозволительны поэту, отстаивающему свою собственную эстетику? В конце концов, искусство – самостоятельная сфера культуры, которая вправе иметь и защищать собственную этику и эстетику:

«Существует несколько моралей, – укажет он адвокату. – Существует позитивная и практическая мораль, установлениям которой каждый обязан подчиниться. Существует, однако, и мораль искусств. Она ничего общего не имеет с первой и со дня сотворения мира искусство доказало это. Существует также несколько СВОБОД. Есть свобода для ГЕНИЯ, и есть весьма ограниченная свобода для шалопаев».

«Я повторяю, о книге следует судить во всей ее совокупности. Богохульству я противопоставляю порыв к Небу, похоти – цветы платоники. С тех пор, как существует поэзия, все поэтические сборники составлялись именно так. Иначе как составить книгу, долженствующую выявить БРОЖЕНИЕ УМА ВО ЗЛЕ».

Стратегическая линия защиты Бодлера строится, во-первых, на праве поэта на собственную мораль борьбы со злом и, во-вторых, на превышении власти обвинителя и уроне, нанесенном им защите. Первое – нажим министра Бийо на прессу, связанный с публикацией под давлением власти обвинительной рецензии. Второе – арест книги без суда и следствия повлиял на всех тех, кто пожелал бы высказаться о книге положительно. Очень сильный аргумент философского плана направлен против ханжества морали доброхотов и присяжных оптимистов:

«Подобная мораль способна подвести нас к выводу: ВПРЕДЬ БУДЕМ ПИСАТЬ ЛИШЬ УТЕШИТЕЛЬНЫЕ И УГОДНИЧЕСКИЕ КНИГИ, ДОКАЗЫВАЮЩИЕ, ЧТО ЧЕЛОВЕК РОДИЛСЯ ДОБРЫМ И ЧТО ВСЕ ЛЮДИ СЧАСТЛИВЫ».

Важным элементом защиты стали аргументы Бодлера об игровой природе искусства: судить поэта за переживания и мысли лирического героя равносильно вынесению обвинительного приговора актеру за преступления персонажей, которых он сыграл. Отвергая мораль судей, он выдавал «Цветы Зла» за создание Искусства для Искусства и «за назидательное произведение, призванное внушать отвращение к пороку».

Хотя судилище над книгой никогда не красит власть, я считаю необходимым отметить, что отношение французской юстиции середины XIX века к «крамоле» было несравненно либеральней, чем наши процессы над Синявским, Даниэлем, Бродским и иже с ними… Уже после первой встречи поэта со следователем Шарлем Камюса-Брюссролем Бодлер напишет матери:

«Сегодня я встретился со следователем. Допрос длился три часа. Впрочем, чиновник произвел на меня весьма приятное впечатление».

Непринужденная беседа поэта и «блюстителя общественного порядка» выявила не только высокий эстетический уровень чиновника, но даже сопровождалась лестью следователя в адрес Бодлера как поэта и критика. Бодлеру удалось убедить его в несостоятельности доводов обвинения в адрес стихотворения «Вся целиком», а также в отсутствии богоборческих мотивов и сатанинских гимнов в его творчестве: следователь, оказывается, даже прочитал в журнале «Рабле» воспоминания Дельво:

«Мы выслушивали с религиозным трепетом и искренне аплодировали стихам, которые читал нам Бодлер, хотя не были они ни приятными, ни нежными, ни гуманными в обычном понимании этого слова; но они захватывали, увлекали, будили мысль».

Хотя Бодлер именовал судей на процессе по делу «Цветов Зла» не иначе, чем «чудовища», на самом деле – при всей позорности судилища над произведением искусства – судьи оказались совсем не такими кровожадными, как наши в аналогичных процессах XX века, а один из них, Пинар, известный по «делу Флобера», закончил обвинительную речь следующими словами:

Будьте снисходительны к Бодлеру, человеку смятенному и неуравновешенному. Будьте снисходительны и к издателям, спрятавшимся за его спиной. Но, приговаривая хотя бы несколько пьес из книги, вы утвердите этим предостережение, необходимость которого крайне насущна.

Вместо тринадцати стихотворений, подлежащих запрещению предварительным обвинением, в приговоре судьи ограничились лишь шестью миниатюрами, квалифицированными «оскорблением общественной морали и целомудрия» («развратными и аморальными пассажами и выражениями»). Из списка подлежащих осуждению стихов были полностью исключены все, квалифицированные как «оскорбление религиозной морали», в том числе самое острое из них – «Отречение святого Петра».

Изъятию из единого ансамбля «Цветов Зла», по решению суда, теперь подлежали: «Украшения», «Лета», «Той, которая слишком весела», «Лесбос», «Дельфина и Ипполит», «Метаморфозы вампира». В первых судей оскорбило… изображение ню, в третьем и последнем они усмотрели цинизм и садизм, в остальных – сексопатологию. На издателей был наложен штраф в 200 франков, на автора – 300 франков, который впоследствии был уменьшен до 50 франков с отсрочкой оплаты на шесть месяцев…

Мне представляется, что позор суда отступает на второе место по сравнению с поведением некоторых собратьев по перу, отказавшихся поддержать поэта на процессе и отстоять автономность литературного творчества от посягательств государства. Не лучшим образом повел себя прославленный Мериме. Его слова об отказе «помешать сжечь поэта» («лучше бы сначала сжечь других») можно сравнить со словами следователя по делу «Цветов Зла»: «Каждый имеет полное ПРАВО защищать Вас (Бодлера) в любом печатном органе без исключения…» Нашлись и прямые прислужники власти: некий Бордо сочинил в пику «Цветам Зла» бездарные «Цветы Добра»… Впрочем, было и другое: Сент-Бёв, не явившийся на суд, разрешил защитнику цитировать похвальное мнение авторитетнейшего критика Франции, а Виктор Гюго после окончания процесса поздравил Бодлера с «приговором, вынесенным ему правосудием Наполеона III», добавив: «Ваши „ЦВЕТЫ ЗЛА“ сияют ослепительным блеском звезд».

Мне кажется, процесс над «Цветами Зла» не стал трагедией для поэта, как пишут об этом наши (кстати, он сам назвал его «комедией»), а, может быть, даже обеспечил не слишком обременительную рекламу, какую всегда дает ЗАПРЕТ. Самого Бодлера больше возмутил не приговор, а отношение к процессу «литературного олимпа», не пожелавшего отстоять свободу художника хотя бы «из принципа», а также поведение издателей, отказавшихся поделиться с автором доходами от вдвое возросшей после суда выручки за нераспроданный остаток тиража. В высшей степени показательно, что скостить штраф, наложенный судом, поэту помогла сама императрица (!). Не могу отказать себе в удовольствии привести письмо поэта императрице с просьбой ходатайствовать за него перед министром юстиции:

[Париж] 6 ноября 1857 г.

Мадам,

Необходима вся величайшая самонадеянность поэта, чтобы осмелиться занимать внимание Вашего Величества таким незначительным делом, как мое. Я имел несчастье быть осужденным за сборник стихотворений, названный: «Цветы Зла», так как ужасающая откровенность заголовка не смогла достаточно защитить меня.

Я верил, что создал прекрасное и значительное произведение, а тем более произведение светлое; его сочли довольно мрачным, чтобы вынудить меня переделать книгу и исключить несколько кусков (шесть из ста). Должен заметить, что Правосудие обошлось со мной с удивительной вежливостью и даже выражения приговора содержали признание моих возвышенных и чистых намерений. Но штраф, увеличенный непонятными для меня издержками, превосходит возможности вошедшей в поговорку бедности поэтов, и, ободренный столькими свидетельствами уважения со стороны высокопоставленных друзей и вместе с тем убежденный, что сердце императрицы полно сострадания ко всем терзаниям, как духовным, так и материальным, я, после десяти дней колебания и робости, решил домогаться всемилостивой доброты Вашего Величества и просить Вас ходатайствовать за меня перед господином Министром Юстиции.

Соблаговолите, Мадам, принять уверения в чувстве глубокого почтения, с которым я имею честь быть преданнейшим и покорнейшим слугой и подданным

Вашего Величества.

Шарль Бодлер.

Набережная Вольтера, 19.

Дабы понять, как меняются нравы, приведу два осужденных стихотворения Бодлера:

Украшенья

 
И разделась моя госпожа догола;
Все сняла, не сняла лишь своих украшений,
Одалиской на вид мавританской была,
И не мог избежать я таких искушений.
 
 
Заплясала звезда, как всегда, весела,
Ослепительный мир, где металл и каменья;
Звук со светом совпал, мне плясунья мила:
Для нее в темноте не бывает затменья.
 
 
Уступая любви, прилегла на диван,
Улыбается мне с высоты безмятежно;
Устремляюсь я к ней, как седой океан
Обнимает скалу исступленно и нежно.
 
 
Насладилась игрой соблазнительных поз
И глядит на меня укрощенной тигрицей,
Так чиста в череде страстных метаморфоз,
Что за каждый мой взгляд награжден я сторицей.
 
 
Этот ласковый лоск чрева, чресел и ног,
Лебединый изгиб ненаглядного сада
Восхищали меня, но дороже залог —
Груди-гроздья, краса моего винограда;
 
 
Этих прелестей рать краше вкрадчивых грез;
Кротче ангелов зла на меня нападала,
Угрожая разбить мой хрустальный утес,
Где спокойно душа до сих пор восседала.
 
 
Отвести я не мог зачарованных глаз,
Дикой далью влекли меня смуглые тропы:
Безбородого стан и девический таз,
Роскошь бедер тугих, телеса Антиопы!
 
 
Свет погас; догорал в полумраке камин,
Он светился чуть-чуть, никого не тревожа;
И казалось, бежит у ней в жилах кармин,
И при вздохах огня амброй лоснится кожа.
 

Метаморфозы вампира

 
Красавица, чей рот подобен землянике,
Как на огне змея, виясь, являла в лике
Страсть, лившую слова, чей мускус чаровал
(А между тем корсет ей грудь формировал):
«Мой нежен поцелуй, отдай мне справедливость!
В постели потерять умею я стыдливость.
На торжествующей груди моей старик
Смеется, как дитя, омолодившись вмиг.
А тот, кому открыть я наготу готова,
Увидит и луну, и солнце без покрова.
Ученый милый мой, могу я страсть внушить,
Чтобы тебя в моих объятиях душить;
И ты благословишь свою земную долю,
Когда я грудь мою тебе кусать позволю;
За несколько таких неистовых минут
Блаженству ангелы погибель предпочтут».
 
 
Мозг из моих костей сосала чаровница,
Как будто бы постель – уютная гробница;
И потянулся я к любимой, но со мной
Лежал раздувшийся бурдюк, в котором гной;
Я в ужасе закрыл глаза и содрогнулся,
Когда же я потом в отчаянье очнулся,
Увидел я: исчез могучий манекен,
Который кровь мою тайком сосал из вен;
Полураспавшийся скелет со мною рядом,
Как флюгер, скрежетал, пренебрегая взглядом,
Как вывеска в ночи, которая скрипит
На ржавой жердочке, а мир во мраке спит.
 

«Цветы Зла» принесли Бодлеру известность (не лишенную оттенка скандальности), но отнюдь не прочное литературное признание. Для Виктора Гюго, не поскупившегося в письмах на комплименты («Ваши „Цветы Зла“ сияют и ослепляют, словно звезды», «Вы творите новый трепет»), Бодлер в первую очередь был важен как жертва «нынешнего режима»: «То, что он (режим) именует своим правосудием, осудило вас во имя того, что он именует своей моралью».

Стареющий денди, ведущий странный, а иногда и предосудительный образ жизни, не лишенный, впрочем, дарования и вдруг ставший «мучеником от эстетики», – так, пожалуй, можно резюмировать образ Бодлера, сложившийся у публики к началу 60-х годов.

Известности Бодлера споспешествовал не только суд, но и критика его книги. Хотя она больно задевала честолюбие поэтического новатора, скандальность, как мы теперь понимаем, важный элемент паблисити. Сам поэт порой называл враждебные выпады «ужасными» («На протяжении трех или четырех лет я окончательно привык к оскорблениям»), но мне представляется, польза была та же, что и от пчелиных укусов – увеличивалась жизнестойкость, не говоря уже о том, что «оскорбления» сказывались на растущей популярности.