Текст книги "Пинской – неизменно Пинской!"

Игорь Гергенрёдер
Пинской – неизменно Пинской! (Из книги сказов)

Подлый случай

Весь Свердловск знает: Хрущёв испортил Пинского. Было в пятьдесят седьмом году. В пивной «Голубой Дунай» на улице Энтузиастов – очередь. Пинской стоит в очереди и двумя руками держит цветы: во-оо такой букет! Люди говорят:

– Чтоб пива было достаточно – не дожили, а чтоб за пивом с цветами стояли – дожили!

Пинской помалкивает. Один мужик, крепкий из себя, к нему:

– Зачем на больные мозоли наступаешь? Сюда пришли пиво пить! Устранись с букетом!

У Пинского улыбочка:

– Я, кажется, без очереди не лезу.

Мужик:

– Ну-ну-ну, уймись! Я те полезу без очереди! Отнеси букет кому собрался, а после приходи в пивную нормально.

Пинской помотал головой:

– Нет. Я выпью пива, выйду на улицу и подарю цветы первой встречной незнакомой девушке!

Пивная в смех. Кто-то говорит:

– Парнишка зелёный ещё. Пускай стоит.

А другие: а с чего, мол, первой встречной цветы дарить? Чай, они дорогие, сколько кружек пива выпить можно...

Пинской эдак плечи расправил:

– Я хочу почувствовать радость до отказа! Потому что надо мной открылось синее небо и знойное солнце.

Это он имел в виду, что Хрущёв стал разоблачать культ и террор Сталина.

Народ молчит. А мужик, который из себя крепкий, говорит про Пинского:

– Если б он бутылку водки принёс – в пиво себе подливать, я слова бы не сказал. А с букетом – противно. Он просто выражает нам своё лирическое презрение. – Берёт парня за локоть: – Уйди!

Тот сунул цветы подмышку, правую руку опустил в карман брюк, вынимает: на руке – кастет. Тяжёлый, из эбонита и меди, со свинцовыми шишками. Мужик глядит: «Чего такого? Не богатырь передо мной».

– Ты мне грозишь? – орёт. – Ты – сопля! – и хотел заехать Пинскому в челюсть. Тот увернулся и кастетом мужика по мурлу – свалился мешком.

Поднялась канитель, парню уже пива не попить. Смываться надо.

Но радость его приманивает, он всё сильнее чувствует над собой синее небо. И поехал в Москву на фестиваль молодёжи и студентов.

Это празднество – затея Хрущёва. Никогда до того не пёрли иностранцы таким табуном. А тут вся Москва – нахальный балаган. Куда ни сверни: только и слышишь иностранный язык.

У иностранок никакого стеснения в одежде и поведении. Столько полуоткрытого разврата – вынести невозможно! Но немало и совсем открытого. Ну, а Пинской – юноша приятный, красивый, всё у него очень привлекательно. Вот иностранки и стали водить его в «Арагви» – шашлык по-карски жрать. Спит с ними в номерах-люкс, в полдесятого утра от него уже коньячком попахивает...

А ведь его отец – известный в Свердловске композитор, и сам он – студент УПИ[1]1
  Уральский Краснознамённый Политехнический Институт имени С.М.Кирова существует с 19 октября 1920 года (Прим. автора).


[Закрыть]. Но не тянет возвращаться на учёбу. То похабно танцует буги-вуги с американской негритянкой, то безобразничает со шведской блондинкой.

Но всё равно он в каком-то смысле – наш, советский человек, и ему больно, что наша молодёжь бегает за иностранцами разинув рот и слепо подражает. Вот он раз с одной голландской девушкой и со швейцарской дочкой миллионера заходит в магазин старинных редких изделий.

– Гляньте! – и показывает на китайский бильярд под названием «бикса». Раньше в России была мода на эти бильярды. Они отличаются тем, что поверхность у них наклонная. – Я открою тайну, – говорит Пинской, – этого дела ни одна иностранная девушка не пробовала...

Его подруги в один голос:

– Какого дела?

Пинской: когда-то, мол, в России происходило в дорогих ночных ресторанах. Установят бильярд «биксу», обрызгают сукно вином. Загодя собраны красотки и ловкачки – раздеваются, натирают окорочки розовым маслом. Голая девушка – к бильярду. И должна усесться у его края, у верхнего: коленки эдак к подбородку, ноги руками обхватить – чтоб сидела только на своих упругих булочках.

Надо по наклону донизу съехать и притом сделать на заду полный круговой оборот.

Сумела – ей приз деньгами, титул «Бикса», подарки несчётно... С зада делают слепки, рисуют его знаменитые художники. Никакая бабёнка по почёту и славе с «Биксой» не сравнится.

Подруги хвать Пинского:

– И мы хотим в эту тайну!

Дочка миллионера тут же и купи бильярд. В гостинице «Интурист» пошло соревнование. Номер полон публики, в сторонке – голые желающие, окорочки маслом роз блестят; на своём месте судьи: из мужиков выбраны.

Вот голенькая скок на бильярд, коленки к мордашке, руками их обхватила – уселась на край выпуклой задницей. Теперь должна на заду крутнуться по часовой стрелке, как юла крутится, – и одновременно заскользить по наклону... И пока не съехала, нужно сделать полный оборот...

Эх, не поспела – не хватило ей длины бильярда. Расстройство, рыданья, иностранный мат.

Иная со злости своему дружку – бац по морде! Иностранки волю-то любят...

А вот: гляди, гляди – оп-ля! – есть оборот. Сумела! Поздравленья, фотовспышки, пакет с валютой, шампанское – ба-бах!..

Развлекуха – каких не было. Пинской и название дал: «Русский голожопый волчок на бильярде». Или просто – «русский волчок».

Иностранцы парня чуть на руках не носят. И как он употребил своё влияние? Чтобы русские девушки участвовали: на каждую иностранку – по две.

И чтоб тем, кто не осилит задания, всё равно платили хоть какую-то часть. А кто осилил – тем премия двойная.

Сколько он принёс радости! От благодарных проходу нет. У дверей гостиницы кидается к нему какой-то старый мужик – хо! – профессор из Свердловска, из УПИ. Тоже принесло на фестиваль.

– Костя! – орёт и на месте подпрыгивает. – У меня к вашим конкурсам – живой научный интерес. Устройте присутствовать зрителем!

Пинской смотрит: ну, натурально мучается мужчина, столько крика души в глазах. Приличный человек не пройдёт мимо без сочувствия.

– Знаете что, – говорит, – я вас проведу, чтобы вы могли наблюдать... Нет-нет, целовать меня не надо, вы мне уже на ногу наступили! Ну, так: если вас застанут, скажете, вы – студент. И спокойно отвечайте, как положено студенту...

Пинской знал, что на него, конечно, строчат доносы. Как это следует в советской стране, уже должны в любой момент замести.

Провёл профессора в гостиницу, а номер-люкс там состоит из двух комнат. Первая, как войдёшь, – поменьше, а из неё заходишь во вторую: где и происходит соревнование. Пинской в первой комнате профессора оставил: тот перед замочной скважиной как встал раком, так и не оторвётся.

В этом виде его и застали два мусора. Они были посланы проверить «сигналы» – какой-то студент учит иностранцев показывать советской власти голую жопу. Мусора профессора в сторонку, знаком приказали молчать. Заглянули в замочную скважину: ага, голые жопы налицо!

Мент задаёт профессору вопрос:

– Вы кто?

– Студент.

Ага, так и есть.

– Что тут делаешь?

– Наблюдаю вращательное скольжение по наклонной плоскости.

Мусора переглянулись. Посмотрели в скважину, посмотрели... Так-то оно так: имеется и вращение, и скольжение, и наклонная плоскость... Хитро сволочь придумал, как вывернуться. Но, чай, и советская милиция не дура: вращение вращением, но жопы-то голые!

Мент спрашивает резко:

– Где разрешение от... как его... кто вами, студентами, руководит?

Другой мент подсказывает:

– От профессора?!

– Нет у меня...

Ну, так, мол, пойдёшь с нами! Хвать мужика. Тот:

– Что такое? Я сам – профессор!

Мусора:

– Ну-ну, тут же и профессором стал, студент сраный, старая твоя морда, седые космы! – Дали ему по лбу, стали руки крутить...

Пинской всё это время был настороже. Слышит: за дверью творится нехорошее. За публику протиснулся и на балкон. А балкон – общий для нескольких номеров. Пинской скользнул в другой номер, оттуда – в коридор... И слинял из гостиницы.

А «волчок» в советской стране прикрыли наглухо. Но обозначение «бикса» проникло в обиход. Девушку с выпуклым круглым и вертлявым очком называют «биксой». Тем мы обязаны Пинскому Константину Павловичу.

Он в Мурманск умотал. Там ксиву раздобыл, устроился матросом на корабль. И ушёл в загранплавание...

По заграницам окончательно нахватался плохого. Но всё-таки он был нашим уральским человеком – ни в одном иностранном порту не остался.

Раз корабль зашёл в японский порт Осака. Команде увольнительные дали как незнамо какой подарок. Морячки топают по городу, на световые рекламы глаза пялят. А Пинской уже дня два полистывал японский словарь – с его головой больше и не надо. Глянул на вывеску, пригляделся и разобрал: «Заменитель женщины».

Эх, ты, ёлки-моталки! Зуд прошиб от подмышек до пяток и от копчика до лобка. Советским морякам портовые женщины были недоступны. Всякая возможность строго запрещена. От своей группы не оторвёшься: взаимная слежка. Но если всё-таки улизнул и перепихнулся – не видать тебе больше ни загранплавания, ни любой нормальной работы. Вот и стоял в человеке сгусток страданья...

Пинской говорит своим спутникам:

– Побудьте у этого магазина – я куплю надувной матрас.

Матросы ему:

– Нашёл, на что валюту тратить! На хрена тебе надувной матрас?

– Поеду в отпуск на Белое море. Там для купанья вода холодная – буду на матрасе на волнах качаться.

Матросы друг на дружку глядят: вот, мол, дебил! Не надоел ему наш Мурманск – на Белое море он в отпуск поедет...

И никакого уже интереса нет к дураку. Забежал он в магазин – вышел с большущей коробкой.

Как вернулись на судно, он – к коку. С ним у Пинского была дружба: оба увлекались шахматами. Кок иногда пускал друга в подсобную каморку возле камбуза: шахматные задачи решать спокойно, партии разыгрывать. То же самое и теперь. Пинской попросил:

– Нельзя посидеть с полчаса?

Кок сунул ему ключ. Пинской со своей коробкой – нырк в подсобку. Достаёт из коробки здоровенную куклу. Приложено описание на японском языке: что да как делать. Но Пинской не стал мучить мозги – по кукле и без того всё понятно: какие у неё титьки! а попочка, ляжки! До чего жаль, что не живая... А выглядит – ну, живая да и только.

Он цап за эластичные ножки – они тут же разъехались: «шпагат» сделала кукла. Открылась щель – правда, что-то очень длинная. Но Пинской, чтобы не терять времени, впихнул: от души дал первый толчок... В кукле эдак скоренько застрекотало, и – боль!

– А-аа-аааа!!!

В жизни не переносил он такой боли... Выдернул страдальца, а к залупе пришита пуговица. Вот вам и заменитель-то женщины!

Пинской мучается сутки-другие, третьи... К чему пуговицей ни коснётся – хоть вопи от боли. Со временем болеть перестало. Но зато уж пуговица и вросла! Полуутопла в головке. Пинской так и сяк – с помощью бритвочки – пробовал: без лишней, мол, муки освобожусь... куда там!

Ну и привык жить с пуговицей на... да! Возвращается судно в Мурманск – все, как положено, бегут к бабам. Пинской тут же на морвокзале закадрил красотулю, пошли к ней. Выпили, раздеваются – она давай пальчиками ласкать... и нащупала на кончике что-то холодное и твёрдое.

– Ой, чего это?

Пинской: ничего-де особенного... а вообще, какая будет от этого гамма чувств!

Она:

– Нет-нет! – отскочила, зенки вытаращила, вся трясётся.

Пинской уговаривает – та ни в какую:

– Оно у меня там лопнет, осколки там вопьются... ой-ой, мамочки!

Ополоумела. Пришлось сваливать.

Это же самое ожидало и у других чувих...

Вот советские проститутки – развратности хоть отбавляй, а темноты ещё больше. Моржовый х... их не устрашит, а обыкновенная залупа с пуговицей бросает в панику:

– Ой-ой, я никогда про такое не слыхала – боюсь!

И стал Пинской как тяжело раненный. Подлый случай – до чего может он испохабить жизнь! Довёл до такого ужасного состояния, что только и осталось – в родной Свердловск ехать.

Подъезжает поезд к Свердловску, Пинской сидит в вагоне-ресторане. И вдруг заваливает в ресторан молодой мужчина, одетый очень модно. Пинской и этот франт смотрят и узнают друг друга. Они оказались друзья детства.

За пельменями под водочку разговорились. Франт возвращается в родной город из Сочи, где роскошно провёл время. Он в Свердловске – лицо при возможностях. Его папаша, старый делец, миллионер подпольный, заправляет теневыми цехами. Пинской рассказал про свой несчастный случай, и друг детства кивает:

– Уладим.

Через своего папашу устроил дельце. Оно стало делаться в фотоателье – напротив театра музкомедии. В ателье было выделено заднее помещение, там поставлена фанерная ширма с небольшими аккуратными отверстиями: одно над другим.

Что же делалось? Приходит женщина – она заранее разыскала сведения и знает, чего ей нужно. Пришла и фотографу:

– Я хочу сняться как на юге.

Он взглянет на неё, взглянет.

– Угу. – И ведёт в заднее помещение. – Видите, – говорит, – у нас здесь на стенах – морские южные пейзажи. Пожалуйста, раздевайтесь. Получитесь на фотографии, словно вы на пляже в Алуште.

Говорится одно, а имеется в виду другое. Женщине надо или заиметь ребёнка, или получить удовольствие. Она раздевается и становится на четвереньки задом к ширме: плотно к отверстиям. А за ширмой – Пинской. Он сквозь отверстие, какое окажется на нужном уровне, и засандаливает...

В отличие от проституток женщина не может видеть, а тем более трогать конфету, и впечатление от пуговицы на неё не создаётся. А если что-то почувствует уже в ходе дела, то это вызывает не панику, а удивление в разной степени или даже радость новизны.

К Пинскому как будто пришло удовлетворение от его места в жизни. Но то, что он должен находиться за ширмой, мешало ему считать себя хозяином своей судьбы. Он не мог погрузиться с женщиной во взаимные ласки и потому чувствовал свои руки и ноги как бы скованными стальными цепями. Иногда обделённость сосала его так, словно он таскал деревья или мучился под тяжестью огромных камней. Но дал взяться за гуж, будь стоек и дюж! Втыки из-за ширмы должны продолжаться.

Делая однажды влупку, Пинской, как всегда, почувствовал кончик во влажном, упругом и сладком. Стало хорошо, и он принялся наращивать темп движений. Делалось лучше и лучше, как вдруг:

– О-оо-оооо!!!

Боль пронзила такая – чуть мослаки не вылетели из тазобедренных суставов. Пинской прыг от ширмы, обеими руками схватился за ненаглядного. Глядит: на залупе нет пуговицы, только выступила кровь.

Оказывается, попалась такая любительница, что к отверстию встала ртом... Начала баловаться вафлей, почуяла языком что-то твёрдое и, не долго думая, в экстазе, откусила.

Кровь скоро удалось остановить. И осознал Пинской свободу... Опупел от счастья. Вышел из фотоателье – так бы и полетел. Здравствуй, синее небо, знойное солнце! Ну, просто иди и дари букет фиалок первой встречной незнакомой девушке!..

Зашёл в сквер, сел на скамейку – и каждую проходящую молодку глазами ест. Вот, мол, избавленье! Можно теперь ласкаться обоюдно, пусть даёт волю рукам – ни на что подозрительное не наткнётся! Нету!

И трогает себя между ног, трогает... А рядом сидел старичок. Понаблюдал и говорит:

– В молодости у меня, хм-хм, при виде женщины вставал ужасно. Так вставал – на ширинке пуговицы на одной ниточке держались. Вижу, у вас то же самое?

Пинской улыбается и счастливо, в полную грудь вздыхает:

– Да нет. Мою с мясом вырвало!

Карликовый хобот по-тюменски

Пинской узнал, как действуют в советской стране дельцы-теневики. И таким же заделался. Стал по Уралу одним из первых. Создаёт подпольные цеха, управляет трестами, которых нет, а он от министерств получает на них огромные капиталы. Купается в деньгах и ведёт блестящую жизнь. Каждое утро у его изголовья стоят и издают аромат горные синие тюльпаны, приносящие счастье: накануне вечером их срезают на Памире и самолётом доставляют в Свердловск.

Одет Пинской всегда с иголочки, обувается он в ботинки на высоком каблуке, чтобы быть выше своих ста семидесяти трёх. Этот тёмно-русый мужчина с синими глазами носит косую чёлку с зачёсом налево и бакенбарды, его шелковистые усики словно проведены тонкой кисточкой, под носом свежевыбрит треугольничек вершинкой кверху.

Жёны виднейших начальников втихаря крутят с ним. Его приглашает на чай и на польский банчок командующий военным округом. Но, однако, какая-то часть души у Пинского остаётся незапятнанной. Глядь, он идёт с базара, а два здоровенных носильщика прут за ним дорогие фрукты. Пинской раздаёт их плохо одетым детям, ведь им недоступно даже яблоко.

Однажды, после раздачи фруктов, зашёл он на главпочтамт – кто-то прислал должок. Пинской протянул в окошко бланк перевода, а кассирша, молоденькая девушка, сидит заплаканная. Он к ней в своей неизменно изящной манере:

– Могу я чем-то помочь, Ирочка?

Та отсчитывает ему деньги и не отвечает.

– Ирочка, я перед вами ни в чём не провинился. А кто провинился – хочу быть в курсе!

– Не спрашивайте меня, Константин Павлович!

Он смотрит на часы:

– Через семь минут у вас перерыв. Я подожду – и мы побеседуем.

Девушка смахивает слёзы и говорит «нет». Пинской реагирует улыбкой и словами с отзвуком металла:

– Никаких увиливаний!

Дождался её и приглашает обедать, хоть она и нервно упрямится. Привёл в заведение, закрытое для других, здесь жарятся цыплята табака: вкусный запах дразнит и возбуждает. Пинской полил цыплёнка соусом ткемали с базиликом и красным перцем, заставил девушку выпить сухого вина и буквально кладёт ей в рот соблазнительную курятину. Когда она стала есть, волнуясь всё меньше, он напомнил ей свои вопросы.

Оказалось – она ужасно переживает не за себя. С её подругой случилось...

– Мы с ней, Константин Павлович, снимаем маленькую комнатку. Обе мы не свердловские, а приехали из посёлка. Она – милая, красивая, но – заикается. За это я её жалею. Она работает в парикмахерской на Исетской набережной.

Тут девушка мнётся, смущается до помидорного цвета лица:

– Это случилось вчера вечером, после окончания рабочего дня...

– Вашу подругу ограбили? – говорит Пинской и думает, сколько дать денег.

Но девушка мотает головой, лезет в ридикюль за платочком, слёзы так и текут.

Грубо говоря, подругу обули. И вот каким образом. По вечерней улице топал мужик большой уверенности в себе. Хам, а уж бабник – прожжённый и свихнутый. Зырк-зырк по окнам: авось-де усеку раздетую? Глядит – яркий свет в парикмахерской, дверь – стеклянная. За дверью девушка в белом халатике – нагнулась: выметает волосы из-под кресла. В парикмахерской уж никого нет.

Мужик зашёл и, как это беззастенчиво называют, цап её за булочку. А они у неё хорошо развитые, круглые, а гладкие – мрамор! Она выпрямилась, как от удара электричеством, лицо и глаза горят обидой. Хочет выразить этому подонку, что не испорченная и что она – на работе!

– Я, – кричит, – парикма...хер! – заикнулась бедная.

Он слышит: «Хер!» Радостно щерится, расстегнул ширинку и выпростал орудие похабства: конечно, мол, не без хера! Девушка отпрянула от него, даже и смотреть не хочет. Выкрикнула с заиканьем:

– Не оскор...блять!

Он пришёл в безобразный восторг:

– Б...? Тогда тем более... – скок к ней, облапил – и спускать с неё трусики.

Она хвать со столика флакон тройного одеколона – бац по лбу! Флакон вдребезги. Мужик шатнулся, трясёт башкой – и сам стал заикаться:

– Ты не пси...хуй!

А девушка решила, бедняжка: теперь он её и передразнивает! Оттого ей ещё больнее. Она хочет крикнуть ему: «Передразнивать-то зачем?!» Но заиканье одолело. Выговаривает:

– Перед... перед... – и не может договорить.

Мужик набычился:

– Передом так передом, хотя раком было б лучше! – повалил её на пол и, как ни билась, скомкал иллюзии.

До того она была действительно девушкой без натяжек, вела замкнутый образ жизни.

Пинской выслушал рассказ, особенно последние слова: сидит мрачный. Перед ним стакан картлинского вина, но он не пьёт, а спрашивает рассказчицу: обращались ли в милицию? И узнаёт, что мусоров вызвали прохожие, они с тротуара усекли завершение случая. Мусорам подали так, будто парикмахерша и завлекла. Какой, мол, сопротивляться, когда даже свет выключить поленилась?.. Её могут посадить на пятнадцать суток: за нарушение общественного порядка.

Пинской погладил рассказчицу по приятной ручке.

– Я сделаю, что этого не будет, Ирочка! И разберусь с проходимцем. Мне его разыщут.

– Его искать – дойти до площади Ленина. На Доске Почёта красуется.

Проходимец-то – Иван Лохин с Уралмаша, Герой Социалистического Труда. Тёрся в подхалимах у секретаря парткома, и тот представил эту шестёрку к ордену. А орден прикалывал сам кремлёвский хозяин. Лохин в Свердловск вернулся – не узнать. До того охамел: может на детской площадке в песочницу помочиться или к встречному менту обратиться на «ты». Обком окружает его заботой, на всех заседаниях он сидит в почётном президиуме.

Ну, и ушёл с головой в беспримерный разврат. То в трамвае на конечной остановке вступает в связь с вагоновожатой. То в кино на дневном сеансе, когда зрителей мало, осуществляет на заднем ряду близость с билетёршей...

Всё это Пинской узнал после разговора с Ирочкой, кассиршей главпочтамта. Узнаёт и хмурится от негодования. И чем больше негодования, тем глубже зов артистизма. А на артистизм Пинской душевнее всего швырял деньги. Масса людей балдела от его щедрости. Сколько их рвалось вежливо ему помочь.

Вызвал он кое-кого на дом:

– Чем в эти дни занимается Лохин?

Ему стали перечислять. И, между прочим, рассказывают... В ресторане гостиницы «Большой Урал» процветает пихаловка. И где? В помещении для разделки мясных туш, рядом с кухней. Завзалом – баба видная, балконистая, ляжки – шик! И шеф-повар, бугай. Уж они и на столах разделочных, и стоя... А то бросят на пол клеёнок толстым слоем: и на клеёнках!

Завзалом – злобучая до озверенья. Чуть у повара передышка по кухне – вызывает на контакт...

Про это пронюхал Иван Лохин. Крадком, крадком со двора – в закоулки ресторана... И созерцает, циник.

Конечно, его замечали, но кому надо связываться? Ну и вроде не видят его. А он прятался в служебной раздевалке. Из неё дверь – в разделочное помещение. Лохин дверь тихонько приотворит: пасть ощерит – эх-ма, толчки! лютая подмашка!

Хвастал дружкам, что соблазнит эту завзалом, уведёт её у повара. Непомерно превозносил своего гололобого.

Да... Что делается средь бела дня, когда в ресторане люди обедают.

Пинской слушает, слушает. И мигает одному-второму, третьему человечку, какие всегда к его услугам. Затем вызывает гримёра из театра юного зрителя...

Скоро директору гостиницы «Большой Урал» следует звонок: «С вами говорят из обкома. Сегодня у вас ужинает важный гость. Чтобы слова „нет“ он не слышал!» Директор: «Ага, ага...» – трубку аж в ухо вдавил и ножками сучит.

Не успел трубку положить, междугородка звонит: «Кремль. Уже отужинал гость?» Директор буркалы выпучил и с задыхом: «Ждём! Подготавливаем приём...» – «Смотрите! Это дипломат из важной азиатской страны, родной брат её президента».

И пошёл напряг наивысшего градуса. Директор гостиницы берёт за горло директора ресторана:

– Подведёшь, сука, – вместе сядем! Но и в тюряге я тебя в покое не оставлю. Найму зеков – ручку от швабры вопрут тебе под копчик!

Директор ресторана бежит в свой кабинет, зовёт шеф-повара: так и так, вот какого ожидаем гостя! Гляди: если мне сидеть – и тебя посажу! Подмажу ментам: ещё до суда надуют тебя паром через мочевое отверстие.

Повар – мужик серьёзный: умеет не только бабу по пять раз кряду увалять, но и в своём деле кумекает. Ху ли, де, волнуетесь? Нету на свете такого, чего бы я не сварил или не зажарил.

Директор на кресле елозит:

– Ну, ну... а захочет он, к примеру, козье вымя с гренками?

– Да хоть бычий хвост с хреном!

– Угу, угу, а дичь? Будет, в случае чего, седло косули с клюквой?

Повар:

– Да хоть медвежья селезёнка с лимоном!

Успокоил директора, в кухню ушёл. А тут завзалом загляни: подмигивает – жду, мол, в разделочной...

Тем моментом в ресторан заваливает иностранец – одет с шиком, лицо смуглое, борода чёрная как битум, пенсне золотое. Подле него шестерит навроде секретаря, а по бокам топают два мордоворота. Директор навстречу иностранцу на полусогнутых, усаживает его за лучший столик. Секретарь важно: гость, мол, говорит по-русски. Он учился в Москве и даже был женат на советской женщине. Она ошиблась, тогда с ней пришлось пошутить...

После этих слов секретарь хихикнул. Директор смотрит: гость улыбается – и сам как зальётся! Аж пританцовывает.

А тот поднял руку, указательным пальцем подвигал:

– Я не люблю билядства!

Директор:

– Да! да! Совершенно верно! Ваши слова занесём в книгу для почётных гостей.

Подаёт меню. Иностранец читает, читает – ничего не говорит. Директора начинают прошибать пот и трясучка.

– Простите, – бормочет, – в меню не всё содержится. Не желаете барсучьи мозги, жаренные с перепелиными яйцами?

Иностранец на это бросает презрительное «нет». Директора оглоушило.

– А-а... – хрипит, – а-аа... – вдруг как заорёт: – А кильку с кислой капустой? Нет?! А наше фирменное – только к праздникам подаём – паштет из селёдочных глаз?

Гость указательным пальцем двиг-двиг.

– Что я тут смотрел, что слышал – ничего не хочу. Хочу местное, особое! Почему не вижу? Позови повара.

А шеф-повар в разделочной – на полу-то, на клеёнках! – завзалом е...т. У неё ноги к ушам задрались – он пружинит на её ляжках упитанных: вваливает ей косых и отрывистых. Тут в дверь – барабанная дробь. Повар матернулся, брюки подтянул – к начальству.

Иностранец сидит строгий, глядит на директора – тот навытяжку. Рядом повар стоит насупленный.

– Почему зажимаете самую уральскую вещь? – задаёт иностранец вопрос с тяжёлым чувством обиды. Покрутил на пальце перстень с бриллиантом и усмехается: – А может, вы взяты по лимиту? Вместо тех знающих, кто по зонам с аминем лёг?

Ну-ну, мол, я вот к чему. Если по уральским горам всё на север да на север – будет тундра. Там из вечной мерзлоты добывали мамонтов в прекрасной сохранности. Раньше их мясо шло в лучшие европейские рестораны. Но особенно редок карликовый мамонт. Он не больше осла.

– Его хобот, – нежно говорит гость и вкусно целует свои кончики пальцев, – я и хотел попробовать. Мне сказали – это можно найти только на Урале.

Директор, морда потная, багровая, вконец обалдел. Бормочет дурак дураком:

– Сам зять Хрущёва обедал, и ни х...я! Грузди заказывал...

Гость на директора не смотрит, а секёт долгим взглядом на повара. Тот – рисковый мужик, чисто уральский: сетью не накроешь и, как сосенку, не свалишь.

– Так это, – говорит, – вы имеете в виду наше обычное блюдо. У нас его, почитай, весь народ пробует. Как его в народе называют – не скажу, а официально оно называется: «Карликовый хобот по-тюменски». Пойду распоряжусь.

Топает на кухню, душит в себе нервность: глядь-поглядь на часы. Обычно в это время Иван Лохин проникает со двора...

Он уже и проник. Приоткрыл дверь из раздевалки, зексает в разделочную, а завзалом сидит на клеёнках полуголая – ляжки, лицо так и пылают. Надо же, гадство, сорвали мужчину!

Лохин видит – повара нет: ай, счастливый моментик! Приспустил брюки, выставил забубённого и начинает из-за двери предъявлять... А завзалом-то и раньше знала, что он подсматривает. Думала, станешь гнать – шум подымет, донесёт. Пускай, мол, зырит. Считала его за бедного зрителя: такому только на других глядеть и заниматься рукоблудием.

Ну вот, была она к нему без интереса. А тут – на-ка! Вон цацка какая хитрую головку кажет! Зрачки у бабы расширились, всё в ней запело. Эту вещь надо дегустировать непременно! Иначе – неполная её жизнь. Миг – и протянет руки, позовёт человека...

Тут в разделочную – повар на цыпочках. Что ему позарез нужно увидеть, то он и увидел: высунуто из-за двери раздевалки. Прыг – и захлопнул дверь. Как она прищемит стоячий у основания! Кулинар открыл в кранах воду: краны, раковины, чтобы мясо и ножи мыть. Шум воды крики заглушил.

Повар взял поварской нож – отточен острее бритвы, – дверь приоткрывает, страдальца вытягивает. И аккуратно отрезал по самые довески. Кровища хлынула, Лохин в обморок, но кому сейчас до него забота? Вон какой гость блюда ждёт! Быстренько отправили калеку в психушку.

А мастер своего дела поджарил смачный деликатес, подаёт иностранцу. Тот осмотрел, кивает довольный:

– Карликовый хобот – так, так...

Знак секретарю – и повару вручается огромная сумма денег.

Гость вилкой хобот потыкал, разрезал его на мелкие кусочки, полил уксусом. Потом снимает с пальца золотой перстень с бриллиантом, протягивает специалисту:

– Это вам дополнительно, чтобы скрасить маленькую неприятность...

– Какую неприятность?

– Которая, мне кажется, неизбежна.

Повар думает: «Про что это он?» Но радость и гордость отвлекли. Спешит к завзалом – та в порядок себя привела, но ждёт его в таких распирающих чувствах: клокочет вся.

– Что – угодил?

Он хвастать: безумно, мол, гость доволен.

– Как хорошо прожарен хобот! И хоть карликовый, а до чего крупный! А уж сладкий!

Тут завзалом – хлесь ему по морде. Наотмашь завезла. Чуть ногти ему в щёку не впустила.

Он:

– Да ты что-оо?

Она себя окоротила, цедит сквозь зубы:

– Твоё счастье, что иностранец-дурак не понимает в таких хоботах! – и глаза женщины подёрнулись дымкой: – Они годятся только сырые... со сметаной.